Сочинения. Том 1. Эта странная жизнь. Искатели Гранин Даниил
– Он сам кого хочешь перевоспитает.
– Скажет: «А-а-а, здрасте, начинаются ЦУ», – передразнил Ванюшкин, не раз без успеха принимавшийся за Морозова.
– Какие ЦУ? – не понял Борисов.
– Ценные указания.
– Да, бывает, одним ЦУ человека не проймешь, – улыбнулся Борисов.
Саша вскочил, стукнул кулаком по столу, полное, добродушное лицо его вытянулось.
– Вот так всегда. Дипломатия! Если уж на честность говорить, так давайте до конца. Думаете, нам неизвестно, Сергей Сергеевич, Морозов даже пьяным на работу являлся, и ему взыскания не дали. Майя Константиновна считала, что у нас и так много нарушений, что премии могут лишить и знамя не дадут…
– Правильно считала! – вставила Сорокина.
– А нам это боком выходит. Разве осле этого мы можем воспитывать? Меня бы выгнали, если бы я пьяным пришел, да и любого из нас. Факт. А его нет. Закон-то для всех одинаков? А мы маневрируем. И все видят. По оглобле стегаем, а не по лошади…
Борисов вздохнул. Дело не в Морозове. Все сводить к Морозову неумно.
Он задумался, почесал затылок, как бы сомневаясь, можно ли делиться какой-то тайной.
– Чувствуете ли вы, друзья, у нас, не где-то там, а у нас, здесь, разворачивается нешуточная борьба. («Черт его знает, правильно ли я поворачиваю?» – подумалось Борисову.) У нас начинается борьба с консерваторами. На нашей стороне пока еще сил недостаточно. Противники у нас есть посильнее, чем Морозов. Тут будет война серьезная. И кое-чем пожертвовать придется. Нам надо убедить, завоевать всю нашу молодежь. Во-первых, начнем с учебы…
Борьба! Это слово манило и звало вперед. Выходит, можно бороться и здесь, в этих до скуки привычных закопченных стенах лаборатории; и здесь есть опасности, есть враги…
– Бороться, а за что бороться – толком неизвестно, – заметил Ванюшкин. – Ребята в мастерских еще меньше нашего в курсе.
Решили просить Лобанова выступить на комсомольском собрании с докладом о задачах лаборатории.
Накануне собрания Лобанов показал Борисову добросовестно составленный конспект доклада.
– Ну что ж, все правильно, – разочарованно сказал Борисов.
Признаться, Андрей готовился к докладу без особого интереса, поручили – придется делать, тем не менее равнодушный отзыв Борисова задел его самолюбие.
– Да просто скучновато, – признался Борисов в ответ на расспросы Андрея. – Цитаты, цифры, все на месте, а что толку? Вот мне ты свой локатор не так подавал. И для них тебе не доклад делать, а лучше бы рассказать, почему ты пошел учиться, чем тебя наука вдохновила…
После комсомольского бюро Борисова воодушевила идея поэтизации будничного труда. Суметь показать борьбу, опасности, зажечь ребят возможностью настоящих подвигов вот здесь, в лаборатории. Он спросил у Андрея, читал ли тот «Голубую чашку» Гайдара.
– Я недавно ее своим ребятишкам читал. Ах да, ты же холостяк! Так вот, отправился один человек с маленькой дочкой в путешествие, а весь-то их путь тянулся метров триста от дачи. И вдруг на этом пути оказались встречи и приключения, опасности, сражения, чудеса, как будто попали они в незнакомую страну. Они сумели увидеть мир другими глазами…
– Чепуха, – сказал Андрей, – при чем тут Гайдар? – И обиженно забрал свои листки.
Он попросил у Ванюшкина список комсомольцев. Большинство ребят окончили семилетку или ремесленное, кое-кто – техникум. В графе «где учится» почти у каждого что-нибудь да было написано. Один занимался в школе взрослых, другой – в кружке мотоциклистов или в яхт-клубе, а против фамилии Цветковой значилось – учится в школе кройки и шитья. Ну, чем можно заинтересовать такую девицу? Как увлечь одним общим делом ребят, у которых столь разные вкусы?
Показать бы им, сколько красоты в будничной, но настоящей лабораторной работе, какой требует она фантазии, силы воли, какие здесь возможности. Чтобы стать творцом, вовсе не обязательно быть инженером. Можно остаться простым лаборантом, монтажником и чувствовать себя воином того же отряда, где воевали Фарадей, Яблочков, Кржижановский. Воодушевить молодежь азартом исканий, чтобы она нашла здесь, в стенах лаборатории, свое призвание…
Задача была трудная. И, как всегда, трудность раззадорила Андрея.
Это было его первое выступление в лаборатории. Многие инженеры, стеснительно посмеиваясь, просили у Ванюшкина разрешения присутствовать на комсомольском собрании.
Андрей долго думал – с чего начать?
И он начал с того, как много лет назад в плохо протопленном, освещенном одной настольной лампой кабинете Кремля собирались по вечерам приглашенные Лениным электрики обсуждать план электрификации России. Он заставлял их прикидывать, сколько потребуется на первых порах материалов – провода, изоляторов, столбов, обсуждал проблему гидроторфа. «Нам нужны специалисты с „загадом“», – говорил он, умеющий сам, как никто, работать, опережая время.
Отойдя от истыканной флажками карты фронтов, он склонялся над другой картой страны. Там, где еще стояли войска Юденича и Деникина, рассыпались коричневые, синие, зеленые кружки будущих электростанций.
Чтобы типография могла отпечатать план ГОЭЛРО, пришлось выключить свет даже в правительственных зданиях Москвы – такова была в 1920 году мощность московских электростанций. Этот план вместе с мандатом вручали каждому из делегатов Восьмого съезда Советов. На сцене Большого театра вспыхнули лампочки электрифицированной карты плана великих работ. Голодная, нищая юность советской энергетики зажгла в тот декабрьский вечер созвездия будущего Волховстроя, Шатуры, Днепрогэса, Свири.
Это была та вершина, с которой можно было обозреть прошлое и будущее электричества. Короткая, но бурная история электротехники была насыщена драматической борьбой, полной подвигов беспримерной нравственной силы. Маркс говорил, что электричество – более опасный враг старого строя, чем все заговоры Бланки. Оно началось с компаса, указывающего моряку верный путь, оно стало одним из двух слагаемых ленинской формулы коммунизма.
Оно имело своих героев, своих предателей, отступников, свои жертвы. Первым в этой битве пал сподвижник Ломоносова Рихман. Его убило молнией при изучении грозы…
То, что рассказывал Андрей, не было связной историей электричества. Его интересовали те люди, чьими трудами выявлялись могущественные свойства электричества – самой совершенной энергии, самой гибкой, способной перевоплощаться, копить и сохранять свою силу, передаваться на тысячи километров, светить, греть, плавить металлы, резать, вертеть, взрывать, говорить, разлагать вещества…
В жизни одного поколения электротехника, начав с забавы, стала хозяином века. В год, когда родился Ленин, в мире не горела еще ни одна электрическая лампочка. Восемьсот фонарщиков выходили в сумерки на петербургские улицы зажигать газовые фонари. А еще через несколько лет «русский свет» уже пылал на набережных Темзы, на бульварах Парижа и Берлина. Для тех, кто творил его во мраке царской России, для Яблочкова, Лодыгина, для сотен забытых мастеров талантливого народа свет был не только источником лучистой энергии. Недаром в русском языке слово «свет» звучит как «истина», «счастье», «свобода», как символ любимого существа – это земля, вселенная, это, наконец, люди.
Под стать этим богатырям была и группа первых советских электриков. На плечи этих ленинских выучеников легло создание новых электростанций. Андрей с гордостью перечислял их имена – Кржижановский, Классон, Винтер, Александров, Графтио… Про каждого из них он мог рассказывать часами. Это были ученые нового склада. Большую часть своих научных работ они писали железом и бетоном на берегах Волхова, Днепра, Свири.
Трудно представить себе, в каких условиях начинались первые стройки. На строительстве Каширской ГЭС гвозди, простые гвозди приходилось делать вручную. Но и в этой нищете электрики умудрялись быть зачинателями новой культуры. Мало кто помнит, как в том же двадцатом году строители маленькой Тульской ГЭС тянули сквозь заснеженные поля две линии передачи: одну – на Оружейный завод, а вторую – в Ясную Поляну освещать Музей Толстого.
Пробираясь от села к селу сквозь метели и сугробы, прячась от рыскающих банд «зеленых», шел будущий автор проекта Днепрогэса инженер Александров. Он читал крестьянам доклады о Днепрогэсе, потом вытаскивал драгоценную бутылку разбавленного водой керосина для волшебного фонаря и показывал картины – синий Днепр, расчесанный бетонным гребнем плотины, здание станции, высоковольтные мачты… Он говорил о том, что эта станция будет крупнейшей в мире, осветит каждую избу в округе, поможет пахать землю. Над этим чудаком беззлобно смеялись: «Гасу нема, дегтю нема, ситцу нема, мыла и того нема, – бреши, бреши…»
А через несколько лет двадцать крупнейших энергетиков страны были вызваны в Кремль. Речь шла о постройке Днепрогэса. Семнадцать из них отказались – таких станций мы не строили, опыта нет, мы не можем брать на себя ответственность. Три человека сказали: дайте оборудование – мы построим. И в 1927 году посреди Днепра, на скале Любовь, взвился флаг – «Днепрострой начат».
История переплелась у Андрея с воспоминаниями детства, с рассказами отца. Дома он нашел среди порыжелых фотографий, почетных грамот, которыми награждали отца, среди старых писем, членских билетов МОПРа, Общества смычки города с деревней – несколько ветхих газетных вырезок: все это когда-то заботливо собирала мать. Там была вырезка из «Правды» за 1925 год: «Со всех концов поступают деньги во всесоюзный железный фонд имени „Правды“». Далее следовал список фамилий, и среди них подчеркнутая карандашом: «Лобанов Н. П, – 3 рубля».
Рядом заметка, которая начиналась: «Обойдемся без заграницы, даешь советскую электролампу!»
Когда Андрей сейчас на собрании читал эту заметку, на слушателей вдруг повеяло жаром тех пламенных полузабытых лет. Кузьмичу вспомнился почему-то длинный дощатый барак, где шло партсобрание ячейки волховстроевцев. И он, еще молодой, с залихватским чубом, слюня карандаш, писал резолюцию о том, как среди волховстроевцев не нашлось ни одной руки, которая поднялась бы на защиту троцкистов.
А Борисов увидел вдруг себя мальчишкой на первомайской демонстрации. Комсомольцы в зеленых гимнастерках, с кожаными ремешками через плечо, несли плакат: «Долой Чемберлена, Керзона и Муссолини!» С какой завистью он смотрел на них! А в «Колизее» шла картина «Водопад жизни» с участием Лилиан Гиш, и на афише большими красными буквами было написано: «Мировая картина». Кино было немое, пианистка в коротеньком, до колен, платье играла в течение всего сеанса то романс «Синие звезды», то марш «Турандот». В магазинах продавали первые детекторные радиоприемники. На рабочую окраину Березовку прокладывали трамвайную линию.
Игорю Ванюшкину, и Саше Заславскому, и Воронько, и другим ребятам эти годы казались далекими, наивными и удивительными. Было смешно и непонятно, что тогда жили люди, которые не верили в план ГОЭЛРО, называли электрификацию «электрофикцией», не верили, что можно построить Волховскую станцию, каких-нибудь пятьдесят тысяч киловатт. Это же просто темные люди!
Оставив трибуну с лежащим там конспектом, Андрей подошел к рядам, испытующе вглядываясь в эти молодые, свежие лица, смышленые, исполненные ожидания и доверия, лукавые, с озорным блеском в глазах, лениво-благодушные, мечтательные, ушедшие в себя. Дошла ли до них та главная мысль, на которую он нанизывал, казалось бы, разрозненные факты? Ему хотелось раскрыть героические возможности работы ученого, увлечь их приключениями смелой мысли. Тот, кто создает новое, тот живет, опережая время. Вы мечтаете о будущем? Его можно создавать и в этих стенах…
Прошлое всегда кажется удивительным и романтичным. Куда труднее почувствовать неповторимую красоту сегодняшнего. Андрей не раз слыхал разговоры о том, что молодежь утратила романтику первых лет революции, что остывает накал высоких идей, которые озаряли жизнь старших поколений большевиков. Давно снята надпись: «Райком закрыт, все ушли на фронт»… Ну и что ж, ничего плохого нет в том, что двери райкома открыты. Каждое время рождает свою романтику. Попробуем извлечь ее из наших будней. Пусть она пахнет потом, а не порохом, но добыть ее – значит стать достойными своих отцов. Ведь и нынешние годы станут легендарными, и сегодняшним комсомольцам будут завидовать внуки. Почему же нам самим не отведать счастья наших трудных дорог?
Не каждому выпадает свершать подвиги или стать великим, но каждый человек хочет сделать больше, прожить свою жизнь ярко и счастливо. Лучше всего это удается тому, кто умеет в своем маленьком деле увидеть большую мечту.
…Ничего этого он не сказал. Жестко и безжалостно он предупреждал о тяготах и невзгодах на этом пути. Не ждите никаких радостей. Придется отдать лучшую часть своей жизни самой скромной, может быть, безвестной работе, где, открыв важное, новое, нужно молчать об этом, проверяя себя недели, месяцы, напрягать все силы, чтобы опровергнуть собственные опыты. Работать и не хныкать, если слава достанется другому. Уметь снимать в тысячный раз одну и ту же кривую с таким же увлечением, как и в первый раз. Без сожаления отдавать свои мысли другим. Выстоять, если окажется, что все усилия потрачены впустую и завтра придется все начинать сначала.
Он рассказывал о новых гидростанциях, о линиях передач, которые, подобно железным дорогам, свяжут Урал, Москву, Донбасс, Заполярье, Кавказ. Только вместо эшелонов с грузом по этим линиям будет мчаться энергия – хлеб нашей индустрии, да и сами железнодорожные магистрали станут электрическими…
Обстоятельства рождения нового всегда неожиданны. Единственное общее в них – это потребность жизни, прорывающаяся сквозь любые случайности.
В 1943 году на фронте Андрей впервые столкнулся с потребностью в локаторе. Он не любил вспоминать об этом тяжелом дне и, конечно, умолчал бы о нем, делая обычный доклад. Но это не был обычный доклад.
Шел бой. Неожиданно прервалась связь с соседним полком. Связист с поисков обрыва не вернулся. Тогда на линию направился лейтенант Глеб Медведев – веселый, озорной парень, любимец полка и друг Андрея. Андрей сел за телефон. Через четверть часа в трубке что-то щелкнуло, и глухая тишина наполнилась живыми шорохами. «Незабудка» откликнулась раскатом взволнованно благодарной ругани. А Глеб не возвращался. После боя Андрей пошел вдоль линии, по следу, обозначенному примятой травой. Глеб, очевидно, полз под огнем, ощупывая провод. Из пересохшей канавы линия связи взбегала на насыпь. Это было самое открытое и опасное место. Здесь Глеба ранило. На песке и пыльных листьях лопуха темнели бурые пятна крови. Провод был цел. Остаток пути Глеба четко обозначался густым пунктиром засохшей крови. Андрей скатился по ту сторону насыпи и возле ивняка увидел Глеба. Он лежал лицом к земле. Левая закоченелая рука повисла на кустах, сжимая зачищенные куски провода. После смерти он продолжал поддерживать связь. Часы на его руке звонко тикали, отсчитывая минуты его посмертной вахты.
Так и похоронили Глеба с проводом в руке.
Вот тогда Андрей подумал, что, если бы место обрыва было известно, Глебу не пришлось бы лезть на эту проклятую насыпь, он мог обойти ее и пробраться кустами к ивняку, где лежал разорванный провод.
Андрей открыл папку. Из вклеенного кармашка он вынул кусочек обыкновенного полевого провода в серой ссохшейся обмотке. С этой минуты все глаза оставались прикованными к столу, где лежал провод.
– Проблема определения места повреждения линии, или, сокращенно, проблема ОМП, – говорил Андрей, – охватывает и военную связь, и телеграф, и электрические дороги, и электрические линии передач, и кабели…
Как бы приподняв асфальтовый ковер улицы, Андрей показал в глубине земли кабели. Они пересекали площади, забегали в подворотни, спускались на дно реки, огибали телефонные колодцы, пробивались сквозь фундаменты. Тончайшая кровеносная сеть огромного города, несущая ему свет, тепло, энергию.
Сколько врагов имели эти хрупкие артерии! Горячие трубы теплопровода подсушивали изоляцию. Подземные воды размывали грунт, и он, оседая, вырывал кабель из соединительных муфт. От движения машин, трамваев вибрирует почва, и даже вязкая свинцовая оболочка кабеля не выдерживает – трескается. Влага неутомимо, день за днем, пробирается к сердцу кабеля, к медным жилам. Стена изоляции рушится. Кабель пробит – и могучая сила уходит в эту брешь. В какие-то доли секунды маленькие чуткие реле должны отозваться на случившееся и спасти от гибели генераторы на станции. Линия отключается. Останавливается завод. Погружаются во тьму улицы, замирает на полпути подъемный кран, стоят трамваи… Авария! Обессилели насосы водопровода. Застывает расплавленный металл в ковшах… Авария!
Не всегда есть резервный кабель, резервная линия. Надо немедленно отыскать место повреждения и отремонтировать линию.
За десятки, иногда за сотни километров от города расположена гидростанция. Через леса, овраги шагают металлические опоры, неся на вытянутых ажурных руках провода. Сколько времени понадобится монтеру, чтобы пробраться вдоль линии по бездорожью и найти повреждение! А если ночь, пурга?
Много лет ученые изыскивают способы ОМП. Разработано немало остроумных методов, но каждый из них годен только для частных случаев: когда оборванный провод касается земли, когда место повреждения в кабеле выгорело полностью. Большинство методов неточны: где раскапывать кабель – здесь или через десятки метров? Представьте себе линию от Сталинграда, от волжских гидростанций в Москву, от гидростанции на Ангаре, восемьсот, тысяча, полторы тысячи километров – всю единую высоковольтную сеть нашей бескрайной страны. Для этой техники нужен новый метод, точный, безошибочный, мгновенный. Такого прибора еще нет. Но он может быть построен на принципе радиолокации. И должен быть построен.
Андрей посвящает своих слушателей в трудности задуманного, останавливаясь там, где для него самого начинается область догадок и исканий.
После речи Лобанова никто в прениях не выступал.
– Какие суждения будут насчет резолюции? – спросил Ванюшкин.
Все молчали. Пека Зайцев завороженно следил, как Лобанов прятал обрывки телефонного провода, Ванюшкин задумчиво посмотрел на Зайцева, потом сложил бумажку с наспех набросанным проектом резолюции и сказал:
– Считаю собрание закрытым.
На улице Ванюшкин и Саша Заславский догнали Цветкову. Разговаривать не хотелось. Каждый думал о своем.
Сашу взволновал рассказ о локаторе. С горделивым мужеством он мысленно следовал за Лобановым по тропе, где на каждом шагу попадались останки предыдущих исследований. Затем тропа кончилась, дальше простиралась местность, куда еще не ступала ни одна человеческая нога. И Саша вдруг зримо, почти физически ощутил Неведомое. Оно манило своими трудностями, оно говорило: смотри, не все еще открыто, и на твою долю остались белые пятна. Да… во что бы то ни стало надо работать вместе с Лобановым над этим локатором.
На собрании Нина Цветкова сидела в первом ряду. Она несколько раз поймала взгляд Лобанова. Глаза у него совсем зеленые, пожалуй, это красиво. Уши, правда, оттопыренные и слишком большие. А здорово он увлечен своим локатором. Все же он обратил на нее внимание. Вполне естественно. Не на Веру же Сорокину ему было смотреть, у которой нос вздернут так, что ноздри как иллюминаторы – все видно. Почему на танцплощадках не встречаются такие, как Лобанов? Если бы она училась в институте, она бы легко, конечно, разобралась во всех этих схемах…
«Первое собрание без резолюции, – думал Ванюшкин. – За такую инициативу может жутко нагореть. Ну а какие тут предложить практические мероприятия? – спросил он, защищаясь от воображаемых обвинений инструктора райкома. – Организовать кружок любви к науке? Или обязать каждого комсомольца увидеть большую мечту в своей работе? Нет, дорогой товарищ, это вам не обычное собрание, это вроде митинга перед сражением. Теперь, если дадут научные темы, ребята будут вкалывать как звери. А если не дадут? Ну и пожалуйста, тогда начнем воевать».
Игорь Ванюшкин выпятил челюсть, голенастые ноги его в лыжных ботинках чеканно застучали по асфальту. Как никогда раньше, он чувствовал себя вожаком того комсомола, который уходил на фронт, уезжал строить Днепрогэс и Комсомольск, взрывал фашистские эшелоны…
Глава четырнадцатая
На Октябрьской станции Андрей познакомился с заместителем начальника цеха Рейнгольдом. У Андрея всегда вызывали интерес люди, одержимые какой-либо творческой идеей. К этим одержимым принадлежал Рейнгольд. Он третий год в одиночку разрабатывал автоматический синхронизатор. Автомат мог значительно облегчить сложную процедуру включения генератора. Когда речь заходила о его изобретении, Рейнгольд болезненно настораживался, и Андрею стоило больших трудов заставить его разговориться.
Тронутый участием Андрея, Рейнгольд робко упомянул про готовую модель автомата. Модель была у него дома. «Видите ли, так уж сложились обстоятельства…»
Рейнгольд смотрел вниз, как будто разговаривал с полом. Его манера держаться напоминала поведение человека, который в чем-то виноват и все ждет, что его упрекнут, высмеют или обругают.
Перед дверью квартиры Рейнгольд, смущенно улыбаясь, поднял руку и несколько раз провел ладонью над крохотной, едва заметной дырочкой. Замок щелкнул, дверь отворилась.
– Фотоэлемент? – улыбнулся Андрей.
Маленькая двухкомнатная квартирка была начинена всевозможными мелкими, остроумно выполненными автоматами. Стоило открыть дверцы буфета, и полки освещались скрытыми лампочками. Терморегулятор открывал и закрывал кран парового отопления.
Вторая комната была превращена в мастерскую. Четырнадцатилетний Толя, похожий на отца, такой же сутуловатый, тихий, с большими прозрачно-голубыми глазами, красил лаком деревянную панель. На аккуратном верстачке стояла модель автомата.
– Вот… всей семьей работаем, – пошутил Рейнгольд.
– Почему так получилось, что вам не помогли? – спросил Андрей.
Рейнгольд достал толстую папку с перепиской по поводу автомата. Выяснилась шаблонная история: на первый образец отпустили средства, он получился не совсем удачным, продолжать отказались и предоставили Рейнгольда самому себе.
«Эх, Виктор, Виктор!» – возмущался про себя Андрей, разглядывая резолюцию Потапенко: «Предложить автору представить для испытания законченный образец».
– С тех пор я и заканчиваю, – пояснил Рейнгольд.
Форменная дикость! Напишите в газету – не поверят.
Андрей разгневанно ходил взад-вперед, не соизмеряя шага с размерами комнатки. Автомат, в котором заинтересованы все станции страны, мастерится на дому! Надо требовать, добиваться, ехать в министерство! Андрея подмывало схватить маленького робкого Рейнгольда за плечи, встряхнуть его, закричать ему: «Черт возьми, чего вы боитесь?!» Но Рейнгольд одну за другой показывал копии писем и ответов, тщательно подшитые в пухлую папку. Он даже не винил Потапенко – что ж, тот по-своему прав, требуя гарантии.
– Прав? Да разве так бывает, чтобы все сразу удалось!
Демонстрируя свою модель, Рейнгольд оживился и впервые поднял голову, посмотрел прямо на Андрея. У него были печальные и умные глаза. Две глубокие морщины от ноздрей как бы поддерживали усталый рот.
Слушая этого человека, Андрей поражался блестящей выдумке, изобретательности, с какой он умудрялся самыми примитивными домашними средствами разрешать сложные экспериментальные задачи.
– Я вижу, нет худа без добра, – вырвалось у Андрея.
Рейнгольд кивнул:
– Голь на выдумки хитра. Как говорит Кирилл Васильевич Долгин – материальные затруднения…
– …Обостряют ум ученого, – смеясь, подхватил Андрей. Эту фразу он уже выучил. – И все же надо драться, – настаивал он.
Рейнгольд тихо сказал:
– Я жаловался. Тут приезжал начальник главка… Толя, ты бы пошел, там, кажется, мама пришла… – Когда мальчик вышел, он продолжал: – Меня после этого перевели из начальников цеха в заместители.
– И это надо было обжаловать! Протестовать – это же ваше право, нет – долг!
Рейнгольд втянул голову в плечи.
– У меня семья, – сказал он. – Был бы я один… Квартира ведомственная. Мне уже намекали… – Он спохватился, замолчал.
Андрей тоже молчал.
– Мало ли какая оплошка бывает на работе. Переведут рядовым инженером, – с угнетающей убежденностью сказал Рейнгольд. – Разница все же четыреста рублей. Для нас – сумма значительная.
Жена Рейнгольда силой оставила Андрея ужинать. Она была полной противоположностью мужа – толстая, энергичная, с басистым веселым голосом, запаса ее жизнерадостности хватало на всю семью. Несмотря на ее очевидное диктаторство, Андрей с удовольствием подметил своеобразное равновесие влияний: входя в мастерскую, она вела себя тихо и уважительно, и, наоборот, отец и сын, покидая свое царство, попадали под ее безусловную и требовательную власть.
Ужинали не торопясь. По тому, как обсуждали домашние дела, Андрей понял, что это был единственный час, когда семья собиралась вместе, и ему было приятно, что его присутствие не мешает.
Над дверьми замигала голубая лампочка – вскипел чайник. Хозяйка ушла в кухню, и отец и сын, заговорщицки подмигивая Андрею, положили ей в тарелку кусок масла.
– Она изводит себя, чтобы похудеть, – пояснил Рейнгольд. – Не могу видеть, как она голодает.
Хитрость их была разгадана, и разразился шутливый скандал.
В присутствии жены Рейнгольд распрямлялся, виноватое выражение исчезало с его лица, он становился самим собою. Молодость их отношений поразила Андрея, и было понятно, почему Рейнгольд так дорожил своей семейной крепостью.
Как всякий холостой молодой мужчина, Андрей был беспощаден к людям, которые чем-то поступались во имя семьи. Но сейчас он полностью оправдал Рейнгольда. А оправдав, тут же, с места в карьер, предложил перенести окончание работы над автоматом в лабораторию и затем добиваться перевода туда Рейнгольда.
Рейнгольд смешался, томительно отмалчиваясь. Жена пристально посмотрела Андрею в глаза.
– По-моему, начинать надо с человека, а не с автомата, – грубовато, но совсем не обидно подумала она вслух.
Рейнгольд живо обернулся к ней:
– Видишь ли, Валюша, меня упрекали в иждивенчестве… Теперь это дело чести – самому кончить.
«До чего же разобидели человека», – подумал Андрей. Ему были хорошо понятны невысказанные опасения Рейнгольда. Не станет ли в лаборатории его автомат общим автоматом? Как же он тогда оправдает три года своей борьбы?..
Можно было привести много правильных слов, осуждающих эти чувства, но Андрей смолчал, потому что, ставя себя на место Рейнгольда, он испытывал такое же ревнивое собственническое чувство.
Андрей предложил другой вариант: лаборатория берет шефство над автоматом, предоставит людей, оборудование, но руководить работой будет сам автор.
– Вы сумеете выиграть время и закончить автомат через полгода?
– Через полгода! – Валя закрыла глаза и тихонько стиснула руку мужа.
– Пускай даже через год, – сказал Рейнгольд.
Муж, жена и сын с волнением переглянулись.
– Ну вот… – глубоко вздохнула Валя.
Спустя минуту она шумно и весело горевала: такое событие отметить бы как следует, а ей – какая обида! – на дежурство бежать.
Прощаясь с Андреем, она сказала тихо и быстро, так, чтобы муж и сын не слышали:
– Вы не знаете, что все это значит для него… и для нас.
Рейнгольд вышел ее проводить в прихожую. В зеркале было видно, как она взяла его голову и долго целовала в щеку, потом кончиками пальцев стерла следы помады. И Андрей почувствовал, как одиноки они были до сих пор в главном, в том, что составляло дело жизни Рейнгольда.
Когда Андрей стал прощаться, Рейнгольд задержал его руку.
– Я ведь неудачник, – улыбнулся он. – Чего вы связываетесь со мной? Какой вам интерес?
Надежда его была еще такой пугливой.
– А черт меня знает, чего я связываюсь с вами, – с искренним недоумением сказал Андрей. – Мне надо заниматься совсем другим делом.
На станциях в высоковольтных районах Андрея встречали с вежливой настороженностью. Ученая степень делала его человеком особого, другого мира. В этом другом мире, в тихих лабораториях, люди работали над точными приборами, производили сложные, малопонятные расчеты, там создавали новые формулы, новые конструкции. Производственная обстановка с ее тревогами и заботами о подсобных рабочих, о кирпичах, смазочных маслах должна была казаться Лобанову мелочной, а на людей, работающих здесь, он, наверно, смотрел с жалостью. Приписывая ему это, энергетики припоминали наезды консультантов, их часто заумные рассуждения, никому не нужные исследования, которыми по нескольку лет занимались в институтах и потом сдавали в архив.
У Андрея были свои, не менее убедительные, претензии к производственникам. Воспитанник Одинцова, он хранил обиды, нанесенные учителю. Ценные разработки не внедрялись годами… Нет, не стоит растравлять себя. У него – ограниченная, узкая цель: он приезжал выяснить условия будущей работы локатора.
И все же, собирая нужный материал, он не мог удержаться и, проклиная свое любопытство, постоянно отвлекался. То его восхищали самые, казалось бы, элементарные для любого монтера вещи, и он без стеснения обнаруживал свое невежество, то он вдруг ставил в тупик опытных инженеров, подмечая такое, что никому и в голову не приходило.
Каждая станция была открытием. Гидростанции были разные, как реки, на которых они стояли. Теплостанции – одни работали на угле, другие – на торфе. Никогда еще так стремительно не пополнялись его знания. Он собирал и впитывал все, не отдавая себе отчета, зачем это ему нужно, охваченный жадностью познания, самой притягательной из всех человеческих страстей.
Роковую роль в этом играл Борисов.
– Как, ты до сих пор не познакомился с Краснопевцевым? – коварно изумлялся он. – Он же на Пролетарской станции усовершенствовал регулятор напряжения.
– Зачем мне твой Краснопевцев? – защищался Андрей. – Хватит. К черту! Я должен заниматься своим делом.
Борисов умолкал и, выждав некоторое время, подступал с другой стороны:
– На Пролетарской установлен генератор с водородным охлаждением. Любопытная штука.
– Плевать я хотел на генератор! Нужен он мне, как корове седло. Отцепись от меня со своими воспитательными приемчиками.
Поостыв, он ворчливо, невзначай бросал:
– Генератор-то, наверно, какой-нибудь старый приспособили?
– Новенький. Последний выпуск, – невозмутимо сообщал Борисов.
– Ты коварный искуситель, – сдавался Андрей.
«Искуситель» всяческими способами заставлял Андрея присматриваться на станциях к людям.
Должность энергетика была, по его словам, самая главная должность на земле. Энергетики давали людям свет, тепло, силу – это была их продукция. Бесстрашно и умно управляли они напряжениями в сотни тысяч вольт, гигантскими машинами, где бушевали потоки воды, раскаленный пар под давлением в десятки атмосфер. Их профессия требовала непрерывного общения со смертельной опасностью.
Чем лучше они работали, тем незаметней выглядел их труд.
Попадая на станцию, Андрей забывал о словах Борисова. Со всех сторон его влекли к себе всевозможные реле, моторчики, регуляторы. Среди них встречались его давние институтские приятели. Он обнаруживал их на станционных пультах, в жаре котельных, у занесенных снегом затворов плотин, в трансформаторных будках. Иногда он с трудом узнавал их. На пульте Пролетарской станции он отыскал регулятор напряжения, про который ему твердил Борисов. Когда-то в аспирантуре Андрей участвовал в конструировании этого регулятора. За толстым стеклом, пощелкивая, изящно кланялись рычажки, вертелись зубчатки. Малиново светились радиолампы сквозь решетчатый футляр. Но что-то чужое появилось в приборе. Лак потрескался, помутнели никелированные части, сбоку торчали какие-то грубо приваренные щитки неизвестного назначения.
Андрей невольно потер ладонь, нащупывая следы ожога. Это случилось еще в институте, когда, налаживая прерыватель прибора, он, одурев от долгих неудач, схватился за включенный провод.
– Где ж тут прерыватель, что-то я его не вижу? – спросил он у дежурного инженера.
Тот лениво ткнул пальцем в сторону радиоламп. Андрей заглянул сквозь дырочки футляра и ничего не понял.
Он вспомнил слова Борисова и спросил, где Краснопевцев. Оказалось, что этот дежурный инженер с припухшим, сонным лицом и есть Краснопевцев.
– Куда же вы убрали прерыватель? – повторил Андрей. – Я знаю, что он был, я сам работал над этим регулятором.
– Добрый регулятор, – дипломатично заметил Краснопевцев.
– Значит, не очень, раз прерыватель убрали, – начиная злиться, сказал Андрей. – Для чего вы это сделали?
– А без него много лучше, – спокойно ответил Краснопевцев.
Пока он объяснял, почему «выкинул» прерыватель, лицо и вся фигура Андрея изображали поочередно сначала недоверчивую усмешку, потом стыд, потом шумный восторг. Действительно, лучше и проще. Однако Андрей был не новичок в науке, он знал цену подобной простоте.
– До чего ж у вас мило получается, – покачал головой Андрей. – Взяли да выбросили. Вы мне, как говорится, очки не втирайте. Много пересчитывать пришлось?
Наконец ему удалось чуть-чуть растормошить этого увальня. Краснопевцев достал клеенчатую тетрадь, исписанную вычислениями.
– Помаленьку у нас начинают заниматься автоматикой, – заговорил он. – Несколько институтов запрягли в эту колымагу. Недавно приехал автор одной схемы. А наши релейщики тоже вроде меня кое-что подправили в его устройстве. Так вы бы видели, в какую амбицию ударился этот деятель. Мол, как смеете без моего ведома, тоже, мол, исследователи. Так что разные авторы бывают. С вашим братом ухо держи востро.
Расчеты Краснопевцева отличались той завидной инженерной простотой, которой так недоставало самому Андрею. Опираясь на метод Краснопевцева, следовало бы вообще пересчитать весь регулятор.
– Ого! – оживился Краснопевцев. – Вы шутите!
– Обязательно пересчитайте. Чрезвычайно любопытно может получиться.
Сонная дымка снова затянула лицо инженера. Глазки его спрятались за припухшими щеками.
– Кто? Я? Куда там! Времени нет. Я дежурный инженер, тут ничем отвлекаться нельзя.
Он подошел к панелям, строго осмотрел приборы, постукал согнутым пальцем по стеклу амперметра. На все доводы он отвечал так, как будто Андрей уговаривал его заняться какой-то забавой.
– У нас так повелось, – спокойно приговаривал он, – там, где начинается дежурный инженер и начальник цеха, там кончается собственно инженер.
Спор их прервался приходом лысого круглолицего человека.
– Товарищ директор… – начал было рапортовать Краснопевцев, но директор махнул рукой:
– Оставь ты, ради бога, я отдохнуть пришел.
Краснопевцев представил Андрея.
– Калмыков, – сказал директор и, усаживаясь в кресло, устало вытянул ноги. – Калмыков второй и последний. В армии меня так звали. Я ростом не вышел, в строю замыкающим стоял. Был у нас в роте еще Калмыков первый. А я, значит, Калмыков второй и последний. Чего смеетесь? Мне это было хуже острого ножа, мало что второй, так еще и последний. Ну теперь, слава богу, у меня есть еще Калмыков третий и не последний… – Он благодушно похохатывал, радуясь возможности поболтать.
Разозленный упрямством Краснопевцева, Андрей слушал болтовню Калмыкова с неприязнью. Лысина сияет, толстый подбородок дрожит, сразу видно – человек самодовольный и хвастун.
– Ну так как же? – в десятый раз обратился Андрей к инженеру. Уж больно не хотелось ему отступиться.
Вместо ответа Краснопевцев, хитро щурясь, передал Калмыкову содержание их разговора. Калмыков оглядел Андрея и промолчал.
– Вас это не интересует? – иронически спросил Андрей.
Калмыков жалобно вздохнул:
– Не везет мне сегодня. Сбежал с диспетчерского, чтобы не ругаться, и попал в полымя. Пойдемте лучше на солнышко.
И он двинулся к дверям, ведущим на трансформаторную площадку.
На открытом бетонном балконе стояли великаны трансформаторы. Солнце поблескивало на лакированных ребристых изоляторах, под серыми стальными кожухами слышалось довольное басовитое жужжание.
– Ох и славно! На таком молодом солнышке самое время загорать. – Калмыков расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, ослабил галстук, блаженно подставляя солнцу черноволосую грудь.
– Ладно, – сказал Андрей в спину Калмыкову, – мы сами пересчитаем регулятор. Мы включим его в свою тематику. Но вам должно быть стыдно.
– А вам? – спросил Калмыков. – На Пасху и в аду грешников не мучают.
– И после этого вы смеете упрекать ученых…
Калмыков потер лысину жестом полной безнадежности.
– Разрешите, я вам байку одну расскажу. – Он вежливо взял Андрея под локоть и повел вдоль площадки, стараясь держаться солнечной стороны.
– Сын мой, Калмыков третий, будучи четырех лет, этой зимой так высказался. Елку мы устраивали. Я нарядился Дедом Морозом и вышел раздавать подарки. Назавтра спрашиваю его: «Нравится, Миша, подарок, что Дед Мороз принес?» – «Так это ты был, папа», – говорит. Спрашиваю: «Чего ж ты кричал тогда: здравствуй, Дед Мороз?» Он отвечает: «А чего ж, если вам нравится, пожалуйста». Этаким снисходительным тоном, как говорят с детьми. Я это к чему? Да к тому, что, если вам нравится, пожалуйста, ковыряйтесь с этим регулятором. Считайте нас за детей. Считайте. Но не требуйте от нас восторгов по поводу ваших развлечений.
– То есть как развлечений? – почти спокойно переспросил Андрей.
Шедший сзади Краснопевцев предостерегающе кашлянул.
– Хороши, а? – спросил Калмыков, кивая в сторону трансформаторов. – Богатыри! Москвичи прислали.
– Нет уж, позвольте, – заволновался Андрей. Он стал перед Калмыковым, загораживая солнце. Зажмуренные глаза Калмыкова открылись, взглянули на Андрея холодно и твердо.
«Сейчас он пошлет меня к черту, – подумал Андрей. – Тогда я скажу ему все, что о нем думаю».
– Вы в котельной были? – спросил Калмыков. – Были? Ага, ну и каково ваше впечатление? Неинтересно? Приборов мало новых? Так, так. Идите за мной, – жестко приказал он.
С неожиданной для тучного человека ловкостью он скатился по крутой, узкой железной лесенке, юркнул в тесный проход между горячими, обложенными асбестом трубами. Андрей, полусогнувшись, еле поспевал за ним.
Оказавшись на нижнем этаже котельной, они подошли к стенду, за которым сидел машинист. Огромный котел, высотой с четырехэтажный дом, обвитый трубами, лесенками, мостиками, гудел, сотрясая горячий, душный воздух. Машинист, напряженно вытянув шею, безостановочно обегал глазами приборы, одна рука его нажимала кнопки, другой он подавал знаки помощникам. Они перебегали от одного штурвала к другому, вертели, открывая и закрывая заслонки. Лица их блестели от пота. Улучив свободную минуту, машинист схватил брезентовые рукавицы, подбежал к топке и, налегая грудью на железную шуровку, заворочал ею.
Калмыков потянул Андрея за рукав, подвел его к одному из штурвалов.
– Открывайте! – крикнул он на ухо. – Как раз меняют режим.
Андрей повернул теплое тугое колесо.
– Быстрее! – передавая знаки машиниста, он командовал, наставляя Андрея открывать заслонки.
«Подумаешь!» – пожал плечами Андрей. Через минуту ему уже пришлось скинуть пиджак, горячая испарина заливала шею. Калмыков командовал в нарастающем темпе. Андрей перекрывал клапаны, тянул какие-то рычаги, краны; надев рукавицы, толкал тяжелую шуровку, пламя из красного окошечка топки палило лицо. Воздух с каждой минутой густел. Андрей хватал его открытым ртом. Пот ел глаза. От непривычных усилий заныла поясница, но голос Калмыкова подгонял, не давая передохнуть.
Кочегары, стоя поодаль, белозубо ухмылялись. Только теперь Андрей начинал постигать тяжесть их работы. Ослепшего, задыхающегося, его посадили за пульт. Он вертел головой от парометра к указателям уровня, приходилось следить за тягомером, за газоанализатором и еще за десятками приборов, сигнальных лампочек, уровней.
Калмыков что-то крикнул Краснопевцеву, тот взял Андрея за руку и повел в застекленную кабину. Андрей обессиленно плюхнулся на табуретку. Вслед за ними вошли Калмыков и машинист.
– Притомились с непривычки? – участливо справился Калмыков. – Со сноровкой и то за день умаешься. Как, Разумов? – подмигнул он машинисту.
– Известно. Котлы наши старые. Сейчас кое-какую механизацию ввели, – закуривая, сказал Разумов. – Да и то, домой придешь, поел и – спать.
Читать бесплатно другие книги:
