Княгиня Ольга. Сокол над лесами Дворецкая Елизавета

– Но это ужасно!

– Это так. Как ни назови, суть не изменится. Эльга, ты же все про меня знаешь, – добавил Мистина, помолчав. – Я очень сожалел бы о твоей сестре, я мстил бы за семью, но другую жену мне найти несложно. Другого побратима у меня не будет, но люди смертны, а слава вечна, и Ингвар достоин скорее зависти, чем жалости. Он прославлен навек, а другой князь у меня есть. А вот другой княгини, такой, как ты, не будет и не может быть никогда. За тебя я отдам любую жизнь.

«Свою и чужую», – хотел он сказать. Это и восхищало, и ужасало Эльгу. За пятнадцать лет, несмотря на все виды существовавшей между ними близости, она так и не постигла этого человека. Он был умнее всех, кого она знала, он был очень чуток, но при этом безжалостен. Он отлично понимал других людей, но их чувства скользили по поверхности его железного сердца, не оставляя ни малейшей царапины. Она посчитала бы его бессердечным, но чем тогда объяснить эту преданность ей? Любить он умел, и этой любви хватило на вот уже более чем десять лет, а значит, боги одарили его не таким уж малым запасом. Но изливалась она почему-то только на двоих: на Ингвара и на нее, Эльгу. Теперь – только на нее.

Но сейчас она была не вправе принять столь пугающую любовь.

От печи замахали: каравай вынимать. Эльге – повитухе будущей судьбы – пора было браться за хлебную лопату. Уже встав со скамьи, она тихо сказала:

– Ты ошибался.

– В чем? – В глазах Мистины появилась настороженность.

– Я не возненавидела бы тебя. Что бы ты ни выбрал. Одно из двух решений я посчитала бы слабостью. Но я всегда знала: на слабость ты неспособен.

Он выдохнул и опустил веки. Тревога ушла из его глаз, взамен появилось выражение, будто он обнимает ее взглядом, у всех на глазах не смея коснуться ее по-настоящему. Но Эльга попятилась и закончила, собираясь сойти с крыльца:

– И это меня в тебе пугает.

Перед началом дела древляне три дня провели в устье Припяти. Место для стана было неудачное: слишком влажное, хорошо еще, комары и разная мошка пока не встали на крыло, а не то совсем беда. Костры разводить Коловей запретил: ни каши поесть, ни погреться. Но приходилось терпеть. Было неизвестно, сколько в точности русов сидит в городце, но все они хорошо вооружены, укрыты за прочными стенами, и лишь внезапность – даже больше, чем численное превосходство, – давала мстителям за землю Деревскую верную надежду одолеть. Выдать себя заранее означало бы все погубить. Было слишком близко до цели: угляди сторожа со своей Днепровской вежи хоть искорки костров – вышлют дозор, накроют…

– Первое ваше дело – вызнать, сколько в тверже[5] сейчас людей, – говорил Коловей, снаряжая Береста, Даляту и еще одного мужика, Радобыла, в развед.

«Было человек семьдесят», – подумал Берест, безотчетно относя его вопрос к Божищам.

– Как вооружены…

– Они хорошо вооружены, – почти перебил Коловея Далята. – У них в Царьграде всегда доброе оружие было, это их добыча, от хазар, от греков взято.

Городок взабыль назывался Перезванец – по имени воеводы, боярина Перезвана. Но в волости его полунасмешливо-полузавистливо называли Царьградом: все отроки его засады[6] бывали и в Хазарском, и в Греческом царстве и привезли оттуда столько добычи, что на взгляд одетых в домашнюю тканину окрестных древлян и дреговичей были баснословно богаты.

– Сколько людей постоянно в дозоре, где находятся, – продолжал перечислять их задачи Коловей. – На месте стоят или ходят? Как знак подают? Било у них там или что?

В Божищах, укреплении среди болотистых лесов, где прошлой осенью Миляева дружина спрятала угнанных у русов лошадей, дозор нес целый десяток отроков. Одни сидели у ворот, другие ходили по валу. Но это не спасло их той жуткой дождливой ночью, когда киевский воевода, Свенельдич-старший, пришел за своими конями.

Берест уехал из Божищей вечером перед той ночью и потому остался жив – один из всех. Но теперь, весной, ему и его врагам предстояло поменяться местами. Теперь древляне внезапно ворвутся в спящий русский городец и сделают так, чтобы живым не ушел никто!

О Перезванце первым подумал Далята. Киевская твержа появилась на берегу Днепра, чуть ниже устья Припяти, шесть лет назад. Сын деревского воеводы, боярина Величара, Далята в былые годы два раза ездил сюда с отцом. Тогда Дерева и Русь жили в мире, деревский молодой князь Володислав был женат на Предславе Олеговне, из русского рода, внучатой племяннице киевской княгини Ольги. Земли здесь были пограничные: в полуденную сторону вдоль правого берега Днепра тянулись больше деревские волости и веси, а в полуночную, за Припять – дреговичские. Собираясь поставить на мысу сторожевой городец, Ингорь киевский дал понять деревским князьям: русская твержа поможет им утвердить свои права на эти земли. Русы тогда брали дань с древлян, и чем обширнее их владения, тем богаче выход в Киев. Деревский боярин Величар не раз бывал в гостях у русина Перезвана; распивая меды, они вспоминали, как лет семь-восемь назад ходили на Греческое царство. Величар, единственный из деревских бояр, был в большом войске под началом Мистины Свенельдича и с ним прошел вдоль Греческого моря через всю Вифинию аж до Пафлагонии, участвовал во взятии богатейшего города Ираклии, а потом в битве с мощным царским войском у ее стен. Перезван в те же месяцы состоял в дружине Хельги Красного, сводного брата княгини Ольги; будучи оторваны от большого войска, они разграбили предместья самого Царьграда и ушли на Пропонтиду, в богатый город Никомедию, и месяца два жили там, как в Ирии. Величар тоже привез добычу из Ираклии и мог предстать перед любым русом, имея платье и оружие ничуть не хуже. В дни тех гостеваний они по три дня не могли наговориться, перебирая воспоминания и хвалясь былыми свершениями.

Казалось, они теперь как братья – древлянин Величар и полянин из русской дружины Перезван. Вместе они шли через греческий «олядный огонь», добывая честь для земли Русской, славу для князя и богатство для себя. Но не прошло и десяти лет, как деревский князь Володислав отказался дальше выплачивать Киеву дань. Началась война, и под стеной Искоростеня воевода Величар был убит Лютом Свенельдичем – младшим братом Мистины Свенельдича, который был вождем Величара в походе по греческой земле. И теперь Далята, Берест, Коловей и прочие уцелевшие от смерти, плена и упадка духа деревские мужи и отроки шли к Перезванцу уже не мёды распивать.

Далята хорошо помнил, что сторожевых веж имелось две: одна смотрела на луг и берег, другая – на Днепр. Но ворота были только в одной – со стороны берега и рва, она называлась Воротной. Вторая, Днепровская, предназначалась лишь для наблюдения за рекой; там частокол шел по краю мыса, а мыс круто обрывался к воде. Внизу, на отмели, лежали челны – русы брали их, когда закидывали сети.

Со стороны луга ворота защищал сухой ров, а над ним поднимался вал в три человеческих роста. Обсуждали, не заготовить ли бревно и не попытаться ли высадить ворота, но потом эту мысль отвергли.

– Нельзя дать им проснуться! – внушал Коловей. – Если они поднимутся, да снарядятся, да начнут по нам сверху с заборола стрелы садить – нам и число не поможет. Если и прорвемся, слишком много потеряем. Пойдем на стены, а ворота уж изнутри откроем.

Новому деревскому воеводе было лет двадцать пять или чуть больше, но за последние полгода он стал казаться гораздо старше. Отец Коловея, Любовед, состоял в числе первых бояр деревских – и прошлой осенью погиб, когда отроки Ольги над могилой Ингоря перебили упившихся старейшин и среди них самого князя Маломира. Тогда с полсотни лучших деревских родов осиротели разом. Коловей, человек толковый и умеющий к себе привлечь, стал одним из тех, на кого опирался молодой князь, Володислав, в борьбе с Киевом. Прежде веселый, разговорчивый и дружелюбный, Коловей оказался горд и упрям. Он не смирился, когда деревское войско было разбито, Искоростень сгорел, а Володислава посчитали мертвым. Он сумел вывести в безопасные края последние несколько сотен мужчин, оставшихся от деревского войска и не желавших покориться русам. Если от кого-то родная земля еще могла ждать освобождения, то лишь от Коловея и его дружины. Но путь к этому был долгим и пролегал не прямо. Теперь это понимали даже самые горячие и нетерпеливые – как Далята.

Сначала прикидывали, нельзя ли проникнуть в Перезванец и как следует осмотреться изнутри. В Коловеевой дружине нашелся местный уроженец – Радобыл, житель ближней деревской волости. Коловей надеялся, что русы получают что-то из волости и можно затесаться в обоз, но оказалось, что нет: скотина у русов была своя, огороды они развели свои, хлеб им привозили из Киева, рыбу они сами ловили в Днепре, на лов ездили сами. С местными жителями они почти не виделись. Лишь зимой, когда сюда вместе с дружиной, собирающей дань, прибывали купцы, весняки съезжались менять шкурки на кое-что из заморских товаров: красивую посуду, хорошие железные изделия, стеклянные снизки для женок, иной раз немного цветного шелка.

Оставалось присмотреться со стороны. В былые годы в Перезванце было около сотни человек, но Коловей опасался, что после зимней войны в Деревах засаду увеличили.

Пройдя вниз по Припяти, три сотни древлян устроились в зарослях близ устья. Пока все готовились, Берест, Далята и Радобыл отправились по реке к самому Перезванцу. Даже если их и приметят с Днепровской вежи, ничего страшного: худощавый бородатый мужик в челноке, при нем два светловолосых отрока, одеты как все весняки, с неводом и лукошками под рыбу, чего дивного?

Проплыли вдоль берега, за полпоприща до Перезванца присмотрели удобную отмель под высадку: не очень близко, чтобы из городца не приметили, но и не очень далеко, чтобы можно было быстро добежать с лестницами на плечах и щитами за спиной. Теперь у древлян имелись щиты: частые столкновения зимы научили их ценить дощатый блин с умбоном.

Там Далята и Берест сошли с челна и пробрались через лес к дальнему краю луга. Два дня, сидя на деревьях, наблюдали: как выгоняют скотину, как отроки ковыряются в огородах, как возят воду в городец. Радобыл в это время сидел в челне ближе к другому берегу Днепра. В итоге выяснилось, что людей в Перезванце даже меньше, чем до войны. Видимо, и здешние русы теряли людей в сражениях, а пополнить засаду киевским князьям было неоткуда.

Пока трое ходили на развед, остальные занимались делом: рубили осиновые жерди, прочными мочальными веревками навязывали на них короткие перекладины, чтобы получилась лестница. Важно было как можно быстрее, не давая русам проснуться и опомниться, преодолеть ров и частокол на валу, оказаться в городце. Тогда твержа станет ловушкой, и русов, уступающих числом в пять раз, не спасет ничто.

Когда трое разведчиков вернулись, уже все было готово. Последнюю ночь Берест и Далята провели вместе со всеми. Нарубив веток ольхи и осины, сделали подстилку, чтобы не ложиться на холодную влажную землю. Устроились, завернувшись в вотолы.

Но не спалось. Береста пробирала дрожь нетерпеливого, почти радостного ожидания. Как будто назавтра ему предстояло что-то очень хорошее, веселое… Сам на себя удивился: чего радуешься, глуподыр, будто свадьбы ждешь! И знал: он ждет боя. Не так, как в былые дни. Не как на дороге близ брода на Тетереве, где его родных, всех ближников и ужиков из разоренного Малина, Лют Свенельдич гнал в Киев. И не как на Моравской дороге, где они с Миляевыми отроками отбили у братьев Свенельдичей пять десятков лошадей. Не как перед сражением на Размысловом поле, не как в последнюю ночь перед пожаром Искоростеня. Тогда Берест думал, что наступающего дня не переживет, но не боялся, не жалел. Просто ждал, надеясь отдать жизнь не даром, прихватить с собой хотя бы одного-двух русов. Но он выжил, и теперь жизнь для него не кончалась в тот миг, когда придет пора пустить первую стрелу. Завтра будет бой, и он, Берест, этот бой переживет. Теперь важно не умереть достойно – а победить, взыскать с русов их кровавый долг.

– Что вздыхаешь? – Далята толкнул его локтем. – И без тебя не спится. Кончай мечтать: девок там мало, и тех Коловей велел кончать, не возиться.

– Я думаю, вот бы боги дали милости и там Свенельдич оказался… младший.

– Младший – мой! – привычно вскинулся Далята. Потом опять лег. – Да чего ему там делать, в этой дыре?

– Может, у него из родичей или приятелей там кто. Или из Киева прислали за чем-нибудь.

– Может, но надежды мало. Он, поди, в Киеве сидит, у княгини меды распивает.

– Скорее всего, так. Но помечтать-то можно?

– Свенельдича-меньшого не уступлю, – упрямо пробурчал Далята. – За мной месть за отца.

– За мной тоже.

– Ты не видел, чтобы это был он! – Далята полуобернулся к спине Береста. – А у меня сто человек видело! Он, гад, доспех отцов носит!

– К нам в Малин он раньше пришел.

– Да хватит вам! – с досадой оборвал их Мышица, которому их бессмысленная перебранка мешала спать. – Делят тут… шкуру неубитого руса!

– Ладно, мы его самого поделим! – Далята примирительно толкнул Береста локтем. – Пополам.

Каждый улегся в своей вотоле, перебирая в уме способы располовинить общего врага, чтобы никому не было обидно. Эти мысли грели Береста, как раньше, в той давно миновавшей жизни – мысли о будущей свадьбе.

Перед рассветом пробирал жуткий холод – костерок перед воротной вежей Перезванца, где грелись дозорные полдесятка, едва спасал. С заборола поглядеть – совсем лето, все кругом зеленое, трава свежая поднялась, лес весь в листве. И пахнет чем-то таким – свежим, будоражащим. А дозорные предутренней стражи сидели в толстых шерстяных свитах – в березень-месяц дыхание едва оттаявшей, еще не прогретой земной груди леденит. Размай торчал на веже, озирая окрестности; в нетерпении дожидаясь своей очереди сойти погреться, он то и дело поглядывал вниз, где горел костер. Трое дремали сидя, завернувшись в вотолы, а Велеб подбрасывал в огонь.

От Днепра поднимался туман, растекался по ближнему полю. Даже здесь, за стеной городка, Велеб ощущал его влажное, стылое дыхание. Приход тепла освободил не только людей. Вилы и навки проснулись, повылезли из студеной воды на солнце. Их тянет сюда – к пяти десяткам скучающих, еще не старых мужчин. Глядя в огонь, Велеб старался не думать о навках на берегу, но всей кожей ощущал, как их невесомые бледные ножки, холодные как лед, неслышно ступают по траве и под завесой тумана подбираются все ближе к стенам… Сейчас, когда забороло напоминало остров в белом озере, жутковато было думать о том, что там – на дне…

Если бы воевода спросил волхва, когда выбирал место для твержи, тот бы ему решительно отсоветовал это разорище. Нехорошо здесь было. На внешний-то взгляд удобно: мыс над высоким обрывом, внизу – Днепр, а между мысом и полем еще виднелись остатки старинного вала. Сразу ясно, что какой-то городец здесь уже когда-то стоял, но чей он был и как назывался – не знали даже окрестные весняки. А может, не хотели сказать. В этих местах, чуть ниже устья Припяти, обитали и древляне, и дреговичи. Древлян после зимы стало меньше: мужчин русы перебили в сражениях, жен и детей побрали в полон и увели в Киев. Дреговичи притихли. Они и раньше-то старались поменьше иметь дела с жителями киевской твержи. Если их расспрашивали, наводили тень на плетень. Боярин, Перезван, сам однажды слышал в гостях у Поведа, будто прежде был городец, а в нем жили волколаки. Дескать, в стародавние времена обитало в сих краях целое племя волколачье, и всякий его муж либо отрок каждый месяц по три дня волком бегал.

Оружники только смеялись, слушая об этом, а Велеб подумал: очень может быть и так. Кто бы ни были прежние обитатели городца на мысу, закончили они как-то очень нехорошо. Многие погибли прямо здесь, в своих жилищах, и остались без погребения. Кости их и сейчас лежали во рву и даже под землей прямо на площадке, перед дружинными избами. Он расспрашивал кое-кого: когда насыпали новый вал, не находили костей человечьих? Находили, оказывается. Старые, почерневшие. Даже топорик железный попался – узкий, с лезвием пальца в три. Только он был совсем ржавый, и его выкинули в ров. Велеб лазил, хотел найти, но напрасно рылся на дне сухого рва среди камней и всякого сметья. «Жабу, что ли, ищешь себе? – ржали наверху отроки. – Колдовать? Не, он невесту себе высматривает. Найдет лягуху и давай целовать! Он у нас ведун – знает, как лягуху девкой обернуть!»

Велеб смеялся с ними заодно, но жалел, что топорик не нашелся. А отрокам чего не смеяться – мало кто из них не согласился бы поцеловать лягуху, если бы ему верно обещали, что она превратится в девку. В Перезванце лишь четверо старших оружников, кроме самого боярина, имели семьи. Остальные только и мечтали, что о новом походе вроде греческого. Вот тогда опять все будет – и девки, и вино, и новые шелковые кафтаны.

Перезвановы оружники знали, о чем говорили. Все они были десять лет назад набраны из разных мест для войны с греками и попали в дружину Хельги Красного – сводного стрыйного брата княгини Эльги. После второго похода на греков, когда войско дошло только до Дуная, Хельги ушел сперва в хазарский Корчев, а потом еще дальше – на Гурганское море. Там он захватил богатый город под названием Бердаа и пытался остаться в нем, чтобы обрести собственные владения близ сарацинских стран. Удайся его затея – он скоро стал бы так могуч и богат, что все древние короли Севера в Валгалле сжевали бы свои бороды от зависти. Но судьба в очередной раз показала, что доблесть – это одно, а удача – другое. Хельги и часть его людей погибли во время вылазки, и лишь около сотни осиротевших оружников под водительством Перезвана сумели вернуться на Русь.

Иные из них после гибели вождя решили, что достаточно смотрели чужие края, и разбрелись по домам. Но большинство идти по прежним местам не захотели. Для них за несколько лет Сыр-Матер-Дуб не раз перевернулся вверх корнями и обратно: вставали и рушились чужие города, гремели битвы, гибли сотни и тысячи людей, наносились и заживали раны, появлялись товарищи, чтобы за короткое время стали ближе братьев, а потом умирали на руках. А дома, где-нибудь в Репьях на речке Ржавке, все осталось как было – только что прежние невесты стали молодухами, а девчонки – невестами. Совсем не тянуло под руку старейшин-дедов, во власть старинного обычая, определяющего каждый день человеческой жизни. За три-четыре года пережив столько превратностей, отроки теперь дикими глазами смотрели на обычный родовой уклад, где в день появления на свет ребенка уже точно было известно, как он проживет жизнь и как будет погребен. При князьях они были витязи, уважаемые, опытные люди, овеянные славой дальних походов, способные про каждую свою пряжку или пуговицу поведать целую песнь. Дома они стали бы переростками-отроками, негодными бобылями, за каких разве что хромая девка пойдет, а старые деды, дальше своей речки в жизни не бывавшие, станут наставлять на каждом шагу. Кто же такое стерпит? После путешествий по дальним теплым странам, сражений, городов с огромными палатами из белого камня прежняя жизнь казалась тусклой и скучной.

Но киевский князь, Ингвар, не знал, что делать с сотней опытных оружников, внезапно свалившихся ему на голову. Любви к Хельги, своему давнему сопернику, он не питал и людям его не доверял. Но потом надумал: поставить твержу на Днепре и поселить туда отроков покойного шурина.

Так появился городок под названием Перезванец. Выбрали место близ перемешанных древлянских и дреговичских селений, где было удобно присматривать за устьем Припяти. С той стороны могли появиться, кроме смирных дреговичей, и весьма воинственные волыняне. Киевский князь снабжал дружину хлебом, скотину они сами купили на остатки добычи из последнего похода. Углубили ров, подсыпали вал, поверх него поставили крепкий частокол с боевым ходом. На лугу пасли скотину, выращивали лук, репу, капусту, морковь, горох, бобы. В святилища ближних волостей чужаков не допускали, Перезван сам приносил жертвы за свою дружину. И вслед за братинами за богов он неизменно поднимал чашу в память о Хельги Красном – своем вожде, бессмертном в памяти. Для перезванской дружины Хельги значил больше, чем сам Олег Вещий. Вещего они на свете не застали – были для этого слишком молоды, зато его братанич для них стал тем богом, что навсегда изменил их мир, перековал, из оратаев сделал воинов…

Устав сидеть скорчившись, Велеб встал, сбросил тяжелую вотолу, расправил плечи, потянулся. От движения рядом очнулся Рогожа, захлопал глазами.

– Пойду пройдусь, – Велеб кивнул ему на вежу, где была лестница на забороло. – Посмотрю, Размайка не спит ли?

– Заснешь в такой холод волчий, – Рогожа дохнул белым паром на ладони. – Как зимой, глядь!

– Скоро солнце взойдет, потеплеет, – утешил его Велеб.

– Тогда я дальше спать пойду. Как сменят, так сразу и того…

Подхватив вотолу, Велеб поднялся на забороло. Здесь было светлее, чем внутри городка, свет бодрил, и от этого казалось чуть теплее.

– Постой, я похожу, – попросил его Размай, уставший торчать на одном месте.

Велеб кивнул и прислонился к столбу, где висел на ремне большой дудельный рог. За пронзительный рев дядька Ислив, их десятский, называл этот рог Сокрушитель Черепов. Теперь перед глазами Велеба раскинулся весь луг предградья. Дальнего леса в предрассветном мареве не было видно, да и длинные гряды, уже вскопанные и большей частью засеянные, Велеб скорее угадывал, чем различал. Репа уже взошла, со дня на день придет пора прореживать ростки. Эта работа Велебу напоминала о доме – на Ильмере, в Люботеше, он так же со стрыиней Межаной, с бабкой и дедом, с женками и чадами из числа ближников возился на грядах, ходил на выпас, ездил в лес. Все как здесь – только дома его не гоняли каждый день бить соломенное чучело дубовой палкой и не посылали в дозоры. Правда, дозоров было не так много: в Перезванце еще осенью жило семь десятков отроков, и каждому выпадал только один день из седьмицы. Зато в этот день они были свободны от всех работ по хозяйству.

Слева, со стороны Днепра, поднимался туман. По привычке Велеб старался не вдыхать глубоко и даже прикрыл рот и нос краем вотолы. Его еще в детстве бабка наставляла, как всех внуков: не разевай рот, вилу вдохнешь! И сам смеялся: поздно!

Отроки, когда надоедало пересказывать друг другу всем давно известные подвиги, часто приставали к Велебу: расскажи, как тебя вила кормила! Он отмахивался: десять раз уже рассказывал! Потом подчинялся и заново начинал главную повесть своего детства.

