Четвертый эшелон Хруцкий Эдуард
«Лондон. 24 марта (ТАСС). Бернский корреспондент газеты „Дейли экспресс“ сообщает о новой уловке гитлеровцев: они исчезают как якобы умершие. Полковник войск СС О.Фикерт поместил в немецких газетах свой некролог, но четыре недели спустя его видели разгуливающим по главным улицам Барселоны под именем Вильгельма Клейнерта. Начальник штаба гитлеровской молодежи Гельмут Меккель, как сообщают, явился жертвой рокового „несчастного случая“, но после этого его видели с главарем испанских студентов — фашистом Аваресом Серано…»
Данилов
Из своего окна он видел улицу, вернее, то, что осталось от нее. Вдоль разрушенных домов тянулся новый, еще не затоптанный дощатый тротуар. На этой улице каким-то чудом полностью сохранился только один двухэтажный дом, в котором теперь жили приехавшие из Москвы сотрудники. Все остальные здания в разной мере пострадали от артогня и перипетий уличного боя. Но все же улица жила обычно и размеренно. И ритм этой жизни ничем не отличается от московского. Так же по утрам уходили на работу люди, так же возвращались с темнотой. В развалинах играли ребятишки, их звонкие голоса многократным эхом отдавались в пустых коробках разрушенных домов.
Люди обжили руины. Как могли, отремонтировали разбитые квартиры, построили деревянные лестницы. По утрам мимо окон проходила колонна военнопленных. Они восстанавливали разрушенное своими руками. Рядом работали артели девчат. Данилова поразило, что они делятся своим скудным пайком с бывшими врагами. Таково уж свойство характера русского: беспощадность к врагу и гуманизм к побежденному. Недаром издревле существовал обычай — лежачего не бьют.
Город весь оделся лесами. Воздух пах смолой, кипящим гудроном и краской.
Весна в этом году была скорой и ранней.
Уже несколько дней они жили в этом городе. Ежедневно его люди бывали в пивной на Красноармейской. Данилов сам зашел туда однажды. Пивная была разделена на два зала. В одном стояло восемь столов, покрытых липкой, потерявшей свой цвет клеенкой, на другой половине — туда вели четыре деревянные ступеньки — находилась бильярдная. Два стола со штопаным сукном, разбитые костяные шары, неизвестно откуда взявшиеся огромные керосиновые лампы освещали центр бильярдной. В углах навечно поселился настороженный полумрак. Там рассчитывались после игры, несмотря на грозную надпись: «Здесь на деньги не играют». Там же разливали по стаканам самогонку, и едкий дух ее, казалось, навечно впитался в дощатые стены с потрескавшейся штукатуркой.
— То место, — говорил о пивной начальник горугрозыска. И по тому, как он произносил слово «то», все становилось понятным без дополнительных комментариев. Пивная на Красноармейской была таким же порождением войны, как и Тишинка в Москве. Сюда со всего города собирались те, кого по тем или иным причинам выбросила из жизни война, или те немногие, навсегда отравленные тлетворным влиянием оккупации, с ее частным жульническим предпринимательством. Были и другие, у кого эти тяжелые четыре года отобрали семью, любимое дело, искалечили физически и морально. Город, бывший советским совсем недолгое время, чуть больше года, город, в котором люди жили по законам панской Польши, потом по страшным правилам фашистов, еще катился по инерции по заржавленной рельсовой колее прошлого. Заканчивалась эта колея тупиком, и нужно было приложить много сил, чтобы повернуть жизнь города на главную магистраль.
На городском базаре продавали настоянный на табаке местный самогон «бимбер», старую военную польскую форму, немецкие, венгерские, румынские, польские сигареты, конфеты поразительно яркого цвета и самодельный лимонад на сахарине.
Данилову было все это непривычно и странно. Иногда ему казалось, что время сделало скачок на двадцать лет назад и он опять попал в «развеселые» годы московского нэпа.
