Княгиня Ольга. Ключи судьбы Дворецкая Елизавета

© Дворецкая Е., 2020

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

Пролог

Волынская земля, Луческ, 18-е лето Унемыслово

Близилась полночь, город Луческ спал на горе над Стырью. Кроме полноликой луны, некому было видеть, как Унемыслова княгиня, закутавшись с головой в широкий платок бурой шерсти, вдвоем со служанкой вышла за ворота. Лунный свет отражался в широких лужах на дороге и сам казался скользким, как лед. Скорее бы уже снег! Скорее бы Мокошь выбелила землю новым своим полотном, чтобы не было так непроглядно черно по ночам и так уныло короткими серыми днями.

Княжий двор стоял в городце, а бани выстроились чередой внизу, вдоль речного берега. Опираясь на руку челядинки, княгиня пробиралась по грязной после дождя тропе. Не рано ли она встала? Ведь седьмые роды – не шутка, не молоденькая уже… Но пропустишь полнолуние – потом еще месяц ждать в неизвестности и страхе. Наконец-то, после шестерых сыновей, судички послали Велегневе долгожданную дочь. Троих младших сыновей повитуха заворачивала сразу после рождения в старую княгинину рубаху, приговаривая: «Дай, Мокошь, дочь на смену матери», и вот наконец Мокошь откликнулась. Но всю беременность княгине снились ужасные сны: будто живот вдруг пропал, дитя украдено. Когда накатывала дурнота и тяжесть, мерещилось, будто во чреве лежит не младенец, а большой черный камень. Он даже снился ей.

Но худший сон увидел сам Унемысл – за месяц до родов жены, когда в Луческе и окрестных весях начали чесать лен. Привиделось ему, будто бы входят в избу две бабы, и одна другой говорит: давай, дескать, скрадем дитя у княгини, головешку взамен подложим! И даже одну он вроде бы узнал, видел ее, когда большухи приносили первые пучки льна для жертвы Мокоши. Но, проснувшись, не сумел вспомнить лицо.

Однако обережная ворожба сделала свое дело, роды прошли благополучно – на свет появилась не головешка и не камень, а миленькая здоровая девочка. И все-таки тревога княгини не улеглась, в первое же полнолуние она велела послать в Дорогоще за бабой Намыкой – самой старой в округе, самой искусной в пытании судьбы.

Та пришла, когда Велегнева уже сидела на лавке в пустой холодной бане. Огня не зажигали – через распахнутую дверь ярко светила луна. В воздухе висел слабый дух дыма и обережных трав, которыми мыли роженицу шесть дней назад; порывы ветра приносили снаружи запах палой листвы и осеннего дождя. Княгиня ждала, дрожа и прислушиваясь к каждому шороху. Вот-вот сейчас из-за печки или из тьмы черных углов вылезет мора – косматая-волосатая старушка ростом с дитя…

Когда появилась Намыка, княгиня задрожала сильнее. Усохшая от старости бабка и сама сделалась словно десятилетняя девочка, только на спине у нее, ближе к левому плечу, вырос горб, и она ковыляла, перекошенная его тяжестью. Из-под белого шушуна виднелся подол черной старушечьей плахты. Белый платок плотно облегал ее голову. Она сняла его, и по плечам рассыпались тонкие, как свет, и седые, как иней, слабые волосы. Беззубые челюсти подчеркивали выпяченный подбородок, скулы были плотно обтянуты тонкой кожей. Запавшие мутные глаза, казалось, смотрят сквозь явь и видят иное. А где взор, там и душа. От старухи веяло Навью, где она, по сути, уже давно пребывала. Лишь дряхлое тело ее все еще бродило по белому свету, и это само по себе внушало жуть. Особенно здесь, в бане, что стоит на меже между миром живых и миром мертвых.

Намыка принесла с собой прялку и волну – белую кудель из чесаной овечьей шерсти. Вот она затворила за собой дверь, и в бане стало почти темно – теперь только в оконце светил лунный луч, сам похожий на нить. Велегнева сидела на середине лавки, сжав руки на коленях, – вот бы забиться в угол, но углов-то она боялась пуще всего. Дрожь пробирала ее с ног до головы, теснило в груди, тянуло бежать отсюда на вольный осенний воздух.

Но она сидела на месте. Дома осталась ее новорожденная дочь, первая, единственная, такая желанная. Так хотелось знать, что ей суждено вырастить это чадо – качать в зыбке и петь «Ходит дрёма», играть в ладушки с маленькими непослушными ручками, учить ходить и «резать путы» между слабыми ножками, чтобы освободить их для ходьбы и беготни. Ловить первые нелепые слова, в которых лишь она да нянька смогут разобрать не то «баба», не то «мама», не то «дай». Потом расчесывать волосики, в три года впервые подстричь их, в семь – заплести первую косу. В восемь учить прясть, шить, в двенадцать надеть плахту и дать в руки ткацкий челнок, а там уже и женихов придет пора ожидать. Дочь, ее Дажьбожья внучка, уж верно вырастет девой красоты несказанной, что ни вздумать ни взгадать. Всех пригожее она будет, и умом, и красотой возьмет. Самые знатные мужи, самые удалые молодцы будут съезжаться ее сватать, едва прознают, что она выросла… Если вырастет. Если дурные сны не означают, что злая Недоля тянется к ее жизненной нити и готовит острые ножницы…

С прялкой под мышкой Намыка уползла за печь. Потом появилась снова, обходя сложенную из крупных камней печь противосолонь. Бормотала что-то – княгиня не вслушивалась. Обойдя печь три раза, вышла вперед. И княгиня больше не смела смотреть на нее – теперь это была Доля, пряха судьбы, и женщина не решалась поднять глаза выше подола ее черной плахты.

Намыка принялась кружить вокруг себя – тоже противосолонь. Зашамкала, и княгиня скорее угадывала, чем слышала призыв:

Покрутившись, Намыка уселась на печь, вставила прялочную столбушку между ног и принялась прясть – левой рукой, в другую сторону, а не как обычные нити прядут. Княгиня раз или два осмелилась на нее взглянуть, но тут же отводила глаза. Зрелище было жуткое – скрюченная старуха, сидящая на банной печи, будто озорующее чадо. Лунный свет скользил по ее белому шушуну, пятна света и мрака при движении ее рук чередовались, словно разрывали ее на части. Княгиня жалела, что сидит здесь и видит это, но уйти было немыслимо – она не смела лишний раз моргнуть, сглотнуть, вздохнуть. Пошевелиться было невозможно, как во сне, когда мара сядет на грудь и давит, делая все члены мертвее камня.

Нужно спросить: на счастье прядешь или на несчастье? Велегнева пришла именно затем, чтобы задать этот вопрос, но сейчас поняла: она не сможет. Язык не поворачивался. Страшно было подать голос, нарушить эту тишину и скрип веретена. А еще страшнее – услышать ответ.

Вдруг старуха вскрикнула и дернулась. Хриплый крик ее был похож на карканье вороны. Сухая белая рука взметнулась вверх, будто Намыка ловила в воздухе что-то невидимое. Княгиня ахнула, вздрогнула; сердце сильно стукнуло, едва не разрываясь.

А Намыка, оставив прялку, уже обеими руками делала движения, будто не то ловит, не то отгоняет кого-то в темноте. В пятнах лунного света ее сухие руки мелькали, словно голые птицы. Прялочный копыл со стуком рухнул на пол. Воздух был полон злобными обитателями Нави; княгиня соскользнула с лавки, сжалась в комок на полу и прикрыла голову руками. Сейчас что-то ужасное схватит ее, утянет во мрак подземелья…

Но вот крики стихли. Княгиня боязливо подняла голову, уверенная, что увидит только печь и прялку на полу, а Намыку, уж верно, навьи унесли с собой.

Однако старуха сидела на прежнем месте. Даже прялка вновь была у нее в руках. Похоже, она выиграла это сражение. Чуть подбодрясь, Велегнева снова села на лавку, на самый краешек.

Намыка отложила копыл и встала. В руках у нее была длинная белая нить. Она кивнула, и княгиня подошла, не чуя под собой ног.

– Мора приходила, – прошамкала Намыка. – Кудель мою рвала. Едва отбилась от нее, кощеихи… Сковороду давай…

Княгиня обошла печь и взяла стоящую на приступке широкую железную сковороду с бортиком. На сковороде обнаружились волокна и целые клочья белой кудели – и на полу, и на боках печки. Дрожащей рукой княгиня смахнула их, вздрогнула, будто коснулась мертвого тела. Зачерпнула ковшом воды, вылила на сковороду.

Намыка свернула нить кольцом, шепча над нею что-то. Потом опустила в воду на сковороде.

– Ну теперь смотри…

Княгиня опустила взгляд. Белые нити сперва легли на поверхность воды, даже не продавив ее, но потом распластались, набухли и у нее на глазах медленно опустились на железное дно…

Часть первая

Плеснеск, 45-е лето Етоново

Собирая соратников для нового похода на Греческое царство, Етона из Плеснеска Ингорь оставил напоследок. Ко второй зиме после войны с греками князь киевский достиг уже немалого и теперь, имея за собой силу, не просил о помощи, а великодушно предлагал возможным союзникам разделить с ним плоды будущей победы.

– Вспомнили вы, стало быть, и обо мне… – промолвил князь Етон, глядя на стоявшего перед ним киевского посла – в синем кафтане с богатой шелковой отделкой, с печенежским поясом в серебре.

Чуть моложе средних лет, рослый, уверенный, тот держался с непринужденным достоинством, и при взгляде на него невольно возникало чувство, будто он своим посещением оказывает честь этому месту, хотя сам нисколько об этом не думает. На плечевом ремне у посла висел франкский меч – набор и отделка ножен сияли тонкими узорами из золота и черненого серебра. Даже здесь, между верховьями Днестра и Буга, вблизи моравских земель, славных умелыми златокузнецами, на путях перевозки этих мечей от Рейна к Днепру, он внушал восторг и зависть. Может, как раз потому, что все тут знали, что это за вещь и сколько стоит. Етон заметил эти чувства на лицах своих людей и вдруг встревожился: не позавидует ли дружина киевским русам, у кого такие молодые и удачливые вожди? Поудалее, чем он, старик, чья слава уже в прошлом?

– Мы в Киеве никогда о тебе и не забывали. – Посол учтиво наклонил голову. – О тебе, Етон, в нашей земле по сей день предания ходят…

Искусный в речах Мистина Свенельдич не погнушался бы польстить хозяину, но сейчас сказал чистую правду. Амунд, сын Вальстена, князь плеснецкий, был славен далеко за пределами своих земель уже внешним видом. Огромного роста, нескладного сложения и весьма некрасивый лицом, он с юных лет получил прозвище Йотун – на языке волынской руси это звучало как Етон, – и оно прилипло так прочно, что совсем вытеснило настоящее имя. Но сагу его создала не внешность. Еще в те времена, когда Мистина был ребенком, воевода Свенельд, его отец, на долгих зимних пирах рассказывал о ссоре Олега Вещего с молодым вождем волынских русов. Из-за чего была ссора, никто уж не помнил: не то из-за нежелания волынян идти в поход на угров, не то из-за дележа добычи после похода, а может, из-за стремления Вещего подчинить себе и Волынь. Однажды бабы в доме старого Предслава болтали, будто два могучих владыки повздорили из-за сватовства к какой-то красавице, но в это Мистина и отроком не поверил: бабы есть бабы, их хлебом не корми, дай потолковать про невест и свадьбы. Важно было то, что Олег, недаром прозванный Вещим, проклял Етона.

«Сколько бы жен ни брал ты в дом, ни от одной из них не будет у тебя ни сына, ни дочери», – сказал он.

Однако той же ночью Етон увидал во сне, будто в покой к нему входит могучий муж в синем плаще и серой шапке, так низко надвинутой на лицо, что глаз было не увидать.

«Олег киевский столь мудр и могуч, – промолвил он, – что даже мне не под силу снять его проклятье, наложенное именем Харлоги – бога Высокого Огня. Но я сделаю так, что ты проживешь тройной срок человеческой жизни. Может быть, за то время найдется способ разрушить чары».

Более никто в доме не видел и не слышал, чтобы к Етону приходил некий муж и говорил с ним. Однако сон сбылся: с тех пор миновало много десятилетний, внуки Етоновых ровесников получили мечи и встали в ратный строй, а сам он все еще был жив и даже довольно крепок. У него имелось несколько знатных жен, не считая рабынь-наложниц, но и проклятье сбылось: ни одна из них не принесла ему ни сына, ни дочери.