…Был такой же день поздней весны – когда гряды уже засеяны, пришла пора полоть и прореживать. Боярыня Драгоума, иначе баба Уманя, люботешская большуха, с утра вывела всю свою чадь – женок с детьми, девок, отроков – на огороды близ речки Псижи, где стоял городец. Род Люботешичей считался одним из старейших на западном берегу Ильмеря – десятки поколений сменились с тех пор, как прародитель их, Люботех, пришел сюда и срубил городец. За несколько веков потомки Люботеха расселились по Псиже и окрестностям, и сейчас их веси и верви насчитывали сотни людей. Прямой потомок Люботеха по старшей ветви по-прежнему жил в старинном городце и обладал священной властью над всеми сородичами. Как положено родовым князьям-владыкам, каждую осень после Дожинок он объезжал все веси, везде приносил благодарственные жертвы богам за посланное изобилие, благословлял новые семьи. Разделяя жертвенные трапезы, вновь подтверждал единство древнего рода.

В ту уже давнюю пору главой Люботешичей был Любогость, Мирославов сын. Его старший сын, Селимир, со временем должен был наследовать отцу, а Селимирова жена, Межислава, выходила на все полевые работы сразу следом за большухой. Межане, рослой худощавой женщине, с лицом не слишком красивым, но добрым, было тогда двадцать два года. За семь лет замужества она, не теряя даром времени, родила семь детей, да только все они оказались девочками. Сейчас четыре из них резвились вокруг нее, самая младшая ковыляла, цепляясь за подол материнской поневы. Межана несла на руках грудное дитя – единственного пока долгожданного Любогостева внука и наследника.

Когда женился второй Любогостев сын, Бранеслав, на свадьбу съехались все большаки Люботешичей, и разговоры о ней шли целый год. Веленега, Доброчестова дочь, считалась отличной невестой, одной из лучших в волости, потому и досталась старшему роду. Красивая, рослая, с косой до пояса, она только тела по молодости лет еще не набрала, была худощава и длиннонога, будто жеребенок. Немало знатных женихов дожидалось, пока она наденет поневу, и ее выдали замуж в первую же осень после того – в тринадцать лет. В свадебных уборах стоя под вышитым рушником, жених и невеста были молодой четой всем на загляденье: те самые лебедь с лебедушкой из песен, молодец с девицей из сказаний.

пели женщины, прославляя новобрачную. И всякому, кто ее видел, было ясно: это не одни слова, за такую деву и впрямь можно истомить семь коней, истереть семь полозьев и истоптать семь подошв.

В пору жатвы Веленеге, как и земле-матушке, пришла пора рожать. Только через сутки, когда по всему городцу уже раскрыли все двери и развязали все узлы, на свет появился младенец, но молодая женка даже не смогла приложить его к груди – в тот же день она умерла. Молодец, Бранеслав Любогостич, сам всего шестнадцати лет, и привыкнуть не успел, что женат, как оказался вдовцом. Младенца отдали стрыине, Межиславе. Женщина добрая, она охотно взялась растить мужнина братанича. Вот только молоко у нее с последних родов уже почти иссякло, и новорожденный вечно орал, требуя еды.

На огородах баба Уманя каждой работнице указала ее урок – от сих до сих, мелким девчонкам – одну гряду на двух-трех. Самых малых оставили на краю поля, под березами, восьмилетним сестрам велели смотреть. Прореживая репу, Межана слышала плач маленького, слышала, как ее старшая, семилетняя дочка качает дитя и с досадой уговаривает помолчать. Потом он и правда замолк. Межана увлеклась работой, отмечала только краем мысли, что дитя не плачет, заснуло, слава Мокоши… Но вот мимо нее пробежали две девчонки, гоняясь друг за другом и швыряясь пучками травы. Опомнившись – кто же с младенцем? – Межана обернулась.

И увидела такое, что не поверила глазам: под березой на траве сидела незнакомая женщина в одной сорочке и кормила грудью ребенка. Чуднее всего было то, что у женщины длинные, светлые и густые волосы были распущены, ничем не покрыты и спускались на траву.

Изумленная Межана застыла. Откуда здесь чужая женщина? Хотела закричать, моргнула… и оказалось, что женщины никакой нет, а младенец лежит у ствола березы на траве в своих пеленках и овчинке, чтоб не застудился.

Не сразу Межана решилась подойти. Делая шаг, снова вглядывалась и пыталась понять: была женщина или у нее, от работы согнувшись, в глазах потемнело и она приняла березовый ствол за чужую бабу? Но откуда здесь быть чужой бабе, да в сорочке, да с неприбранными волосами – будто из бани?

Младенец молчал, спал и сыто причмокивал. Не проснулся даже, когда Межана взяла его на руки. Веяло от него крепким травяным духом – видно, слишком долго на земле лежал. Или от другого чего…

– Вила это была! – решила баба Уманя. – Пожалела дитя, подкормила, как раз они об эту пору своих чад приносят. Ты смотри, не обидь ее. Возьми гребень какой получше и под березой оставь. А то разгневается – мор нашлет.

О случае этом было много разговоров, а к младенцу прилипло прозвище Вилич – вилин выкормыш. Болтали бабы разное: что-де это сама Веленега покойная приходила, дескать, думает, будто за дитятей худо смотрят – чем очень обидели Межану. Болтали, что вила потеряла свое дитя и хотела унести чужое, что оно теперь станет болеть и быстро умрет, а не умрет – так вырастет без ума.

Межана поднесла дары вилам – молоко, белое полотно на сорочку, резной гребень. Сходила на могилу ятрови с ребенком, показала его, рассказала, что все с ним хорошо. И дурные предсказания не оправдались: мальчик и не думал умирать, был здоров, хорошо рос. Ходить и говорить начал в срок, нрава оказался ровного, не крикливого. И всем улыбался, еще не умея слова молвить.

К тому времени как Вилич стал подростком, ничего колдовского в его облике и повадке не проявилось. Он не был ни молчаливым, ни странным, ни злобным, не избегал людей. Напротив, всем он нравился: хороший рост, крепкое сложение, приятные черты лица, легкая улыбка. Только глаза его под густыми темными бровями напоминали глубокую воду – вроде бы темно-серые, они чем дольше вглядываться, тем сильнее отливали синевой. И никто не спорил, когда дед Нежата, в ту пору бывший старшим волхвов в Перыни, решил забрать отроча к себе на выучку. Так Вилич в семилетнем возрасте впервые простился с родным домом…

– Она красивая была? – снова и снова спрашивали его Перезвановы отроки про вилу.

И в рассказе Велеба вила раз от раза делалась все красивее и красивее…

На деле он, конечно, про вилу ничего не помнил и помнить не мог. Но невольно воображал свою мать как та женщина – в белой сорочке и с распущенными волосами. Все детство и отрочество он ждал: может, она вернется… снова покажется…

И лишь уже почти взрослым, очутившись не по своей воле в Киеве, Велеб увидел нечто, так ясно вызвавшее в памяти образ неведомой вилы, что пробрала жуть…

Стоя у заборола, Велеб пристально вглядывался между верхушек частокола в туман. Белые, как молоко земли, облака заполняли ров, в утренних сумерках растекались по огородам и лугу. В них будто что-то шевелилось. Он знал, что вилы недоступны взорам смертных, пока сами не пожелают показаться, но не мог не смотреть – сама мысль, что где-то здесь родня его давней кормилицы, не давала отвести глаза. И доносился из мглы легкий зов – минуя слух, проникал прямо в душу.

Туман шевелился, будто кипел. Доносился странный шум, какой-то громкий шорох. Велеба вдруг пробрала дрожь: казалось, где-то в тумане отворилась дверь Нави и что-то движется оттуда сюда… уже слышен шум шагов по траве… Он потряс головой: сплю, что ли? Кому здесь ходить, когда свои все дома, а местные весняки никогда у твержи не показываются?

Вот настолько явственно мелькнуло движение, что пропустить это мимо глаз было уже невозможно. Велеб вгляделся, крепче взявшись за бревно частокола.

Покажись ему тонкие девы в сорочках, с живыми струями светлых волос – он был удивился меньше и легче бы поверил глазам. Но он увидел мужчин – десятки фигур, выныривая из тумана, быстро, целеустремленно шагали к городку. За маревом их было трудно разглядеть, они все казались одинаковыми, белыми, как мертвецы. Ими была полна вся луговина, они уже миновали гряды огорода; теперь ясно было, что этот странный шум – шорох шагов сотен ног по мокрой от росы траве…

Белые плечи, почему-то черные лица… от этого дикого зрелища хватала жуть. Только одно отличало их от мертвых, которых, говорят, можно увидеть на жальнике в Дедову Седмицу: по пять-шесть человек несли на плечах какие-то длинные толстые жерди.

Велеб из Люботеша не ходил с Хельги Красным ни в Вифинию, ни на Гурганское море. Однако несмотря на молодость, совсем зелен в военном деле он все же не был. И что вот эти белые фигуры в тумане, так проворно и слаженно шагающие к рву, собираются напасть, не усомнился ни на миг.

Стряхивая оторопь, Велеб протянул руку к рогу на столбе. Рванул его к себе: пока он хлопал глазами, эти бесы прошагали шагов двадцать! Это не сон и не морок, а он уши развесил, когда надо трубить живее!

Над спящим городцом разнесся хриплый рев тревожного рога. Еще не отняв его от губ, Велеб увидел, как чужаки, шагов за пятьдесят от стены, перешли на бег. Отпрянул от переднего края вежи, вглубь, к лестнице. Хотел закричать – мимо уха свистнула стрела, другая вонзилась в кровлю вежи там, где только что была его голова.

– Будите всех! – заорал он вниз, где трое других дозорных уже вскочили, тряся головами. – Каких-то бесов там у рва, до хрена их! Бегут сюда, сейчас на стену полезут!

Раздался удар по дереву – совсем близко. Велеб обернулся – лешак твою мать! Между вершинами частокола просунулась снизу толстая жердь, и тут же над ней показалась лезущая голова. Размай, отошедший было по стене, бегом воротился и вдарил по голове топором. Лезущий молча упал в сторону – в ров. Но после мгновенной заминки там же показалась уже другая голова, да еще и в шлеме. А дальше по стене появились еще две жерди. Стрела ударила в бревно снаружи, почти сразу – еще две или три. Над частоколом виднелись уже чьи-то плечи.

Протрубив еще раз, Велеб схватил копье, прислоненное к тому же бревну на веже, ударил в плечо лезущего беса, попытался столкнуть – но понял, что не выйдет. Размай уже дрался с кем-то возле самого частокола, быстро отступая дальше по стене. Но вдвоем они тут не отобьются. Остальные спят! Услышали? Проснулись?

Велеб метнулся вниз по лестнице, выскочил на площадку. Двери двух дружинных домов уже были распахнуты, кто-то стоял в проеме, разбуженный звуком рога, спросонья хмурясь и пытаясь разглядеть, что здесь происходит.

Со всех ног Велеб устремился к дальнему краю – где стояли избы Перезвана, Ислива и еще троих десятских.

А у него за спиной, едва ли не по пятам, чужаки, проворно и густо, как муравьи, лезли через частокол и спрыгивали с боевого хода на вал…

Бересту и Даляте Коловей поручил самое важное – взять ворота и открыть их изнутри, чтобы хоть вся трехсотенная дружина, если понадобится, могла беспрепятственно войти в твержу. Каждый из них возглавлял десяток, несший лестницу. Каждая была рассчитана на то, чтобы со дна рва достать до верхушек частокола. Высоту эту Берест и Далята издали прикинули на глаз и, на удачу свою, не ошиблись.

Заранее поделив стороны, они устремились разом – одну лестницу приставили слева от вежи над воротами, другую справа. На забороле кто-то метался – те дозорные, что трубили в рог. Раздобыл, лезший первым, получил по голове и свалился вниз, но, когда Далята, с вымазанным сажей лицом, с диким криком перемахнул через верхушки частокола и спрыгнул на забороло, здесь уже никого не было.

С внутренней стороны высота боевого хода была менее человеческого роста. Древляне прыгали оттуда на вал, скатывались на площадку и бросались к веже.

Нижний сруб вежи имел два выхода – одни ворота на внутреннюю сторону, другие на внешнюю, ко рву и мосту. Перед вежей древлян встретили дозорные. Киян здесь оказалось всего трое, зато одетых и полностью вооруженных. Сомкнув щиты, те трое встали спиной к воротам. Но им не продержаться долго против двух десятков, что Коловей выделил на захват ворот. Сам он во главе основного отряда ждал снаружи на мосту через ров. Шлемов и кольчуг не было почти ни у кого, зато щиты Коловей всех своих за зиму заставил сделать по образцу русских.

Пока Берест и Далят продвигались к воротам, все новые и новые древляне преодолевали с лестниц частокол и горохом сыпались с вала. Десятки Зазноя, Взгоды, Еленца, Страхоты и Гостибора, даже не глядя в сторону ворот, выстраивались и бежали от вала через площадку городца, к дружинным избам – навстречу встрепанным, кое-как одетым, чем попало вооруженным защитникам Перезванца. Их задача была отсечь русов от вежи и дать Даляте и Бересту без помех сделать свое главное дело. Разбить дозорных и открыть ворота.

Именно потому, что вожак нападавших каждому заранее назначил урок, никто не погнался за Велебом и тот невредимым добежал до дальнего края площадки.

– Вставайте! – Велеб колотил в двери обухом топора, перебегая от одной избы к другой. Рвал двери на себя, кричал внутрь: «Вставайте, на нас напали!» – и бежал дальше.

От последней избы Велеб обернулся. Боярин, Перезван, уже стоял перед своим крыльцом – босой, неподпоясанный, в сорочке и портах, зато в шлеме и с мечом в руке.

– Ворота! – кричал он. – К воротам, братие, тролль твою в Хель! Все ко мне! Все, кто здесь – ко мне, жма!

На голос его спешно собралось десятка три оружников. Во главе их Перезван бегом устремился к веже – он не хуже древлян понимал важность той отчаянной драки, что шла перед воротами.

Выбегая из своей избы, Перезван еще видел перед стеной Рогожу и двоих его товарищей. Но пока он собирал людей, те трое исчезли среди спин нападающих.

Перезван был на середине площадки, когда из вежи вдруг хлынула толпа – десятки белых свит, вымазанные сажей лица, черные, покрытые дегтем щиты, многоголосый рев. Коловей с основным отрядом уже был в городце.

– Хотимир! – кричали они. – Перун!

Из всех дверей им навстречу бежали Перезвановы отроки – едва одетые, с непокрытыми головами. Зато почти все успели схватить свой щит, топор, копье.

У Нелюбовой избы Велеб спохватился: он сам с одним топором, а его щит остался у костра. Не взял его с собой, когда поднимался на вежу, а теперь туда не пройти, там враги. На миг замешкался: как же быть? «Человек без щита – покойник через два удара сердца!» – наставлял его дядька Ислив, и за время учебных схваток Велеб не раз убедился, что оно так и есть.

Тут же Ислив попался ему на глаза – с мечом с одной руке и топором в другой, он врубался в строй белых свит и черных лиц, отчаянно крича и вовсе не думая о защите. Мелькнуло в памяти еще одно давнее наставление: если твой первый удар пройдет, ты возьмешь щит у убитого; если нет, он тебе не понадобится.

Две волны – от изб и от ворот – уже смешались. Самая драка шла у ворот и вдоль стены над рвом. В тихий обычно предрассветный час зазвучали дикие крики, лязг железа, трест ломаемых щитов.

– Ру-усь! – кричал Перезван, и ему вразнобой отвечали десятки задыхающихся голосов. – За славу Ольгову!

– Хотимир! – орали чужаки, и этих криков было гораздо больше.