Сегодня Алтунин должен был идти в пивную. Перед этим два дня подряд там работала от семнадцати до девятнадцати часов специальная группа из шести человек во главе с Серебровским. Сергей немедленно освоился в пивной, он лихо играл на бильярде, пил с завсегдатаями вонючий самогон. Кто он такой, никто не спрашивал. Мало ли кого выбрасывали волны времени к этому острову! Завсегдатаи видели, что этот Сережка парень тертый.
— Ваня, — сказал Серебровский после очередного посещения пивной, — в доверие-то я кое к кому влез. Да люди-то пустячные, не те люди. О банде там не говорят вообще. Табу. Запретная тема. Боятся очень. Надо выпускать Алтунина, иначе ничего не выйдет.
Они долго прикидывали, как обеспечить полную безопасность операции. Сразу за пивной начинались развалины: несколько кварталов искореженных, разбитых домов. Два дня Данилов с Токмаковым лазили среди груд кирпича, остатков лестниц, перекрыть район силами наличного оперсостава было невозможно. Человек, хорошо ориентирующийся в этом нагромождении кирпича, мог спокойно уйти от преследования. Оставалось одно — блокировать район воинскими подразделениями. Но это предложение отпадало само собой, так как скрытно подвести солдат было просто невозможно.
На совещании решили перекрыть все выходы из пивной, посадить часть людей в развалинах, обеспечить максимальное количество служебных собак. Подготовительные мероприятия провели ночью. Люди заняли указанные места. Все выходы из города, улицы, дороги контролировались усиленными нарядами внутренних войск и милиции. Сегодня в семнадцать часов Алтунин с Никитиным должны выйти на явку.
Алтунин
Его привезли в город ночью. Потом в закрытой машине он и Никитин были доставлены в этот старый дом на окраине города. Часть особняка была разбита, но вторая половина совершенно не пострадала. Их поселили в огромной круглой комнате с лепным бордюром и легкомысленными медальонами на потолке. Теперь над их головами розовощекие курносые амуры постоянно уносили куда-то томных женщин.
Никитин, войдя, долго рассматривал их, что-то тихонечко насвистывал, потом вздохнул:
— Вот жизнь, а? Слышь, Вадим?
В стены комнаты были вделаны зеркала. Вернее, их остатки, и комната кусками отражалась в потрескавшейся амальгаме. При свете лампы предметы ломались и становились таинственно-непонятными.
— А что здесь раньше было? — поинтересовался Никитин у сопровождающего их оперативника.
— При панстве, говорят, публичный дом располагался.
Никитин присвистнул:
— Вот тебе и на.
После воссоединения дом этот хотели отдать под библиотеку и даже завезли книги. Часть их немцы спалили, но кое-что Алтунин на чердаке нашел. Особенно обрадовался он Джеку Лондону. Из дома ему выходить запрещалось, поэтому он целый день лежал и читал. С Никитиным он почти не общался. Днем тот спал, а вечером таинственно исчезал, оставляя вместо себя все того же оперативника из местного горотдела.
Алтунин читал «Морского волка» и уже дошел до сцены драки, когда в коридоре раздалось посвистывание и в комнату вошел Никитин. Он несколько минут рассматривал себя в треснувшем зеркале, потом подошел и плюхнулся к нему на кровать.
— Значит, читаешь? — неопределенно сказал Никитин.
Алтунин молча закрыл книгу.
— На, — Никитин достал из кармана пистолет ТТ, — владей. Данилов приказал снарядить тебя в лучшем виде.
— Сегодня пойдем? — Алтунин сел на кровати.
— Сегодня. Боишься?
— Нет.
— Ну и правильно. Чего бояться-то? Хива, она и есть хива. Вот ты, Вадим, скажи мне. Идешь ты на дело опасное. Ну я другой разговор, мне положено. А ты? Тебя же этот Крук вполне натурально шлепнуть может. А?
— Может.
— Странное дело, с одной стороны, тебя блатняки на ножи поставить могут, а если ты их повяжешь, то мне орден, а тебе опять трибунал. Неправильно это как-то.
— Мне лишь бы скорей.
— Это ты прав, — по-своему понял его Никитин, — раньше сядешь, раньше выйдешь. Ну, собирайся.
Алтунин встал, натянул сапоги, надел гимнастерку, туго перетянул ее ремнем, подошел к зеркалу и долго глядел в мутноватую треснувшую его поверхность. Свечи, горящие в комнате, и лампа-трехлинейка у кровати отражались в его полумраке, создавая иллюзию длинного коридора. «Он ведет в неизвестность», — подумал Алтунин.
— Ты чего к зеркалу прилип? — с недоумением спросил Никитин.
— Посмотри, видишь? — подозвал его Вадим.
Никитин подошел, несколько минут глядел в зеркало.
— Свечки как свечки, — сказал Никитин, — они мне знаешь как надоели…
Они вышли на улицу. Оба высокие, стройные, в кожаных регланах и летных фуражках. Несмотря на вечер, в городе было совсем тепло. Ни с чем не сравнимый пьянящий весенний дух заполнял улицы. Навстречу им шли люди в расстегнутых пальто, кое-кто нес шапки в руках. Проходными дворами, развалинами они вышли на Красноармейскую. Улица была пуста. Ничто даже отдаленно не напоминало, что улица эта полностью блокирована работниками уголовного розыска. Но Никитин знал, что этот грузовик с плотно закрытым кузовом, под которым лежал разгневанный шофер, не случайно сломался именно здесь. Он знал, что в его закрытом кузове сидят и ждут сигнала люди. Многое видел Никитин, безошибочно отличая работников ОББ от случайных прохожих. И все это делалось ради безопасности двух людей — его и Алтунина.
Никитин
Ох и шумно было в пивной! Голоса людей смешивались со звоном стаканов, и все перекрывал аккордеонист, игравший какие-то мучительно тоскливые польские танго. Да, веселое место. Такие нравились Никитину. Он вообще любил в своей работе необычность и риск. Допросы утомляли его, он начинал быстро злиться, упускал главное — детали. Вот такое дело по нему. Горячее дело, рискованное.
Они сидели за столом, покрытым клеенкой, и пили пиво. Никитин покосился на Алтунина. Ничего сидит. Спокойный, руки не дрожат, бледности нет. Лихой он парень, Вадим. Отхлебывая пиво, он внимательно и цепко оглядывал людей. Ну и рожи!
Вон за столом у буфета трое красномордых, в пиджаках клетчатых с плечами подбитыми, сошлись лбами, шепчутся о чем-то. Куда только военкомат глядит? На них дивизионные пушки возить, а они в тылу самогонку с пивом жрут. А эти? Нет, эти, видать, крестьяне, после рынка продажу обмывают.
Распаренные официантки в грязных передниках сновали от столика к столику. Провожая их глазами, Никитин взглядом вырывал из этой толпы то женское лицо с грубо накрашенными губами, то человека, уронившего голову на грязный стол, то узнавал знакомого оперативника, усиленно разыгрывающего пьяного.
Время шло. Они пили пиво и даже по сотке «бимбера» схватили, закусив все это картофельными оладьями с салом. Время шло. Тягучее танго наводило тоску, где-то в углу за его спиной вспыхнул и погас скандал. Время шло. Никитин посматривал на часы. Восемнадцать тридцать. Ну что ж, посидим еще немного и смотаемся. Видать, не придут сегодня гонцы от Крука. Ну ничего, дней-то ох как много на это отпущено. Аж целая неделя. Работа непыльная. Сиди за столом и пей за казенный счет.
Алтунин сидел рядом с ним такой же спокойный, как и всегда. Он курил и цедил сквозь зубы мелкими глотками кисловатое пиво. Он тоже ждал.
Никитин так и не понял, почему ему вдруг стало так неуютно, словно он раздетый на люди вышел. Он мазнул взглядом, как длинной очередью, по всему залу и увидел лицо. Здравствуйте вам, пожалуйста, заходите, Настя. Знакомая рожа-то. Где же он видел-то его?
А память помчалась обратно, вырывая из прошлого человеческие лица. «Кто? Кто? Кто?! — кричала память. — Почему здесь?! Почему?!» Он не услышал выстрела. Просто вдруг пиво залило лицо, осколком кружки рубануло по щеке. Никитин упал, и вторая пуля разворотила деревянную стену. Аккордеон смолк, и кто-то закричал протяжно и страшно: «Ой! Убили!» Никитин выдернул наган, он теперь контролировал зал. Стреляли из буфета. Стреляли минимум трое. Никитин краем глаза увидел Алтунина, лежащего на полу, над ним склонился Серебровский. Он выстрелил трижды по буфету над головами бандитов. Разбитое стекло картечью разлетелось в узком пространстве. Трое бросились к черному ходу. Один из бандитов повернулся и рванул из кармана гранату. Никитин выругался и всадил в него пулю прежде, чем тот успел дотянуться до кольца. Перепрыгнув через убитого, он выскочил в узкий тамбур, ногой распахнул дверь на улицу.
Автоматная очередь заставила его прижаться к стене, он выстрелил два раза на вспышки в полумраке, уже различая четыре темные фигуры, уходившие к развалинам, погоня дугой охватила их.
«Уйдут, — со злостью подумал Никитин, — уйдут в развалины». Он бросился вслед за ними и услышал надсадный лай собак.
Данилов
Он шел через пивную по лужам разлитого пива, отбрасывая ногой валяющиеся стулья. Шел от двери, прочертив через зал видимую ему одну прямую линию. В конце ее лежал человек в залитом кровью желтом кожаном реглане.
— Ну? — спросил он у Серебровского.
Сергей ничего не ответил, только махнул рукой.
Данилов наклонился над убитым. Пуля, разорвав реглан, попала прямо в сердце. Он умер сразу, так и не поняв, видимо, что произошло. Удивление навсегда застыло в погасших глазах и на уже тронутом синеватой бледностью лице.
Данилов оглядел зал. У стены стояли посетители, оперативники проверяли у них документы. Запах пороха смешался с отвратительным запахом сивухи и пива.
«Так вот она, последняя станция твоих горьких странствий, капитан Алтунин», — подумал Данилов с острой жалостью.
— Почему начали стрелять? — спросил он у Серебровского.
— Непонятно.
— Товарищ полковник, — подбежал к нему запыхавшийся капитан Токмаков, — они уходят в развалины.
— Сколько их?
— Четверо.
— Как они прошли сквозь оцепление?
— Развалины, — Токмаков выругался, — там старая канализация, можно выйти прямо во двор пивной. Их преследуют, собак пустили.
— Пошли, — сказал Данилов.
Они с Серебровским вышли на улицу к машине. Где-то в развалинах слышались пистолетные выстрелы.
«Уйдут, — с тоской подумал Данилов, — хоть бы одного взять. Одного. От него потянется цепочка к банде».
Он был уверен, что в самое ближайшее время Крук узнает о том, что произошло на Красноармейской. Наверняка в пивной были его люди. Они не стреляли, и документы у них были в полном порядке. Они смотрели и запоминали…
Но почему начали стрелять? Почему?
Никитин
Облава лавиной катилась по развалинам. Никитин бежал в темноте, падал, разбил колено, но все же бежал, ругаясь про себя. Сорвавшийся кирпич больно долбанул его по спине. Он бежал на выстрелы и лай собак. Внезапно вспыхнул прожектор, высветив мертвенно-синим светом причудливое нагромождение камней и переплетение арматуры. В столбах света крутилась красная кирпичная пыль, и Никитин увидел скорчившегося у полуразбитой стены человека. Пуля начисто снесла ему половину черепа. Рядом с ним остановился офицер милиции в форме, и Никитин узнал капитана Токмакова.
— Готов! — крикнул он Никитину и махнул рукой вперед: — Там!
И словно в подтверждение его слов впереди ахнула граната и вслед за ней раздался грохот обвала — видимо, рухнула стена, и красная пыль на время совсем заслонила свет прожектора.
Они бежали в сторону голосов и взрыва, в сторону хриплого собачьего лая. И вдруг совсем рядом раздались глухое рычание, короткий крик и выстрел. Они кинулись туда и в свете фонарей увидели распластанного на земле человека и истекающую кровью собаку — огромную овчарку, намертво вцепившуюся ему в горло.
Они бросились к лежащему, пытаясь оттянуть умирающего пса.
— Как волк барана, — вздохнул Токмаков, — и этот готов.
Он осветил перекошенное ужасом лицо убитого, и Никитин сразу же узнал того самого человека из пивной, разглядывавшего его. Он посветил фонарем и увидел бессильно откинутую руку и татуировку — синий крест и вокруг него красные буквы. Никитин присел и прочел имя Валек. Так вот кто это. Как же он не вспомнил раньше? Валька Сычев по кличке Крест, тульский налетчик, которого он, Никитин, брал еще в сороковом. Значит, узнал его, сволочь, урка ушлая. А он-то распустил слюни, вспоминал, кто да где. Никитин выругался.
— Ты чего? — спросил Токмаков.
— Вот кто меня узнал — Крест.
— А откуда ты его знаешь?
— В Туле брал на хате после того, как они ювелирный заглушили.
— У нас он как Валек проходит, — Токмаков начал обшаривать карманы убитого, — дезертир, бывший полицай. Вот досада-то, что его пес погрыз! Он у Крука в доверии, многое мог бы рассказать.
До утра оперативные группы обшаривали развалины. Пусто. Трое ушли в город. Теперь их надо было искать там.
Старший патруля сержант Фролов
Сразу после двенадцати машин стало мало. За два часа проехал один крытый «виллис» с недовольным подполковником. В командировке было указано: «Замкомандира в/ч 535-С, цель поездки — служебная командировка». И две полуторки: одна везла муку в воинскую часть, вторая — пустую тару в район.
Начавшаяся несколько часов назад стрельба, слабо доносившаяся сюда с того конца города, прекратилась, и вновь наступила тишина. Жилых домов на улице было всего три, все остальные разбило снарядами, и пустые глазницы окон глядели на улицу настороженно и страшно.
Вечер был теплый. Настоящий весенний. После полуночи из облаков выпрыгнула желтым мячиком луна, и свет ее засеребрил лужи. До смены оставалось недолго, всего час, и Фролов с удовольствием подумал о том, как они придут в дежурку, поставят автоматы в пирамиду, скинут шинели и поедят разогретых консервов с картошкой.
— У тебя осталось закурить? — спросил Фролов напарника.
Тот порылся в карманах, достал измятую пачку, скомкал, хотел бросить, но, видимо, выработанная годами службы в милиции привычка к порядку пересилила, и он, вздохнув, сунул пачку обратно в карман.
Табака не было, поэтому курить захотелось сильнее.
— Надо ждать машины, может, у пассажиров табачком разживемся?
— А если ее не будет?
— Тогда терпи, брат. Сам виноват, что не позаботился.
— А ты?
— Я старший наряда, поэтому тебе мои действия обсуждать не положено, — засмеялся Фролов.
Они замолчали и начали думать каждый о своем, но мысли у них были удивительно одинаковые. Война заканчивалась, и ежедневно в сводках Информбюро сообщалось о новых взятых городах с непривычными на слух чужими названиями. Оба они вместе с армией дошли до Белоруссии, оба были ранены и лежали в одном госпитале. Обоих признали ограниченно годными и как членов партии направили на работу в милицию. Им много пришлось увидеть за несколько месяцев службы в «четвертом эшелоне». На их глазах погибали товарищи, фронтовики, прошедшие сотни огненных километров, недавно сменившие полевые погоны на синие милицейские. Понятие «фронт» здесь, в горячем тылу войны, полностью видоизменилось. Здесь не было трещин окопов, спиралей Бруно и колючей проволоки. Линия фронта проходила на улицах, в квартирах, в поле. Она была невидима и шла через их сердца, наполненные мужеством и скорбью.
Прослужив несколько месяцев в милиции, они понимали, что им доверено дело огромной важности, их полоса обороны сегодня — улица с разбитыми домами, весь город, вся страна.
Первым шум мотора услышал младший наряда.
— Вот вам и табак-то, едет, — толкнул он в бок Фролова.
А машина уже вырвалась в пустоту улицы, заполнив ее всю без остатка ревом двигателя.
Фролов поднял фонарик, нажал кнопку — вспыхнул красный свет. Машина, скрипя, медленно начала тормозить.
В кабине алело пятно папиросы, и Фролов с радостью подумал о первой, самой сладкой, затяжке.
Они подошли к машине, держа автоматы на изготовку.
Фролов нажал ручку, открыл дверцу кабины.
— Контрольно-пропускной пункт. Прошу предъявить пропуск и документы.
— Минуту, — сидящий рядом с шофером младший лейтенант достал из планшета бумаги.
Фролов зажег фонарик.
Сначала он ничего не понял, все произошло словно во сне. От стены дома отделились три зыбкие, почти неразличимые в темноте фигуры и бросились к машине. Фролов кинул документы на сиденье и рванул с плеча автомат. В это время что-то больно толкнуло его в бок, и он упал, ударившись головой о крыло машины. Раздалось еще несколько выстрелов, потом резанул автомат, и Фролов увидел двух бегущих. Превозмогая боль, он вытянул из кобуры наган, поднялся на локте и выстрелил им вслед три раза. Выстрелил и потерял сознание.
Младший лейтенант Костров
Он протянул документы сержанту милиции, а автомат положил на колени так, чтобы стрелять было удобно. Мало ли что. Мишка увидел этих трех, бегущих к машине, но сначала не понял, что же случилось, и, только когда сержант начал падать, он из окна кабины резанул очередью в полдиска. Один из нападавших остановился, словно напоролся грудью на изгородь, и рухнул пластом. Двое, стреляя на ходу, побежали к развалинам.
Костров выскочил из машины и ударил из автомата вслед им, но люди уже скрылись в темноте, а стрелять в божий свет как в копейку смысла не имело.
— Смотри! — крикнул он шоферу и сунул ему в руки автомат, а сам склонился над лежащими у машины милиционерами. Один был убит, а второй, сержант, потерял сознание. Мишка расстегнул на нем шинель, разорвал гимнастерку и начал перевязывать. В темноте улицы послышался треск мотоцикла. Мишка выдернул из кобуры пистолет и прижался к борту машины. Мотоцикл подлетел с треском, и из коляски выскочил офицер милиции. В темноте Костров видел только серебро погон.
— В чем дело? — Вспыхнул фонарь. — Что такое, младший лейтенант?
— Нападение, — Мишка сунул оружие в кобуру, — ваших вот тут подбило.
Данилов
— Зажгите фонари, — приказал Иван Александрович.
Полоска света побежала по земле, осветив на секунду золотистую россыпь автоматных гильз, особенно ярких на черном фоне мостовой, кожаную перчатку, раздавленный коробок спичек, обрывок ремня. Все эти вещи сейчас для Данилова имели особый и очень важный смысл, потому что дорисовывали ему картину происшествия, становились свидетелями того, что произошло здесь сорок минут назад.
А луч продолжал скользить по мостовой, и вот его яркий кружок осветил еще одну гильзу, но она была длиннее автоматных и толще. Данилов поднял ее, подержал над светом. Да, впрочем, ему она уже ничего нового сказать не могла. Гильза была от патрона, которым снаряжается обойма к парабеллуму.
— Белов, — повернулся он к Сергею, — ищите гильзы от парабеллума.
Фонарик снова зашарил по земле.
— Товарищ полковник! — Данилов узнал в темноте голос капитана Самохина. — Собака взяла след, довела до развалин кинотеатра, там след потеряла. Но мы нашли вот что.
Данилов зажег фонарь и увидел, что Самохин держит шинель, обыкновенную солдатскую шинель с полевыми старшинскими погонами.
— Ну и что? — спросил Данилов.
— Вы посмотрите! — Самохин подставил воротник шинели под свет фонаря.
И Данилов увидел разорванную ткань и бурые пятна. Он потрогал воротник рукой. Грубое сукно было еще совсем сырым.
— Так, — сказал он, — так. А где нашли?
— Метрах в ста за углом. Собака облаяла.
— Понятно. Что еще?
— Найдено семь гильз от парабеллума, — ответил из темноты Белов. — Кроме того, рядом с убитым лежит парабеллум.
— Документы.
— Офицерская книжка на имя техника-лейтенанта Реброва Ильи Федоровича. Видимо, поддельная.
— Ну это не нам решать, а экспертам. Как милиционеры?
— Фролов в госпитале.
— Поезжай туда, Сережа, и, если можно, поговори с ним. Младший лейтенант и шофер дали показания?
— Да.
— Отпустите их. Впрочем, подождите. — Данилов подошел к машине. — Как ваша фамилия, лейтенант?
— Костров, товарищ полковник, — раздался такой знакомый и милый сердцу голос.
Данилов зажег фонарь и увидел, что у машины стоит и улыбается, блестя неизменной золотой фиксой, Мишка Костров.
Данилов и Костров
Мишка ходил по его кабинету, и комната наполнялась тонким перезвоном медалей и орденов, завесой закрывавших его грудь. Данилов с удовольствием рассматривал его. Костров был в ладном кителе, золотые погоны поблескивали в свете лампы.
— Сколько же у тебя наград? — спросил Иван Александрович.
— Два Отечественной войны, Красной Звезды, Красного Знамени, два Славы, три медали «За отвагу», медали за Москву и Сталинград.
Да, славно повоевал Мишка Костров. Здорово. Данилов разглядывал его и вспоминал их многолетнее знакомство от того дня, когда в начале тридцатых он арестовывал Мишку Кострова по кличке Червонец на одной «малине» в Марьиной роще.
«Вот что время делает, — подумал он. — Эх, ты Костров, Костров».
— Ты куда ехал? — спросил он Мишку.
— В Пинскую область, в район, истребительную роту принимать.
— Вот оно как.
— А то как же, — зло скосил глаза Мишка, — пацанов учить с бандитами воевать.
— Погоди-ка, Михаил, погоди, может, и не придется тебе туда ехать.
— Да ну! — обрадовался Мишка.
— Ты погоди пока. — Данилов встал, взял лежащую на стуле шинель. — Я к Серебровскому пойду, буду просить, чтобы тебя в нашей группе оставили.
Данилов и Серебровский
Сергей сидел на диване в кабинете начальника ОББ области, который он занял, как говорил сам, явочным порядком. Он сидел и внимательно разглядывал коробку от папирос. Иван Александрович знал, что если Серебровский о чем-то думает, то сосредоточивает внимание на вещах абсолютно случайных, не имеющих никакого отношения к делу.
— Ну давай живописуй, — вздохнул Серебровский.
— А чего давать-то? Я хотел рапорт написать…
— Да нет, ты уж своими словами, а эпистоляр — это после, для архива. А шмотки эти, — Серебровский ткнул папиросой в шинель, — на базар, что ли, несешь на «бимбер» менять?
— Погоди. В двадцать два часа сотрудники подвижного КПП сержант Фролов и милиционер Светлаков остановили машину-полуторку. Во время проверки документов трое неизвестных напали на них, открыв огонь из парабеллума.
— Откуда известна система оружия?
— Один пистолет нашли рядом с убитым и гильзы.
— Сколько?
— Семь штук.
— Прилично. Прямо-таки штурм. Порт-Артур, а не налет.
— Светлаков убит. Фролов ранен. Находящийся в кабине лейтенант Костров открыл огонь из ППШ, а шофер из карабина.
— Серьезный бой был. Даже однофамилец нашего героя попал в переделку.
— Не однофамилец.
— Ну, — вскочил Серебровский, — Мишка? Лично? Вот это номер. Ваня, готовь бумагу к его начальству. Пиши что хочешь, только Кострова с нами надо оставить. Он нам во как пригодится. — Серебровский провел ладонью по горлу.
— Он сейчас у меня сидит, — усмехнулся Данилов, — слушай дальше. Один из нападавших убит, двое скрылись. Когда они бежали, раненый Фролов подбил одного из нагана в шею.
— Откуда известно?
— Вот шинель нашли.
Серебровский разложил шинель на столе, внимательно рассмотрел.
— Так, Ваня! Ты нарисовал леденящую душу картину. Так. А слушай-ка, шинель твоего роста. А ну прикинь-ка!
Данилов пожал плечами и, брезгливо поеживаясь, натянул на себя чужую, чем-то неприятно пахнущую шинель.
— Повернись-ка, сынку, — Серебровский подошел к нему, внимательно осмотрел воротник. — А знаешь, Иван, ранение-то касательное, с такой отметиной много вреда можно еще принести. Как думаешь?
— А чего думать, — Данилов скинул шинель, вытер платком руки, — думать, Сережа, нечего. Они все равно постараются из города выйти. Нельзя им в городе-то оставаться. Да и потом Крук их ждет.
— Что предлагаешь?
— Рана хоть и касательная, да противная больно. С такой отметиной шеей не повертишь. Так?
— Так.
— А стало быть, подранок наш к врачу пойдет. Я распорядился уже, дана команда во все поликлиники, медпункты, аптеки, больницы, госпитали, практикующим частникам сообщено, участковые сориентированы: если кто обратится с похожим ранением, звонить нам.
— Добро. — Серебровский сел на диван, закурил. — Ну как ты пока обстановку-то оцениваешь?
Данилов потянулся к коробке, взял папиросу, задумчиво начал разминать табак.
— Как оцениваю?
Он помолчал и потом сказал резко:
— Плохо дело, Сережа. План-то, продуманный в Москве, сорвался. Алтунин убит.
— Так кто же знал, что Никитин «крестника» встретит? Незапланированная случайность.
— Так в Москву и доложим?
— Ох, Ваня, тяжелый ты человек…
— Что есть, то есть. Эти двое — единственная ниточка к Круку.
— Твои соображения.
— Ждать. Усилить внимание КПП, теперь приметы точные: высокий, ранен в шею. Да пусть здешние ребята начнут чистку всех притонов, всех подозрительных мест.
Младший провизор Стася Пашкевич
День был сухой и солнечный. Свет с улицы, пробиваясь сквозь крест-накрест забранные металлом стекла, падал на кафель пола замысловатой решеткой. Аптека была старой. Ее построили еще в годы Семилетней войны. Здесь перевязывали гусаров командующего кавалерией Фридриха Великого генерала Зейдлица, мудреным инструментом, больше похожим на пыточный, доставали пули у гренадеров Салтыкова. Окна аптеки видели затянутые копотью пушки Наполеона и польских повстанцев.
Немецкий комендант города, приехавший сюда, долго жевал сигарету, разглядывал кованый фонарь, свисающий с высокого потолка, видимо примериваясь, куда бы его можно было приспособить, но его убили партизаны ровно через неделю, и фонарь остался. Война не тронула аптеку так же, как не тронула ни одного дома на этой нарядной старинной улице.
Младший провизор Стася Пашкевич пришла на работу ровно в девять. Дежурный провизор Лазарь Моисеевич, поправив очки, сказал ей, вздохнув тяжело:
— Милая Стасенька, звонили из органов.
— Откуда? — удивилась Стася.
— Проще, из милиции. Предупредили, что, если к нам за помощью обратится человек с пулевым ранением шеи и высокий, видимо, в военной форме, немедленно позвонить в милицию, номер телефона лежит на столе управляющего.
— Хорошо, Лазарь Моисеевич. — Стася прошла за прилавок, села на высокий крутящийся табурет.