– А я уж думал, позабыли вы, киевские, меня, – ответил Етон, пристально осматривая посланца, будто выискивая подвох. – Со времен Олега Вещего ваши люди у меня только раз и были – как внук его, Олег-меньшой, в Киеве сел, так отец его приезжал, Предслав… Мириться хотел. Ну и после того, как сам Предславич на Мораву пробирался…

Етон помрачнел, вспомнив, как четыре года назад принимал у себя знатного изгнанника. Ему бы стоило радоваться: судьба отомстила за него. Недруг его, Олег Вещий, умер раньше, пережил четверых сыновей, не оставив прямых наследников, кроме внука. Но и тот продержался на киевском столе не слишком долго – восемь лет, а потом был свергнут Ингорем – мужем Эльги, племянницы Вещего. Выходило, что Олегов род в Киеве уступил место князю из северной, волховской руси. Но Етона тогда не тянуло злорадствовать: он скорее готов был пожалеть внука покойного неприятеля. Судя по рассказам Олега-младшего, власть на Днепре оказалась в руках людей отважных, предприимчивых и готовых на все – как на открытый бой, так и на обман и предательство. Етон чуть было не предложил Олегу-младшему свою поддержку для возвращения в Киев, но дружина отговорила: довольно своих забот. А ведь вокняжение на киевских горах Ингоря из Хольмгарда, глядя поначалу, всем соседям обещало много непокоя.

– Как же мы тебя забыть можем? – Мистина развел руками, будто в удивлении. – Ты ведь тоже от рода русского. Поволховская русь с днепровской теперь единым родом живет, с тех пор как Ингвар в жены Эльгу взял, а ты вроде и по соседству, да не с нами. Желает Ингвар иметь с тобой мир и дружбу.

– Чудные речи твои! – усмехнулся Етон. – Слышали мы, не дружбы вы вокруг себя ищете. С хазарами повздорили, с греками воевали…

Мистина подавил ухмылку – не ускользнувшую, впрочем, от глаз Етона и его ближних, – и приосанился.

– Если будет на то твое желание, я расскажу тебе о войне с греками все, что только стоит об этом знать. Я был в том походе от первого до последнего дня. Я видел своими глазами, как горели на воде Боспора Фракийского наши суда, подожженные «влажным огнем». Прошел через всю Вифинию, предавая огню и мечу села, сады и посевы. Взял богатый и древний город Ираклию, сражался под ее стенами в поле против греческих воевод Варды, Куркуаса и Панферия. Много раз я мог остаться на той каменистой земле под оливами. Но боги помиловали меня и позволили вернуться домой, почти невредимому, с войском и добычей.

– Да всем ведомо – от греков Ингорь на десяти лодьях воротился, едва сам жив ушел! – Етон подался вперед.

– Это ложь, – спокойно ответил Мистина. – Так говорили те, кто испугался «влажного огня», принял его за небесную молнию и утратил веру в победу. Эти люди и предпочли вернуться домой с раненым князем, а не продолжить поход, чтобы отомстить за него.

– Еще от отца я слыхал: многие становятся робкими, изведав раны!

– Не все. В мою грудь била пика катафракта, однако не достала до сердца и не заразила его робостью.

– Да неужто? – Етон склонил голову набок.

– Рубцы показать?

Мистина с улыбкой положил руку на верхние золоченые пуговки кафтана, собираясь его расстегнуть.

– Брось! – Етон поморщился. – Я тебе не баба…

Однако беглый взгляд на лица собственных отроков убеждал: они бы охотно посмотрели на шрамы от пики тяжеловооруженного греческого всадника, хоть и не бабы…

– А сколько добычи мы привезли, – продолжал Мистина, – ты сможешь судить сам, когда изволишь принять дары, что прислал тебе мой князь в знак дружбы и предложения союза. Что лучше покажет нашу доблесть, чем коприны и серебряные чаши! Ты сам увидишь, кто говорит правду – мы или наши завистники.

Он улыбнулся, и его красивое лицо засияло, будто солнце. Легко было поверить, что этот мужчина, лет двадцати шести или чуть старше, полон доброты, искренности и дружелюбия. Даже Етон, повидавший на долгом веку много удалых молодцев, поверил бы – если б не знал от самого Олега Предславича, свергнутого с киевского стола, что именно Мистина вместе со своим отцом, воеводой Свенельдом, стоял во главе заговора против родного внука Вещего.

Но Етон видел и еще кое-что. Уверенность Мистины говорила о том, что этот человек, прошедший огонь Боспора Фракийского и пики тяжелых царевых коннников, чувствует в себе своего бога – бога воинской доблести и удачи. А поэтому хорошо знает свой путь.

– Ну, показывай, что привез… – проворчал Етон.

Мистина сделал знак своим отрокам, чтобы внесли и открыли ларь. Подарков оказалось не так уж много: три шелковых кафтана, красная парчовая шапка, греческий меч-парамирий, широкая золоченая чаша на такой же широкой ножке с основанием, украшенным самоцветами. Ровно столько, чтобы сделать сразу два дела: доказать, что киевские русы вернулись из Греческого царства с добычей, и зажечь сердца хозяев жаждой получить того же, но побольше!

И еще одна мысль довольно ясно отражалась на лице Етона, когда он переводил взгляд с разложенных перед ним на медвежине скарамангиев и диветисиев на тот, что облегал сильные плечи и широкую грудь посла. Себе-то портище чай получше выбрал!

«Я прямо на месте выбирал», – ответил ему веселый взгляд и мнимо-прямодушная улыбка гостя. Сама эта улыбка сильнее всяких сокровищ внушала желание отправиться в то самое место, где кафтанов – что грибов в лесу, знай выбирай!

– Так чего же хочет от меня твой господин, Ингорь киевский? – начал расспрашивать Етон, когда Мистина со своими людьми уже сидел за столом, а первая братина – за богов – была поднята хозяином и неспешно поплыла вдоль ряда.

Перед Етоном на столе стояла та самая чаша, что еще два лета назад украшала алтарь церкви в Вифинии либо Гераклее, а теперь была налита золотым вареным медом. Над очагом грелась на решетке широкая железная сковорода, служанки пекли на ней тонкие лепешки из смеси гороховой и овсяной муки, снимали и горячими разносили по рядам гостей за длинными столами. Красовалось на больших деревянных блюдах вареное и жареное мясо, запеченная рыба и птица, стояли в горшочках подливки из ягод и меда, из сметаны с чесноком и травами, широкие миски с солеными грибами, печеная репа и яйца.

– Грядущим летом мы вновь пойдем на Греческое царство. Ингвар предлагает вам, волынским русам, присоединиться к нам. А также всем мужам и отрокам из бужан и волынян, что пожелают. – Мистина взглянул на бояр исконных волынских родов.

По рядам Етоновой дружины за столами пробежал ропот. Все отчасти ждали этого приглашения, отчасти надеялись, и теперь с волнением ожидали ответа своего господина.

– Однако, видно, не так уж велика ваша удача, если вам понадобился такой дряхлый старик, как я! – Етон усмехнулся над своей телесной немощью. – Мне уже лук не натянуть, в седло отроки подсаживают.

На седьмом десятке лет он выглядел развалиной прежнего волота[1]: спина согнулась, длинные худые руки и ноги болели, а лицо, и в юности некрасивое, теперь в морщинах, с мешками под глазами, в старческих пятнах, способно было внушать жуть. Лет сорок назад Етону сломали нос, но особенно неудачно: тот остался не только искривлен, но и почти расплющен. Свои привыкли к нему, чужие же нередко бледнели, очутившись с Етоном лицом к лицу. От этого пошли слухи, будто Етон плеснецкий – колдун, и уже говаривали, что и жизнь он продлевает себе колдовством. Этот страх, а еще хорошо вооруженная многочисленная дружина позволяли ему и в старости оставаться одним из самых могучих и влиятельных вождей в этой части света, между Русской землей на Днепре и ляхами на Висле. Иного и не могло быть здесь, на знаменитом торговом пути из хазар в немцы, где русы уже лет сто возили меха, мед, воск и челядь на Мораву, а оттуда рахдониты переправляли живой товар в дальние дали, аж до самого Кордовского халифата.

Мистина смотрел на Етона прямо, с любопытством, но без робости. За его спиной стояла держава не менее могучая, а дерзкий отважный нрав и жизненный опыт защищали его от ребячьего страха перед уродливым стариком.

– Ингвар прислал меня к тебе, желая процветания всем русским родам на землях славян. У нас имеется кому натягивать луки, а уж по части седел лучше наших не сыскать! Прошлым летом Ингвар заключил союз с Ильбугой, князем кангар[2] из колена Явдиертим. Тот поклялся дать нам для этого похода десять тысяч всадников с заводными конями, припасами на первое время, с достаточным числом стрел и запасными тетивами – все, как у них водится.

Это была важная новость.

– Вот как! – Етон в удивлении подался к нему. – Не обманет?

– Едва ли. Его родич Едигар сидит у меня в Киеве за крепкими засовами и стражей.

– Как же он туда попал? Вы в степь ходили?

– Мы повстречались с ним на днепровских порогах, у Протолчи, той осенью, когда я возвращался из Греческого царства. Ему понравилась моя добыча, и он хотел отнять ее. Но боги были за меня, и сам Едигар стал моей добычей. И этот пояс сменил хозяина, – добавил Мистина, видя изумленный взгляд Етона, и приподнял хвост своего пояса.

Густо усаженный серебряными бляшками искусной хазарской работы, тот стоил меньше меча, но не хуже доказывал доблесть и удачу нынешнего обладателя.

– Стало быть, по суше пойдете? – уточнил Етон.

– Печенеги пойдут на конях, а мы – в лодьях.

– И много у вас лодий?

– Да не меньше, чем в то лето. Ингвар побывал на Волхове и заручился поддержкой своей матери, госпожи Сванхейд. Она, если не знаешь, правит от его имени в Хольмгарде, его наследственном владении…

– Ты… правду говоришь? – Етон вонзил в него испытующий взгляд.

Мистина слегка переменился в лице и чуть заметно приосанился. В очертании его глубоко посаженных глаз, прямых русых бровей, острых скул появилась жесткость, показывавшая, что сомнений в своей чести он не позволит никому.

– А с чего ты усомнился в моем слове? – Небрежным движением он положил оба кулака на стол перед собой, и от него вдруг повеяло угрозой.

На левой кисти, на костяшке ниже указательного пальца виднелась «щитовая язва» – натертая отметина, которую носит каждый, кто часто держит в руке щит. Етон глянул на нее с досадой: с его ослабевших рук «щитовая язва» сошла много лет назад.

– Потому что здесь, на этом самом месте, где сейчас сидишь ты, – Етон издали показал на него черенком поясного ножа, – сидел Олег, внук того Олега, и его жена Малфрида! Она твердила, что их общая мать никогда не простит своего сына Ингоря за то, что вероломно отнял стол у ее мужа. Он нанес такое оскорбление своей кровной родне, что его мать, жена гордая и благородная, не простит такой низости даже родному сыну! Малфрида клялась, что ее мать решит именно так! А теперь ты говоришь мне, что Сфандра простила! Почему я должен верить тебе?

Мистина слегка расслабился, во взгляде его мелькнуло выражение превосходства.

– Неужели ты принял так близко к сердцу слова обиженной женщины? – мягко спросил он, словно говоря: «не в твои годы быть таким доверчивым». – Госпожа Сванхейд и впрямь сердилась. Но, выслушав, как все доподлинно было и для чего затевалось, признала, что Ингвар на киевском столе принесет руси, южной и северной, куда больше пользы, чем мог принести Олег Предславич – достойный человек, но… слишком уж мягкий сердцем. Руси нужна добыча и слава, нужны новые земли, данники, уважение каганов и цесарей. Ингвар даст ей все это. Вместе со Сванхейд послать воев на греков обязались малые князья Поозёрья, Воислав плесковский – вуй княгини Эльги, а еще Сверкер смолянский и Огневит радимичский. Совсем недавно, нынешней зимой, мы отдали замуж Олегову дочь Предславу за юного Володислава деревского. Древляне тоже дадут людей для похода. Как видишь…

– Древляне? – переспросил Етон. – Теперь ваша дева за их князем?

– Именно так. Предслава Олеговна, правнучка Вещего.

Етон взглянул на Семирада, своего воеводу, потом на других бояр. На огорошенных лицах отражалось понимание важности этой вести.

– Огорчил ты меня… – пробормотал Етон, собираясь с мыслями.

– Чем же? – Мистина поднял брови, собрав высокий гладкий лоб в складки.

– Сам свататься хотел, – буркнул Етон, даже не делая вид, будто это правда.

У Мистины дрогнули губы: он не сообразил, уместно ли будет засмеяться, показывая, что оценил шутку, или такой смех посчитают за оскорбление. Третья Етонова жена, знатная морованка, года два назад умерла уже немолодой, и хотя неладно земле жить без княгини, от старого князя никто не ждал, что он приведет новую супругу. Ему теперь одна Марена невеста! Даже мысленно поставить рядом с этим старым лешим Предславу – свежую, застенчивую четырнадцатилетнюю девушку, светловолосую, как ее мать Мальфрид, и ростом в высокого отца, – было очень смешно.

– Отдать за тебя Предславу не в нашей было власти. – Мистина избрал средний путь и поддержал шутку, делая вид, будто это вовсе и не шутка. – Олег Предславич сам обручил ее с Володиславом, еще детьми, а Ингвар с Эльгой выполнили давний уговор. Но коли есть у тебя нужда в знатной жене, мы готовы помочь – и отыскать, и сосватать.

– Да уж ты сват будешь знатный! – Етон глянул на него, прищурившись. – Баяли, что саму Эльгу своему князю ты высватал?

– Можно и так сказать. – Мистина на миг опустил глаза, хотя о других своих заслугах повествовал без смущения.

– Ну так поведай, как дело было. Может, и впрямь пошлю тебя за невестой.

Повесть о сватовстве за Эльгу Мистина рассказывал уже не раз, давно навострился красиво подавать то, что стоило знать посторонним, и ловко обходить места, о коих лучше умолчать. Его слушали в увлечении: как лесной оборотень-колдун якобы похитил обрученную невесту Ингвара, как Мистина вытащил ее из леса, обманом провез через владения Дивислава ловацкого, которому она была обещана родичами матери, и доставил в Киев. Мистина говорил без запинки, сам думая о другом и наблюдая за слушателями. Глаза всех в гриднице были устремлены на него, однако по взгляду Семирада, Стеги Чудислава и Раносвара он видел: мысли их очень далеки от приключений чужой невесты и сосредоточены на куда более близких им предметах.

Правильные мужи, мысленно одобрил Мистина. Самое важное услышали и теперь о деле думают.

Получить ответ так сразу киевский гость не мог и не рассчитывал. Три дня он и его люди отдыхали с дороги, побывали на пиру у Чудислава – знатнейшего из ближних Етоновых бояр и Волосова жреца. И лишь потом Етон вновь позвал их в свою старую гридницу. Больше столетия назад первые русы на Волыни построили ее по привычному образцу: длинное бревенчатое помещение с опорой кровли на столбах, где почетное хозяйское место было в середине длинной стены, а почетное гостевое – напротив. У дальней короткой стены стола скамья для служанок: свободные от иных дел пряли там лен и шерсть, а ключница-волынянка надзирала за ними, то и дело поглядывая на господина: не прикажет ли чего подать?

– Обговорил я твое дело с дружиной моей, – начал князь. – В нынешнее лето неладно нам на греков идти. Может, слыхал – на земли мои Людомир волынский зарится. Знает, сам я стар, а нет у меня ни сына, ни внука, ни зятя, чтоб за стол мой и земли постоять… Да только попусту надеется! – Етон вдруг разгорячился и стукнул кулаком в старческих пятнах по подлокотнику престола. – Я-то поскриплю еще! Я самого Вещего пережил – того рарашку[3] волынского и подавно переживу! Но только со своей земли нет мне сейчас пути. Уйду я в поход… Семирада пошлю, – поправился он, заметив, как по лицу гостя скользнуло легкое недоумение, – с ним русь свою отправлю, лучших воев – а тут-то Людята и нагрянет! Вернемся с портами греческими – а тут пепелище одно.

Мистина внимательно слушал, и видно было, что в уме его уже крутятся способы обойти это неудобство.

– Кабы годом хоть позже… – продолжал Етон. – Мы б такой ряд меж собой положили: нынче летом идем на Волынь, вы, киевские, и мы, плеснецкие. Я было думал у древлян подмоги просить… но коли они уж вам обещались… у греков, известное дело, добыча получше будет, чем на Волыни. У Людяты порты золотые на дубах не растут. Ну а коли древляне мне теперь не соратники, значит, с вами бы речь повести. Разобьем Людяту, добычу поделим. А тогда уж и на греков можно. Лишь бы змея этого ползучего за спиной не оставлять. Что скажешь?

Мистина помедлил и с показным сожалением покачал головой:

– Не властен я поход отложить на год. И даже Ингвар не пойдет на это. Сколько князей и бояр, от Греческого моря и до Варяжского, сего похода ждут, оружие вострят. Печенеги коней кормят. Как мы им, что Акуну ладожскому, что Ильбуге, станем про твоего Людяту рассказывать? Да они и не знают, что за Волынь такая.

– Ну, стало быть, не сладилось дело! – Етон угрюмо развел длинными костлявыми руками. – Мне мой отец сию землю вручил, мне о ней порадеть надобно.

– Это ты верно рассуждаешь… – раздумчиво проговорил Мистина. – Это мудро: чужого ища, своего бы не потерять. И все же… Дай мне еще денька три-четыре поразмыслить. Может, надумаю что.

Несколько дней прошло обыкновенно: киевских гостей позвал к себе на пир боярин Драгош, знатный морованин и младший брат покойной княгини, потом Семирад съездил с ними на лов в княжеские леса. Мистина охотно отзывался на всякие забавы, и незаметно было, будто он хоть сколько-то думает о делах. Но уже на другой день после лова он прислал к Етону отрока с просьбой повидаться наедине. Етон принял его в своей жилой избе – такой же, как все в городе, полуопущенной в землю, лишь богаче убранной красивой моравской посудой и увешанной медвежинами, чтобы защитить старые кости от сквозняков. На столе стояла та золоченая чаша – Етон не приказывал ее прибрать в ларь, все любовался при солнечном свете и при огне светильника блеском золота и игрой самоцветов, будто грея усталые глаза в этом сиянии доблести и удачи.

Из нее он пил и сейчас. Киевский гость сел напротив него к столу и взялся за свою чашу – серебряную, старинной северной работы, из наследства еще князя Вальстена, Етонова отца.

– Ну, что? – Етон сразу перешел к делу, едва гость отпил глоток подогретого меда. – Надумал? Пойдете со мной на Людяту? При ваших силах Людяту раздавить нетрудно будет.

С глазу на глаз они говорили не по-славянски, а на языке, который дальние потомки викингов по старой памяти именовали «норрёна мол», то есть «северный язык», но славяне называли его русским – языком руси. Однако вновь прибывающие из Северных стран торговые люди и воины наемных дружин, главным образом свеи, понимали его с трудом: за сто – двести лет жизни среди славян язык потомков норманнов заметно изменился. Даже их родовые имена стали звучать по-иному: Аудульв превратился в Адолба, Ингивальд – в Ингивлада, а Фрейстейн – в Прастена. Также и обычаи их теперь являли собой причудливую смесь северных и славянских. Своеобразием своим волынские русы, считавшие себя самым древним русским родом на славянских землях, немало гордились.

– Этой зимой уже поздно, – Мистина качнул головой. – Я не могу повести русь на Волынь без Ингварова позволения, а он вернется с данью, только когда вскроются реки. Тогда уже придет пора снаряжаться на греков.

– Ты можешь и без Ингоря, – прищурился Етон. – Я хоть и сижу от вас в дальнем углу, а тоже кое-что знаю. Без Ингоря в Киеве правит Эльга, жена его, а она слушает тебя.

– Ты льстишь мне. Я могу подать совет князю и княгине, но не вправе решать за них. Эльгу же едва ли соблазнит добыча с Волыни, когда этим же летом она получит… – Мистина вытянул руку по столу, чтобы Етону стал виден греческий золотой перстень с цветной эмалью и золотой витой браслет, – куда более ценные сокровища. Да и времени нет. Пока явернусь в Киев, пока будем советоваться с дружиной, пока войско собирать – санный путь порушится, и все походы отложатся до лета, до травы… Так что не поможем мы тебе с Людятой в ближайший год.

– Ну тогда и говорить нам не о чем! – Етон помрачнел. – Стало быть, не сошлись дороги наши: вам своя тропка, мне своя.

– Не спеши так, – мягко посоветовал Мистина.

Он говорил спокойно, даже почти равнодушно, скрывая за этим тайное возбуждение. Дерзость пришедшего замысла поражала его самого, но он не был бы собой, если бы отступил без попытки схватить такую добычу.

– Ты долго живешь, повидал многое и знаешь, что к цели могут вести разные пути, – начал он так, будто в свои двадцать шесть повидал не меньше, чем его собеседник к своим шестидесяти шести. И в чем-то оно так и было. – Есть один способ сделать так, чтобы ты был спокоен за свои земли и, оставаясь дома, получил добычу и выгоды нашего похода на греков, будто сам ходил с нами.

– Это как это? – Етон недоверчиво поднял седые косматые брови. – Что ты мне байки рассказываешь, будто на пиру перед девками!

– Не по годам мне уже перед девками разливаться, – слегка усмехнулся Мистина. – Троих чад имею… А вот ты…

– Что – я? – ощетинился Етон.

Никто не осмеливался напоминать либо намекать ему на проклятье Вещего, сделавшее его навек бездетным. Но в сидевшем перед ним госте, на сорок лет моложе, ощущалась такая уверенная, властная сила, мощь стоявшей за ним державы, что Етон, самолюбивый и не привыкший, чтобы ему перечили, сдержался.

– Сам знаешь! Ваш же дед, Вещий…

– Спасибо, что посчитал меня за его родню. – Мистина наклонил голову. – И ты прав: моя жена – родная племянница Вещего, дочь его младшего брата Торлейва.

– Да что ты? – Этого Етон не знал.

– Именно так. И мои дети – внучатые племянники Вещего, в них его кровь. Так что я вправе говорить от лица его рода. И скажу я вот что. Удача Вещего была велика, и его проклятье сгубило будущее твоего рода…

Етон вздрогнул. Никогда в жизни он не слышал, чтобы его беду так прямо назвали по имени, и эти слова обрушились на него, как удар.

– Не мне судить, кто из вас был прав в том споре, да и толку с того не будет, – жестко продолжал Мистина. – Ты стар, у тебя нет ни сына, ни дочери, и едва ли будущее это изменит. Но род Вещего, отнявший твою удачу, может взамен поделиться своей.

«Поделиться? – спросили изумленные глаза Етона, вскинутые к лицу Мистины. – Удачей?»

– Удачу Вещего унаследовала Эльга и, как мы надеемся, ее сын Святослав. Ему сейчас пять лет, и дитяти лучше, здоровее и резвее нет во всем Киеве. Когда он вырастет, то совершит немало славных дел, прославит себя, свой род, принесет руси удачу, честь, богатство.

– Что мне расхваливаешь вашего… – Етон едва не сказал «щенка», – будто сватаешь!

– Он наш, но может стать твоим.

– Что?

Етон уставился на него, думая, не ослышался ли.

– Ты что… надумал мне его на воспитание… прислать?

В Северных странах знают старое правило: кто кому растит ребенка, тот и ниже положением. Если Етон возьмется воспитывать сына киевского князя, то признает того главой над собой – против этого восставало все самолюбие старика, привыкшего не знать над собой никого. «Да вы меня в поле одолейте сперва!» – чуть не бросил он, но Мистина качнул головой:

– Я не мог бы так принизить тебя даже в мыслях. Твой род ничуть не хуже, чем род Ингвара и его жены, несправедливо будет сажать их сына тебе на колени.

– Ну так чего же ты хочешь?

– Когда придет пора отдавать Святослава мужчинам, растить его станет Асмунд – брат Эльги и моей жены. Брату матери это более прилично. А от тебя требуется кое-что другое. Объявить Святослава своим наследником.

Теперь у Етона не хватило сил даже на «что?», всем видом он изобразил такое изумление, что не смог промолвить и слова. Мистина мельком подумал: как бы не окочурился старик прямо за столом. Скажут потом, отравил…

– Насле… дником? – наконец еле выговорил Етон.

– Именно так. И когда дар Одина исчерпается, когда твой третий срок жизни подойдет к концу, удача Вещего будет охранять твою землю.

– Ну ты… – Етон слабо покрутил головой, не в силах подобрать слова для такой наглости. – Ты… дурнем меня считаешь, да? Мнишь, старый хрен из ума совсем выжил, садись теперь ему на шею?

Но перевел дух и замолчал: уверенный вид собеседника внушал убеждение, что тот говорит дело, и надо лишь немного подумать, чтобы это понять.

– Это что же… он меня проклял… продолжения рода лишил… и его же внукам моя земля следует? Может, для того он все и затеял, Вещий ваш, извод его возьми!

– Что ты потеряешь? – Мистина пристально взглянул в его выцветшие глаза, будто предлагая поскорее сообразить самому. – Родичей у тебя нет. Среди твоих людей нет никого, в чьих жилах течет благородная кровь, никого, кто может быть избран на престол после тебя хотя бы дружиной. Когда ты умрешь, твою землю захватят твои нынешние враги – тот самый Людомир волынский, у него есть права на этот город. Ведь у его дедов эту область когда-то отбил твой дед, верно? Он просто придет и возьмет свое и будет хвалиться, что сами боги пресекли род чужаков и вернули ему законное наследие. И смоет с этой земли саму память о руси, будто никогда ее здесь и не было. На родовых могилах ваших его мужички будут пашенку пахать. Я же предлагаю тебе наследника – княжьего рода, потомка Одина, как и ты сам. Представь, что у тебя есть сын, зрелый муж, что он идет с нами на Греческое царство и возвращается со славой и добычей…

– Какого хрена мне представлять! – Возмущение придало Етону сил. – Из печки он, что ли, выскочит?

– После нашего похода ты получишь часть добычи и все выгоды договора с греками, как если бы сын твоего рода ходил с нами и покрыл себя славой, – обстоятельно пояснил Мистина. – Тебе будет выделена доля, как Сванхейд, Тородду, Хакону и Ингвару ладожским, Сверкеру смолянскому и другим. Но их люди пойдут в поход и будут подставлять головы под греческие мечи и пики, а ты с дружиной спокойно останешься дома, как вполне прилично в твои почтенные годы.

Етон перевел дух и немного успокоился: странная речь приобретала приятное звучание.

– А к тому же ты раздавишь Людомира волынского, не вставая с места. Тебе не придется даже шевельнуть рукой, чтобы прихлопнуть его, как муху.

– Малец ваш, что ли, удалец на Людяту за меня пойдет. – Етон усмехнулся. – Пять лет ему, ты сказал? Пока он меч возьмет, Людята уже…

А пристальный взгляд его выдавал, что этими словами он лишь дразнит собеседника, предлагает высказаться полнее. Не малолетний сын, но его отец, опытный в походах и богатый верной дружиной…

– Нет. – Мистина качнул головой. – Если Людята узнает, что твои земли унаследует Святослав, сын Ингвара, он сразу оставит мысли тревожить твой покой. Ведь убив тебя, он покусится на наследие Святослава. В тот день, когда Один призовет тебя, законным господином Плеснеска станет Святослав. И уж я тебя уверяю, он и его родичи ни дня не потерпят, чтобы здесь хозяйничал какой-то Людята. Ничего не будет для него глупее, чем идти ратью на Плеснеск – подставлять своих отроков под меч, чтобы сделать эти земли чужим владением и затеять войну с Киевом! Он не станет этого делать.

– Не станет? – недоверчиво повторил Етон.

От своего давнего недруга он вполне ожидал подобной глупости.

– Я сам ему объясню, как это было бы неразумно.

Етон еще раз осмотрел своего собеседника: уверенное лицо, нос с горбинкой от давнего перелома, на шее плетеная цепь торсхаммера со следами починки и еще какой-то ремешок, уходящий под шелковую греческую рубаху. Кафтан на соболях, крытый узорным шелком, пояс в серебре, меч, стоящий как годовая дань с не самого худого племени… А главное – глаза, серые, но в полутьме избы кажущиеся почти черными. Спокойные и безжалостные, полные уверенности в своей силе и своем праве взять все, что только захочется. В эти мгновения Етон истинно поверил, что этот человек вот этими руками столкнул с киевского стола одного потомка Вещего и возвел другого, перевернул судьбу целой державы.

И, надо думать, готов сделать нечто подобное снова.

– Уж больно ты самоуверен… для твоих-то лет, – безотчетно отгоняя эти тревожные ощущения, пробормотал Етон.

– Не так сильно, как можно подумать. Вижу, разговор наш утомил тебя, так что, если позволишь, я пойду.

Мистина встал и замер, выжидая, не прикажет ли ему хозяин снова сесть. Но тот молчал, и Мистина застегнул две верхние пуговки на кафтане, расстегнутые ради тепла в избе.

– А что до уверенности… – сдержанно закончил он, – то, знаешь ли, бывает, что Один к разным людям является во сне…

Боги и впрямь были на стороне этого удивительного соглашения – очень скоро пришла возможность сделать его гласным и обрести свидетелей. За день до того как киевские гости должны были отправиться восвояси, в Плеснеск приехал боярин из Луческа: князь лучан, Унемысл, приглашал Етона пожаловать на пир по случаю имянаречения дочери.

– Если позволишь, я поеду с тобой, – сказал Мистина, услышав об этом. – Ведь Унемысл и Людомира, надо думать, на пир позвал? Вот мы им всем сразу и объявим, на чем мы с тобой перед богами и дружиной мечи поцеловали.

Дороги по льду замерзшей Стыри было три дня. Луческ, старинный городец племени лучан, стоял на горе при слиянии Стыри и Глушца и был защищен крутыми речными склонами, а еще крепким частоколом. На пир к Унемыслу съехались знатные люди со всей Волыни – из Пересопницы, Дорогобужа, Бужска, Червеня. Был и Людомир, владыка Волыни – первого из городов этого края. Бояр, «передних мужей», то есть старейшин родов, было без счета – зимой у всякого есть время ездить по гостям, раз уж зовут. Народу собралось так много, что во всех избах Луческа внутри городца были постояльцы, – и на предградье, и даже в ближних весях.

Новорожденную боги послали Унемыслу и его жене-княгине после шестерых сыновей. «Я уж думал, – говорил Унемысл, – седьмой сын будет, знахарем станет». Этому долгожданному дару Мокоши оба супруга очень радовались. Уже миновало три месяца, пока дитя нельзя показывать, и на пиру новорожденную, впервые опоясанную красной нитью, вынесли к гостям. Молодая проворная нянька держала младенца в льняных пеленах, тонких и белых, будто снег, еще не долетевший до земли, а княгиня стояла рядом и улыбалась, прикрывая рот концом убруса – в многочисленных родах растеряла зубы. Была она уже не очень молода, былая красота лишь угадывалась в бледном лице с тонкой кожей, измятой первыми морщинами. Тем не менее Мистина, сияя приветливой улыбкой, расцеловал ее, преподнес шелковое покрывало и золотые подвески с лучиками из Греческого царства. Видно, не все припасенное раздал в Плеснеске.

– Чтоб дочка здоровой росла, – приговаривал он, прижимаясь губами к увядшей щеке княгини с таким пылом, будто перед ним была юная красавица, – чтобы была богата, как земля, да сильная, как вода!

Черед Мистины подносить дары был сразу вслед за Людомиром – пославший его Ингорь киевский стоял выше прочих малых князей. За ними шел Етон и остальные – несли новорожденной беленое полотно, тонкую шерстяную тканину, целыми корытами сладкие пироги, кадушки меда. Повитуха – одна из самых старых женщин в Луческе – разломала над головой роженицы с дочерью большой «Мокошин пирог» с кашей и стала оделять гостей кусками.

– Тебе сынка, – говорила она, давая кусок с горбушкой, – а тебе дочку, – если попадалось из середины.

– Пусть дочка княжья растет, да замуж идет, да живет, детей рожает, старится, седеет, внуков и правнуков качает, – отвечали те.

Почти все приехали с женами, и не только женщины, но и мужья их разглядывали новорожденную с неподдельным любопытством. Здоровая, упитанная, та была весьма хороша – миленькое личико, большие глаза. От нее так и веяло теплой силой свежего ростка, которому дай только волю – живо потянется к солнцу.

– Ух ты какая, Величана свет Унемысловна! – усмехнулся Любай, князь пересопницкий. Хвалить дитя вслух не полагалось из опасения сглаза, но весь вид его выражал одобрение. – Гляди, отец, не пройдет и лет пятнадцати – за нее все молодцы знатные тут у тебя передерутся!

Унемысл улыбнулся, а княгиня опустила лицо и поднесла к нему край убруса. Мистина сначала было подумал, что так хозяйка скрывает свою беззубую улыбку, но тут же понял: она плачет.

– Ну, подружие моя, не рви ты так сердца своего! – Унемысл обнял ее за плечи. – Мало ли что старые бабки наболтали. Ум прожили, а туда же – судьбу предрекать… Шестеро сынов у нас – что крепких дубков, глядишь, и дочка будет ясная звездочка…

Старшему княжескому сыну было уже двенадцать; стоя позади отца, он зачарованным взглядом уставился на блестящую серебром и золотом рукоять меча у пояса Мистины. Перехватив этот взгляд, Мистина украдкой подмигнул. На уме у него был пятилетний Святослав: как знать, может, через пятнадцать лет он задумается как раз об этой невесте? И весьма возможно, к тому времени право решать судьбу Величаны перейдет к этому отроку.

– Иди, поближе посмотри, – пригласил он юного княжича, приветливо кивая. – Второй такой меч еще поискать – не у всякого князя есть.

Ему ничего не стоило приобрести дружбу человека любого пола и всякого возраста – он толком и не думал, как это у него получается. В невидимых лучах исходящей от него силы каждый и себя самого ощущал каким-то более сильным и значительным человеком.

Старший княжич оглянулся на двоих братьев помладше, потом вспомнил, что он-то с осени опоясан взрослым поясом, и решительно шагнул к киевскому воеводе.

– Отойдем – а не то женки клинка испугаются. – Мистина передвинулся к стене, где через оконце в обчину лился ясный солнечный свет, и снял с плеча перевязь. – Смотри. – Он наполовину вытянул меч из ножен.

Под солнечным лучом начищенная рукоять остро вспыхнула золотом, проступил узор на клинке.

– На Рейне лучшие мастера ковали – среди людей им равных нет, только карлы под землей… или Сварог сам, – добавил он, вспомнив, что обращается к отроку словенского воспитания. – Посмотри, как меч собран!

Он повернул лезвие, и его узор, вспыхнув, проступил явственнее.

– Посмотри ближе, не бойся. Видишь – в середине он словно из сотни змей перевитых слит, – Мистина поднес палец к поверхности клинка, однако не прикасаясь к нему. – Руками не трогай. – Видишь, одни темные, другие светлые, по всему долу от рукояти вьются, и ни единого между ними просвета. Хоть целый день гляди – ни одной трещины не найдешь. Такой клинок не погнется, не сломается, наступи на него хоть… мамонт подземельный! Его можно в кольцо свернуть, он сам распрямится, как живой, и будет прежним.

Мистина вынул клинок из ножен целиком, привычно перекинул из руки в руку, и тот засверкал под солнцем тонкой голубоватой полоской по краям.

– Он у меня давно – отец подарил мне его, когда семь лет назад отсылал нас с Ингваром из Пересечена в Киев. Это была моя доля добычи, и я не пожелал бы себе лучшей. С тех пор он побывал со мной во многих битвах, прошел половину Греческого царства. Бывало, что на него приходились удары чужого оружия, как-то я случайно попал им по камню – а на нем ни зазубрины. И ни разу мне не приходилось его точить. Сдается мне, остроту таких мечей хранят сами боги. Поистине это божественное творение.

– Такие, говорят, в крови рабов закаливают – живому в брюхо всаживают, – заметил кто-то из луческих бояр, слушавших со смесью зависти и неодобрения. – Там, у сарацин.

– Всякий кузнец тебе скажет, – Мистина улыбнулся, глядя вдоль безупречно прямого лезвия на солнечный свет, – что это брехня. Такую закалку в холопьем брюхе не сделать.

Продолжая говорить, он принялся вертеть мечом возле себя; клинок двигался легко, будто ничего не весил, а его раззолоченная рукоять как привязанная держалась возле кисти Мистины. Казалось, он и не может упасть, что меч сам держится за руку хозяина, а тело Мистины лишь перетекает вслед за движениями меча в воздухе. И зрелище это способно было заворожить не только отроков.

– Поглядите, как он лежит в руке! – К тому времени слушателей у Мистины стало куда больше. – Я немало мечей видел, немало держал, но ни один так не ложился в ладонь, как этот. Набор к нему мне в Киеве делали, это работа Берга, а равные ему умельцы есть только в Хольмгарде у госпожи Сфандры. Не всякий такую рукоять сработает. Богатые рукояти не всегда удобны – иные вожди заказывают наборы, чтобы красиво смотрелись на стене позади сиденья, перемигивались с чашами на столе, да и все. Чтобы ходить с ними по гостям, гордясь собой и своим богатством. Но в бою эти украшения стен не более полезны, чем весло. А на мой посмотрите!

Он вытянул вперед левую руку и, описав мечом нисходящий полукруг, подбросил его, почти заведя кисть правой под выставленный локоть. Не убери он руку – клинок отсек бы ее, не замедлив своего вращения. Но пока тот летел, Мистина стремительным движением развернулся вокруг своей оси и, отступив на шаг, не глядя взял меч из воздуха, словно и не отрывал руки от рукояти.

– Рукоять сама в руку идет, – добавил он под изумленное оханье.

И ничего не стоило подумать, что это правда. Что все волшебство – в мече и что с этим оружием в руке любой отрок мог бы проделать то же самое.

– Смотри, – Мистина повернул золотую узорную рукоять к Унемыслу, который тоже подошел поглядеть на диво.

– Да… Добрая работа, – согласился Унемысл.

Остальные закивали, но, когда Мистина убрал меч обратно в ножны и повесил на плечо, на лицах отразилось смущение и недовольство. Всем вдруг стало неловко, что в этой родовой луческой обчине они, опоры земли волынской, повернулись спинами к чурам у очага и слушают похвальбу киевского варяга.

– Прошу за столы! – Унемысл развел руки. – Что вы вскочили, гости дорогие, будто мне больше и подать нечего!

Гости с шумом отхлынули, стали рассаживаться по прежним местам. Только княжич все стоял столбом, не отрывая глаз от золоченой рукояти. Перед глазами его так и стояло – как она вьется вокруг кисти Мистины, будто привязана к ней невидимой силой.

– Был бы ты русского рода, тебе такой подарили бы, – вполголоса заметил Мистина, глянув на его пояс. – Ну, не совсем такой… такой заслужить надо… Но тебе в мечах толк знать полезно. Вот подрастет сестра – от женихов отбою не будет, верно? И вот подумай – приедет какой-нибудь пес наряженный к ней свататься, а ты ему: ну-ка, кто тебе родня и где ты сражался?

– Та я не знаю… – Отрок, с трудом оторвав жадный взгляд от меча, глянул ему в лицо. – Она, может, до женихов не доживет…

– Что так? На вид крепкая, как репка!

– Да бабка нагадала… нитки наговоренные утонули… помрет, бают, рано. Мать вон сокрушается.

Княжич вздохнул. Мистина бросил взгляд на княгиню – она уже утерла слезы, но в глазах еще тлела сердечная боль.