Белые свиты, зачерненные лица и черные щиты были уже по всему городку, только в самой середине еще дрался Перезван и два десятка вокруг него. Люди опытные, они держали строй и не давали нападавшим, явно уступавшим им умением, себя смять. Но из ворот появлялись все новые десятки чужаков. Казалось, эти чернолицые чудовища валят прямо из Нави – а она бездонна, и нет числа нежити, какую Навь способна исторгнуть.

На площадке между избами и воротами уже было тесно. Мельком глянув на забороло, Велеб и там увидел черные щиты чужаков – те даже не все сошли вниз. Оттуда в Перезванову малую дружину летели стрелы – не слишком густо, чужаки опасались в тесной свалке попасть по своим. Везде эти черные лица, крики «Хотимир!». Что за Хотимир такой, чтоб его Марена в ступе прокатила!

Белых сорочек становилось все меньше – они таяли, будто снег, растворяясь в толпе чужих свит. Перезван еще сражался. Во время походов Хельги Красного он сам был двадцатилетним молодцем, а теперь находился в расцвете сил и обладал богатым боевым опытом. Безудержная, веселая отвага Хельги Красного озарила его юность, показала ему путь в другую жизнь, и вот уже шесть лет, прошедших после гибели вождя, он шел все по тому же пути, в отблесках того же угасающего света. Он знал: жизнь – ничто, доблесть, верность и слава – все. И теперь рубился в веселом раже, как это делал Хельги, жалея лишь о том, что вождь уже не может разделить с ним эту забаву. Но был уверен: отроки его не посрамят. Ни враг, ни друг не посмеет сказать, что Ольговы отроки робки сердцем.

Нижним зубцом топора кто-то из противников зацепил Перезванов щит и дернул. Никто из оружников вокруг не успел прикрыть воеводу, и сразу два вражеских копья с разных сторон вошли ему под ребра. Кровь хлынула изо рта красной рекой, заливая бороду и грудь. «Ольг, иду к тебе!» – хотел крикнуть Перезван, но крик прозвучал лишь в мыслях – наружу не прорвалось ни звука. Тело рухнуло под ноги бьющихся, и чьи-то пальцы с торопливой жадностью вырвали из ладони рукоять меча-парамирия – в ней еще держалось тепло жизни той руки, что выпустила оружие только после смерти.

Разорванный строй отступал все быстрее. По одному, по двое чужаки теснили Перезвановых отроков к избам, к стене, загоняли в углы. На каждом шагу оставленной земли белели сорочки мертвых – красные от своей и чужой крови.

Битва разворачивалась так быстро, что Велеб едва смог опомниться. Как пожар, говорят, растекается по лесу – не успеешь оглянуться и сообразить, а вокруг уже сплошная стена огня. Из открытой двери избы мимо него пробежал Нелюб, тиун. В гурганском походе раненный в ногу, он больше не сражался, а заведовал дружинным хозяйством. Однако оружие и снаряжение у него было в полной исправности, и имелись и шлем, и кольчуга.

– Давай, сынки! – кричал он. – Навались крепче! За Ольга Красного, за отца нашего!

Увлеченный его порывом, Велеб побежал следом. Но через шагов пять Нелюб вдруг споткнулся и завалился на спину. В изумлении Велеб увидел, что из груди тиуна торчит стрела, оперение еще дрожит. Но осознал он только одно: щит. Можно взять, здесь он больше не нужен.

Быстро нагнувшись, он выхватил щит из руки Нелюба, прикрылся – и тут же ощутил сильный удар: другая стрела вонзилась в прочную сосновую доску. Нелюбов щит, с двумя слоями просмоленной кожи, для Велеба был, пожалуй, тяжеловат, но сейчас и это счастье. «Устать не успеешь!» – смеялся когда-то Ислив. Это только в сказаниях витязи бьются три дня и три ночи без отдыху – в жизни схватка может продолжаться лишь несколько ударов сердца.

Велеб успел сделать еще шагов пять, как на него наскочил кто-то из тех, чернолицых. Видя замах топора, Велеб быстро присел, рубанул над землей, подсекая ногу, попал, вскочил… Со всех сторон были только белые свиты. Где свои? Никого? Чтобы не дать себя окружить, стал быстро пятиться. Чуть не споткнулся о лежащее тело Нелюба – успел о нем забыть.

Глянув вправо, увидел наконец кое-кого из своих – человек пять, отбиваясь, бежали к двери Днепровской вежи. Велеб рванул было за ними, но между ним и вежей метался десяток белых свит. Не прорваться через эту стену черных щитов, воняющих дегтем. Его уже почти прижали к частоколу – с этой стороны вала не было, тын стоял прямо на земле. Боевой ход имелся и здесь, но на уровне груди.

Закинув тяжелый щит за спину, Велеб живо подтянулся и вскочил на боевой ход. Справа от него туда же лезли еще человек пять своих – тех, кто тоже был оттеснен к самому заборолу, но не смог прорваться к Днепровской веже. Краем глаза Велеб видел, как рядом подтягивается кто-то – но тут же срывается вниз, получив копьем в спину. Ни на миг не задержавшись, он метнулся к частоколу, ухватился за верхушки, подтянулся. Каждый миг ожидая удара сзади – копьем, стрелой, – перевалил частокол и спрыгнул на ту сторону. Земля ударила по ногам – с внешней стороны высота была больше человеческого роста.

И вот тут Велеб замер. Мельтешение схватки осталось позади, он стоял, прижавшись к частоколу, на узкой полосе земли, а почти под ногами был обрыв. Внизу Днепр, а за широкой полосой воды – луг и дальний сосновый лес левого берега. От внезапно навалившегося простора закружилась голова. Он был букашкой перед этим простором воздуха, земли и воды – и букашкой очень хрупкой.

По правую руку с частокола прыгали еще люди. Раздался треск, матерный крик – кто-то зацепился одеждой и чудом не приземлился головой вниз.

Из-за частокола доносились голоса, яростный стук по дереву – чужаки ломились в дверь Днепровской вежи. Будь у ее защитников луки, они могли бы обстрелять нападавших с верхней площадки, но теперь им оставалось только ждать, пока те выломают дверь и по одному полезут в дверь на лестницу.

– Живее, гын тя возьми! – Кто-то вдруг дернул Велеба за плечо.

Велеб обернулся и увидел Тешеня – рослого курносого оружника из Ждамирова десятка. Без пояса, в порванной на широкой груди сорочке, тот тяжело дышал и безотчетно стирал с брови кровь, текущую из глубокой ссадины на лбу.

– Сейчас на вежу прорвутся, обстреляют нас оттуда, и прощевай!

И впрямь – деваться больше некуда.

– Ну, помоги нам чур! – буркнул Чарогость, а потом присел и поехал вниз с обрыва.

Велеб снял с плеча щит, столкнул его, и только когда тот заскакал по уступам, сообразил… обрыв высокий и очень крутой… Лезть снизу вверх – было нечего и думать, и к реке попадали по длинной пологой тропе, начинавшей гораздо севернее. В животе ухнуло холодом, но чувство близкой гибели ощутимо толкало в спину. Привычно вызвав в памяти образ своей вилы, без слов попросив ее о помощи, Велеб присел и поехал по склону.

Он то скользил, то катился, то пытался придержать падение, цепляясь за корни, но те отрывались, и он вновь летел вниз. То жмурился, то приоткрывал глаза, пытаясь понять, куда направляться, и опять жмурился: песок тучей сыпал в лицо. Потом Велеб уже и не пытался смотреть – только всем телом ощущал удар по каждой кочке, по каждому корню. Казалось, падению этому не будет конца и остановится оно где-то у Ящера в подземелье… и тут он покатился уже по ровному, вцепился в землю, остановился и замер, пытаясь прийти в себя.

Все тряслось и кружилось. Кашляя и грязной ладонью пытаясь стереть с лица песок, Велеб приподнялся, встал на четвереньки.

– Ты как, живой? – позвал взволнованный знакомый голос. – Велебка? Очнись скорее!

Кто-то ухватил его за плечо и попытался поднять. Велеб охнул от сильной боли в боку и наконец открыл глаза.

На него вытаращенными глазами смотрел Размай – весь грязный и всклокоченный, но целый. Когда Велеб протер лицо и проморгался, Размай уже бежал по отмели под обрывом, чтобы помочь кому-то еще. Стояня сидел на песке, морщась и держась за стопу, а Чарога и Размай наклонились над кем-то. Видя вытянутое на песке тело в белой изгвазданной сорочке, Велеб не сразу сообразил, что это Тешень, и он почему-то не встает.

Сильно болело в левом боку. Придерживая его рукой, Велеб подошел. Тешень лежал на животе, а шея его была так неестественно вывернута, что лицо смотрело почти вверх. Раскрытый рот был в песке, песок густо желтел в растрепанных волосах, глаза стали как стеклянные.

– Что… с ним? – сглатывая, выдохнул Велеб.

– Шею свернул. – Чарога выпрямился и стиснул зубы. – Пошли! Живее! Ты чего? – Он обернулся к Стояне.

– Нога… не могу!

Размай и Велеб подбежали и подняли Стояню; он оперся на их плечи, не в силах встать на правую ногу. Велеб стиснул зубы от боли в боку: в ребрах трещины, это точно. А то и перелом… Но Чарога уже толкал в воду большой челн, они вдвоем тащили следом Стояню. Порты на Чароге были разорваны от пояса до самого низа, обрывки нелепо болтались, будто понева на бабе.

Несколько стрел полетело через реку и упало ближе к тому берегу.

– С заборола стреляют, прицелиться не могут, – Чарога быстро оглянулся туда. – Живее, парни, как выйдут на вежу, нам карачун!

Загрузив Стояню, втроем они столкнули челнок, стали выгребать.

В воду у самой кормы упала стрела.

– Прикрывай! – Чарога от весла обернулся к Велебу.

Тот поднял щит – успел подобрать и повесить на спину. По ним стреляли с заборола, но оттуда целиться было неудобно.

Чарога и Размай, налегая на весла, повели челн вниз по течению – прочь от городца.

В корму вонзилась стрела. Велеб выглянул из-за щита – на площадке вежи теснились люди. Прорвались, гады ползучие!

Но беглецам те уже не грозили – еще миг, и Перезванец скрылся за изгибами берега.

Велеб опустил щит и вытер лоб. Огляделся. В борте возле него торчали даже две стрелы – те гады почти успели пристреляться.

Утренний туман рассеялся, взошло солнце. Сорочка вся мокрая – хоть выжимай. Велеб развязал пояс и потянул с плеч свиту. На рукаве у локтя обнаружилось кровавое пятно, однако сорочка была чистой – не своя кровь. Голова гудела, казалось, не на челне он едет по Днепру, а по небу на облаке. Все промчалось как сон. Только что он стоял на Воротной веже, смотрел в туман и думал о невидимых девах-вилах, а позади него спал городец, где жили пять с лишним десятков отроков. А теперь… Перезван в руках неведомых бесов, с ним Размай, Стояня и Чарога из Визгушиного десятка. Был Тешень, но остался на отмели, со свернутой шеей. И все.

– Так я не понял, – подал голос Размай, не переставая работать веслом. – Что за бесы это были?

– Они кричали «Хотимир!», – вспомнил Велеб. – Кто это? Где-то есть такой князь?

– Где-то? – Чарога сердито оглянулся на него от весла. – Да здесь! – Он кивнул на берег. – У дреговичей. Их старый князь, пращур их, был Хотимир. Это мы их дреговичами зовем, а они сами бают: хотимиричи мы, дескать. Не слыхал разве?

– И правда…

– Но чего им от нас-то надо? – Стояня, опомнившись, заволновался. Он и так страдал от боли в ноге – вывих, перелом, пока было некогда разбирать, – а от горя и волнения на глазах его блестели слезы. – Набросились… всех парней перебили! Боярина… всех! Вот же гады! Такие гады, я не знаю… как так, а, Чарога?

– Я тебе кто – Костяная Баба, что в лесу живет, а все знает? – рявкнул Чарога. – Свои головы унесли, и то пока благо! А что, почему – пусть князь разбирается!

– Князь? – Размай взглянул на него с недоумением. – Его же убили…

Когда впереди, совсем близко, засерели бревна частокола, Берест наконец опустил щит и обернулся. Тяжело дыша, оглядел площадку между избами и вежей. Площадка была густо устлана телами. Лежали друг на друге – белые сорочки, непокрытые головы, раскинутые руки. Киян в тверже и впрямь оказалось не более полусотни: наверняка Святослав киевский брал отсюда людей для войны в Деревах, но не восполнил ее потери. Мальчишка, чего с него взять!

Однако и сами древляне без потерь не обошлись. Числом они превосходили киян в несколько раз, но те значительно опережали их опытом в воинском деле. У древлян за спинами была одна военная зима – сражение на Размысловом поле и прорыв из Искоростеня. А у этих – та же зимняя война в земле Деревской, а до того – несколько дальних заморских походов. Далята в прежние годы слышал, как Перезвановы отроки хвастали своими подвигами у хазар, греков и сарацин. И хвастали недаром. Не все успели обуться и подпоясаться, но каждый вышел с оружием в руках. Даже с численным превосходством смять киян удавалось не сразу. И на беглый взгляд было ясно: своих убитых десятка два-три, раненых не меньше.

Однако это победа. Перезванца больше нет. Не в первый раз за последние полгода Берест видел сплошной покров из мертвых тел – будто колосья на току, – но впервые при этом зрелище его наполнило сладкое торжество. У них получилось. Наша взяла. Не всегда русам выходить победителями – как было в Малине, в Божищах, в Искоростене. Теперь они на себе узнают, как это – когда от целой дружины в десятки человек не остается никого.

Из ближайшей избы доносились женские крики, детский плач. Женщин и детей в Перезванце оказалось совсем мало – только домочадцы боярина и кое-кого из его старших. Никаких иных жителей здесь не было, и невинным не пришлось страдать.

– Я сказал, всех! – слышался рядом хриплый, раздосадованный голос Коловея. – Договорились же!

Берест обернулся: Коловей стоял перед самой большой избой – надо думать, боярской, – опираясь на копье, а перед ним Лихарь что-то доказывал, кивая в открытую дверь.

– Хватит болтать! – оборвал его Коловей. Крупные черты его лица, обычно открытые и выражавшие дружелюбие, сейчас придавали ему особенно мрачный вид. Темно-русые кудри потемнели от пота и прилипли к широкому лбу. – Нет, не возьмем в полон. Ни одна душа живая не должна знать, кто здесь был. Нет, не уведем. Я сказал, всех кончать! – вдруг рявкнул он, выпучив глаза, и Лихарь в испуге даже отскочил. – В Волыни обговорили все, что ты мне здесь мозги молотишь! Жалко тебе их? А они твою Видунь пожалели? Ступай!

Лихарь ушел. Крики в избе взвились громче и отчаяннее, перешли в визг, но скоро стихли.

Коловей вытер лоб, обернулся и увидел Береста.

– Ну, вроде все. Пошли смотреть, что тут есть.

Нужно было торопиться. Коловей быстро раздал задания: одни перевязывают своих раненых и выносят убитых, другие собирают добычу. В укладках изб, в дружинных домах обнаружилось немало всякого добра. У всех здешних русов было хорошее оружие, нашлось даже с полтора десятка мечей – хазарских, однолезвийных, греческих – без перекрестья, пять или шесть рейнских «корлягов». Десятки шлемов – хазарских, пластинчатых доспехов – греческих. Десятки кафтанов – целиком из шелка или льняных, но с отделкой узорным шелком на всю грудь. Платье было не новое, потертое, засаленное, сильно поношенное, но это были шелка, какие Берест в прежней жизни видел только на Гвездоборе и прочих больших деревских боярах.

Лют Свенельдич, раздуй его горой, наверняка знает, как это все называется, мельком подумал Берест. Еще раз пожалел, что Люта не могло здесь быть. Он сейчас наверняка в Киеве сидит, при своем князе. Но очень может быть, ему доведется увидеть то, что здесь теперь. Может, у него здесь приятели были или даже родня. Пусть-ка поищет их среди этого трупья… как он, Берест, искал князя Володислава под стенами Искоростеня, среди уже замерзших, закоченевших тел его последних защитников.

Как искал он своих родичей – деда Миряту, стрыя Родиму – среди полсотни мертвецов близ Ингоревой могилы, прошлой осенью. Он, Берест, Коняев сын, чуть ли не единственный уцелел, остался жив и на воле, из двух с лишним сотен обитателей Малина. Теперь он наконец-то начал понемногу возвращать русам свой долг.

С делом покончили быстро. Взяли, что можно было взять, крупный скот оставили на месте, птицу и овец поволокли на берег.

Едва миновал полдень, как древляне покинули Перезванец. Позади них остались груды мертвых тел, разломанные укладки, распахнутые двери. Залитая кровью земля. Вонь и жужжание мух. Одно из тех разорищ, каких немало появилось в последние полгода на земле Деревской.

– Ну что, отроки, боги с нами! – Коловей, стараясь прогнать с лица мрачность и принять бодрый вид, прошел к нагруженным лодьям, хлопая отроков по плечам и спинам. – Удалось наше дело. Хоть самую малость, а отомстили мы за своих.

– И это только начало! – напомнил Берест.

Победа не вызвала в нем ликования: это была лишь малость, лишь первый шаг на долгом пути. Пути, который он был намерен пройти до конца, сколько бы лет на это ни понадобилось.

В конце речной дороги, уже в виду киевской горы, условились, что говорить перед князьями будет Велеб. Он удивился такой чести: и годами моложе всех, и в Перезвановой дружине всего два года. Не то что остальные, жившие в городце со дня основания. Чарога, годами старше всех, был еще в Самкрае с Хельги Красным и в их малой дружине всеми признавался за главного.

Чарога и решил перепоручить эту честь Велебу.

– У тебя язык подвешен лучше, и ты сам – княжого рода. Тебя там, в Киеве, все князья-бояре знают, тебе и веры будет больше.

Как не был Велеб захвачен мыслями о том ужасе, что остался позади, но, когда впереди над ровной гладью широкой реки открылись зеленые киевские горы, сердце забилось от волнения. Он возвращался туда, где целый год был его дом – хоть и жить там ему пришлось поневоле…

Прежняя жизнь Вилича закончилась в такой же страшный зимний день на льду реки Ловати, три года назад. Истомленный до крайности и напуганный, шестнадцатилетний отрок стоял на коленях, пытаясь отрезать полосу от подола своей сорочки, чтобы перевязать рану отца. Замерзшие руки дрожали. Бранеслав, раненный в бедро, лежал прямо на истоптанном ногами и копытами, испятнанном кровью жестком снегу; невольно кривясь от боли, пытался зажать рану ладонью. Кровь сочилась сквозь пальцы, сохла на них. Поблизости лежали два мертвых тела – один свой, люботешский отрок, а другой незнакомый – кто-то из Словенска. Прямо здесь на них налетели русы, опрокинули, погнали дружину назад по реке. Вилич вертел головой, надеясь, что кто-то из своих опомнится и вернется – но лес на берегу реки молчал. Следы на взрытом снегу уводили и в заросли, и назад, на полудень – все разбежались, ища спасения кто где смог. Дружина Ингоря ладожского выскочила им навстречу, когда ильмерские дружины отступали назад к озеру, домой. Прямо на реке разыгралось скоротечное сражение, скорее просто разгром. Ильмерские дружины уже были потрепаны и расстроены битвой близ Свинческа с Ингорем киевским, а сильнее всех не повезло Люботешу. Князь его, Селимир, был убит на глазах у всех своих.

Та зима выдалась тревожной. Ко всем малым князьям и великим боярам Приильмерья приехали послы от смолянского князя Свирьки. «Идите со мной на Ингоря киевского, – передал он им, – его одолеем, и вы дани Остров-граду платить более не будете».

Призыв его не остался без ответа. Ильмерские поозёры уже три-четыре поколения состояли в данниках варяжских князей из Остров-града и, ясное дело, жаждали сбросить позорное ярмо. Но островградские князья были очень богаты и могущественны, содержали многочисленную и хорошо вооруженную дружину, владения их ширились с каждым поколением. Почти за десять лет до того Ингорь, наследник Ульва остроградского, сделался киевским князем и тем вовсе похоронил надежды поозёр избавиться от зависимости. Но Сверкер смолянский – сильный союзник. Дай ему Перун удачи в войне с Ингорем, это принесло бы свободу и жителям Приильмерья.

Селимир люботешский первым призвал свой род собрать войско. Хельги Красный, под чьим стягом Селимир три года ходил в походы, в то время соперничал с Ингорем в борьбе за киевский стол. И хотя Хельги давно не было в живых, память его толкнула Селимира на новую борьбу с прежним недругом.

«Селяня по битвам соскучился, неймется ему опять, – ворчал тайком Бранеслав. – А мы с ним заодно погибай».

Однако военная удача Селимира, как видно, закончилась вместе с жизнью Хельги Красного. Вилич сам видел, как погиб его отважный и прославленный стрый. Во время битвы с киевской дружиной предательская засада обнаружилась в лесу, где должны были стоять союзники – смолянская рать. Селимир первым помчался туда, намереваясь отбросить врага; но на полпути стрела из зарослей попала прямо ему в грудь. Раскинув руки, словно желая взлететь, князь люботешский проскакал еще несколько шагов, а потом рухнул на шею коня и покатился с седла в истоптанный снег.

Бранеслав, оказавшись вдруг старшим в войске, повел остатки его назад. Но по пути наткнулись на Ингоря ладожского – племянник Ингоря киевского спешил на помощь родичу.

Поняв, что помощь не придет, Вилич взял себя в руки. За семь лет в Перыни его выучили врачеванию, в том числе исцелению ран. Нужно поскорее остановить кровь, потом пойти найти кого-нибудь из своих, лучше всего – с лошадью, и довезти отца хоть до какого-нибудь жилья. Кто бы ни был – не откажутся люди принять раненого!

Позади раздался шум движения, и Вилич вскинул голову. По реке с полуденной стороны приближался всадник в полном доспехе, за ним еще двое, а далее – десятка два пеших. Но это были не свои. Это были русы.

– Лешак твою мать… – пробормотал рядом отец и тяжело перевел дух.

Он с самого начала не одобрял этой войны, но был вынужден подчиниться старшему брату. И вот смерть, забравшая Селимира, пришла и за ними двоими. А он, нынешний глава старинного рода Люботешичей, не может даже встать на ноги, чтобы достойно ее встретить.

Вилич поднялся и подобрал со снега свой топор. В суматохе двух отступлений он все же не потерял оружие, даже вытащил чей-то щит взамен своего разбитого. У чужого щита болталась верхняя плашка, но он был еще пригоден. С топором и щитом Вилич встал, загораживая отца. Ни о чем не думал. Коли настал его последний час… малодушием он свой род не опозорит. Стрый Селимир увлеченно учил его боевым приемам, перемежая их рассказами о походах молодости, но это был первый настоящий поход шестнадцатилетнего отрока. Пусть он слабый соперник этим русам – но он умрет в бою, как Селимир.

Первый всадник остановился шагах в пяти, движением руки придержал своих людей. Внимательно оглядел сквозь полумаску шлема стоявшего перед ним рослого, крепкого отрока лет шестнадцати. Всадник и сам был всего лет на пять старше; очень высокий, в полном снаряжении, он казался слишком большим и тяжелым для гнедого черногривого коня. В руке у человека был боевой топор, на боку висел в ножнах меч с золоченой рукоятью.