Аквамарин Эшбах Андреас
Она делает большие глаза.
– Ну не могу же я позволить, чтобы ты уехала одна!
– Сколько было лет моей маме, когда она уехала из Перта?
– Семнадцать.
– Ну так и мне через полгода будет семнадцать.
– Но Моника была не одна. С ней был Мориц. – Тетя Милдред резко замолкает. Наверно, тут ей пришла в голову мысль, что я могла бы поступить точно так же, как моя мама.
– Этот Мориц Леман… – я хватаюсь за ниточку. – Кем он был? Я попробовала разузнать о нем, но ничего не нашла.
Тетя Милдред пожимает плечами.
– Студент. На пять лет старше твоей мамы.
– Студент? Ты же сказала, что он был ученый?
– Да не знаю я, кем он был, когда я в последний раз его видела, – возражает тетя Милдред. – Знаю только, что, когда они познакомились с Моникой, он изучал лингвистику.
– Лингвистику! – Теперь моя очередь ронять вилку от удивления. Я прямо чувствую, как моя стройная теория про биохакера рассыпается в прах.
– Он писал работу о языке глухонемых, – объясняет тетя Милдред. – Его заинтересовала Моника, потому что она так хорошо владела языком жестов. Сейчас ведь не так много глухонемых. Всё больше случаев, когда удается вылечить. Когда-нибудь язык жестов вымрет.
Кусочки рыбы, которые я отрезаю, становятся всё меньше и меньше.
– Расскажи мне, что произошло, – прошу я.
Тетя Милдред вытирает уголки глаз.
– С чего начать? – Она в задумчивости съедает кусок картошки. – Ну, ты же знаешь, что мы с Моникой выросли на территории одного из концернов. Перт относится к концерну «Мегафуд». Это вторая по величине зона этого концерна, самая большая, кажется, где-то в Африке. Да, и наш отец – твой дед – был директором направления Wheat and Sheep.
Большую часть того, что она рассказывает, я уже знаю либо по прошлым рассказам, либо из школы. Wheat and Sheep значит «Пшеница и овцы», название этого подразделения вполне характеризует тот странный подход к ведению сельского хозяйства, который принят на юге Австралии. Там много маленьких ферм, которые одновременно выращивают пшеницу и разводят овец. Фермы, конечно же, принадлежат концерну, но обслуживают каждую из них под собственную ответственность от одной до трех семей. Концерн обеспечивает транспортировку, снабжает кормовыми добавками и берет на себя страховку от погодных рисков, что довольно важно в условиях изменившегося климата.
Овцы по большей части мериносы, которые дают шерсть и мясо. Овец стригут прямо на фермах специальные пострижечные команды, которые круглый год кочуют с фермы на ферму. На бойню скот привозят на огромных фурах с многочисленными прицепами, в народе их называют «капсульными отелями», потому что боксы в них с кондиционером и в пути работает автоматическая система снабжения животных водой.
Всем этим рулил мой дед. Пока они с бабушкой не погибли, возвращаясь с конференции в Гонконге.
– Это был один из последних водородных самолетов, – объясняет тетя Милдред. – Когда они взрывались, не оставалось практически ничего. Какое безумие создавать такие вещи! Всего-то для того, чтобы оказаться на месте на полчаса раньше.
Я киваю. Я видела бабушку и деда только на фотографиях и паре видео. И я видела старые видеозаписи таких взрывов. У меня бегут мурашки по спине.
– Житель зоны концерна должен соблюдать кучу правил и предписаний. В каком-то смысле люди принадлежат концерну, – продолжает рассказывать тетя Милдред. – Но тогда и концерн заботится о тебе. Когда я появилась на свет, концерн оплатил врачей, которые меня осматривали, а позднее, когда стало ясно, что операцией ничего не исправить, – преподавателя, который обучил меня и нашу семью языку жестов. Я до сих пор его помню. Он был из Восточной Африки, высоченный, очень красивый. Его звали Эскиндир. У него были глухонемые родители, он с детства владел языком жестов.
Она рассказывает, как ее и мою маму отдали в приемную семью, в которой были очень строгие порядки. Тетя Милдред была для них чем-то непонятным. Они так и не выучили язык жестов достаточно хорошо, чтобы нормально общаться с ней.
– Можешь себе представить, каково это? – спрашивает тетя Милдред. – Когда хочешь пойти к приемной матери со своей бедой, но то, что ты хочешь ей рассказать, придется писать на планшете?
Моя мама, которая до того была добродушной, мечтательной девочкой, вдруг начала демонстрировать характер. Дома из-за нее постоянно случались скандалы: она не приходила домой вовремя, рано начала гулять с парнями, пила, бунтовала. А в один прекрасный день сбежала. С этим Морицем, о его существовании знала только тетя Милдред. Прочь из Перта, прочь из зоны концерна, чтобы посмотреть мир.
– У него были деньги, – рассказывает тетя Милдред, пока ее обед стынет. – Его родители жили в Джакарте. Они чем-то там торговали. У него была своя машина, дорогая модель, на нем всегда была модная одежда из торговых зон…
– А потом? – спрашиваю я.
Тетя Милдред отрезает от своего куска половину и перекладывает его на мою тарелку.
– Они довольно быстро разбежались. Кажется, он вернулся домой уже недель через пять. Постоянно звонил мне и спрашивал, знаю ли я что-нибудь про Монику. Я каждый раз говорила, что не знаю, хотя она мне писала. Время от времени. Со временем письма приходили всё реже и реже. – Она пожимает плечами. – Да, а спустя четыре года она вдруг появилась с младенцем. С тобой. Ей тогда было двадцать один год.
Тетя Милдред на тот момент всё еще жила в доме приемных родителей. Она плохо закончила школу. Неудивительно, ведь единственной возможностью узнать, о чем говорит учитель, было для нее включить функцию распознавания речи на планшете и читать с экрана – метод, которые в школе работает так себе, это знает любой, кто его пробовал. Поговорить ей было совершенно не с кем, и вообще, казалось, что она вот-вот зачахнет от одиночества.
После школы ее распределили на простые работы. Для мужчин это означает труд на каком-нибудь складе, а для женщин – уборку в таких местах, которые не удается отчистить роботам.
Тетя Милдред всё рассказывает и рассказывает, ее еда уже совершенно холодная.
– Я работала обычно по ночам, одна, наедине со всеми этими машинами, которые пылесосят под столами или моют окна. Я протирала после них, выметала пыль из углов, вытирала пыль с письменных столов…
И всё равно тетя Милдред так часто, как могла, навещала нас и присматривала за мной, если маме нужно было уйти.
– Ты освоила первые жесты еще до того, как начала говорить. – Она смахивает слезинку со щеки. – Я тогда очень хотела переехать к вам.
– Так почему же ты этого не сделала? – спрашиваю я. – Тебе же было уже… двадцать четыре? Двадцать пять?
Тетя Милдред печально улыбается.
– На территориях концернов всё по-другому устроено. Не так важен возраст – важнее всего то, что скажет Распределительное бюро. На что ты, по его мнению, способен. Так вот, я, по его мнению, не была способна ни на что. – Она берется было за вилку, но снова опускает ее. – Поэтому мы и сбежали. В Аделаиду.
– Сбежали? – повторяю я и представляю себе драматичный побег туманной ночью. Колючая проволока, через которую нужно перелезть, тайные явки…
Но тетя Милдред отмахивается.
– Ну, мы просто взяли и уехали. Уехать всегда можно. Зона не обязана принимать тебя, но она обязана тебя отпустить, если ты хочешь уехать. Аделаида, – показывает по буквам тетя Милдред, погрузившись в воспоминания. – Метрополия. Я была в полном восторге. Понимаешь, зона концерна – это, по сути, огромная, насквозь структурированная компания. Когда приезжаешь оттуда в метрополию, сначала невозможно осознать, что здесь, по сути, можно делать практически что угодно, быть кем угодно. Ясное дело, в результате на улицах полно психов и нужно держать ухо востро. Но меня это не смущало. Как не смущало и то, что квартира, которую мы нашли, была еще меньше квартиры в Перте, но при этом сильно дороже.
Она качает головой, глубоко погрузившись в свои воспоминания.
– Хорошее было время. Не такое хорошее, как теперь в Сихэвэне, но зато тогда Моника была жива. Мы жили скромно, но очень весело. Мы втроем, три женщины. – Она наклоняется над столом и хватает меня за руку. – Ты понимаешь, почему я не могу тебе позволить уехать одной? Дело не только в том, что я должна заботиться о тебе. Я прекрасно понимаю, что тебе нужно всё меньше моей заботы. Но если ты уедешь… с кем же я буду разговаривать?
13
Следующий день – последний учебный в этом году. Обычно это радостное событие, но не в этот раз. Я так погружена в свои мысли, что, переходя улицу перед школьными воротами, чуть не попадаю под грузовик, везущий скамейки для праздничной платформы. На школьном дворе мне первым делом попадается Пигрит, который, даже не поздоровавшись, начинает причитать:
– Ох, как же это глупо получилось в субботу. Теперь мои шансы с Карильей окончательно пошли прахом.
Я смотрю на него и чувствую, как во мне закипает ярость.
– Твои шансы с Карильей?! – взрываюсь я. – Пигрит, у тебя никогда и не было ни единого шанса. Ни намека на шанс.
Он послушно кивает.
– Да, ты права. Ты совершенно права.
– И если кто и имеет полное право жаловаться, так это я. Если бы я тебя не послушалась, сейчас не оказалась бы в такой заднице.
Я об этом даже думать не хочу. Доктор Уолш, может, и не самый лучший врач, но всё же он не настолько плох, чтобы при обследовании не понять, что со мной не так. Шансов у меня никаких. В следующем учебном году меня здесь не будет. Ни в Сихэвэне, ни в каком-либо другом городе, ни в одной школе неотрадиционалистской зоны.
Одна из странноватых традиций нашей школы – то, что первые два урока последнего дня перед каникулами проходят как ни в чем не бывало. Лишь после них мы получаем свои аттестаты и можем идти домой, чтобы отпраздновать конец учебного года в кругу семьи.
Конечно, эти два последних урока всерьез никто не воспринимает, за исключением пары особенно упертых учителей. На первом из уроков миссис Ченг рассказывает анекдоты на китайском: хитро придумано – кто первым засмеется, тот явно лучше всех владеет языком. На втором уроке мистер Моррисон всё же пытается провести настоящий урок и даже начинает разбирать новую тему: конкуренция в животном мире – ареалы обитания, хищники, вытеснение. Внизу в порту уже тестируют звуковую аппаратуру для праздника, а мы вынуждены слушать, как звери защищают свою территорию.
Но даже это в один прекрасный момент заканчивается, и приходит мистер Блэк, наш классный руководитель. Он произносит речь о том, каким якобы успешным был прошедший год, но предостерегает нас, чтобы мы не почивали на лаврах… в общем, привычное бла-бла-бла. Потом речь заходит о третьем иностранном языке, который у нас появится со следующего года. На выбор предлагаются японский, корейский, мексиканский, испанский и турецкий. «Вы, конечно, вольны выбирать что хотите, – сообщает нам мистер Блэк под конец. – Но прежде чем принять решение, было бы разумно посмотреть, где в мире говорят по-испански и какую политическую и экономическую роль играет Мексиканская Республика».
По нашим стеклянным взглядам видно, что мы не настроены воспринимать советы, так что он оставляет нас в покое и дает долгожданный сигнал.
Вот он, торжественный момент. Из наших планшетов раздается барабанная дробь, их экраны загораются, и на них появляются табели. Мои результаты оказываются примерно такими, как я и ожидала. Только по английскому я скатилась на одну отметку вниз, но сегодня мне это глубоко безразлично.
Затем начинается раздача призов. Впервые за четыре года среди трех лучших учеников оказывается мальчик: конечно же, это Пигрит, у которого высший балл по всем предметам, кроме спорта. Он получает золотую медаль. Серебро достается Джудит Карденас, которая подрабатывает, помогая отстающим одноклассникам, и считает, что это лучший метод обучения. А бронзу, как и каждый год, получает Карлин Хардин, наша староста. И это при том, что она интересуется праздниками и прочими школьными развлечениями куда больше, чем уроками.
Когда всё кончается, я отправляюсь прямиком домой, не поговорив еще раз с Пигритом и даже не поздравив его. Я на него зла, и будет неплохо, если он это заметит. К тому же сидеть вместе со всеми и трепаться – это не мое. И всё же, несмотря на то что я одной из первых направляюсь к воротам, делаю это недостаточно быстро, чтобы избежать встречи с доктором Уолшем. Он встречает меня на дорожке перед Тоути-холлом, как будто поджидал меня там, и тут же предлагает прямо сейчас назначить дату обследования. Я прижимаю планшет к груди, будто пытаясь защититься, и говорю:
– Мне кажется, не стоит проводить обследование. Я в следующем году по собственной воле пойду на занятия по плаванию.
Доктор Уолш весело улыбается.
– Миссис Ван Стин настаивает на обследовании. Она хочет удостовериться, что плавание тебе не повредит.
Ясно одно: это обследование станет моментом истины. Я понятия не имею, как буду выпутываться из этой истории, но в любом случае хочу оттягивать этот момент как можно дольше.
– Пока не знаю, когда у меня будет время, – пытаюсь выкрутиться я.
– Да? А почему? – нетерпеливо спрашивает он. – Чем это ты будешь занята?
Похоже, он ждет не дождется момента, когда сможет засунуть в мое тело свои медицинские инструменты. Или он что-то подозревает?
Я убежденно качаю головой.
– Мне нужно подумать, – заявляю я как можно более уверенным тоном, который, боюсь, всё же звучит недостаточно уверенно. – Я вам напишу.
И спасаюсь бегством. В меру своих возможностей.
Дома я обнаруживаю тетю Милдред крайне взволнованной.
– Доктор Уолш написал, – сообщает она мне, указывая на свой планшет. – По поводу твоего обследования. Он хочет назначить дату.
– Когда? – спрашиваю я. – Когда он написал?
– Пять минут назад.
Ага, значит, уже после того, как ничего не добился от меня. Похоже, он прямо жаждет провести это обследование.
– Я надеюсь, ты ему еще ничего не ответила?
Тетя Милдред трясет головой.
– Да я же и не знаю, что ему ответить.
– Ничего не отвечай. Сотри сообщение.
Она с ужасом смотрит на меня. Стереть сообщение от должностного лица – это выше ее сил.
Такое ощущение, как будто наш дом накрыла темная туча. Поскольку об обеде еще думать слишком рано, тетя Милдред начинает бестолково мыть и прибирать всё вокруг. Стоит звон кастрюль, хлопают двери, грохочут передвигаемые по полу ведра – она ведь не слышит всего этого.
Обычно мне это не мешает, но сегодня шум буквально сводит меня с ума. Я запираюсь у себя в комнате, но спасения нет и там. Кажется, у меня сейчас просто расколется голова. Я не хочу ничего больше слышать, видеть, не хочу ничего знать об этом шумном, сложном, угрожающем мире. Я тоскую о покое, ясности… иными словами, я тоскую о подводном мире.
Эта мысль, однажды зародившись в моей голове, уже не отпускает меня. Пойти к морю сейчас, в такой ситуации? «А почему нет, – говорю я себе. – Сегодня последний учебный день. Рестораны в городе забиты празднующими семьями. Ко многим приехали гости, чтобы посетить знаменитый сихэвэнский праздник в честь Дня основания. Сегодня точно не тот день, когда у парочек есть время или возможность отправиться на Малый пляж».
Всё это я говорю себе, надевая под одежду трусики от бикини и засовывая свернутое полотенце в сумку, чтобы тетя Милдред его не заметила. Потом я бросаю ей «пока» и убегаю прежде, чем она успевает задать мне какой-нибудь вопрос.
«Делать то, что я сейчас делаю, – полнейшее безумие», – думаю я, протискиваясь в дыру в заборе. «И всё равно мне нужно это сделать», – отвечаю я сама себе и иду дальше.
В природозащитной зоне сегодня так тихо. Можно подумать, что даже птицы улетели на каникулы. Когда я выхожу на берег, бухта лежит передо мной пустая и покинутая. Никого не видно, и никого не слышно. И всё-таки я дохожу до самого дальнего ее края, за самую последнюю скалу, где точно не нашлось бы места для двоих, даже один человек не смог бы лечь здесь. Мне нужно только место, чтобы оставить свою одежду и полотенце так, чтобы их не намочило водой и чтобы их никто не заметил. И вот я оставляю их в расщелине в камне, перед которой растет какой-то колючий куст.
Сейчас прилив. Вода стоит выше, чем в прошлые разы, когда я была на этом пляже. Тем лучше. В тени скалы я захожу в воду и сразу же ныряю. Я открываю рот, впускаю в себя соленую свежую воду, и вместе с воздухом, вырывающимся из моих жабр, из моих мыслей исчезает весь мир.
Я плыву вдоль морского дна, и это божественно. Я наслаждаюсь каждым гребком рук, наслаждаюсь тем, как отталкиваюсь от воды ногами, и чувствую, как этими мощными движениями толкаю себя вперед. В голове совершенно пусто, нет ни единой мысли о проблемах, которые заставили меня прийти сюда. Я ни о чем не переживаю. Всё, что я делаю, – плыву.
Я держу курс на Развалину, без какой-либо причины, просто так, потому что это первая цель, которая приходит в голову, когда выплываешь из маленькой бухты. Мне некуда торопиться. Я ныряю в светящуюся изнутри синеву океана и забываю обо всём.
Меня окружают рыбы. Я узнаю рыбу-наполеона. С толстыми губами, длиной с мою руку по локоть, она подплывает и с любопытством рассматривает меня. На пути мне встречаются стайки серебристых, тоненьких, как иглы, рыбешек. Подо мной раскачиваются щупальца разноцветных анемонов. Я вижу раковины и морские звезды, а еще кораллы всех цветов.
Вскоре передо мною проступают призрачные очертания Развалины. Я всплываю повыше, некоторое время плыву вдоль огромного стального трупа и высматриваю сети, которые, по словам Пигрита, расставляли те аквалангисты. Ничего не видно. Но праздник будет только в субботу, то есть до него еще четыре дня. Может быть, наполненные газом шарики спустят под воду накануне, чтобы любопытное зверье не погрызло их своими острыми зубами.
Я отплываю от Развалины, внезапно осознав, что на этот раз я одна и мне не нужно никого ждать и ни с кем считаться. Я свободна!
Я невольно издаю ликующий возглас, который отражается от скал и бортов затонувшего корабля. Мне кажется, что я могла бы плыть и плыть, хоть до Новой Гвинеи.
И тут я останавливаюсь. Доплыть до Новой Гвинеи? А ведь я и правда могу! Если нужно. Что может меня остановить? Я могу дышать под водой – а это значит, что в любой момент могу остановиться и отдохнуть, если устану. Я наверняка могла бы и спать под водой, а почему нет?
Я спонтанно делаю кувырок вперед, без малейшего усилия ныряю и вытягиваюсь на дне. Мне в руку ложится темно-зеленый хвост водорослей. А есть под водой я могу? Отрываю кусочек, засовываю себе в рот, жую. На вкус ничего особенного, водоросли довольно жесткие, что-то вроде соленой жевательной мармеладки.
И всё же достаточно вкусно, чтобы оторвать и съесть еще один кусочек.
Невероятно. Только сейчас я начинаю осознавать, какие передо мной открываются возможности. Мне вспоминается глобус у нас в классе, на котором изображены океаны с рельефом дна. Все океаны мира связаны друг с другом. Тот, кто способен свободно перемещаться в океане, может попасть куда захочет!
От этой мысли голова идет кругом!
Ну ладно. Сегодня я этого, конечно, делать не буду. Но кто знает, может быть, в один прекрасный день?..
Я переворачиваюсь на спину, раскидываю руки и смотрю на свет, который спускается на меня сверху. Мне хочется обнять свое счастье. Так я парю какое-то время, забыв и про время, и про пространство. Свободна. Я свободна. Я дома.
Потом плыву дальше, среди скал на морском дне. Мне попадается всё больше кораллов, разноцветных, как фейерверк. Может быть, это уже отроги Большого Барьерного рифа? Я даю себе обещание: когда вернусь на сушу, как следует изучить морские карты.
Снова всплываю выше, мимо огромного филигранного куста горгонарии [10] и пушистых ярко-красных морских лилий. Соблазн дотронуться до этих нежных ветвей так велик, но мне удается устоять. Слишком уж часто мне приходилось слышать то, что вдалбливают всем ныряльщикам: нельзя трогать кораллы, потому что им вредит каждое наше прикосновение.
Я расширяю грудную клетку, уже совершенно не задумываясь о том, что при этом вытягиваю и собираю воздух из воды, чтобы он вытолкнул меня на поверхность. Мое тело знает всё лучше меня. Я начинаю неспешно всплывать навстречу мерцающим серебристым рыбешкам, которые высоко надо мной обозначают границу между моим царством и царством других людей. Скала, вдоль которой я поднимаюсь, обильно поросла черными и голубыми кораллами. Я оставляю ее позади, плыву всё дальше и дальше, пока не оказываюсь одна в прозрачной голубизне…
Как-то слишком одна.
Где же все рыбы, которые только что, казалось, были повсюду? Я оглядываюсь по сторонам, и внутри меня растет чувство надвигающейся опасности. Что-то здесь не так.
Что не так – мне становится ясно, как только я замечаю тень, скользящую прямо на меня.
Меня охватывает ужас.
Это акула.
Акулы – животные класса «хрящевые рыбы». В мире существует около четырехсот восьмидесяти видов акул. Самая мелкая из них – акула-фонарь, она часто бывает размером с ладонь, самая крупная – китовая акула, питающаяся планктоном.
Акула, плывущая прямо на меня, не является ни той ни другой.
Большинство акул – хищники, это значит, что они едят других животных, чаще всего рыб. Как и большинство хищников, акулы предпочитают по возможности избегать людей. Акулы могут представлять опасность для человека, в особенности если речь идет о бычьих, тигровых и белых акулах, но нападают они редко. Во всём мире ежегодно больше людей погибает в собственной ванне, нежели от нападения акул.
Но всё это не относится к австралийскому побережью.
Рифовую акулу, позволяющую туристам на Гаити фотографировать себя, а детям – гладить, совершенно не узнать, стоит ей оказаться у берегов Австралии. Вблизи нашего континента акулы становятся голодными убийцами.
Никто не знает почему, но это так. Некоторые говорят, что всё дело в недостатке пищи, – но почему здесь? Почему только у нас? Факт остается фактом: почти все нападения акул со смертельным исходом случаются у берегов Австралии. Так было двести лет назад, и попытки истребления акул, предпринятые в прошлом веке, похоже, только усугубили ситуацию.
Всё это информация из школьных учебников, которая проносится у меня в голове, пока я, словно остекленев, парю в воде. В животе у меня такая дрожь, что, кажется, кишки вот-вот выпрыгнут наружу. Я сразу же кажусь себе совершенно беззащитной.
Не знаю, что мне делать. Притвориться мертвой? Я и так это делаю инстинктивно. Может, она меня не заметит. Может, у нее на мушке другая, гораздо более упитанная добыча.
Нет, никого другого нет. Она плывет точнехонько на меня. К тому же вокруг насколько хватает глаз нет ничего, что могла бы съесть акула.
А у меня нет оружия. Нет укрытия. Нет никаких шансов.
И всё-таки я бросаюсь наутек и плыву так быстро, как могу.
Бесполезно. Одно-единственное мощное движение хвоста – и акула продвигается вперед сильнее, чем я после десяти панических гребков. Но что-то же мне надо делать, поэтому я плыву дальше. Для того, кто еще двенадцать дней назад думал, что не умеет плавать, я плаваю чертовски быстро.
Вот только этого недостаточно. Меня переполняют воспоминания о предостережениях, о школьных уроках, о снимках жертв акул. Вернее, того, что от них осталось.
И все эти воспоминания не то чтобы могли мне сейчас как-то помочь.
Неужели я сейчас умру? Очень вероятно. Когда акулы нападают, они сначала сильно кусают, а потом отплывают на некоторое расстояние и ждут, пока жертва истечет кровью и ослабеет до такой степени, чтобы никак не сопротивляться, когда акула потащит ее на глубину. Только благодаря этой тактике иногда удается спасти пловцов, на которых напала акула.
Но для шансов на спасение я слишком далеко в открытом море. Нигде вокруг нет ни корабля, ни лодки, никого, кто мог бы вытащить меня из воды после первого укуса акулы. Я вспоминаю про тетю Милдред. Каково ей будет узнать, что я погибла? Для нее это будет жутким ударом.
И да, для меня это тоже будет жутким ударом.
Я плыву изо всех сил, спасая свою жизнь. Мне жарко, я потею даже под водой. Мои мышцы горят. У меня болят легкие и жабры. Я не оглядываюсь, мне некогда и не до того, я каждое мгновение жду смертельного укуса.
И тут я вижу вторую тень. Передо мной в глубине. Она стремительно приближается.
Я издаю вопль ужаса, закрываю глаза и чувствую, как большое тело проносится мимо меня. Каждая моя клеточка хочет скорее оказаться подальше отсюда, но тут у меня сводит руки, они отказываются работать. Дрожа и уже практически не в силах пошевелиться, я оборачиваюсь. Уж не знаю, действительно ли лучше смотреть в глаза собственной гибели. Но что мне еще остается?
К моему изумлению, акула обращается в бегство. А вторая тень, выплывшая мне навстречу, оказалась не второй акулой, а – человеком. Парнем с каким-то оружием в руках, напоминающим копье. И у него тоже жабры на боках, прямо как у меня! Он тоже подплывает ко мне поближе, улыбается и приветствует меня на языке глухонемых: «Привет, красавица. Это всё могло плохо кончиться».
14
Я потрясенно замираю, уставившись на него. Человек. Мужчина, лет двадцати, мускулистый, со слегка вьющимися волосами по плечи и непривычно белой кожей, парит передо мной в смутной синей пустоте Тихого океана и делает жесты языка глухонемых. Довольно неловко, потому что в правой руке он держит свое копье – или что это там у него, в общем, какое-то оружие, тоже, кстати, белое, как будто выточенное из огромной кости.
И у него действительно на боках такие же отверстия, как и у меня, такие же жабры. Я ошеломленно наблюдаю, как они шевелятся в такт его дыханию, мягко вибрируя. Одно дело видеть это у себя, и совсем другое – обнаружить то же самое у кого-то другого. Как и я, мужчина не полностью обнажен, на нем что-то вроде набедренной повязки из материала, который мне незнаком. Ее поддерживает пояс, на котором висит множество мешочков, маленьких и побольше.
И у него перепонки между пальцами. Они начинаются сразу за первой фалангой и тянутся дугой от одного пальца к другому, и слегка колеблются, когда пальцы сложены вместе. Мое сердце бьется как сумасшедшее. Я не знаю, это всё еще от страха перед акулой или уже от волнения, в которое меня привела эта неожиданная встреча.
– Спасибо, – говорю я, когда мне наконец удается унять дрожь в руках. – Ты меня спас.
Он широко улыбается. От него исходит сила и несгибаемая уверенность в себе.
– Акула была голодная. Но и она испугалась. Я настучал ей по носу, и ей пришлось убраться восвояси.
– Я понимаю, – отвечаю я. Иными словами, акула может вернуться.
– Как тебя зовут? – спрашивает подводный человек.
– Саха, – отвечаю я по буквам. Он смотрит на меня удивленно и растерянно. Похоже, жестов, обозначающих буквы, он не знает.
– Кто ты? – спрашиваю я.
– Я? Я Плавает-Быстро, – гордо заявляет он. Он нарезает пару кругов вокруг меня, как будто желая продемонстрировать, что действительно быстро плавает. А может, он хочет рассмотреть меня со всех сторон. – Где твое Вместе? – спрашивает он.
Я повторяю знак. Вместе? У этого знака есть второе значение? Если да, то я его не знаю.
Он протягивает руку и касается моей щеки. А потом спрашивает:
– Откуда ты? Я тебя здесь раньше никогда не видел.
Меня вдруг охватывает дрожь. Что я здесь делаю? Внезапно кажется, что это всего лишь сон. Наверняка я сейчас проснусь в собственной кровати.
– Я живу в Сихэвэне, – объясняю я, ну а так как он не знает обозначений букв, добавляю: – В городе над водой. – И показываю в том направлении, где, как мне кажется, находится Сихэвэн.
Его реакция оказывается для меня совершенно неожиданной. Он вздрагивает всем телом и делает такие глаза, будто я сказала что-то совершенно отвратительное. Прежде чем я успеваю что-то сделать, он хватает меня за руку и внимательно ее рассматривает. Когда он проводит пальцем по боковой стороне моих пальцев, я догадываюсь, что он сейчас видит: у меня нет перепонок.
Я машу свободной рукой, чтобы объяснить, как так получилось, но он не дает мне такой возможности. Он отпускает меня, резко разворачивается и уплывает с такой скоростью, будто за ним гонится злой дух. Он действительно быстро плавает. Ох, как же быстро он плавает! Мгновение – и я вижу лишь тень, которая описывает элегантную дугу и исчезает в глубине, еще миг – и вот уже никого нет, он растворился в бездонной синеве.
Я парю без движения, не в силах пошевелиться. На мгновение забываю, где верх, а где низ, потому что кажется, что весь мир исчез, а осталась только призрачная голубизна вокруг, в которой такие понятия, как низ и верх, не имеют значения. Потом в поле моего зрения вплывает стайка маленьких полосатых рыбок, черных и желтых, и тогда я снова понимаю, где я.
Чего я не понимаю, так это действительно ли со мной всё это произошло или я всё себе напридумывала. Пытаюсь определить направление, в котором уплыл Плавает-Быстро, но это мне уже не удается. Как будто его никогда и не было. Может, это и правда игра воображения? Может быть, я слишком долго пробыла под водой? Может быть, мой мозг всё-таки недостаточно снабжается кислородом, кто знает, при этих генетических мутациях там же наверняка что угодно может пойти не так.
Я дотрагиваюсь до щеки в том месте, где меня коснулся Плавает-Быстро. Я вспоминаю про акулу. Уж она-то мне точно не привиделась! И она может в любой момент вернуться – как только ее голод станет сильнее ее страха. Тут-то она сразу же вспомнит, где в прошлый раз видела добычу.
Я разворачиваюсь и плыву так быстро, как только могу, по направлению к берегу.
Когда оказываюсь в бухте и понимаю, что берег совсем близко, я замечаю, как дрожат мои руки и ноги. «Это от напряжения, – говорю я себе, – хотя, может быть, и от шока, который запоздало накрывает меня». Шока оттого, что я еле спаслась от акулы. Оттого, что встретила кого-то, кто такой же, как я. Трудно сказать, что из этого шокировало меня сильнее. Я правда не знаю.
Но точно знаю, что мне теперь надо делать.
Вода становится мельче, я позволяю волнам нести меня к берегу и всё же не тороплюсь выходить из моря. На всякий случай для начала я наполняю свои легкие воздухом и высовываю на поверхность голову, чтобы оглядеться.
Пляж по-прежнему пуст. Я некоторое время плаваю на месте и борюсь с искушением снова занырнуть. Наконец оказываюсь у своей скалы в самом дальнем конце пляжа и выхожу на берег. Мои вещи лежат там, где я их оставила. Быстро вытираю верхнюю часть тела и натягиваю футболку. Через пару минут плавки тоже высыхают, и я, полностью одевшись, отправляюсь в путь.
Но иду не по той тропинке, которая ведет в Поселок, а по другой, которая протоптана в сторону города. Вскоре я уже стою перед дверью дома Боннеров и нажимаю на звонок. По счастью, дверь открывает Пигрит. При виде меня он делает большие глаза.
– Это ты?
– Я оставила дома планшет, иначе бы позвонила, прежде чем прийти, – объясняю я. – Мне нужно тебе срочно кое-что рассказать.
После того как я обо всём рассказала Пигриту, он какое-то время сидит без движения, уставившись взглядом в пол куда-то позади меня, и думает. Мы сидим на полу у него в комнате. В воздухе висит аромат жаркого в винном соусе, навевая воспоминание об особенно вкусном обеде в последний день учебного года. Наконец, спустя, как мне кажется, целую вечность, он поднимает голову и говорит:
– Значит, ты далеко заплыла.
– Что? – вырывается у меня.
– Если ты столкнулась с акулой. У берегов Сихэвэна стоит противоакулья установка, ее зона действия не меньше двух миль.
– Какая установка?
– Противоакулья. Она как-то работает при помощи инфразвука. Когда акулы его слышат, они чувствуют опасность и предпочитают уплыть куда-нибудь подальше.
У Пигрита сейчас выражение лица в точности как в школе, когда он говорит что-нибудь особенно умное.
Я нетерпеливо машу руками.
– Да, очень может быть. Но речь же вовсе не об этом. Речь о человеке, которого я встретила!
– Ах, ну да. Конечно, – говорит Пигрит и снова погружается в раздумья. – И что, он выглядел точно так же, как ты? В смысле, с жабрами и всё такое?
– Да. По пять с каждой стороны. И, как я уже говорила, с перепонками между пальцами.
Я показываю ему свои пальцы и тонюсенькие белые шрамики по бокам. Они тоже доходят до начала верхней фаланги пальца.
– Врачи удалили мне их по маминой просьбе, когда я была совсем маленькой.
Пигрит изучает мои шрамы и потом произносит:
– Ну да, в этом-то и вопрос.
– Вопрос?
Сегодня в нем есть что-то такое, что особенно сильно бесит.
– Какой еще вопрос?
– Была ли она действительно твоей матерью.
– Что? – Мне не хватает воздуха. – Это еще что за шутки?
Пигрит приподнимает брови.
– Всё это может означать, что она украла тебя совсем малышкой. У племени подводных людей.
– Что ты несешь? – не выдерживаю я. – С чего бы ей это делать?
Пигрит кивает в сторону письменного стола, где лежит его планшет среди кучи раскрытых книг.
– Почитай новости. Это постоянно происходит. Женщины крадут детей, потому что своих детей у них быть не может. Ну, не каждую неделю, время от времени такое случается.
Я качаю головой.
– Я в это не верю. Я вообще-то похожа на маму. Могу тебе фото показать.
– Это только теория, – отвечает Пигрит.
– Довольно слабая теория, если честно. Или тебе случалось слышать о племени подводных людей, у которых можно воровать младенцев?
– Не случалось, ты права.
В доме Боннеров становится совсем тихо. Его отец на совещании в Городском совете, объяснил мне Пигрит, впуская меня в дом, и из прислуги никого.
– А что, если мы, – робко предлагаю я, потому что вообще-то это и есть то, за чем я пришла, – поищем что-нибудь об этом в библиотеке твоего отца?
Пигрит в задумчивости почесывает подбородок.
– Можем попробовать, – соглашается он и встает.
Когда мы закрываем за собой тяжелую дверь библиотеки, нас снова окутывает странный запах старой бумаги и, конечно, эта невероятная тишина, какой я не ощущала нигде и никогда. Кажется, что книги служат защитной стеной от внешнего мира.
Пигрит зажигает все лампы, в том числе те, которых я раньше не замечала. От них между книжными полками становится светло как днем.
– Папа всё-таки начал распаковывать книги, принадлежавшие моему деду, – говорит он. – Пойдем, я тебе покажу, что мы уже разобрали.
Он ведет меня по самому дальнему ряду, единственному, в конце которого нет окна. Не меньше десятка ящиков из пенистой древесины громоздятся здесь друг на друге. Три из них уже открыты, на крышках всех остальных лежит слой пыли.
– Их по меньшей мере лет двадцать никто не открывал, – говорит Пигрит. Он сдувает пыль с одного из ящиков и открывает защелки. Они скрипят и поддаются с трудом, видно, что до них многие годы никто не дотрагивался. Пигрит поднимает крышку, и из ящика вырывается затхлый запах.
В ящике лежат стопки книг, блокнотов и исписанной бумаги. Так, рассказывали нам в каком-то из музеев, раньше писали тексты: на листах бумаги, которые нумеровали, чтобы потом разобраться, в каком порядке их читать. Рукописи. Так называются стопки бумаги, вспоминаю я вдруг.
– Мне можно помогать при каталогизации, – объясняет Пигрит, – но нельзя ничего распаковывать самостоятельно, папа ужасно щепетилен в этих вопросах. – Он пробегает глазами названия книг, лежащих на поверхности. – Тут, похоже, все на тему коренного населения Австралии, колонизации и тому подобного. Не особо нам поможет, – говорит он и возвращает крышку на место.
Читать бесплатно другие книги:
