Эмма Остин Джейн

Глава 1

Эмма Вудхаус, красавица, умница, богачка, счастливого нрава, наследница прекрасного имения, казалось, соединяла в себе завиднейшие дары земного существования и прожила на свете двадцать один год, почти не ведая горестей и невзгод.

Младшая из двух дочерей самого нежного потатчика-отца, она, когда сестра ее вышла замуж, с юных лет сделалась хозяйкою в его доме. Ее матушка умерла так давно, что оставила ей лишь неясную память о своих ласках; место ее заступила гувернантка, превосходная женщина, дарившая своих воспитанниц поистине материнскою любовью.

Шестнадцать лет прожила мисс Тейлор в доме мистера Вудхауса, более другом, нежели гувернанткой, горячо любя обеих дочерей, но в особенности Эмму. С нею у нее завязалась близость, какая чаще бывает у сестер. Мисс Тейлор, даже до того, как формально сложить с себя должность гувернантки, не способна была по мягкости характера принуждать и обуздывать; от всякого намека на ее власть давно уже не осталось и следа, они жили вместе, как подруга с подругой, храня горячую обоюдную привязанность; Эмма делала что ей вздумается, высоко ценя суждения мисс Тейлор, но руководствуясь преимущественно своими собственными.

Здесь, правду сказать, и таился изъян в положении Эммы; излишняя свобода поступать своевольно, склонность излишне лестно думать о себе – таково было зло, грозившее омрачить многие ее удовольствия. Покамест, впрочем, опасность была столь неприметна, что Эмма ни в коей мере не усматривала в этом ничего дурного.

Явилась скорбь – нежная скорбь – однако вовсе не в образе горького прозрения. Мисс Тейлор вышла замуж. Утрата мисс Тейлор и сделалась для Эммы причиной первого горя. В день свадьбы милого друга Эмма впервые долго сидела, погруженная в унылое раздумье. Свадьба кончилась, собравшиеся разошлись, и они с отцом сели обедать вдвоем, уже не чая, что присутствие третьей скрасит им долгий вечер. После обеда родитель Эммы расположился, по обыкновению, соснуть, а ей оставалось теперь только сидеть и думать о том, чего она лишилась.

Сегодняшнее событие, судя по всему, обещало стать счастливым для ее друга. Мистер Уэстон был человек безупречной репутации, состоятельный, подходящего возраста и с приятными манерами; к тому же некоторое удовлетворение заключала в себе мысль о том, с каким великодушным дружеским бескорыстием она всегда сама желала этого брака и способствовала ему; но мрак в душе ее не рассеивался. Всякий день и час ощутительно будет отсутствие мисс Тейлор. Ей припомнилась неизменная доброта – доброта и ласка целых шестнадцать лет, – то, как ее с пятилетнего возраста учили, как играли с нею, как, не жалея сил, привечали ее и забавляли, когда она была здорова, как ухаживали за ней, когда она болела разными детскими болезнями. Уже это обязывало ее к великой благодарности, но еще дороже, светлее, была память об их отношениях в последние семь лет, на равной ноге и совершенно откровенных, которые установились меж ними вскоре после того, как Изабелла вышла замуж и они оказались предоставлены самим себе. Немногие могли бы похвалиться такою подругой и наперсницей; разумная, образованная, умелая, она до тонкости знала весь обычай семейства, принимала к сердцу все его заботы, а особенно – все, что касалось Эммы, малейшее ее удовольствие, малейшую затею; ей можно было поверить всякую мысль, какая бы ни зародилась в голове, ее любовь все оправдывала и все прощала.

Как снести эту перемену? Правда, ее друга будет отделять от них всего полмили, но Эмма понимала, сколь велика должна быть разница меж миссис Уэстон, хотя бы и в полумиле от них, и мисс Тейлор у них в доме; при всех преимуществах, природных и благоприобретенных, ей теперь угрожала прямая опасность страдать от духовного одиночества. Она всем сердцем любила отца, но его общества ей было мало. Он не мог быть для нее достойным собеседником в серьезном или шутливом разговоре.

Такая досадная помеха, как различие в возрасте (а мистер Вудхаус женился немолодым), весьма усугублялась состоянием его здоровья и привычками; будучи всю жизнь рыхлым, болезненным, не упражняя достаточно ум и тело, он был по всей повадке своей много старше своих лет и, любимый повсюду за сердечность и добродушный характер, не блистал никакими талантами.

Сестра ее, оторванная от них замужеством, жила сравнительно недалеко, в Лондоне, в каких-нибудь шестнадцати милях, но была все же недосягаема для повседневного общения; не один тягостно долгий вечер предстояло Эмме скоротать в октябре и ноябре, прежде чем Рождество опять приведет в их опустелый дом Изабеллу с мужем и малыми детьми и вновь подарит ей приятное общество.

Хайбери – обширное и многолюдное селение, только что не город, коего часть, несмотря на отдельную лужайку возле дома, живую изгородь и название, составлял Хартфилд, – не мог ей предложить равных. Вудхаусы были тут первыми по положению. На них взирали с почтительностью. Со многими в здешних местах Эмма водила знакомство, ибо учтивость отца ее не допускала исключений, но ни один и на полдня не заменил бы ей мисс Тейлор. Печальная то была перемена, и Эмма невольно вздыхала, думая о ней и давая волю несбыточным мечтам, покуда отец своим пробуждением не напомнил ей о необходимости сохранять беспечный вид. Дух его нуждался в поддержке. Человек он был слабонервный, легко впадал в хандру, благоволил ко всем тем, к которым привык, терпеть не мог с ними разлучаться и вообще не терпел никаких перемен. Супружество, как изначальная причина перемен, всегда внушало ему неприязнь; он далеко еще не смирился с замужеством родной дочери, отзывался о ней не иначе как с состраданием, хотя та вышла замуж единственно по любви, и вот его уже принуждали расстаться также с мисс Тейлор; по привычке к безобидному эгоизму, не в состоянии предположить, что другие могут иметь чувства, отличные от его собственных, он предпочитал держаться того взгляда, что мисс Тейлор повредила своим поступком не только им, но ничуть не меньше самой себе и была бы не в пример счастливее, когда бы до конца дней своих оставалась в Хартфилде. Эмма улыбалась и как могла весело болтала, силясь отвлечь его от подобных мыслей, однако когда подали чай, у него вырвались опять те же слова, которые были им сказаны за обедом:

– Бедная мисс Тейлор! Желал бы я видеть ее теперь с нами. Какая жалость, что мистеру Уэстону вздумалось взять ее на примету!

– С этим нельзя согласиться, папа, вы знаете, что нельзя. Мистер Уэстон такой прекрасный, милый человек, такая добрая душа, что, без сомненья, достоин иметь хорошую жену, и признайтесь, разве лучше было бы мисс Тейлор век жить у нас, терпеть мои странности и причуды, имея возможность жить собственным домом?

– Собственным домом! Что пользы в собственном доме. Наш в три раза больше, а странностей и причуд, душа моя, за тобой никогда не водилось.

– Подумайте, как часто мы будем навещать их, а они – нас! Мы будем видеться постоянно! И начать надлежит нам. В самом скором времени нам следует нанести новобрачным первый визит.

– Куда мне, душенька, пускаться в эдакую даль? До Рэндалса путь неблизкий. Мне и половины не одолеть.

– Да, папа. Никто и не помышляет о том, чтобы вам идти пешком. Разумеется, нам нужно ехать в карете.

– В карете! Но Джеймс будет не слишком рад гонять лошадей взад и вперед из-за столь ничтожного расстояния, да и куда им, бедняжкам, деваться, покуда мы будем сидеть в гостях?

– Их отведут в конюшню мистера Уэстона, папа. Все это мы уже уладили, вы знаете. Обо всем вчера вечером договорились с мистером Уэстоном. А что до Джеймса, то можете быть совершенно уверены, он будет всегда рад случаю съездить в Рэндалс, где его дочь служит в горничных. Более того, я сомневаюсь, захочет ли он возить нас куда-либо еще. А ведь это ваших рук дело, папа. Это вы пристроили Ханну на такое хорошее место. До вас никому не приходило в голову назвать Ханну, вы догадались первым – Джеймс так вам обязан!

– Я и сам доволен, что вспомнил о ней. Очень получилось удачно, иначе бедный Джеймс, пожалуй, вообразил бы, будто им пренебрегают, чего я не мог допустить ни под каким видом, – а из нее, я верю, выйдет славная горничная, девушка она обходительная, услужливая – я о ней самого лучшего мнения. Когда бы ни повстречался с нею, непременно присядет, осведомится о здоровье, да так приветливо, а когда ты зовешь ее к нам рукодельничать, то она, я заметил, ни за что не хлопнет дверью, а повернет ручку и закроет дверь как следует. Уверен, что из нее получится отличная служанка, и для бедной мисс Тейлор будет большим утешением видеть подле себя привычное лицо. Знаешь ли, всякий раз, как Джеймс будет ездить к дочери, она получит известие о нас. Он может рассказывать ей, как мы здесь поживаем.

Эмма не жалела усилий, стараясь удерживать ход его мыслей в этом более отрадном направлении, и надеялась, что сумеет с помощью триктрака благополучно провести отца через подводные камни этого вечера, не осаждаемая ничьими сожалениями, помимо своих собственных. Уже и столик был вынесен для триктрака, но он оказался не нужен, ибо сразу же вслед за тем в дверь вошел посетитель.

Мистер Найтли, рассудительный господин тридцати семи или восьми лет, был не только старинный и близкий друг семейства Вудхаусов, но даже состоял с ними в свойстве, приводясь старшим братом Изабеллину мужу. Жил он в миле от Хайбери и был у них частым гостем, неизменно желанным, а тем более желанным сегодня, когда он приехал прямо от общей их родни в Лондоне. Пробыв в отъезде несколько дней, он вернулся к позднему обеду, а потом отправился пешком в Хартфилд сообщить, что на Бранзуик-сквер все живы и здоровы. Эта весть пришлась как нельзя более кстати и на некоторое время привела мистера Вудхауса в оживление. Бодрое обращение, отличавшее мистера Найтли, всегда действовало на него благотворно; на многочисленные расспросы о «бедняжке Изабелле» и ее детях он получил ответы самые обнадеживающие. Когда с этим было покончено, мистер Вудхаус с благодарностью заметил:

– Как это мило с вашей стороны, мистер Найтли, что вы решились покинуть дом в столь поздний час и навестить нас. Боюсь, что вы нашли дорогу прескверной.

– Отнюдь, сэр. Вечер нынче выдался ясный, лунный, а теплынь такая, что мне лучше будет отодвинуться от вашего жаркого камина.

– Но на дворе, должно быть, сырость и слякоть. Как бы вам не простудиться.

– Слякоть, сэр? Взгляните на мои башмаки. На них ни пятнышка.

