Падение с небес Смит Уилбур

В двух сотнях ярдов от гребня Марк покинул их и свернул в сторону. Он продолжил путь один вокруг склона холма, шаг за шагом, чуть ли не на ощупь пробираясь через частые проволочные заграждения, пока наконец не узнал то самое место, которое они с Фергюсом выбрали еще днем с помощью биноклей.

Ствол одного из дубов, которые когда-то росли на холме, упал прямо вниз по склону, вывернув из мягкой, перепаханной взрывами земли огромный клубок перепутанных корней. Марк заполз туда, выбирая между ними местечко, куда бы падала густая тень и закрывала его от лучей низкого зимнего солнца. Он повозился на животе, пока корни почти наполовину не закрыли его, но так, чтобы оставалась возможность двигать головой и плечами и наблюдать за всем, что происходит перед ним на северном склоне холма.

Теперь первая забота – тщательно проверить винтовку, особенно довольно уязвимый прицел системы Бисли, убедиться, что он не повредился или не сбился, пока он пересекал нейтральную полосу. Потом Марк съел два бутерброда с ветчиной, выпил несколько умеренных глотков сладкого кофе и надвинул на лицо, включая нос, шерстяной шарф для теплоты и чтобы замаскировать пар изо рта. Потом опустил лоб на деревянный приклад винтовки. Он давно выработал в себе привычку мгновенно засыпать, когда надо. Пока он дремал, снова пошел снег.

Марк проснулся, когда пришел болезненно-серенький рассвет, и обнаружил, что весь покрыт тонкой белой пеленой снежинок. Стараясь не очень нарушить ее, он медленно поднял голову и часто заморгал, сбрасывая снежинки с ресниц. Замерзшие пальцы плохо сгибались; чтобы разогнать кровь, он как следует подвигал ими, не снимая перчаток.

Ему снова повезло… не многовато ли сразу две удачи за ночь? Сначала двое немцев провели его через проход в проволочном заграждении, и вот теперь этот тоненький слой естественной маскировки, позволяющий слиться с окружением среди спутанных корней дуба. Что-то и вправду слишком ему везет, не качнулся бы маятник в обратную сторону.

Тьма постепенно съеживалась, уходя, и сектор обзора расширялся. Все существование Марка теперь сосредоточилось в его двух широко раскрытых золотисто-карих глазах. Его взгляд быстро и скрупулезно прочесывал местность, фиксируя и изучая одну за другой каждую неровность, каждую складочку, каждую подробность рельефа, любой предмет и заметное пятнышко, необычный изгиб снежного покрова или земли, будь то пенек уничтоженного артобстрелами леса, упавшая веточка или неровные края взрывной воронки. Он пытался найти тень там, где ее не должно быть, любой признак отклонений от нормы под только что выпавшим снегом – словом, искал любые признаки затаившейся жизни.

Незадолго до девяти снегопад снова прекратился, а к полудню небо просветлело: в облачном покрове образовались дыры, на землю упал единственный жиденький солнечный луч и, словно прожектор, пополз по южному склону холма.

– Отлично, Катберт, давай-ка мы с тобой сделаем так, чтобы фриц немножко пострелял.

На карте, которую ему одолжил вахмистр, Фергюс отметил каждое точное попадание немецкого снайпера. Это произошло в двух довольно близко расположенных друг к другу точках в одной и той же секции траншеи. Здесь бруствер был слишком низок для нависающей громады холма с его господствующей позицией по отношению к переднему краю их обороны. И когда тут было убито пятеро бойцов, бруствер подняли, наложив побольше мешков с песком, а всякого невнимательного или беспечного воина встречали коряво написанные предупреждающие надписи: «ПРИГНИСЬ. РАБОТАЕТ СНАЙПЕР».

Между двумя опасными точками было шагов пятьдесят, и Фергюс понял, что снайпер достиг успеха, терпеливо поджидая, когда его жертва пойдет по этому отрезку траншеи. Увидит стрелок мелькнувшую голову в первом проеме и целится во второй, положив палец на спусковой крючок и смиренно дожидаясь, когда та в нем появится. Готовясь к работе, сержант объяснил все это Шону Кортни: тот оказался так заинтригован начавшейся охотой, что только крупная атака германца могла заставить его сейчас вернуться в штаб. Еще утром он позвонил новому адъютанту и сообщил, где его искать в случае чего.

– Но только при крайней необходимости, – свирепо прорычал он в трубку.

– Я протащу его с юга на север, – толковал Фергюс, – и заставлю этого чертова фрица отвернуться от позиции Марка, это даст нашему парню еще секунду-другую, когда тот будет разворачиваться обратно к гребню.

Со своей куклой Фергюс Макдональд обращался умело, Шон не мог этого не признать. Чтобы над поднятым бруствером виднелась голова, сержант нес ее на пару футов выше среднего человеческого роста, при этом довольно натурально наклонял манекен, создавая впечатление, будто человек старается быстро проскочить опасный проем.

Шон вместе с юным капитаном, здоровенным краснорожим вахмистром и полудюжиной других военных разных чинов ждали за вторым проемом, наблюдая, как Фергюс уверенно шагает к ним по доскам траншеи.

Когда он подходил к проему, все невольно затаили дыхание, с напряженной тревогой ожидая, что произойдет.

Словно щелчок пастушьего кнута в морозном воздухе, от склона холма донесся выстрел винтовки Маузера, и кукла в руках Макдональда резко дернулась.

Фергюс сразу опустил ее и упал на колени, внимательно разглядывая аккуратную круглую дырочку в голове из папье-маше.

– Вот зараза! – с горечью прошептал он. – Обосраться!

– В чем дело, Макдональд?

– Проклятый фриц… ах ты, долбаный козел…

– Макдональд!

– Он засел в том же укрытии, что и мой мальчик!

Шон не сразу понял, о чем он говорит.

– Он там, между поваленных дубов… прямо над Марком. Выбрали одну и ту же позицию.

Злобный и хлесткий выстрел винтовки «маузер» раздался так близко, так громко и резко, что еще несколько секунд звучал в ушах Марка комариным писком.

Ошарашенный Марк далеко не сразу пришел в себя. Немецкий снайпер лежал в каких-нибудь двадцати футах от него, не больше. По какому-то жуткому совпадению он выбрал на склоне холма то же самое место. Впрочем, нет, это не совпадение. Опытным взглядом охотника и тот и другой нашли идеальное место, откуда легче всего достигнуть своей цели: принести своей жертве быструю смерть. Итак, маятник фортуны Марка качнулся-таки в другую сторону.

После выстрела Марк несколько долгих секунд не шевелился; все чувства оказались усилены и обострены выбросом адреналина, который звенел в его венах, и сердце билось с такой силой, что казалось, сейчас выскочит из грудной клетки.

Немец затаился немного левее и выше по склону, как раз за левым плечом. А левая сторона у Марка не защищена, здесь корни дуба его не прикрывают.

Не поворачивая головы, он скосил глаза и боковым зрением увидел неподалеку еще один лежащий на земле дубовый ствол. Еще целую минуту Марк лежал не двигаясь и краем глаза наблюдал, пытаясь заметить там хоть какое-нибудь шевеление. Но ничего не увидел. Стояла страшная, гнетущая тишина; наконец вдалеке, в миле или даже больше, прозвучала короткая пулеметная очередь.

Марк стал осторожно поворачивать голову влево, очень медленно, как хамелеон, который охотится на муху. Постепенно искажение при боковом зрении пропало, и он смог окинуть взглядом весь уходящий вверх склон.

Ближайший дубовый ствол был весь искромсан шрапнелью, вся кора с него оказалась содрана, оторваны целые куски древесины. Ствол упал поперек впадины на склоне, перекрывая ее, словно мостик; несмотря на то что снег почти полностью засыпал впадину, между землей и стволом оставалась узенькая щель шириной дюйма три посередине. Марк видел, как от снежной поверхности за этой щелью отражается свет.

В этот момент ему показалось, будто там что-то коротко шевельнулось. Всего лишь на одно мгновение и на какую-нибудь шестнадцатую долю дюйма, но Марк сразу уловил движение. Прошло секунд пять, не меньше, пока он понял, что это такое.

Из-за дубового ствола, в самом конце его, торчит кончик винтовки. Чтобы спрятать четкие очертания и чтобы противник не увидел бликов света на металле, винтовочный ствол обернут мешковиной, но хищное маленькое отверстие не прикрыто.

Значит, немец лежит вполоборота к Марку, укрывшись за стволом; как и у Марка, правая его сторона защищена, и разделяет их менее двадцати футов.

Марк еще минут десять наблюдал за винтовочным стволом врага, но тот больше так и не пошевелился. У этого немца есть и выдержка, и терпение. Он только перезарядил винтовку и снова замер, погрузившись в суровое и настороженное состояние оцепенения.

«Он такой опытный, что нет никакой возможности переменить позицию, чтобы стрелять наверняка, – думал Марк. – Если шевельнусь хоть на дюйм, он услышит и быстро меня прикончит. В одну секунду».

Чтобы занять позицию поудобнее, пришлось бы отползти футов на двадцать, а то и больше, но тогда перед ним окажется ствол «маузера», лоб в лоб, а немец, конечно, заметит его движение. Нет, нельзя давать противнику, тем более такого уровня, столь большое преимущество.

Шли долгие минуты затишья, и напряжение не спадало ни на секунду. Марку казалось, что каждый нерв, каждая жилочка его тела заметно дрожит, хотя на самом деле шевелились у него только пальцы в перчатке правой руки. Он безостановочно разминал их, чтобы они всегда оставались теплыми и не утратили гибкости. Глаза Марка тоже двигались, медленно поворачивались туда и сюда, осматривая разбитый ствол дуба; время от времени он моргал, чтобы убрать наворачивающиеся от напряженного наблюдения и холодного воздуха слезы.

– Черт побери, что там происходит? – беспокойно спрашивал нервничающий Фергюс Макдональд, пристально глядя сквозь линзы перископического бинокля, позволяющего спокойно вести наблюдение, не высовываясь из-за бруствера.

– Парня загнали в угол, – отозвался генерал Кортни. Не отрывая глаз от другого перископа и слегка поворачивая его, он водил объективом по склону. – Попробуй пройтись с Катбертом еще разок.

– Вряд ли он снова клюнет, – тут же возразил Фергюс, подняв на него узко поставленные глаза с розовыми от холода и напряженного ожидания веками.

– Это приказ, сержант, – отрезал Шон Кортни.

Широкий лоб его сморщился, брови резко сдвинулись, темно-синие глаза сощурились, а голос походил на рычание старого льва. Сила и харизма этого человека и тон приказа вызвали трепет даже у Фергюса Макдональда.

– Слушаюсь, сэр, – угрюмо пробормотал он и поплелся к своей кукле, стоящей рядом с огневой точкой стрелка.

Снова щелкнул выстрел, и Марк Андерс от неожиданности быстро моргнул пару раз широко раскрытыми карими с позолотой глазами. Не отрываясь, сосредоточенно, как охотничий сокол, он смотрел на склон.

Сразу же после выстрела послышался лязг затвора: немец перезарядил винтовку. И снова кончик обмотанного мешковиной ствола слегка шевельнулся… но потом глаза Марка сместились чуть в сторону.

Он увидел еще движение, столь неуловимое, что заметить его мог только очень внимательный глаз. Это был просто вздох в узкой, не более трех дюймов, щели между стволом поваленного дуба и укрытой снегом землей. Только это единичное и быстрое движение воздуха, а потом снова все замерло.

Марк долго и пристально вглядывался в эту щель; секунды тянулись медленно, но больше ничего не видел. Просто какая-то тень и еще очертания неопределенной фигуры, на которую падал тусклый отсвет, отраженный снежным покровом за ней. И вдруг он увидел кое-что еще.

В узенькой щелке он разглядел небольшую полоску ткани, а потом смог разобрать на этой серой ткани прошитый стежками, слегка выступающий над живой плотью шов.

Сквозь щель виднелась небольшая часть фигуры этого немца. Он лежал возле дальнего конца поваленного дуба, и голова его была повернута в ту же сторону, куда и винтовка.

Марк аккуратно прикинул в уме пропорции его тела. Ствол винтовки являлся единственной точкой привязки, двигаясь от которой он представил себе, где расположена голова, плечи, туловище и бедра…

«Да-да, там должны находиться бедра, – думал Марк. – Я вижу его бедро или верхнюю его часть…»

Потом вдруг освещение изменилось. В облачном покрове появилось что-то вроде дыры, солнце нашло ее, и ненадолго стало светлее. Марк разобрал кусочек ремня с пустой петлей, в которой должен был находиться штык. Это подтвердило его догадку. Теперь он знал, что небольшой выступ в том месте, где виднелась серая материя, – это начало бедра там, где оно переходит в тазовый пояс.

«Сквозь оба бедра, – спокойно размышлял Марк. – Пуля прошьет его навылет. А ведь там находится бедренная артерия…»

Он осторожно стал снимать перчатку с правой руки.

Теперь надо бесшумно лечь на один бок и переместить длинный ствол винтовки на девяносто с лишним градусов в сторону.

«Господи, помоги», – молча взмолился он и начал движение.

Невероятно медленно ствол винтовки стал смещаться, и одновременно Марк переносил вес тела на другой локоть.

Казалось, прошлая целая вечность, пока ствол винтовки не развернулся в сторону узкой щели под лежащим дубом; юноша скрючился, стараясь в этом неестественном положении удержать оружие. Он понимал, что снять винтовку с предохранителя перед выстрелом нельзя: даже такой едва слышный металлический щелчок сразу насторожит немца.

Марк положил палец на спусковой крючок и подхватил рычажок, нащупывая точку блокировки предохранительного устройства. Тщательно прицелился, для чего пришлось неудобно повернуть голову, и большим пальцем надавил на рычажок предохранителя, одновременно сохраняя нажатие на спусковой крючок, который должен сработать при самом слабом нажиме. Все приходилось делать как можно более плавно, чтобы не сбить прицел с клочка виднеющейся в щели серой ткани униформы.

Грохот выстрела, казалось, расколол низко нависшее свинцовое небо, и пуля ударила прямо в узенький проем. Марк видел, как с мягким шлепком она вошла в живую плоть врага.

Немец громко закричал. Это был дикий, бессмысленный вопль. Марк отдернул затвор винтовки и с автоматическим проворством загнал в патронник очередной патрон. Следующий выстрел слился с эхом первого, так что показалось, будто это один звук. Пуля влетела точно в щель, и на этот раз Марк увидел, как яркой струей брызнула алая кровь и окрасила снег; от горячей крови снег таял, и пятна быстро расплывались, сливаясь в одно бледно-розовое облако.

Потом в щели уже ничего не было видно: либо удар пули отбросил немца, либо он сам откатился в сторону. На снегу виднелось только розовое пятно.

Марк загнал в патронник новый патрон и, повернувшись лицом к стволу, стал настороженно ждать, в любую секунду готовый сделать еще один выстрел.

Чувств он не испытывал никаких, только хладнокровно и чутко прислушивался; нервная система была крайне напряжена, зрение обострилось до предела.

Какое-то время стояла полная тишина, но потом донесся какой-то звук. Сначала Марк не понял, что это, но звук повторился. Это были всхлипывания.

Вот они зазвучали громче, надрывнее, превратившись в душераздирающие рыдания.

– Ach, mein Gott – mein lieber Gott… – прерывисто и жалобно причитал мужской голос. – Das Blut – ach Gott – das Blut[6].

Причитания терзали душу Марка, слушать их казалось невыносимым. Рука его задрожала, и он почувствовал, что губы тоже дрожат. Марк попытался стиснуть зубы, но и они вдруг дробно застучали.

– Прекрати, боже мой, да прекрати же, – шептал он.

Винтовка выпала у него из рук. Ладонями в рукавицах он зажал уши, стараясь заглушить ужасные крики умирающего немца.

– Прошу тебя, ну пожалуйста! – умолял его Марк уже вслух. – Прекрати, прошу тебя!

И немец, похоже, услышал его.

– Hilf mir… lieber Gott – das Blut![7] – Голос его прервался беспомощными и отчаянными рыданиями.

Неожиданно для себя Марк, утопая в снегу, пополз вверх по склону холма.

– Иду, иду. Не бойся, – бормотал он. – Только прекрати плакать.

Все нутро его переворачивалось, когда он это слышал.

– Ach mein lieber Gott, ach, meine Mutti…[8]

– Господи, да прекрати же ты, прекрати…

Марк подтянулся и обогнул край ствола.

Немец полулежал, опершись спиной о ствол дуба. Обеими руками он тщетно пытался остановить пульсирующий фонтан яркой артериальной крови, бьющий сквозь слабеющие пальцы. Две пули пробили оба бедра, и снег вокруг него напоминал жидкую розовую кашу.

Немец повернул к Марку белое с землистым оттенком лицо, в котором не осталось ни кровинки, оно блестело, покрытое тонким слоем испарины. Немец был молод, так же молод, как и сам Марк, но быстро приближающаяся смерть разгладила его черты, и он казался даже еще моложе. Он походил на мраморного ангела с гладким белым лицом странной красоты. Вокруг его голубых глаз обозначились синие круги, на лоб упали пряди выбившихся из-под каски золотистых волос.

Он открыл рот и что-то сказал, но Марк ничего не понял; под полными обескровленными губами сверкнули белые, ровные зубы.

Прислонившись спиной к стволу, немец медленно оседал, продолжая смотреть на Марка. Руки с живота упали на снег, размеренно пульсирующий фонтанчик крови стал уменьшаться и потом прекратился совсем. Голубые глаза утратили лихорадочный блеск, потускнели, взгляд утратил сосредоточенность.

Марку казалось, что ткань его сознания рвется, словно тонкий шелк. Он ощущал это почти физически – словно слышал, как рассудок его не выдерживает и подается внутри.

Глаза мертвого немца помутились, черты, казалось, растаяли как воск, но потом снова медленно восстановились. Марк чувствовал, как разрыв становится все шире, и наконец шелковая завеса разума прорвалась, а за ней вставали мрак и гулкая, наполненная эхом бездна.

Черты мертвого немца продолжали менять форму, пока не застыли окончательно, и Марк, словно в дрожащем, кривом зеркале, видел собственное лицо. Собственное испуганное лицо, карие, исполненные ужасом глаза, собственный раскрытый рот, из которого вырвался крик отчаяния и боли всего мира.

Взрыв запредельного страха вырвал последние нити, скрепляющие рассудок Марка, и он услышал свой пронзительный крик… ему показалось, что ноги сами куда-то его понесли, но в голове царил сплошной мрак, а тело стало легким, почти невесомым, как летящая птичка.

Немецкий пулеметчик яростным рывком снял с предохранителя свой «максим» и резко повел стволом, скрытым под наполненным водой кожухом, влево и одновременно вниз, нацелив его на укрытые мешками с песком огневые позиции британцев.

Вдруг его внимание привлекла фигурка бегущего вниз по склону наискосок и влево человека, и пулеметчик потянул за деревянные рукоятки и дал короткую горизонтальную очередь; он целил немного ниже, делая поправку на естественное стремление, стреляя по находящейся внизу цели, забирать слишком высоко.

Марк Андерс едва ли почувствовал, как в его спину, словно молот, ударили две пули.

Фергюс Макдональд плакал. Шон удивленно смотрел на него: такого он от этого человека не ожидал. Из покрасневших глаз сержанта медленно стекали слезы, и тот сердито вытирал их кулаками.

– Разрешите кого-нибудь выслать за ним, сэр? – попросил он.

Юный капитан через плечо сержанта осторожно взглянул на Шона.

Генерал ответил едва заметным кивком.

– Думаешь, добровольцы найдутся? – неуверенно спросил капитан.

– Добровольцы найдутся, сэр, – хрипло ответил Фергюс, – парни понимают: он же ради них совершил подвиг.

– Ну хорошо, вышлем, как только стемнеет.

Марка нашли сразу после восьми часов. Он висел на ржавой колючей проволоке в самом конце склона, похожий на сломанную куклу. Фергюсу Макдональду пришлось поработать специальными ножницами, пока его не отцепили, а потом еще час тащили на носилках по грязи и мокрому снегу к британским позициям.

– Он мертв, – сказал генерал Кортни, при свете лампы глядя на истощенное белое лицо.

– Нет, он не мертвый! – горячо заявил Фергюс Макдональд. – Моего мальчика так легко не убьешь.

Локомотив громко свистнул, и колеса его застучали по железным пролетам моста. Над трубой распустился серебристый султан пара, но ветер сразу сдул его в сторону.

Марк Андерс стоял на площадке единственного пассажирского вагона. Схватившись за поручень, высунулся вперед; ветер трепал его мягкие каштановые волосы, летящий из топки горячий пепел жалил щеки, а он, щуря глаза, смотрел вниз, на несущуюся под мостом реку.

Заросшая тростником река, встречаясь с опорами моста, образовывала темные водовороты и несла свои воды дальше, к морю.

– Для этого времени года уровень воды довольно высокий, – пробормотал вслух Марк. И добавил: – Вот дедушка обрадуется, когда увидит меня.

На его губах заиграла нечастая для него улыбка.

В последние месяцы он почти не улыбался.

Локомотив с лязгом и свистом прогрохотал по стальному мосту и вырвался на склон противоположного берега. Сразу же ритм работы его двигателя изменился, скорость замедлилась.

Марк наклонился и подобрал видавший виды армейский ранец. Открыв калитку площадки, он спустился по железным ступенькам и повис, держась одной рукой, над бегущей под ним насыпью из гравия.

Уклон сделался круче, и поезд замедлил ход. Марк сбросил с плеча ранец и, нагнувшись пониже, как можно более осторожно опустил его на гравий. Ранец подскочил и покатился вниз по насыпи, пробиваясь сквозь кустарник, словно удирающий зверек.

Потом Марк свесился к бегущей земле, дожидаясь, когда поезд достигнет вершины подъема; спрыгнул на насыпь и побежал, чтобы не упасть на скользящем под ногами гравии.

Марку удалось удержаться на ногах. Он остановился. Поезд прогрохотал мимо, и на площадке последнего вагона юноша увидел охранника.

– Эй, ты, прыгать на ходу запрещено! – крикнул ему страж, сердито глядя на Марка.

– А ты отправь меня к шерифу! – крикнул в ответ Марк.

Он шутливо отдал охраннику честь; локомотив на противоположном спуске, энергично ворча, наддал скорости, и колеса на стыках застучали чаще. Охранник показал ему кулак, и Марк отвернулся.

От встряски, полученной во время прыжка, снова заболела спина. Шагая по шпалам в обратную сторону, он сунул руку под рубашку и пощупал себя под мышкой. Под лопаткой обнаружил две впадинки и в который раз изумился, как все-таки близко одна из них находится к твердым выступам позвоночника. Мышечная ткань на шрамах была совсем нежной, и прикосновения к ней доставляли даже приятные ощущения; правда, заживали эти раны не один бесконечный месяц. Марк невольно содрогнулся, вспомнив перестук тележки, на которой подвозили перевязочный материал, бесстрастное, почти мужское лицо старшей медсестры, когда она вставляла в открытые пулевые отверстия длинные пробки из ваты; он ярко помнил и нескончаемую пронзительную боль, когда сверкающими нержавеющей сталью хирургическими щипцами с него снимали окровавленные повязки. До сих пор в ушах у него стояло собственное, захлебывающееся от всхлипов дыхание и строгий, равнодушный голос старшей сестры:

– Господи, да что это вы как ребенок, право!

И так все время, день за днем, неделя за неделей, пока он не впал в горячечный, лихорадочный бред, подхватив воспаление пробитых пулей легких, что казалось ему счастливым избавлением от жутких страданий. Мрачная полумгла легочного воспаления продолжалась долго – от стационара Добровольческого медицинского отряда в полях Франции, покрытых перемешанным с грязью мокрым снегом, изрытых колесами карет «скорой помощи» и похоронными командами, непрерывно копающими могилы позади палаточного госпиталя, и до Центрального военного госпиталя под Брайтоном… а потом плавучий госпиталь, несущий его через всю Атлантику домой, в душное пекло тропиков, госпиталь для выздоравливающих с красивыми клумбами и лужайками… О, как долго! В целом год и два месяца. Как раз закончилась эта война, которую люди совершенно неверно стали называть Великой. Боль и бредовое состояние затуманили ход времени, но все равно ему казалось, что прошла целая жизнь.

Да, целую жизнь он прожил в кровавой бойне, среди смертей и трупов, в страданиях и боли, а сейчас как будто родился заново. Вот и боль в спине быстро утихла. Раны почти зажили, радостно думал он и, спускаясь по насыпи, чтобы подобрать свой ранец, старался гнать прочь ужасные воспоминания.

Земельные владения Андерсов находились почти в сорока милях вниз по течению, а поезд пришел с большим опозданием, близился полдень. Марк понимал, что раньше следующего вечера он не доберется; и странное дело: теперь, когда он уже почти дома, острое желание добраться как можно скорее прошло.

Шагал он легко, широким, с детства усвоенным шагом охотника, слегка поддерживая ранец на спине, когда недавно зажившие раны начинали деревенеть; лицо охлаждалось благодатным потом, проступающим сквозь тонкую хлопчатобумажную рубаху.

Он не появлялся здесь много лет, и долгое отсутствие обострило благодарное восприятие мира, по которому он сейчас странствовал; все то, что прежде привлекало мимолетное внимание, теперь казалось новым и вызывало восторг, от которого он давно отвык.

Густые заросли кустарника по берегам реки буквально кишели мириадами живых существ. Стрекозы, словно украшенные драгоценными камешками, сновали туда и сюда, трепеща прозрачными крылышками и спариваясь в полете: мужская особь устраивалась сверху женской, и длинное блестящее брюшко самца, изгибаясь, соединялось с брюшком самки; бегемот с громким шумом и фырканьем выныривал на поверхность реки, смотрел розовыми водянистыми глазками на шагающего по берегу Марка и, шевеля крохотными ушками, снова барахтался, как гигантский черный пузырь в потоке зеленой речной воды.

Марку казалось, что он странствует по древнему Эдему, куда еще не пришел человек; ему неожиданно пришло в голову, что именно этого одиночества не хватало его исстрадавшемуся телу и разуму для того, чтобы окончательно исцелиться.

На ночь он остановился на покрытом густой травой отвесном берегу реки, где почти не было комаров – они летали гораздо ниже. Заросли кустарника, в которых сквозила неуютная темнота, тоже остались внизу.

После полуночи его разбудил леопард: хрипло мурлыкая, хищник шагал по песчаному руслу реки, а Марк лежал и слушал, как он медленно движется вверх по течению, пока звуки не затерялись среди скальных выступов. Но снова уснул он не сразу, все лежал и с удовольствием наблюдал, как приближается рассвет.

За последние четыре года каждый божий день, даже когда выпадали совсем плохие, мрачные дни, он думал о своем деде. Иногда мимолетно, но бывало, что и подолгу, как тоскующий по дому школьник изводит себя мыслями о семье, о родных и близких. Дед являлся его семьей, отца и матери Марк не знал. Дед оставался с ним рядом всегда, с самых первых, еще смутных воспоминаний до настоящего времени, неизменный в своей силе и спокойной мудрости.

Глубокую, острую тоску по деду Марк ощущал почти как физическую боль. Особенно когда в памяти возникал образ деда, сидящего на широкой, обшитой досками веранде в жестком резном кресле-качалке, облаченного в старую помятую рубашку цвета хаки с кое-как пришитыми заплатами, давно не стиранную и с открытым воротом, из-под которого торчал пучок растущих на груди седых волос. Юноша отчетливо видел его шею и отвислые щеки, сморщенные, как у индюка, темно-коричневые от загара и покрытые пятидневной серебристой щетиной, которая блестела, словно мелкие осколки стекла; огромные белые лоснящиеся усы деда, кончики которых, смазанные воском, торчали в стороны, как страшные пики; широкополую фетровую шляпу, низко надвинутую на лоб над яркими и веселыми светло-карими глазами. Шляпа на нем была всегда, пропитанная потом и с засаленной лентой; он никогда не снимал ее, даже за едой, – Марк подозревал, что дед даже спать укладывался в ней в свою большую медную кровать.

Марк помнил, как дед, бывало, застынет неподвижно во время какой-нибудь работы с острым ножом в руке, перекатит табак из одной щеки в другую, и вдруг жвачка летит в старую пятигаллоновую банку из-под сиропа, служившую ему плевательницей. Попадал дед точно с десяти футов, не проронив на пол ни единой капли темно-коричневой слюны, и как ни в чем не бывало продолжал свой рассказ, словно и не случилось никакой паузы. А какие это были рассказы! От его историй широко раскрытые глаза мальчишки едва не выскакивали из орбит, после этих баек он нередко просыпался по ночам и со страхом заглядывал под кровать.

Марк помнил деда в ситуациях и пустяковых, и серьезных: вот он нагибается, берет горсть плодородной земли, пропускает ее между пальцев и вытирает ладони сзади о штаны с гордым выражением на иссохшем, но бодром лице.

– Земля Андерсов – хорошая земля, – приговаривал он, кивая с мудрым видом.

Или стоят они рядом с высоким и худым дедом в густом колючем кустарнике, у него в руках большая и старая винтовка «мартини-генри»; вдруг она оглушительно рявкает, выпустив облако дыма, отдача сотрясает немощное старое тело, и, словно черная гора, на них бросается огромный, обезумевший от крови и ран буйвол.

Четыре года прошло с тех пор, когда Марк видел деда в последний раз и общался с ним. Сначала он писал деду длинные, исполненные тоски по родному дому письма, но дед не умел ни читать, ни писать. Марк надеялся, что какой-нибудь друг или знакомый прочтет ему письма, хотя бы даже сама почтальонша, а потом кто-нибудь напишет ответное письмо.

Надежда оказалась тщетной. Старик был горд и ни за что не позволил бы себе открыть чужому человеку, что он не умеет читать. Тем не менее все эти долгие четыре года Марк продолжал писать по одному письму в месяц. И вот наконец завтра он в первый раз за все это время узнает, как поживает его дед.

Марк снова уснул и проспал еще несколько часов. Проснувшись, в предрассветной темноте развел костер и сварил кофе. А как только рассвело достаточно, чтобы видеть тропинку и собственные ноги на ней, он снова двинулся в путь.

Поднявшись на взгорье, он полюбовался, как из моря выходит солнце. Далеко над морским простором громоздились, словно горы, темные грозовые тучи, а за ними вставало солнце. Тучи горели всеми оттенками красного, от темно-пурпурного до розового, контур каждого облака сиял золотисто-алым ободком, а в просветах пробивались солнечные лучи.

Земля под ногами Марка пошла под уклон; начинались прибрежные низины с заросшими густым лесом долинами и пологими, покрытыми золотистыми травами холмами, и так до самого побережья с бесконечными белоснежно-песчаными пляжами.

Пониже от места, где стоял Марк, через край возвышенности переливалась река, серебристо-белыми языками прыгая по скалам в глубокие и темные, заполненные водой ямы с мощными водоворотами, на поверхности которых огромными кругами ходила пена, словно отдыхая и набираясь сил, перед тем как совершить очередной прыжок вниз.

Вот тут в первый раз Марк заторопился, двинувшись по крутой тропинке вниз, стараясь не отставать от реки, но когда он спустился на теплую, словно пребывающую в глубокой дреме равнину, утро было уже в полном разгаре.

Река здесь стала шире и мельче, она совсем смирила свой нрав и теперь тихо змеилась между открытых песчаных берегов. Здесь уже появились другие птицы, как и звери в лесу и на холмах, но теперь Марк не обращал на них внимания. Удостоив лишь мимолетным взглядом стаи длинноклювых аистов на песчаных отмелях и ибисов с серповидными клювами, чья великолепная стая с неистовыми, безумными, звенящими криками поднялась в воздух, он поспешил дальше.

У подножия огромной смоковницы находилось одно незаметное, отмеченное лишь полуразвалившейся пирамидкой из камней местечко, которое для Марка имело особое значение: здесь проходила западная граница Андерсленда.

Пирамидка была сложена между серых чешуйчатых корней дерева, ползущих по земле, словно некие древние пресмыкающиеся. Марк остановился, чтобы поправить ее. Когда он принялся за работу, с веток дерева, шумно хлопая крыльями, слетела стая упитанных зеленых голубей – они лакомились там горькими желтыми плодами.

Закончив дело, Марк тронулся дальше. Теперь он шагал легко и упруго, расправив плечи, и глаза его сияли новым светом: он опять идет по родному Андерсленду, как нарек эту землю тридцать лет назад его дед. Андерсленд – это восемь тысяч акров плодородного, шоколадного цвета суглинка с густо заросшими сочной травой пологими холмами, земля, которая через четыре мили выходит к полноводной, никогда не пересыхающей реке.

Прошагав полмили, Марк хотел свернуть от реки и через еще один гребень немного срезать путь к дому, как вдруг издалека донесся тяжелый, потрясший землю удар, а за ним в неподвижном теплом воздухе зазвучали далекие человеческие голоса.

Марк озадаченно остановился и прислушался; раздался еще один удар, но на этот раз ему предшествовал треск ломающихся веток дерева и подлеска. Сомнений не оставалось: там валят лес.

Отбросив первоначальное намерение, Марк двинулся дальше по берегу реки. И вдруг из зарослей леса вышел на открытое пространство, которое напомнило ему страшные, опустошенные поля Франции, изорванную, перепаханную и разоренную взрывами снарядов землю.

Группы темнокожих людей в набедренных повязках из белого полотна и в тюрбанах валили тяжелые деревья и очищали от подлеска берег реки. Сначала Марк не понял, кто эти странные люди, но потом вспомнил, что совсем недавно читал в газете статью про рабочих-индусов, которых тысячами завозили из Индии для работы на новых плантациях сахарного тростника. Это были жилистые мужчины с очень темной кожей, и трудились они, как муравьи, по всему берегу реки. Их тут были сотни… Впрочем, нет, Марк прикинул и понял: какие там сотни – тысячи, не считая групп, обслуживающих воловьи упряжки. Большие парные упряжки крупных, сильных животных не торопясь перетаскивали поваленные стволы и укладывали их штабелями, чтобы потом сжечь.

Не совсем понимая, что происходит, Марк свернул от реки и взошел на ближайший холм. И с гребня ему открылся весь Андерсленд, а за ним земля дальше на восток до самого моря.

Везде, насколько хватало взгляда, царило опустошение. Над подобным стоило поразмыслить. Эту землю пустили под плуг, всю без остатка. И лес, и пастбища оказались уничтожены и распаханы, запряженные волами фургоны медленно двигались по открытой земле, одна упряжка за другой, а плодородная, шоколадно-коричневая земля была вся исполосована широкими лоснящимися бороздами. До слуха стоящего на холме ошеломленного Марка доносились крики пахарей и приглушенное щелканье длинных бичей.

Марк сел на первый попавшийся камень и почти целый час наблюдал, как трудятся люди и животные. Ему стало страшно. Он испугался того, что все это могло означать. Дед ни за что не допустил бы, чтобы над его землей так надругались. Он ненавидел и плуг, и топор. Дед обожал стройные деревья, и вот теперь они со стоном и треском падают на землю. Он лелеял свои пастбища, трясся над ними, как скряга, словно желтые травы в самом деле состояли из чистого золота. Он никому и ни за что, пока он жив, не позволил бы закопать их плугом в землю.

Вот почему так испугался Марк. Видит бог, пока его дед был жив, он ни за что не продал бы Андерсленд.

Марк и в самом деле не хотел разрешить свои недоумения. Через силу он заставил себя встать и стал спускаться вниз.

Темнокожие работники в тюрбанах не поняли его вопросов, но энергичными жестами отправили юношу к толстому господину в хлопчатобумажной куртке, который с важным видом расхаживал от одной группы рабочих к другой, то и дело шлепая легкой тростью по черным голым спинам, или останавливался и старательно записывал что-то в большую черную тетрадь.

Он поднял голову и, увидев перед собой белого человека, вздрогнул и принял подобострастную позу:

– Добрый день, господин…

Он хотел было продолжить, но блестящие, жадные глазки его быстро пробежали по фигуре Марка, и он увидел, что перед ним стоит еще совсем молодой человек, небритый, в грязной и изрядно помятой одежде армейского образца. У него не осталось сомнений, что все пожитки этого бродяги умещаются у него в ранце.

– Скажу честно, больше рабочих нам здесь не требуется, – высокомерно обронил он, мгновенно сменив тон. – Я здесь главный.

– Отлично, – кивнул Марк. – Тогда скажите мне, что эти люди делают в Андерсленде.

Этот тип раздражал его, он повидал немало таких в армии: всегда наглые с нижестоящими и всегда готовые лизать задницу вышестоящих.

– А разве не видно? Готовим землю, будем выращивать сахар.

– Эта земля принадлежит мне и моей семье, – сказал Марк.

И снова тон этого человека мгновенно изменился.

– А-а, добрый молодой господин, значит, вы из ледибургской компании?

– Нет-нет, мы здесь живем. Вон там у нас дом. – Марк махнул рукой в сторону холма, за которым находилось его жилище. – И это наша земля.

Господин весело захихикал и покачал головой, словно толстый темнокожий ребенок.

– Теперь здесь никто не живет. Увы! Все это теперь принадлежит компании, – проговорил он и сделал широкий жест рукой, заключая в него весь пейзаж от нагорья до самого моря. – Скоро везде тут будет один только сахар, вот увидишь, парень. Сахар, один только сахар.

Он снова захихикал.

С вершины холма старый дом выглядел как прежде, утопая в деревьях сада: виднелась лишь крашенная зеленой краской крыша из рифленого листового железа. Но как только Марк, шагая по заросшей тропинке, бежавшей мимо курятников, приблизился к нему, стало видно: все оконные рамы вместе со стеклами вынуты, в стенах зияли только пустые темные квадраты, а широкая веранда совсем пуста, даже табуретки не осталось. Пропало и кресло-качалка, а в самом конце веранды провисла крыша, а оторвавшаяся от стены водосточная труба держалась на одном честном слове.

Сад без ухода стоял страшно запущенный, растения посягнули уже и на самый дом. Дед всегда аккуратно подкашивал их и каждый день выметал опавшие листья из-под деревьев и между ровных рядов ульев, стоящих в тени и выкрашенных белой краской. Все ульи тоже кто-то варварски разграбил, разворотив их топором.

В комнатах остались голые стены. Вынесли все сколько-нибудь ценное, даже старую, почерневшую кухонную печку, которую они с дедом топили дровами, все-все, кроме плевательницы на веранде, сиротливо валяющейся на боку: содержимое пролилось на пол, оставив на досках темное пятно.

Марк медленно бродил по пустому дому, переходя из комнаты в комнату; чувство страшной утраты и горя терзало его. Под ногами шуршали листья, занесенные ветром в помещения, а из паутины, развешенной во всех углах и в пустых дверных проемах, множеством сверкающих глазок за ним настороженно наблюдали огромные черно-желтые пауки.

Марк вышел из дома и направился к небольшому семейному кладбищу. На душе у него сразу стало легче, когда он увидел, что новых, свежих могил там не прибавилось. Здесь лежали бабушка Элис, ее старшая дочь и двоюродный брат, которые умерли еще до рождения Марка. Все те же три могилки. Могилы деда здесь не было.

Марк достал из колодца ведро с водой и попил – вода была холодна и вкусна. Потом он поплелся в сад, набрал полную шляпу плодов гуайавы и сорвал зрелый, пожелтевший ананас. На заднем дворе горделиво расхаживал молодой петушок, которому чудом удалось спастись от жадных лап мародеров. Целых полчаса Марк гонялся за ним, пока наконец не сбил камнем с крыши, и тот с отчаянным клекотом, рассыпая перья, упал на землю.

Ощипанный и тщательно вымытый, петушок отправился в котелок над костром, который Марк развел на заднем дворе. Пока он варился, Марку пришла в голову неожиданная мысль.

Он вернулся в спальню деда. В дальнем углу, где когда-то стояла большая медная кровать, опустился на колени и нащупал неплотно прибитую доску. Складным ножом подцепил ее там, где торчал единственный гвоздь, и оторвал.

Сунув руку в образовавшееся отверстие, Марк извлек сначала пачку конвертов, перевязанную сыромятным ремешком. Он быстро перебрал их и убедился, что ни один конверт никто так и не вскрыл. На всех конвертах значился адрес, написанный его резким почерком. Письма были аккуратно сложены в этом тайнике. Но здесь оказались не все письма Марка. Проверив последнее отправление, Марк обнаружил, что штемпель проставлен одиннадцать месяцев назад. Увидев дату, Марк задохнулся, и на глаза его навернулись слезы.

Он отложил пачку в сторону, снова полез в отверстие и достал коробку из-под чая, на крышке которой был изображен портрет бабушки в очках в стальной оправе. Это был своеобразный сундук с сокровищами деда.

Солнце клонилось к закату, и в комнатах быстро темнело. Прихватив коробку и пачку писем, Марк отправился на задний двор. Там он сел на ступеньки кухонного крыльца и открыл коробку из-под чая.

В ней лежал кожаный кошелек, а в нем – сорок золотых соверенов; на одних была голова бородатого прежнего президента Южно-Африканской республики Крюгера, на других – королей Эдуарда и Георга. Марк спрятал кошелек во внутренний карман куртки и в меркнущем вечернем свете стал рассматривать остальные сокровища деда. Пожелтевшие и потертые от времени фотографии бабушки Элис в молодости, свидетельство о браке, вырезки из старых газет с сообщениями и статьями о ходе Англо-бурской войны, дешевые женские украшения, те самые, что и на фотографиях Элис, медаль в подарочном футляре, медаль королевы за Южную Африку с шестью планками, включая планки за Тугелу, Ледисмит и Трансваальские кампании. Здесь лежали табель Марка с отметками, выданный в ледибургской школе, и диплом университетского колледжа Порт-Наталя – эти документы дед ценил больше всего, как и всякий неграмотный, испытывая благоговейный ужас перед учением и написанным словом. Чтобы заплатить за учебу Марка, он продал часть своих призовых быков, а их он ценил очень высоко. Кроме соверенов, все остальное в коробке из-под чая не представляло особой ценности, но для деда эти вещи были дороже всех сокровищ мира. Марк аккуратно сложил их обратно в жестянку и сунул ее в ранец.

Уже почти в сумерках Марк съел жилистого петуха, закусил фруктами и, завернувшись в одеяло, улегся спать на полу кухни. Но уснул он не сразу, тяжелые мысли не давали ему покоя.

Теперь ему стало понятно, что дед, куда бы он ни отправился, собирался вернуться в Андерсленд. Не будь у него такого намерения, ни за что он не оставил бы здесь этого драгоценного для него клада.

Разбудил Марка удар сапога в ребра; он перевернулся и сел, охнув от боли.

– Быстро вскочил на ноги и ходу отсюда! Шевелись!

Еще не вполне рассвело, но Марк сумел разглядеть лицо этого человека. Чисто выбрит, с тяжелой, гладкой челюстью, зубы ровные, словно кто специально их так подточил, и очень белые на фоне сильно загорелого лица. Голова круглая, как пушечное ядро, и кажется очень тяжелой – возможно, потому, что он держит ее на толстой шее низко, как боксер-тяжеловес на ринге.

– Встать! – повторил он, снова отводя назад изношенный коричневый сапог для верховой езды.

Марк вскочил на ноги, встал в стойку и приготовился защищаться. Оказалось, что противник ниже ростом, зато коренаст и плотен, с широкими толстыми плечами и грузным корпусом.

– Это частная собственность, и бродягам здесь делать нечего! – прорычал он.

– Я не бродяга… – начал Марк.

Но мужчина бесцеремонно оборвал его грубым хохотом.

– Ну да, скажи еще, что на тебе модные шмотки, а за дверью тебя поджидает «роллс-ройс». Ах, простите, я на минуточку ошибся.

– Меня зовут Марк Андерс, – сказал Марк. – Эта земля принадлежит моему дедушке Джону Андерсу…

В глазах человека, кажется, что-то мелькнуло, злая усмешка пропала, в лице появилось то ли сомнение, то ли тревога. Явно нервничая, он быстро облизал губы и снова заговорил, но голос его по-прежнему оставался тверд и спокоен:

– Я об этом ничего не знаю… я знаю только, что эта земля теперь принадлежит компании по недвижимости «Ледибург эстейтс», я у них работаю десятником, и ни я, ни руководство компании не желаем, чтобы вы тут шлялись. – Помолчав, он переступил с ноги на ногу, опустил плечи и выставил тяжелую челюсть. – А еще я знаю, что всегда с большим удовольствием бью морду. И бог знает почему, давненько этого не делал.

Они стояли набычившись друг против друга, и Марк вдруг почувствовал прилив горячей злости. Ему очень хотелось принять вызов этого типа, хотя он прекрасно понимал, насколько тот силен и опасен. Рожа настоящего убийцы, не говоря уже о весе и физической мощи. Марк взял себя в руки, плечи его тоже опустились.

Его мучитель это заметил, видно было, что он наслаждается ситуацией. Крепко сжав зубы, громила тонко улыбнулся, на шее выступили жилы, он слегка качнулся, перенеся вес на пальцы ног.

А Марк вдруг почувствовал страшное отвращение к насилию. Он успел уже навидаться его в жизни, а кроме того, драться сейчас особых причин не имелось. Он отвернулся и нагнулся за сапогами.

Человек наблюдал, как он одевается, возможно слегка разочарованный, но готовый к дальнейшему противостоянию.

– Как ваше имя? – спросил Марк, закидывая ранец на плечо.

– Друзья зовут меня Хобдей.

– А фамилия?