– Гм, это, право же, удивительно, ведь у нас тут прошел сильный дождь. Полчаса лил как из ведра, когда мы завтракали. Я уж было хотел, чтобы отложили свадьбу.

– К слову сказать, я не поздравил вас с радостным событием. Живо представляю себе, какого сорта радость вы оба должны испытывать, и оттого не торопился с поздравлениями, но надеюсь, все сошло более или менее гладко. Хорошо ли вы все держались! Кто плакал горше всех?

– Ах! Бедная мисс Тейлор! Как это все прискорбно.

– Бедные мистер и мисс Вудхаус, если угодно, но назвать «бедною» мисс Тейлор я никак не могу. Как ни высоко ценю я вас и Эмму, но когда стоит вопрос о зависимом положении или независимости… Во всяком случае, вероятно, лучше, когда приходится угождать одному, а не двоим.

– Особенно если в числе этих двоих имеется столь своенравное, докучливое существо, – игриво подхватила Эмма. – Вот что у вас на уме, я знаю, и что вы непременно сказали бы, не будь здесь моего батюшки.

– Что ж, это справедливо, душа моя, – со вздохом проговорил мистер Вудхаус. – Боюсь, что я и точно бываю по временам несносно своенравен и докучлив.

– Голубчик папа! Ужели вы могли подумать, будто я подразумеваю вас или предполагаю, что это о вас так отозвался бы мистер Найтли? Что за чудовищная мысль! Нет, нет! Я подразумевала только себя. Вы знаете, мистер Найтли любит находить во мне недостатки – шутки ради, – все это шутка, не более того. Мы всегда говорим друг другу все, что вздумается.

Мистер Найтли действительно был из тех немногих, кто умел видеть в Эмме Вудхаус недостатки, и единственный, кто отваживался говорить ей о них; это было не слишком приятно для самой Эммы, но во много раз неприятнее было бы для отца ее, и она, зная это, не давала ему повода заподозрить, что кто-то не считает ее совершенством.

– Эмма знает, я никогда ей не льщу, – сказал мистер Найтли, – впрочем, я не имел намерения никого порицать. Мисс Тейлор привыкла угождать двум людям – теперь у нее будет один. Скорее всего она останется в выигрыше.

– Итак, – сказала Эмма, предпочитая уклониться от этой темы, – вы желали слышать о свадьбе. Извольте, я расскажу вам с большим удовольствием, ибо все мы вели себя примерно. Каждый был точен, каждый выглядел как нельзя лучше – ни единой слезинки, почти ни одной вытянутой физиономии. О нет – мы помнили, что между нами пролягут всего лишь полмили, и укрепляли себя уверенностью, что будем видеться каждый день.

– Милая Эмма всегда так прекрасно держится, – молвил ее отец. – На самом деле, мистер Найтли, она ужасно огорчена утратою мисс Тейлор и будет, я убежден, ощущать ее отсутствие гораздо более, нежели ей кажется.

Эмма отвернулась, улыбаясь сквозь слезы.

– Невозможно, чтобы Эмма не ощущала отсутствие такого друга, – сказал мистер Найтли. – Этого нельзя предположить, сэр, иначе мы бы ее не любили так, но ей известно, как много значит этот брак для блага мисс Тейлор, сколь отрадно в ее лета зажить собственным домом, сколь важно быть покойной за свою будущность, обеспеченную достатком, – и, зная это, она не дозволит печали возобладать над радостью. Всякий друг мисс Тейлор должен радоваться, что она так удачно вышла замуж.

– Вы позабыли, что у меня есть еще одна причина быть довольной, – сказала Эмма, – и немаловажная, – то, что я сосватала их сама. Я их прочила друг за друга еще четыре года назад, и то, что я оказалась права и этот брак состоялся, когда все кругом твердили, что мистер Уэстон ни за что больше не женится, может служить мне достаточным утешением.

Мистер Найтли покачал головой.

– Ах, душа моя, – любовно возразил дочери мистер Вудхаус, – хорошо бы ты не занималась сватовством да пророчеством, а то прямо беда: что ни напророчишь, то все сбывается. Сделай милость, не устраивай больше браков.

– Для себя не буду, папа, обещаю вам, но для других, право, обязана. Нет в мире занятия веселее! И посмотрите, каков успех! Все говорили, что мистер Уэстон никогда не женится вторично. Ни в коем случае! Мистер Уэстон, который так долго прожил вдовцом и великолепно обходился без жены, постоянно занятый либо делами в городе, либо здесь, в кругу друзей, радушно принимаемый всюду, куда бы он ни пожаловал, всегда в прекрасном расположении духа, – мистер Уэстон, которому нет ни малейшей нужды проводить в одиночестве хоть единый вечер в году? Помилуйте, конечно, нет! Мистер Уэстон ни за что не женится снова. Поговаривали даже о некоем обещании, данном им жене, когда та лежала на смертном одре, а другие говорили, что ему не дадут жениться сын и его дядя. Какого только не болтали напыщенного вздора об этом предмете, но я ничему не верила. С того дня – тому будет года четыре, – как он повстречался нам с мисс Тейлор на Бродвей-лейн и, когда стал накрапывать дождь, с такой галантностью устремился к фермеру Митчеллу раздобыть для нас зонтики, все было для меня решено. С того самого часа я замыслила устроить этот брак, и можно ли полагать, милый папа, что я откажусь заниматься сватовством, если мне в этом случае сопутствовал такой успех!

– Успех? – сказал мистер Найтли. – Не понимаю, отчего вы выбрали это слово. Успех предполагает усилия. Ежели вы и вправду отдали последние четыре года усилиям по устройству этого брака, то это было проделано до чрезвычайности осторожно и тонко. Достойное занятие уму молодой девицы! Но ежели, как я склонен подозревать, устройство этого брака, прибегая к вашему выражению, состояло лишь в том, что вы его замыслили, что в минуту праздности сказали себе: «А славно было бы, я думаю, для мисс Тейлор, если бы мистер Уэстон женился на ней», – и после повторяли это себе время от времени, – тогда зачем вы толкуете об успехе? В чем ваша заслуа? Чем вам тщеславиться? Вас осенила удачная догадка, и больше тут говорить не о чем.

– А вам ни разу не доводилось изведать сладость и торжество удачной догадки? Мне жаль вас. Я полагала, что вы более проницательны, ибо, поверьте, для удачной догадки одной лишь удачи мало. Для этого всегда потребна доля таланта. Что же до злосчастного слова «успех», на которое вы нападаете, то я не уверена, что вовсе не имею права употреблять его. Вы живописно изобразили две картинки: «все» и «ничего», но, по-моему, возможна и третья: «нечто среднее». Когда бы я не приглашала сюда мистера Уэстона с таким усердием, не выказывала ему так часто маленьких знаков поощрения, не сглаживала маленьких шероховатостей, то, быть может, ничего бы и не вышло. Вам, который досконально изучил Хартфилд, это должно быть ясно, я думаю.

– Когда речь идет о столь прямодушном, искреннем мужчине, как Уэстон, и здравомыслящей, далекой от жеманства женщине, как мисс Тейлор, им можно со спокойной совестью предоставить самим устраивать свои дела. Вашим вмешательством вы, по всей вероятности, принесли более вреда себе, нежели пользы им.

– Эмма никогда не подумает о себе, если видит возможность принести пользу другому, – вставил словечко мистер Вудхаус, лишь отчасти улавливая смысл разговора. – Но, милочка, заклинаю тебя, не занимайся ты больше сватовством, эти браки – пустое дело, а для семейного круга они сплошной урон.

– Еще один только раз, папа, – только для мистера Элтона. Бедный мистер Элтон! Он вам нравится, правда, папа? И я должна подыскать для него жену. В Хайбери нет такой, которая была бы его достойна, – между тем он здесь уже целый год и отделал свой дом с таким удобством, что грех оставлять его долее в холостяцком положении, – нынче, когда он соединял руки молодых, очень было похоже, что он не прочь, чтоб и ему самому оказали подобную услугу! Я очень хорошо отношусь к мистеру Элтону и не имею иного способа сослужить ему.

– Мистер Элтон очень милый молодой человек, правда твоя, весьма достойный молодой человек, и я душевно к нему расположен. Но если ты желаешь оказать ему внимание, душа моя, то лучше попроси его когда-нибудь к нам отобедать. Так-то оно будет много лучше. Смею надеяться, что и мистер Найтли любезно согласится составить ему компанию.

– Охотно, сэр, в любое время и с превеликим удовольствием, – отозвался, смеясь, мистер Найтли. – Совершенно с вами согласен, так будет много лучше. Приглашайте его обедать, Эмма, потчуйте отборною рыбой и птицей, но предоставьте ему самому выбрать себе жену. Будьте покойны, мужчина в двадцать шесть или двадцать семь лет от роду умеет позаботиться о себе сам.

Глава 2

Мистер Уэстон был уроженец Хайбери и происходил из почтенного семейства, которое за последние сто лет понемногу возвысилось из низов до благородного и имущего сословия. Он получил хорошее образование, но, унаследовав смолоду небольшие деньги, проникся нерасположением к более обыденным занятиям, коим посвятили себя его братья, и, влекомый живым, деятельным умом и общительною натурой, вступил в ряды сформированной в ту пору милиции своего графства.

Капитан Уэстон был всеобщий любимец, и, когда превратности военной жизни свели его с мисс Черчилл, принадлежавшей к одной из знатнейших фамилий Йоркшира, и мисс Черчилл в него влюбилась, это никого не удивило, кроме ее брата с женою, которые никогда его не видели, но исполнены были гордыни и сознания своей значительности, каковые не могло не оскорбить подобное родство.

Мисс Черчилл, однако, будучи в совершенных годах и полновластно распоряжаясь своим состоянием – никоим образом, правда, не соизмеримым с фамильными богатствами, которыми владело ее семейство, – упрямо не поддавалась на уговоры, и замужество состоялось, к безмерному унижению мистера и миссис Черчилл, которые, соблюдая для видимости должное благоприличие, порвали всякие отношения с нею. То был неудачный союз, он никому не принес счастья. Миссис Уэстон следовало бы найти в нем для себя больше хорошего, так как ей достался муж, который, по чистоте сердечной и щедрости натуры, рад был отдать ей что угодно за великую милость быть ею любимым; но она хотя и обладала характером, однако не самым лучшим. Ей хватило духу настоять на своем вопреки воле брата, но недоставало решимости удержаться от безрассудных сожалений о безрассудном братнем гневе и от тоски по роскоши, окружавшей ее дома. Они жили не по средствам, и все-таки в сравнении с Энскумом это было ничто; она не разлюбила мужа, но ей хотелось быть в одно и то же время и женою капитана Уэстона, и мисс Черчилл из имения Энскум.

Капитан Уэстон, который, как считали все, а в особенности Черчиллы, составил столь бесподобную партию, понес от нее в конечном счете наибольший урон, ибо когда жена его, после трех лет замужества, умерла, он оказался заметно беднее, чем вначале, и к тому же с ребенком на руках. Впрочем, от расходов по содержанию ребенка он в скором времени был избавлен. Мальчик сделался причиною худого ли, доброго ли, но примирения, коему, в качестве обстоятельства, смягчающего сердца, способствовала и долгая болезнь его матери: мистер и миссис Черчилл, не имея своих детей, ни другого юного существа, равно близкого им по родству, вызвались вскоре после ее кончины полностью взять на себя заботу о маленьком Фрэнке. Можно предположить, что вдовый отец его испытал сомнения и неохоту, однако соображения иного порядка взяли верх, и он вручил дитя попечениям богачей Черчиллов; сам же отныне должен был тревожиться только о собственном благополучии и думать о том, как поправить свое состояние.

Ему настала пора круто переменить свою жизнь. Он решился покинуть милицию и заняться торговлей, благо его братья успели хорошо зарекомендовать себя на этом поприще в Лондоне и ему не замедлила представиться удачная возможность начать. Дела по службе обременяли его как раз в меру. Он по-прежнему владел маленьким домиком в Хайбери, где и проводил большею частью дни досуга, и, деля свое время меж полезной работой и приятным обществом, беспечально прожил следующие восемнадцать или двадцать лет. За этот срок он обеспечил себя изрядным достатком – таким, что мог позволить себе приобрести примыкающее к Хайбери именьице, давний предмет его вожделений, позволить себе взять в жены такую невесту, как мисс Тейлор, без гроша за душою – одним словом, жить сообразно влечениям своей дружелюбной и общительной натуры.

Влияние мисс Тейлор на его планы начало ощущаться довольно давно, но не то тираническое влияние, которое молодость оказывает на молодость, – оно не ослабило в нем решимости зажить семейной жизнью не ранее, нежели он сможет приобрести Рэндалс, хотя до продажи Рэндалса оставалось далеко; он твердо следовал своим путем, не теряя из виду этой цели, и наконец достиг ее. Он нажил себе такое состояние, купил такой дом, завел такую жену, которых желал, и новый период существования обещал ему больше счастья, чем любой из пережитых дотоле. Он никогда не бывал несчастлив: от этого, даже во времена первого брака, его уберегал склад характера, однако теперь, во втором браке, ему предстояло изведать, сколь усладительно общество женщины благомыслящей, неподдельно добросердечной, обрести приятнейшее свидетельство тому, насколько лучше, когда вы выбираете, а не вас выбирают; когда вы не испытываете чувство благодарности, а сами внушаете его другим.

Ему не было нужды угождать своим выбором никому, кроме себя, он один был хозяин своему состоянию, – что до Фрэнка, то его не просто воспитывали, молчаливо подразумевая, что готовят в наследники дядюшке, но усыновили открыто и гласно: ему предстояло, достигнув совершеннолетия, взять себе фамилию Черчилл, а потому представлялось более чем сомнительным, чтобы ему когда-либо могла потребоваться отцовская помощь. Отец его не имел подобных опасений. Тетка Фрэнка была особа с прихотями и безраздельно управляла супругом, но мистер Уэстон по природе своей был не способен вообразить, чтобы из прихоти, пусть даже самой сильной, можно было причинить ущерб тому, кто столь дорог – и дорог, полагал он, столь заслуженно. Он каждый год виделся с сыном в Лондоне, гордился им и неизменно отзывался о нем с похвалою, как о превосходном молодом человеке, вследствие чего своеобразная гордость за него сообщилась также и обитателям Хайбери. К нему относились как к одному из своих, что делало его достоинства и виды на будущее отчасти предметом общей заботы.

Мистер Фрэнк Черчилл был для Хайбери своего рода местной достопримечательностью; все сгорали от нетерпения поглядеть на него, хотя он сам, как видно, вовсе не думал отвечать тем же, ибо ни разу за всю жизнь не побывал здесь. Нередко возникали толки, что он приедет навестить отца, однако этого до сих пор так и не произошло.

Теперь, когда отец его женился, все сходились на том, что такой визит был бы как нельзя более уместным изъявлением сыновнего внимания. Сидела ли миссис Перри за чаем у миссис и мисс Бейтс, приходили ли эти последние, в свой черед, почаевничать к миссис Перри, ни единый голос не раздавался в противоречие этому. Мистеру Фрэнку Черчиллу было самое время появиться среди них, и надежда на это окрепла, когда прошел слух, что он написал к своей новоявленной матушке по случаю ее свадьбы. Несколько дней кряду, кто бы в Хайбери к кому ни пришел, в разговоре непременно упоминалось милое письмо, полученное миссис Уэстон. «Вы, верно, слышали, какое милое письмо написал миссис Уэстон мистер Фрэнк Черчилл? В самом деле премилое письмо, сколько я понимаю. Мне сказывал о нем мистер Вудхаус. Он читал его и говорит, что такого милого письма в жизни не читывал».

Письмо и вправду было дорогим подарком. У миссис Уэстон, разумеется, и без того составилось о молодом человеке наилучшее представление, а этот красивый знак внимания был несомненным доказательством его недюжинного здравомыслия и счастливо дополнял собою добрые пожелания и поздравления, которые она получила к свадьбе. Она считала себя редкостною счастливицей и, имея за плечами довольно лет, понимала, какою счастливицей может по справедливости казаться другим, а если о чем и сожалела, то о том лишь, что частично разлучена с дорогими друзьями, чье дружество к ней не охладевало никогда и которым тяжко было расстаться с нею.

Она знала, что по временам ее должно недоставать в их доме, и не могла без сердечной боли подумать, что своим отсутствием отняла у Эммы хотя бы одно удовольствие, прибавила хотя бы единый час тоскливой скуки, – а впрочем, ее милая Эмма была не из слабодушных, ей по плечу было справиться с трудностями, перед которыми иная на ее месте спасовала бы; можно было смело рассчитывать, что ум, энергия и сила духа помогут ей благополучно перенести маленькие тяготы и утраты нового ее положения. И потом, какая удача, что от Рэндалса до Хартфилда рукой подать – ей или Эмме ничего не стоит прогуляться туда и обратно даже без провожатых, – какая удача, что у мистера Уэстона столь покладистый нрав и отменные обстоятельства и даже наступление зимы не помешает им проводить вместе каждый второй вечер.

Вообще говоря, только изредка часы довольства и благодарности судьбе перемежались у миссис Уэстон минутами сожалений; ее довольство, более того, откровенная радость были столь уместны, столь очевидны, что Эмма, хотя и хорошо знала своего батюшку, подчас диву давалась, видя, что он по-прежнему может с жалостью отзываться о «бедной мисс Тейлор», когда они покидали Рэндалс, оставляя ее окруженной всяческим уютом и комфортом, либо она сама покидала их ввечеру, удаляясь в сопровождении своего приятного мужа к собственной карете. Не было случая, чтобы мистер Вудхаус при этом не молвил с тихим вздохом:

– Ах, бедная мисс Тейлор! Она так рада была бы остаться!

Мисс Тейлор уж не воротить было назад – а значит, по всей видимости, не устранить и причину жалеть ее, но все же по прошествии нескольких недель мистер Вудхаус испытал некоторое облегчение. Поток поздравлений иссяк, соседи не донимали его более изъявлениями радости в связи с событием столь горестным, а свадебный торт, стоивший ему таких огорчений, съеден был до крошки. Собственный его желудок не принимал сладкого и жирного, а допустить, что у других что-то может обстоять иначе, нежели у него, он не умел. То, что было нездорово для него, представлялось ему непригодным и для всех прочих, и потому он горячо уговаривал жениха и невесту вовсе отказаться от свадебного торта, а когда это ни к чему не привело, с такою же горячностью старался воспрепятствовать тому, чтобы кто-либо отведал его. Он даже взял на себя труд испросить мнения о сем предмете у аптекаря, мистера Перри. Мистер Перри, человек понимающий, благовоспитанный, чьи постоянные визиты очень скрашивали мистеру Вудхаусу существование, будучи призван высказаться, не мог не признать (хотя и казался не весьма к тому расположен), что свадебный торт может в некоторых случаях – пожалуй, в большинстве случаев – действительно повредить здоровью, если, угощаясь им, не соблюдать меры. Заручась таковым мнением в поддержку своему собственному, мистер Вудхаус надеялся оказать влияние на всякого, кто посетит новобрачных, но торт, невзирая на это, продолжали все-таки поедать, и не было доброй душе его успокоения, покуда его не доели до последней крошки.

Бродили по Хайбери злостные слухи, что будто бы каждого из малолетних отпрысков мистера Перри видели с куском пресловутого торта в руках, но мистер Вудхаус решительно отказывался этому верить.

Глава 3

Мистер Вудхаус на свой лад не чуждался общества. Он очень любил, когда к нему приходили друзья, и по совокупности разных причин – таких, как старожительство в Хартфилде и прирожденное радушие, как богатство, и дом, и дочь, – мог большей частью регулировать дружественные визиты в пределах своего тесного кружка как ему нравилось. Ни с одним семейством за пределами этого кружка он не поддерживал особых сношений; беседы допоздна и многолюдные званые обеды внушали ему ужас, он мог водить близкое знакомство лишь с теми, кто соглашался навещать его на его собственных условиях. К счастью для него, в Хайбери – считая Рэндалс в том же церковном приходе и Денуэллское аббатство, имение мистера Найтли в соседнем, – таковые имелись во множестве. Частенько, уступая настояниям Эммы, он звал кого-нибудь из самых достойных, избранных, к обеду, но предпочитал собирать у себя друзей по вечерам, и редко выпадал такой вечер – разве что сам он, по недомоганию, мнил себя неспособным принять гостей, – чтобы ему недоставало партнеров за ломберным столом.

Неподдельная, испытанная привязанность приводила к нему в дом чету Уэстонов и мистера Найтли, что же до мистера Элтона, то можно было не сомневаться, что сей молодой человек, живя один и наскуча этим, не упустит лестную возможность променять в свободный вечерок пустое одиночество в своем доме на общество в изысканной гостиной мистера Вудхауса и на улыбки его прелестной дочери.

За этой компанией следовала другая, и в ней наиболее легки на подъем были миссис и мисс Бейтс, а также миссис Годдард – три дамы, почти всегда готовые откликнуться на приглашение в Хартфилд, – их привозили и отвозили столь часто, что мистер Вудхаус не усматривал в том ни малейшей тягости ни для Джеймса, ни для лошадей. Когда бы такое случалось всего раз в году, то сетованиям его не было бы конца.

Миссис Бейтс, вдова прежнего хайберийского викария, была глубокой старушкой и мало на что годилась, помимо чашки чаю да партии в кадриль. Она жила с единственной дочерью крайне скромно, и все относились к ней с почтением и заботливостью, какие внушает безобидная старость в стесненных обстоятельствах. Дочь ее пользовалась популярностью чрезвычайно необычной для женщины, не обладающей ни молодостью, ни красотой, ни богатством, и притом незамужней. Дабы снискать себе всеобщее расположение, ничего худшего нельзя придумать, и добро бы недостающее возмещалось у мисс Бейтс умственным превосходством, понуждающим тех, кто невзлюбил ее, выказывать ей из робости внешнее уважение, – но нет. Она никогда не могла похвастаться ни женскою привлекательностью, ни большим умом. Молодые годы ее прошли не отмеченные ничем примечательным; зрелые посвящены были заботам о дряхлеющей матери и стараниям как-то сводить концы с концами при более чем скудных доходах. А между тем она была счастливою женщиной – женщиной, которую никто не поминал иначе как добром. Творило эти чудеса ее собственное доброе расположение к людям, ее умение довольствоваться малым – она всех любила, принимала к сердцу благо каждого, в каждом умела разглядеть хорошее, себя считала истинной избранницей судьбы, которая осыпала ее своими дарами, дав прекрасную мать, столько добрых друзей и соседей и дом, в котором есть все, что нужно. Простодушие и непритязательность, добрый нрав и благодарная натура располагали к ней всякого и не давали унывать ей самой. Она была изрядная любительница посудачить о разных пустяках, чем как нельзя более соответствовала вкусу мистера Вудхауса, для которого постоянно служила источником незначащих новостей и невинных сплетен.

Миссис Годдард содержала школу – не гимназию, не институт или иное высокоученое заведение, где, не жалея пустых и вычурных фраз, превозносят обучение, построенное на самоновейших принципах и новомодных системах, в коем гуманитарные познания сочетаются с правилами высокой нравственности и где учениц, за непомерную плату, корежат на все лады, отнимая у них здоровье и награждая взамен тщеславием, – но настоящую, без обмана, старомодную школу-пансион, где за умеренную плату можно приобрести умеренные знания, куда можно отослать с рук долой юную девицу понабраться кой-какого образования, не опасаясь, что она вернется назад кладезем учености. Пансион миссис Годдард пользовался доброю славой, и справедливо: климат Хайбери почитался целебным, миссис Годдард держала просторный дом и большой сад, кормила детей обильной и здоровой едою, летом не мешала им резвиться в саду, а зимой собственноручно оттирала им обмороженные щеки. Неудивительно, что в церковь ее сопровождали парами сорок юных воспитанниц. Это была женщина с простым лицом, по-матерински степенная, которая в молодые годы трудилась, не зная устали, и считала, что ей не грех теперь изредка побаловать себя чаепитием в гостях; многим обязанная в прошлом доброте мистера Вудхауса, она признавала за ним исключительное право вытребовать ее к себе из опрятной гостиной, увешанной вышивками пансионерок, и при случае не отказывалась выиграть или проиграть несколько шестипенсовых монет, сидя у его камина.

Таковы были дамы, которых Эмма могла очень часто собирать у себя и счастлива была, что может, хоть ей самой это ни в коей мере не возмещало отсутствия миссис Уэстон. Она радовалась, видя, что отец ее ублаготворен, и не могла не хвалить себя, что столь славно всем распоряжается, однако под усыпительно размеренную беседу, которую вели ее достопочтенные гостьи, невольно ловила себя на мысли, что не зря со страхом рисовала себе долгие вечера без миссис Уэстон.

Однажды утром, когда она сидела в предвидении того, что и нынешний день завершится так же, ей принесли записку от миссис Годдард, в которой та со всевозможной почтительностью испрашивала позволенья привести с собою мисс Смит, и ее просьба пришлась очень вовремя – эту мисс Смит, девицу семнадцати лет, Эмма хорошо знала в лицо и давно к ней приглядывалась с интересом, привлеченная ее красотою. В ответ последовало любезное приглашение, и мысль о предстоящем вечере уж не страшила более очаровательную хозяйку Хартфилда.

Гарриет Смит была побочною дочерью, но чьей? Кто-то несколько лет назад поместил ее в школу миссис Годдард; кто-то возвысил ее недавно до положения пансионерки, живущей одним домом с хозяйкою пансиона. Вот и все, что было общеизвестно о ее истории. Она, кажется, не имела друзей, кроме тех, которыми обзавелась в Хайбери, и теперь только что вернулась из деревни, где продолжительное время гостила у прежних своих подруг по пансиону.

Она была очень недурна собой и обладала того рода красотою, которой в особенности восхищалась Эмма, – невысокого роста, пухленькая и белокурая, с ярким румянцем, молочно-белой кожей, голубенькими глазками и правильными чертами лица, хранящего удивительно ясное выражение. Ее манеры пленили Эмму не менее, чем ее наружность, и задолго до окончания вечера она исполнилась решимости продолжить это знакомство.

Не сказать чтобы мисс Смит хоть единожды поразила ее в разговоре блеском ума, однако это не помешало Эмме найти ее чрезвычайно располагающей к себе – ни обременительной застенчивости, ни привычки отмалчиваться, – а между тем она была столь далека от навязчивости, столь прилично держалась на должном расстоянии, дышала такою признательностью за то, что допущена в Хартфилд, столь безыскусственно показывала, какое впечатление производит на нее обстановка, несравненно превосходящая своею изысканностью ту, к которой она привыкла, что все это изобличало в ней здравый смысл и заслуживало поощрения. А если так, то следовало оказать ей это поощрение. Нельзя, чтобы эти томные голубые взоры, чтобы все эти природные прелести расточались напрасно в низком обществе Хайбери и его окрестностей. Знакомства, которые у нее завязались здесь, не достойны ее. Те друзья, от которых она только что приехала, хотя и неплохие люди, но дружба с ними не может не быть для нее вредна. То было семейство по имени Мартин, хорошо известное Эмме по отзывам; они арендовали большую ферму у мистера Найтли и жили в Донуэллском приходе очень достойно – по всей видимости, мистер Найтли был о них высокого мнения, – но наверняка оставались при этом людьми грубыми, неотесанными и никак не годились в близкие друзья девушке, которой для полного совершенства недоставало лишь немного искушенности и лоска. Она сама обратит на нее внимание, разовьет ее способности, отвратит от дурного общества и введет в хорошее, образует ее суждения и манеры. Это будет увлекательное и, конечно же, доброе дело, в высшей степени подобающее ее положению, досугу и способностям.

Она была так занята своею гостьей, любуясь ее томными голубыми глазками, расспрашивая и слушая ее, а в промежутках вынашивая свои планы, что вечер, против обыкновения, пролетел, как одна минута, – стол уже накрыт был для ужина, которым всегда завершались подобные встречи, и придвинут к огню, и кушанья готовы, а она и не заметила, хотя прежде, бывало, томилась в ожидании, когда для него настанет время. С готовностью, вызванной не одною только всегдашней слабостью к хвале, которой награждают умелую и заботливую хозяйку, – с неподдельным радушием и в восторге от мысли, которая посетила ее, Эмма принялась хлопотать за столом и, зная привычку своих гостей рано ложиться спать, а также их благовоспитанную сдержанность в обществе, с особым усердием потчевала их фрикасе из цыплят и устрицами, запеченными в раковинах.

Бедный мистер Вудхаус, как обычно в подобных случаях, раздираем был противоречивыми чувствами. Он любил угощать друзей за своим столом, ибо таков был обычай его молодости, но уверенность, что ужинать не полезно, заставляла его морщиться при виде каждого нового блюда; из хлебосольства он счастлив был бы накормить гостей до отвала – из тревоги за их здоровье огорчался, видя, как они отдают должное его угощенью.

Единственное, что он мог бы рекомендовать им со спокойной совестью, – это мисочку жидкой овсяной каши, вроде той, которая стояла перед ним самим, однако, глядя, как его гостьи преспокойно уплетают более лакомые яства, он довольствовался замечаниями, вроде:

– Мисс Бейтс, я рекомендовал бы вам отведать яичко. От яйца всмятку не может быть большого вреда. Ни кто так не умеет сварить яйцо, как наш Сэрли, я никогда не предложил бы вам яйцо, сваренное не им… Да вы не бойтесь – видите, какие они мелкие, – одно маленькое яичко, это не беда. Мисс Бейтс, если позволите, Эмма отрежет вам кусочек сладкого пирожка – совсем крошечный. У нас пекут пироги только со свежими яблоками, можете не опасаться. Все, что заготовлено впрок, нездорово. Крем? Не советую. Миссис Годдард, полрюмочки вина – что вы скажете? Меньше половины, а остальное дольем водой? Я полагаю, от такой малости здоровье ваше не пострадает.

Эмма не мешала отцу говорить, а сама тем временем подкладывала и подливала гостям щедрой рукою; в этот вечер ей было как никогда приятно доставить им удовольствие. В отношении мисс Смит это вполне ей удалось. Мисс Вудхаус была в Хайбери такою важной персоной, что перспектива быть представленной ей вы звала в душе мисс Смит столько же смятения, сколько радости, – но, покидая ее дом, маленькая смиренница была наверху блаженства, исполненная благодарности к мисс Вудхаус, которая так обласкала ее в этот вечер и даже пожала ей руку на прощанье!

Глава 4

В скором времени Гарриет Смит сделалась в Хартфилде своим человеком. Эмма, быстрая и решительная по природе, без отлагательства начала приглашать ее и приваживать, поощряя ее приходить чаще, и, по мере того как укреплялось их знакомство, возрастала и обоюдная приязнь. Сколь полезной может оказаться мисс Смит как спутница во время прогулок, Эмма предвидела с самого начала. В этом отношении утрата миссис Уэстон весьма была заметна. Родитель Эммы никогда не захаживал далее аллеи парка, которого ближняя или дальняя половина, смотря по времени года, служила ему границею прогулки, и Эмме после замужества мисс Тейлор очень недоставало моциона. Она отважилась как-то предпринять одну вылазку в Рэндалс, но нашла это неприятным, и в такой подруге, как Гарриет Смит, которую в любое время можно позвать на прогулку, видела ценное для себя приобретение. Впрочем, и во всех других отношениях чем ближе она узнавала ее, тем более одобряла и тем прочнее утверждалась в своих добродетельных замыслах.

Гарриет определенно не отличалась большим умом, но зато обладала легким, покладистым, благодарным нравом, не знала, что такое тщеславие, и с готовностью подчинялась руководительству того, которого почитала выше себя. Привязанность ее к Эмме с первых же дней внушала умиление, а ее склонность к хорошему обществу, уменье достойно оценить изящество и изощренность в других выдавали хороший вкус, хотя напрасно было бы ждать глубины и тонкости от нее самой. Словом, Эмма не сомневалась, что Гарриет Смит и есть та наперсница, которая ей надобна, – то самое, чего недостает ей в доме. Не миссис Уэстон, разумеется, – об этом не могло быть и речи. Второй такой было не найти. Второй такой Эмма и не желала. То стояло особняком – то было чувство неповторимое, единственное. Миссис Уэстон была предметом любви, взращенной благодарностью и уважением. Гарриет будет дорога тем, что ей можно принести пользу. Для миссис Уэстон ничего нельзя было сделать; для Гарриет можно было сделать все.

Первые усилия Эммы принести пользу состояли в попытке установить, кто родители Гарриет, однако ей не удалось добиться толку. Гарриет рада была бы сообщить все, что может, но расспросы в этом случае оказались тщетны. Эмме оставалось воображать что угодно – она только не могла не думать, что сама в подобных обстоятельствах непременно выведала бы правду. Гарриет не отличалась пытливостью. Она довольствовалась тем, что почитала нужным сказать ей миссис Годдард, – она слушала, верила и не задавалась вопросами.

Миссис Годдард, учительницы, пансионерки, вообще школьные дела занимали, естественно, большое место в ее разговоре – и заполнили бы его без остатка, когда бы не знакомое ей семейство Мартинов с фермы Эбби-Милл. К Мартинам мысли ее обращались постоянно; она провела у них два безоблачных месяца и любила рассказывать, какие удовольствия получила за это время и каких прелестей и чудес насмотрелась на ферме. Эмма поощряла ее словоохотливость – ее развлекали эти картинки иной жизни и занимала юная простота, способная с таким жаром рассказывать, что у миссис Мартин в доме «две залы, отличнейшие залы – одна, право же, не уступает величиною гостиной миссис Годдард, и она держит экономку, которая живет у нее целых двадцать пять лет, а коров у них восемь, среди них две олдернейской породы и одна валлийской, прехорошенькая коровка, и миссис Мартин сказала, что раз ей так приглянулась эта коровушка, то ее следует называть отныне ее коровушкою, а в саду у них красивая беседка, и в будущем году все они как-нибудь пойдут туда пить чай, ужасно красивенькая беседка, и в ней без труда могут поместиться десять человек».

Некоторое время Эмма предавалась своему развлечению, не задумываясь о том, что стоит за каждою фразой, но, получая все более полное представление о семействе Мартинов, мало-помалу прониклась новым чувством. Ей казалось, что на ферме живут мать с дочерью, сын и его жена, но когда выяснилось, что мистер Мартин, который непременно присутствовал в рассказах и упоминался всякий раз с похвалою за добродетель, явленную в том или ином поступке, – что этот мистер Мартин холост и что молодой миссис Мартин, жены его, не существует, тогда заподозрила Эмма, чем угрожает бедняжке Гарриет все это гостеприимство и радушие, – и поняла, что если не взять ее под свою защиту, то ей не миновать уронить себя невозвратно.

Одушевленная этою мыслью, она умножила число своих вопросов и углубила их, с умыслом побуждая Гарриет больше говорить о мистере Мартине, что явно не вызвало сопротивления. Гарриет с великой охотою рассказывала о том, как он участвовал в прогулках при луне и веселых играх по вечерам, не забывая отмечать, сколь он приветлив и любезен. Однажды изъездил три мили вокруг, чтобы добыть ей грецких орехов, потому что она обмолвилась, как любит их, – да и во всем прочем он неизменно так был услужлив! Как-то вечером он позвал в залу сына своего пастуха затем лишь, чтобы мальчик пел для нее. Она ужасно как любит пение. Он и сам недурно поет. Вообще он, кажется, умеет и понимает все на свете. Овцы у него отборные – в бытность ее на ферме никому в округе не предлагали такую высокую цену за шерсть, как ему. Ни от кого не слыхала она о нем ничего, кроме хорошего. Мать и сестры души в нем не чают. Миссис Мартин однажды сказала ей – говоря это, Гарриет зарделась, – что лучшего сына и вообразить невозможно и она уверена, что он станет примерным супругом, когда женится. Она, впрочем, вовсе не жаждет, чтобы он женился. Торопиться незачем.

«Ловко, миссис Мартин! – подумала Эмма. – Вы свое дело знаете».

А когда она уезжала, то миссис Мартин была столь добра, что послала миссис Годдард отменного гуся – миссис Годдард в жизни не видывала такого славного гуся! Она изжарила его в воскресенье и пригласила к ужину всех трех учительниц – мисс Нэш, мисс Принс и мисс Ричардсон.

– Мистер Мартин, я полагаю, человек, не слишком сведущий в тех предметах, кои не входят в круг его занятий. Он не привержен к чтению?

– Ах, напротив! А впрочем, нет… не знаю… но, по-моему, он изрядно начитан – только в ваших глазах такого рода чтение мало что значит. Он читает «Земледельческие ведомости» и другие книжки, сложенные на диванчике у окна, – эти он читает про себя. А по вечерам, прежде нежели нам садиться за карты, читает вслух «Извлечения из изящной словесности» – чудо как интересно. «Векфильдского священника» он читал, я знаю, а такие книжки, как «Лесной роман» и «Дети аббатства», – нет. Про эти книги он и не слыхивал, покуда я не помянула их, но теперь непременно постарается раздобыть их как можно скорее.

Следующий вопрос был:

– А каков он собою, этот мистер Мартин?

– Ах, не красавец – ничуть не бывало! Вначале он показался мне страх как неказист, но теперь таковым не кажется. Это, вы знаете, со временем проходит. Но разве вы не видели его? Он то и дело наведывается в Хайбери, а каждую неделю непременно проезжает мимо по дороге в Кингстон. Вы много раз ему встречались по пути.

– Да, возможно, – и может статься, сама видела его сто раз, не имея понятия, как его зовут. Молодой фермер, будь он конный или пеший, – не тот человек, который способен возбудить во мне любопытство. Крестьяне средней руки – это сословие, с которым у меня не может быть ничего общего. Почтенный селянин ступенькой-другою ниже мог бы еще привлечь мой интерес, его семейству можно было бы надеяться принести ту или иную пользу. Фермер же нисколько не нуждается в моей помощи и потому стоит в одном смысле чересчур высоко, а во всяком ином – слишком низко для моего внимания.

– Это верно. Да, вы едва ли могли его заметить, но он-то знает вас прекрасно – со стороны, я хочу сказать.

– Не сомневаюсь, что он весьма порядочный молодой человек. Более того, я доподлинно знаю это и потому желаю ему добра. Как вы думаете, сколько ему лет?

– Восьмого июня минуло двадцать четыре, а день моего рождения двадцать третьего – ровно две недели и один день разницы! Не удивительно ли!

– Только двадцать четыре года. В такие лета рано обзаводиться семьею. Его мать совершенно права, что не торопится. Им и без этого хорошо, мне кажется, и если бы она теперь постаралась женить его, то после, верно, пожалела бы. Вот если бы лет через шесть нашлась для него подходящая девушка того же круга, и с деньгами, тогда это было бы вполне уместно.

– Лет через шесть! Помилуйте, мисс Вудхаус, ему будет тридцать!

– Ну что ж, ранее этого мужчина чаще всего и не может позволить себе жениться, если не рожден с независимым состоянием. Мистеру Мартину, как я понимаю, только еще предстоит нажить капитал – он, должно быть, совсем не богат. Те деньги, которые достались ему после смерти отца, та доля семейного имущества, которая принадлежит ему, – все это, вероятно, пущено в дело, вложено в скот и так далее, и, хотя со временем, при должном усердии и удаче, он может разбогатеть, весьма сомнительно, чтобы он уже теперь получал чистый доход.

– Наверное, правда ваша. Но живут они в полном довольстве. Разве что не держат в доме мужской прислуги да и то миссис Мартин подумывает взять мальчика на будущий год, – а так они ни в чем не ведают нужды.

– Как бы вам, Гарриет, не попасть в неловкое положение, когда он все-таки женится – я говорю о знакомстве с его женою; сестры еще куда ни шло, они хотя бы изрядно образованны, но отсюда не следует, что он непременно женится на особе, достойной вашего внимания. Досадные обстоятельства рождения вашего обязывают вас к сугубой щепетильности в выборе знакомых. Вы – дочь человека высшего круга, в этом нет сомнений, и должны всеми способами, доступными вам, подтверждать свою принадлежность к этому кругу, иначе всегда сыщутся люди, которые рады будут принизить вас.

– Да, конечно, – как им не сыскаться. Но покуда я вхожа в Хартфилд и вы так ко мне добры, мисс Вудхаус, меня никто и ничто не страшит.

– Вы, я вижу, понимаете, Гарриет, какую силу имеет покровительство влиятельного лица, однако я желала бы для вас столь прочного положения в хорошем обществе, чтобы вам не зависеть даже от Хартфилда и мисс Вудхаус. Я хочу постоянно видеть вас в подобающем окружении – а для этого разумно было бы по возможности избегать ненужных связей, и потому я говорю, что если вы все еще будете в здешних краях, когда мистер Мартин женится, то не хотелось бы, чтобы дружба ваша с его сестрами вынудила вас к знакомству с его женою, которой станет скорее всего необразованная дочка простого фермера.

– Да. Разумеется. Правда, я думаю, что если мистер Мартин женится, то не иначе как на девушке с образованием – и очень хорошо воспитанной. А впрочем, я не собираюсь оспаривать ваше мнение и вовсе не намерена искать знакомства с его женой. Я всегда буду высоко ценить барышень Мартин, в особенности Элизабет, и мне очень было бы жаль расстаться с ними, тем более что они нисколько не уступают мне в образованности. И все же, если он женится на какой-нибудь неученой простушке, мне лучше будет не посещать ее без крайней надобности.

Эмма следила за переходами этой речи и не усматривала в ней тревожных признаков любовного недуга. Молодой фермер, как подозревала Эмма, был первый поклонник, и только, не значил ничего большего, и она не предвидела серьезных трудностей – Гарриет не станет противиться тому, чтобы она по дружбе устроила ее судьбу.

На другой же день, прогуливаясь по Донуэллской дороге, они встретили мистера Мартина. Он шел пешком и, почтительно поглядев на нее, с нескрываемым удовольствием перевел взгляд на ее спутницу. Эмма была только рада возможности рассмотреть его, и, покуда они разговаривали, она, пройдя несколько шагов вперед, острым глазом учинила мистеру Роберту Мартину осмотр. Он был опрятно одет и вид имел смышленый, однако сверх этого не был отмечен ни единым личным преимуществом и при сравнении с настоящим джентльменом, решила она, должен был без остатка утратить завоеванную им благосклонность Гарриет. Гарриет не была бесчувственна к манерам, недаром она не только с изумлением, но и с восхищением отмечала учтивость ее отца. Мистер Мартин, похоже было, понятия не имел о том, что такое хорошие манеры.

Они постояли вдвоем лишь несколько минут, ибо негоже было задерживать мисс Вудхаус; затем Гарриет подбежала к ней с улыбкой на лице и в смятении чувств, которое мисс Вудхаус надеялась унять в самом скором времени.

– Подумать только, что нам привелось с ним встретиться! Удивительно! Он говорит, что по чистой случайности не пошел через Рэндалс! Он и не знал, что мы ходим гулять по этой дороге. Он думал, мы обыкновенно ходим по направлению к Рэндалсу. А книжку «Лесной роман» он покамест еще не раздобыл. Когда ездил в Кингстон последний раз, то был так занят, что совсем позабыл о ней, но завтра едет опять. Нет, это, право же, удивительно, что мы повстречали его! Ну что, мисс Вудхаус, таков ли он, как вы ожидали? Что вы думаете о нем? Так ли уж он невзрачен, на ваш взгляд?

– Без сомненья, невзрачен – чрезвычайно, – но это бы еще не беда, когда б не полное отсутствие в нем хорошего тона. Я не имела причины ожидать многого – я многого и не ожидала, но я не могла сообразить, что он столь неотесан, столь безнадежно непрезентабелен. Признаться, я рассчитывала увидеть в нем хоть немного больше породы.

– Да, конечно, – возразила Гарриет, уязвленная, – по сравнению с природным джентльменом, породы в нем меньше.

– Мне думается, Гарриет, с тех пор, как вы сблизились с нами, вам не единожды случалось бывать в обществе природных джентльменов, и вам самой должно было броситься в глаза отличие от них мистера Мартина. В Хартфилде вы имели возможность составить себе представление о том, каков должен быть образованный, благовоспитанный мужчина. Странно, если бы после этого вы, находясь в обществе мистера Мартина, не распознали бы в нем существо низшего порядка и не спросили себя с недоумением, как могли когда-то счесть его привлекательным. Разве вы уже не почувствовали это? И вас ничто в нем не поразило? Вас, я уверена, должны были поразить и нескладная фигура его, и угловатые движения, и этот резкий голос, который достигал даже до меня, ибо его не потрудились понизить.

– Разумеется, до такого, как мистер Найтли, ему далеко. Нет у него ни благородной осанки мистера Найтли, ни его походки. Я хорошо вижу разницу. Но ведь с мистером Найтли трудно равняться!

– У мистера Найтли весь облик исполнен такого благородства, что равнять мистера Мартина с ним было бы несправедливо. Такой, как мистер Найтли, сыщется, может быть, один из ста, столь явственно на нем написано: «джентльмен». Но вы не только с ним одним встречались в последнее время. Что скажете вы о мистере Уэстоне и мистере Элтоне? Попробуйте-ка сравнить мистера Мартина с ними. Сравните манеру держаться, ходить, разговаривать, молчать. Различие должно быть очевидно для вас.

– О да! Различие есть, и немалое. Но мистер Уэстон уже почти старик. Мистеру Уэстону, вероятно, за сорок, около пятидесяти.

– Тем более ценно, что у него хорошие манеры. Чем человек старше, Гарриет, тем в нем важнее умение вести себя – тем заметнее и отвратительнее становятся несдержанность, грубость, неловкость. То, что сходит человеку в молодости, отталкивает от него под старость. Мистер Мартин и теперь неловок и резок, каков же будет он в возрасте мистера Уэстона?

– В самом деле, как знать! – отозвалась с серьезным видом Гарриет.

– Знать нельзя, но можно догадываться. Окончательно огрубеет, опростится, станет мужик мужиком – пренебрежет благоприличием и будет держать в голове одни лишь барыши да убытки.

– Неужели? Это и впрямь будет скверно.

– Он и теперь уже в такой мере поглощен заботами о своей ферме, что забыл спросить себе книжку, которую вы хвалили. Помыслы о купле-продаже вытеснили из памяти его все остальное – как и пристало человеку, который стремится преуспеть в делах. Что такому до книг? И он непременно преуспеет в делах, не сомневаюсь, и разбогатеет со временем, – а что останется при этом невежествен и груб, так нас это не должно тревожить.

– Не понимаю, как он мог не вспомнить про книгу, – только и молвила в ответ Гарриет с важностью и неудовольствием, которым, решила Эмма, можно спокойно было предоставить вызревать и давать плоды. Поэтому она какое-то время хранила молчание. Затем нарушила его:

– В одном отношении, пожалуй, как мистер Найтли, так и мистер Уэстон уступают манерою держаться мистеру Элтону. Он любезнее их. Его манеры скорее можно поставить в пример другим. Мистера Уэстона отличает откровенность, непосредственность, порой граничащая с бесцеремонностью, и в нем эти качества всем нравятся, ибо им сопутствует бесконечное добродушие, – однако они не могут служить образцом для подражания. Точно так же, как и манеры, свойственные мистеру Найтли, прямолинейному, решительному, властному, – хотя к нему они подходят как нельзя лучше – при его фигуре, осанке, при том положении, которое он занимает, они позволительны, но вздумай их перенять человек помоложе, и он сделался бы несносен. И напротив, всякому молодому человеку можно смело посоветовать взять себе за образец мистера Элтона. Мистер Элтон незлобив, покладист, обязателен и любезен. А в последнее время, мне кажется, стал вдвойне любезен. Не знаю, Гарриет, кроется ли здесь умысел произвести впечатление на одну из нас, но только я примечаю, что никогда еще манеры его не были столь умильны. И если это делается с умыслом, то, значит, в угоду вам. Я вам не говорила, как отозвался он о вас на днях?

И она, не скупясь на краски, пересказала слова похвалы, которую вынудила от мистера Элтона; Гарриет за рделась, улыбнулась и сказала, что всегда отдавала должное его любезности.

Мистер Элтон и был тот, которому, по выбору Эммы, назначалось изгнать из головы Гарриет мысли о молодом фермере. Она решила, что это будет отличная пара – союз, столь несомненно желательный, естественный, возможный, что не так уж велика заслуга устроить его. Может статься, опасалась она, о нем думают, его предрекают все вокруг. Едва ли, впрочем, кто-либо мог оспаривать у нее первенство во времени, ибо она вынашивала этот план еще с того вечера, когда Гарриет впервые появилась в Хартфилде. Чем долее она его обдумывала, тем глубже проникалась ощущением его целесообразности. Положение мистера Элтона было самое подходящее – истый джентльмен, не отягощенный низким родством, но в то же время и не столь родовитый, чтобы сомнительное происхождение Гарриет могло вызвать нарекания со стороны его семейства. Он мог предложить ей прекрасный дом и, как полагала Эмма, полный достаток, ибо хотя доходы викария в Хайбери были невелики, но все знали, что он помимо того владеет порядочным состоянием; о нем самом она составила себе весьма лестное мнение как о благожелательном, добропорядочном, достойном молодом человеке, не лишенном должной сметливости и знания света.

Она уже удостоверилась, что красота Гарриет не осталась им не замеченной, и видела в этом для него – при возможности часто встречаться с Гарриет в Хартфилде – многообещающее начало; что же до Гарриет, то на нее, без сомненья, произведет свое обычное без отказное действие та мысль, что ее предпочли другим. И потом, он был в самом деле очень милый молодой человек – молодой человек, способный понравиться любой женщине, если только она не чересчур привередлива. Его считали интересным, его наружность приводила в восхищение многих – правда, не ее, ибо чертам его недоставало утонченности, без которой она не мыслила себе красоты, – но девочка, которая радовалась тому, что какой-то Роберт Мартин изъездил округу, добывая для нее орехи, вряд ли могла устоять перед поклонением такого человека, как мистер Элтон.

Глава 5

– Не знаю, миссис Уэстон, какого мнения вы об этой задушевной близости между Эммой и Гарриет Смит, – сказал мистер Найтли, – но я о ней думаю дурно.

– Дурно? Вы в самом деле видите в ней дурное? Отчего же?

– По-моему, ни той, ни другой не будет от нее пользы.

– Вы меня удивляете! Общество Эммы, безусловно, полезно для Гарриет, а Гарриет по-своему полезна для Эммы, вносит в жизнь ее нечто новое и интересное. Я наблюдаю за дружбою между ними с величайшим удовольствием. Как мы по-разному смотрим на вещи! Думать, что им не будет друг от друга пользы! Определенно, мистер Найтли, нам с вами не миновать опять поссориться из-за Эммы.

– Вы, чего доброго, вообразили, что я затем и пожаловал сюда, чтобы затеять ссору с вами, зная, что Уэстона нет дома и вам придется самой постоять за себя.

– Мистер Уэстон непременно поддержал бы меня, будь он дома, потому что его мнение в точности совпадает с моим. Мы вчера только говорили, как это удачно, что в Хайбери живет девица, которая может составить общество для Эммы. Вас, мистер Найтли, я не назову в этом случае беспристрастным судьею. Вы так приучились жить один, что не знаете, сколь дорог может быть товарищ – да и потом, пожалуй, мужчине вообще не дано судить, сколько для женщины отрады в обществе другой женщины, ежели она сызмальства привыкла иметь его. Я представляю себе, каковы ваши возражения против Гарриет Смит. Она не обладает духовным совершенством, которое естественно предположить в подруге Эммы. Но с другой стороны, поскольку Эмма желала бы видеть ее более осведомленной, это может послужить для нее самой побуждением больше читать. Они станут читать вдвоем. Я знаю, Эмма намерена серьезно заняться чтением.

– Эмма намерена серьезно заняться чтением с тех пор, как ей сровнялось двенадцать. Много я повидал списков книг для систематического чтения, составленных Эммою в разное время, – и каких списков, один лучше другого, – что выбор, что расположение – тут в алфавитном порядке, там сообразно иному! Запомнился мне один список, составленный ею в совсем еще нежном возрасте, на пятнадцатом году, – я даже хранил его какое-то время – какую честь делал он ее суждению и вкусу! Так что теперь, надо полагать, она составила и подавно отменный список. Да только я теперь разуверился, что Эмма способна осилить курс основательного чтения. Ей никогда не подчинить себя ничему, что требует усидчивости и терпения, в чем надобно смирять фантазию перед рассудком. Там, где тщетны оказались усилия мисс Тейлор, Гарриет Смит не преуспеть. Ведь как вы с нею ни бились, она читала по крайней мере вдвое меньше, нежели вы хотели. Признайтесь, что это правда.

– Тогда я, возможно, и считала так, но, с тех пор как мы разлучились, не могу вспомнить ни одного случая, когда бы Эмма не исполнила того, что я хотела.

– Ну что ж, такого рода память освежать грешно. – Мистер Найтли помолчал. – Но я, – прибавил он через минуту, – которого чувства не подвластны подобным чарам, вижу, слышу и помню все так, как есть. Эмму испортило то, что она самая смышленая в своем семействе. В десять лет она, к несчастью, легко отвечала на вопросы, которые сестру ее в семнадцать ставили в тупик. Она всегда была сметлива и бойка, а Изабелла – туговата на понятие и несмела. И притом с двенадцати лет Эмма сделалась хозяйкою в доме и госпожой над всеми вами. Единое существо, могущее справиться с нею, она потеряла, лишившись матери. Это от матери унаследовала она свои способности и ее, по-видимому, слушалась.

– Хороша бы я была, мистер Найтли, когда бы, покинув семейство мистера Вудхауса, искала себе другое место и вынуждена была полагаться на вашу рекомендацию – думаю, у вас не нашлось бы для меня доброго слова. Я уверена, вы всегда считали, что я не подхожу для своей должности.

– Верно, – сказал он улыбаясь. – Вам более подходит быть здесь, быть женою, не гувернанткой. Впрочем, время, проведенное в Хартфилде, было для вас приготовлением к тому, чтобы стать превосходной женой. Эмме вы, быть может, не дали столь полного образования, которое в силах были дать, зато сами получили весьма недурное образование от нее, научась, что так существенно в супружестве, подавлять собственную волю и делать то, что велят, – а потому, если бы Уэстон спросил у меня совета, кого взять в жены, я не колеблясь назвал бы ему мисс Тейлор.

– Благодарю. Невелика заслуга быть хорошей женою такому мужу, как мистер Уэстон.

– Хм, правду сказать, боюсь, что вы отчасти и впрямь пропадаете даром – видна полная готовность все вытерпеть, а терпеть-то и нечего. Однако погодим отчаиваться. Уэстон от избытка благополучия еще может сделаться злобным ворчуном, а нет, так его доведет сынок.

– Только не это, будемте надеяться! Да и не похоже… Нет уж, мистер Найтли, не пророчьте вы нам эдаких страстей.

– Что вы, ни в коем случае. Я называю возможности, и только. Я, в отличие от Эммы, не притязаю на обладание даром прорицать и предугадывать. От души надеюсь, что молодой человек будет не только богат, как Черчилл, но и достохвален, как Уэстон. Однако ж вернемся к Гарриет Смит. Я отнюдь еще не покончил с Гарриет Смит. Так вот, худшего общества для Эммы, по-моему, нельзя и придумать. Сама ничего не знает и оттого мнит, что Эмма знает все. Она воплощенная лесть, и тем более опасна, что о том не подозревает. Своим неведением она льстит ежечасно. Где уж Эмме задумываться о том, что в ее собственных познаниях есть пробелы, когда рядом – столь восхитительный образчик несовершенства? Да и Гарриет тоже, осмелюсь утверждать, не может выиграть от такого знакомства. Хартфилд лишь отобьет у нее охоту быть там, где ей место. Она наберется хорошего тона ровно настолько, чтобы чувствовать себя чужой в среде, которая волею обстоятельств назначена ей от рождения. Очень сомневаюсь, чтобы наставления, полученные от Эммы, могли сообщить молодой девушке твердость духа или помочь разумно применяться к превратностям судьбы. Они способны разве что сообщить ей лишь некоторый лоск.

– Я либо более вас полагаюсь на здравый смысл Эммы, либо более озабочена тем, чтобы ей хорошо жилось, так как все же не вижу причин сожалеть об этом знакомстве. Как чудесно выглядела Эмма вчера вечером!

– А, так вам предпочтительнее толковать о ее внешности, не о существе! Ну что ж, не буду спорить, она и точно мила.

– Мила! Скажите лучше – красива! Лицо, фигура – можно ли вообразить себе более совершенную красоту?

– Что можно вообразить себе – разговор особый, но я готов признать, что редко кто лицом или фигурой нравился мне больше Эммы. Впрочем, я – старинный друг и оттого небеспристрастен.

– Что за глаза! Чистейший карий цвет – и что за блеск в них! Правильные черты, открытое выражение, а румянец! Какое цветение безупречного здоровья! Какой хороший рост, какая соразмерность сложения, какая крепкая, прямая фигура! Не только цвет лица выдает в Эмме здоровье, но и осанка, взгляд, посадка головы. Порою слышишь, как о ребенке говорят, что он «пышет здоровьем», – так вот она, по-моему, именно пышет вся молодым здоровьем. Прелесть что такое! Не правда ли, мистер Найтли?

– О внешности ее я могу отозваться только с похвалою, – отвечал он. – Все ваши описания справедливы. Люблю смотреть на нее и, к чести ее, хочу прибавить, что она, по-моему, не тщеславится своей наружностью. Она так красива, а между тем это очень мало занимает ее, тщеславие ее иного свойства. При всем том, миссис Уэстон, я продолжаю настаивать, что мне не нравится ее близость с Гарриет Смит, и я боюсь, как бы она не наделала им обеим вреда.

– А я, мистер Найтли, не менее вас тверда в убеждении, что никакого вреда от нее не будет. Милая Эмма, при всех своих маленьких недостатках, – прекрасный человек. Где еще видели вы такую преданную дочь, нежную сестру, такого верного друга? Нет-нет, у нее есть качества, на которые можно положиться – она никого не подтолкнет к тому, что в самом деле дурно, не совершит непоправимой оплошности. Эмма ошибется единожды, а права будет сто раз.

– Ну хорошо, не стану более вас мучить. Пусть Эмма остается ангелом, а я буду держать свою брюзгливость при себе, покуда не настанет Рождество и не приедут Джон и Изабелла. Джон любит Эмму рассудочной и потому не слепою любовью, а Изабелла всегда и на все смотрит так же, как он, хотя подчас ей кажется, что он недостаточно дрожит над детьми. Уверен, что они разделят мое мнение.

– Я знаю, все вы так любите ее, что не допустите по отношению к ней малейшей несправедливости или жестокости, и все же – простите, мистер Найтли, позволю себе заметить, ибо считаю, что, отчасти заменив ей мать, я вправе изъясняться с некоторой свободой, – что, если вы сделаете ее близкие отношения с Гарриет Смит предметом обсуждения, то от этого вряд ли будет большая польза. Не сердитесь, но даже предполагая, что от этих отношений может и правда произойти какая-то неловкость, нельзя рассчитывать, что Эмма, для которой никто не указ, кроме ее батюшки – а он вполне одобряет это знакомство, – положит им конец, пока они ей доставляют удовольствие. Моею обязанностью, мистер Найтли, столько лет было давать советы, что не удивляйтесь, если я сохранила привычку, порожденную моею должностью.

– Отнюдь! – воскликнул мистер Найтли. – Я вам весьма за него обязан. Это отличный совет, и его ждет лучшая участь, чем та, которая часто постигала ваши советы в прошлом, – ему последуют!

– Супругу мистера Джона Найтли легко встревожить, она может огорчиться за нее.

– Не беспокойтесь, – сказал он. – Я не буду смущать ничей покой. Не покажу виду, что недоволен. Мне глубоко небезразлична судьба Эммы. Она внушает мне чувство столь же братское, как Изабелла, столь же – если не более – горячее участие. Все, что относится к Эмме, трогает, возбуждает любопытство. Что-то станется с нею в жизни, интересно мне знать!

– Мне тоже, – мягко сказала миссис Уэстон, – и очень.

– Она постоянно твердит, что не пойдет замуж, – это, понятно, одни разговоры. Но я не помню, чтобы из всех мужчин, которых она встречала, ей хоть один пришелся по душе. А ей недурно было бы без памяти влюбиться в подходящего человека. Хотелось бы мне увидеть Эмму влюбленной и не очень уверенной, что ей отвечают тем же, – это пошло бы ей на пользу. Но только здесь поблизости ей увлечься некем, а из дому она отлучается так редко.

– Да, ей покамест и правда некем прельститься и некому поколебать ее решимость, – сказала миссис Уэстон, – впрочем, до поры до времени оно и к лучшему. Ей теперь так славно живется в Хартфилде, а привязанность подобного рода неизбежно создала бы массу трудностей из-за бедного мистера Вудхауса. Я не спешила бы рекомендовать Эмме супружество, хотя вообще, поверьте, далека от намерения хулить институт брака.

Отчасти эти ее слова были попыткой скрыть известные соображения на сей счет, втайне взлелеянные ею и мистером Уэстоном. В Рэндалсе питали свои особые надежды на устройство Эмминой судьбы, однако выдавать их не следовало, но по тому, с каким спокойствием мистер Найтли сразу же перешел к вопросу: «Ну, а что думает Уэстон о погоде – будет ли у нас дождь?» – она поняла, что ему нечего более сказать или заключить о положении дел в Хартфилде.

Глава 6

Эмма не сомневалась, что поступила правильно, дав помыслам Гарриет иное направление, и не напрасно пробудила в юной душе ее благодарное тщеславие, ибо в послед нее время Гарриет сделалась определенно чувствительнее к тому, сколь привлекательна наружность мистера Элтона и сколь любезно обхождение его; она не замедлила подкрепить рассказы о том, что он пленен, лестными намеками и вскоре окончательно уверилась, что сумела внушить Гарриет должное к нему расположение. Мистер же Элтон, по ее убеждению, если еще и не влюбился, то готов был влюбиться со дня на день. В отношении его совесть ее была спокойна. Говоря о Гарриет, он расхваливал ее с таким жаром, что остальное, полагала она, было лишь делом времени, и самого скорого. Одним из приятнейших свидетельств его возрастающей привязанности было то, что от него не укрылась разительная перемена в манерах Гарриет, произошедшая с тех пор, как она стала вхожа в Хартфилд.

– Вы дали мисс Смит все, чего ей недоставало, – говорил он Эмме, – дали изящество, непринужденность. Она тогда уже была прелестное создание, когда впервые явилась к вам, но достоинства, коими одарили ее вы, неизмеримо превосходят, на мой взгляд, все, чем наградила ее природа.

– Рада слышать от вас, что была ей небесполезна, но достоинства Гарриет лишь требовалось выявить, лишь подсказать ей кое-что, и весьма немногое. Милый нрав, безыскусственность – это все уже в ней было. Мне мало что оставалось довершить.

– Какая жалость, что прекословить даме недозволительно… – галантно вставил мистер Элтон.

– Я ей прибавила, быть может, твердости характера, научила задумываться над тонкостями, которые прежде для нее не существовали.

– Вот именно, это первое, что бросается в глаза. Сколь много прибавилось в ней твердости характера! Великое искусство – произвесть подобную перемену.

– Великое удовольствие, поверьте. Никогда еще не встречала я столь покладистой, незлобивой натуры.

– Охотно верю. – Это сказано было с горячностью и сопровождалось тем подавленным вздохом, по которому легко распознать влюбленного. Не меньше порадовал он ее и в другой раз, когда с воодушевлением поддержал ее внезапное желание написать портрет Гарриет.

– Вас пробовали писать, Гарриет? – спросила Эмма. – Приводилось ли вам позировать для портрета?

Гарриет, которая в это время выходила из комнаты, приостановилась и отвечала с подкупающей наивностью:

– Ах, что вы, нет! Никогда!

Едва она скрылась за дверью, как Эмма воскликнула:

– Каким сокровищем был бы хороший портрет Гарриет! Я отдала бы за него любые деньги. Меня даже берет соблазн самой попытать свои силы. Вы, верно, о том не знаете, но года три назад я не на шутку увлекалась портретами и пробовала изобразить иных своих знакомых – находили, что у меня довольно верный глаз. Потом по разным причинам я охладела и забросила это занятие. Но, право же, отважилась бы вновь, если б Гарриет согласилась мне позировать. Как восхитительно было бы иметь ее портрет!

– Поистине восхитительно, – подхватил мистер Элтон. – Отважьтесь, умоляю вас. Умоляю, мисс Вудхаус, употребите ваш чудесный дар и запечатлейте образ вашего друга. Мне знакомы ваши рисунки. Как могли вы подумать, что мне о них неизвестно? Разве стены этой комнаты не украшены вашими пейзажами и цветами? Разве не висят в гостиной миссис Уэстон ваши неподражаемые фигуры?

«Так-то оно так, любезный друг! – подумала Эмма. – Но какое отношение все это имеет к портретам? Ничего-то вы не смыслите в рисовании. Не прикидывайтесь, будто вы в восторге от моих рисунков. Приберегите свои восторги для личика Гарриет».

– Что ж, мистер Элтон, если вы поощряете меня столь добрым напутствием, то я, пожалуй, дерзну. У Гарриет такие нежные черты лица, что передать сходство трудно, однако форме глаз ее и очерку рта присуща особенность, которую я надеюсь уловить.

– Форме глаз и очерку рта – вот именно. Я более чем уверен, что вас ждет успех. Непременно дерзните, непременно. В вашем исполнении это, говоря вашими словами, подлинно будет сокровище.

– Боюсь только, мистер Элтон, что Гарриет не захочет позировать. Она так мало ценит свою красоту. Вы заметили, каким голосом она мне отвечала? В нем так и слышалось: «С какой стати кому-либо писать мой портрет?»

– О да, как не заметить. Уверяю вас, от меня это не ускользнуло. И все-таки я не могу представить себе, чтобы ее нельзя было уговорить.

Вскоре вернулась Гарриет, и ей почти сразу же предложено было позировать; Эмма и мистер Элтон насели на нее с таким усердием, что рассеять ее сомнение оказалось делом нескольких минут. Желая приняться за работу без отлагательств, Эмма достала портфель, в котором хранились – все, как один, неоконченные – ее портретные наброски, чтобы сообща решить, какой размер более всего подойдет для портрета. Одна за другою извлечены были ее зарисовки. Миниатюры, поясные портреты, портреты во весь рост: карандашные, пастели, акварели – все испробовано было по очереди. Ей всегда хотелось заниматься всем сразу, и, если говорить о рисовании и музыке, немногие преуспели бы, как она, затратив столь мало труда. Она играла и пела, она рисовала в самых различных стилях, однако во всем и всегда ей не хватало упорства, ни в чем не достигла она той степени совершенства, которой рада была бы и, казалось, непременно должна была бы достигнуть. Сама она не слишком обманывалась в оценке своего искусства как художницы или музыкантши, но ничего не имела против, когда обманывались другие, и не терзалась сознанием, что зачастую ей незаслуженно приписывают качества, которыми она не обладает.

В каждом рисунке были свои достоинства – и более всего, пожалуй, в наименее завершенных; стиль художницы отличался живостью, а впрочем, будь ее творения гораздо хуже или, например, в десять раз лучше, все равно они приняты были бы двумя поклонниками ее таланта с бурным восторгом. Оба пришли в неописуемое восхищение. Сходство в портрете всегда нравится, а мисс Вудхаус умела его передать.

– Не ждите большого разнообразия, – говорила Эмма. – У меня не было иной натуры, кроме моих близких. Вот это батюшка – это тоже он, – однако мысль о том, что нужно сидеть и позировать, повергала его в такое волнение, что я могла рисовать его лишь украдкой, – оттого оба раза получилось не очень похоже. Вот миссис Уэстон, и снова она, и снова – видите? Милая миссис Уэстон! Что за добрый друг всегда и во всем! Попросишь ее позировать – никогда не откажет. А это моя сестра – ее изящная фигурка! По-моему, схвачено верно, и в лице тоже ощущается сходство. Можно было бы сделать лучше, если бы она подольше позировала, но ей так не терпелось, чтобы я нарисовала четырех ее деток, что она не в силах была усидеть на месте. Дальше – мои попытки изобразить трех старших, вот они, слева направо – Генри, Джон и Белла, и каждый мог бы с легкостью сойти за другого. Ей так хотелось, чтобы их нарисовали, и я не могла отказать, но, знаете, ребенка трех-четырех лет не заставишь стоять спокойно, да и сходство уловить не так-то просто, разве что общее выражение и краски – резкие черты лица редко встретишь у маменькиных баловней. А вот и четвертый, он тут совсем младенец. Я делала набросок, когда он уснул на диване, – видите, хохолок на головке прямо как настоящий. Очень удобно подставил мне свою макушечку. По-моему, маленький Джордж вышел удачно. Я им довольна. Угол дивана особенно хорош. И, наконец, последнее… – вынимая прелестный небольшой мужской портрет во весь рост, – последняя и лучшая моя работа – мой братец, мистер Джон Найтли. Еще немного, и он был бы готов, но тут меня обидели, я убрала его прочь и дала себе слово, что никогда больше не стану писать портретов. Нельзя было не обидеться – я так старалась, добилась такого сходства, – миссис Уэстон находила, что сходство разительное, – чуточку приукрашено, быть может, излишняя красивость, но такой недостаток простителен, – и после всего этого услышать, как моя милая сестрица холодно роняет: «Да, отдаленное сходство есть – но в жизни он, конечно, гораздо лучше». Мало того, что мы измучились, уговаривая его позировать! Мне сделали большое одолжение… Одним словом, все это было просто нестерпимо, и я решила, что не стану его заканчивать ни за что – недоставало еще, чтобы всякому гостю на Бранзуик-сквер объясняли, какой это неудачный портрет… В общем, повторяю, я поклялась себе не писать больше портретов. Но теперь, ради Гарриет, а вернее, ради собственного удовольствия, и поскольку здесь покамест ни жены, ни мужья не замешаны, я нарушу свой зарок.

На мистера Элтона это последнее соображение произвело, казалось, весьма сильное и приятное действие; он подхватил его, повторяя: «Покамест не замешаны – как справедливо! Вот именно. Покамест!» – с такою подчеркнутой многозначительностью, что Эмма подумала было, не лучше ли ей теперь же уйти, оставив их наедине. Но ей хотелось тотчас взяться за работу, а объяснение могло и подождать.

Решить, какого рода и размера писать портрет, было для нее делом недолгим. Он будет, как и портрет мистера Джона Найтли, писан акварелью, во весь рост, и предназначен, если она им останется довольна, занять почетное место над каминною доской. Сеанс начался; Гарриет улыбалась и краснела, боясь нарушить свою позу и выражение лица и являя пристальному взгляду художницы премилое смешение юных чувств. Но как было Эмме работать, когда за спиной у нее топтался мистер Элтон, следя за каждым штрихом карандаша? Нужно отдать ему справедливость, он расположился так, чтобы пожирать ее глазами, не мешая ей, но этому все же следовало положить конец, попросив его отойти на другое место. Ей пришло в голову занять его чтением.

Не хочет ли он оказать им добрую услугу и почитать вслух? Под чтение и работа лучше спорится, и мисс Смит не так утомительно будет позировать.

Мистер Элтон с готовностью согласился. Гарриет слушала, а Эмма спокойно занималась своим делом. Ей приходилось мириться с тем, что он поминутно вскакивал и подходил посмотреть, но что взять с влюбленного? Стоило ей на мгновение отнять карандаш от бумаги, и он уже порывался взглянуть, как подвигается работа, и рассыпаться в похвалах. Трудно было бы сердиться на такого, как он, ценителя, который от полноты чувств ухитряется обнаружить сходство, когда его еще быть не может. Верность его суждений была, пожалуй, сомнительна, но его любовь и желание сделать приятное не вызывали сомнений.

Сеанс прошел во всех отношениях успешно; Эмма осталась очень довольна первоначальным наброском и полна была желания продолжать. Сходство было схвачено, поза выбрана удачно – она хотела лишь подправить кое в чем фигуру, слегка прибавив ей росту и изрядно прибавив грации, и твердо верила, что рисунок получится очаровательный и с честью займет предназначенное ему место, служа непреходящим свидетельством красоты одной из них, искусства другой и их обоюдной дружбы – и, возможно, навевая также приятные воспоминания иного свойства, которые сулит оставить нежная привязанность мистера Элтона.

На другой день Гарриет предстояло позировать снова, и мистер Элтон, как того и следовало ожидать, умолял, чтобы ему опять дозволили при сем присутствовать и читать им вслух.

– Сделайте одолжение. Мы только рады будем принять вас в свою компанию.

Назавтра работа над картиною сопровождалась теми же изъявлениями учтивости и любезности и, ко всеобщему удовольствию, подвигалась успешно и споро. Портрет нравился всем, кто б ни увидел его; что же до мистера Элтона, он пребывал от него в совершенном упоении и, заслышав хоть слово критики, тотчас вставал на его защиту.

– Мисс Вудхаус наделила свою приятельницу тем единственным, чего не хватало красоте ее, – заметила ему миссис Уэстон, нимало не подозревая, что обращается к влюбленному. – Выражение глаз передано очень верно, а вот таких бровей и ресниц у мисс Смит нет. И это портит ей лицо.

– Вы находите? – возразил он. – Я не согласен. По-моему, портрет верен до малейших подробностей. В жизни не видывал такого сходства! Тут, знаете ли, надобно брать в расчет игру света и тени.

– Вы сделали ее выше ростом, Эмма, – сказал мистер Найтли.

Эмма и сама знала, что это правда, ей только не хотелось в том сознаться, мистер же Элтон с горячностью вступился:

– Выше ростом? Помилуйте, нисколько, то есть ничуть не бывало! Посудите сами, ведь она сидит – что, естественно, представляет ее нам в ином… что, короче, именно и создает впечатление… нельзя же, знаете ли, не соблюдать пропорции! Пропорции, перспектива, а как же… Нет, помилуйте, он создает впечатление именно такого роста, как у мисс Смит. Именно, уверяю вас!

– Красиво, – сказал мистер Вудхаус. – Прехорошенький рисунок! Впрочем, они у тебя все красивые, душенька. Не знаю, кто еще так нарисует. Одно только не слишком мне нравится – она сидит, как видно, на открытом воздухе, а на плечах – ничего, кроме легкой шали, так и простудиться недолго.