История Марго Лемуан Санаэ
Я изучала его лицо, пытаясь понять, правда это или нет, но расшифровать его выражение было непросто. Он был искусным лжецом. Анук намекала, что мадам Лапьер подозревала своего мужа в неверности, и в глубине души я невольно верила ей.
– Ты когда-нибудь расскажешь ей о нас? – спросила я.
Он проигнорировал мой вопрос и вместо ответа сказал, что станет полегче, когда я окончу школу, когда стану взрослой.
Имел ли он в виду, что как взрослая женщина я сольюсь с окружающими его мужчинами и женщинами, стану просто одной из участниц деловой встречи и, может, однажды буду даже организовывать вместе с ним очередную кампанию? А как молодая девушка я сильно выделяюсь? По-видимому, он думал, что все это скоро закончится – не сама тайна нашей семьи, а необходимость прилагать огромные усилия, чтобы ее скрывать.
– Я никак не могла перестать думать о ней, – прервала его я. – Увидев ее тогда, я поняла, что ничего о ней не знаю.
– А что ты хочешь узнать?
– Я бы ей понравилась?
– Да, – ответил он слишком поспешно.
– А она мне?
– В конце концов, да. – Он улыбнулся.
– А что в ней мне понравилось бы?
Он расслабился и заговорил мягко. Я поняла, что при встрече с мадам Лапьер, в отличие от Анук, нелегко увидеть, какая она на самом деле. Ее внутренняя сила скрыта от чужих глаз. С первого взгляда большинство людей считают ее застенчивой. Дважды, когда у нее начинались схватки, она сама приезжала в больницу. Она прекрасно готовит. Мне бы понравилась ее еда. Упрямства Анук ей недостает. Она более гибкая.
Его слова прокатывались эхом по тесной кухне. Я с трудом понимала их смысл. Где же был он, когда у нее начались схватки? Добрее ли она, чем Анук? Почему он выбрал женщину, настолько не похожую на мою мать? Захотела бы она вообще иметь со мной дело? Все эти вопросы крутились у меня в голове, но я не могла произнести их вслух. Я старалась совместить его описание с воспоминаниями о той женщине на улице. Я отметила, что он сравнивает ее с Анук. Видно, он не мог подумать об одной из них, не вспомнив другую. Я с детства знала, что он женат, но теперь мне казалось, что он меня предал, как будто я неожиданно обнаружила, что у него роман на стороне. Как звучит ее голос, когда она рядом? Сидят ли они на диване перед телевизором, соприкасаясь ногами? Их сыновья, которые уже жили отдельно, интересовали меня в меньшей степени. Один из них был женат и жил в Брюсселе, а второй учился в университете в Лондоне. Я слушала в оцепенении, и внезапно меня поразило, что интуиция подвела мою мать: она считала, что они с мадам Лапьер поженились по расчету и что в их браке нет и следа любви, а на самом деле их отношения оказались намного ближе к тем, которые связывали с папой ее саму.
– Ты любишь их обеих? – спросила я, поражаясь собственной наглости.
Он с трудом сглотнул, будто я предложила ему съесть кучку рыбьих костей. Я видела, что ему больно.
– Больше всего я люблю своих детей, – сказал он.
Мы услышали шаги Анук на лестнице и замолчали, ожидая ее появления. Она вошла на кухню и подняла брови. Едва ли она могла уловить хоть слово из нашего разговора, и все-таки я густо покраснела. Она поцеловала папу и пригладила его волосы.
– Bonjour, ma chrie[5], – сказал он, поднялся с места и начал готовить завтрак.
Нарезанный хлеб поджаривался в тостере, на плите закипал кофе в гейзерной кофеварке, на тарелке таяло масло. Для Анук предназначался ванильный йогурт. Она села за стол, даже не взглянув на еду. Ей вообще было неинтересно есть дома. Готовить для других изредка приходилось, однако необходимости идти в магазин за продуктами она стремилась избежать любой ценой. Но когда мы ели в ресторане, она первой заказывала стейк с фуа-гра, не задумываясь о том, что ей или мне нужно следить за весом. Она уничтожала все, что ей приносили, с большим аппетитом и зачастую съедала десерт в одиночку. Я подтолкнула к ней тост, она отщипнула от него кусочек и принялась крошить пальцами.
Папа ел с огромным наслаждением. Он густо намазывал хлеб маслом, заполняя воздушные пустоты и распределяя масло по всему ломтику до самых краев. Откусывая большие куски и работая всей челюстью, он быстро прикончил половину багета. Родители кормили его пастой, рисом и дешевым мясом. В детстве он ел вчерашний хлеб, макая его в какао “Несквик”, и я решила, что именно поэтому он предпочитает хлеб зачерствевший и неподжаренный.
Он родился в маленьком городке на севере Франции, где небо было серее, чем парижская зима. Его родители упорно работали, чтобы обеспечить детям хорошее образование в ближайшем крупном городе. Потом он выиграл конкурс на стипендию и поступил в парижский университет, чтобы изучать литературу. Он был самым младшим на курсе, кто сдал l’agrgation[6]. Несколько лет он преподавал литературу, а потом с благословения тестя ушел в политику.
Папа так и не стал здесь своим, и это проявлялось в мелочах. Хоть он и прожил в Париже уже несколько десятков лет, настоящего парижанина из него не вышло. Я видела это по его одежде. Он разбирался в брендах, но предпочитал классику и с двадцати лет покупал носки и белье одной и той же марки. Он хотел стать la crme de la crme[7], но при этом пытался доказать, что достоин своего положения, а надо было принимать его как должное, как сделал бы местный житель. Он хвастался знакомством со значительными людьми и никогда не ходил в новые рестораны – только в те, которые работали уже не первый год и удостоились одобрения критиков. Свое происхождение он компенсировал, подтрунивая над парижанами, но при этом посмеивался и над родным городом, и казалось, что он чужой и там и тут. Я думала, что наша с Анук квартира – единственное место, где ему комфортно и где он становится собой.
Мадам Лапьер происходила из очень образованной семьи, принадлежавшей к высшему обществу. Всю свою жизнь она прожила в шестнадцатом округе, возле Пасси, и я мучительно пыталась представить в этих местах папу. Я воображала, как он сидит на краешке кожаного дивана или постоянно смотрит в окно, мечтая оказаться где-нибудь подальше оттуда.
Я почувствовала облегчение, когда узнала, что он родом не из Парижа. Этим он отличался от всех нас. То, что он вырвался из глухой провинции, придавало ему героизма, хотя некоторые критики утверждали, что из-за своего происхождения он консервативен и мыслит ограниченно. Я н понимала, что именно это значит. Я со страхом думала о том, что с ним станет, если все это исчезнет, если он перестанет считаться la crme de la crme, если его больше не будут приглашать на важные вечеринки, если он уже не сможет позволить себе обед в брассери “Липп”. Я видела, что его глаза загораются от восторга, стоит нам заговорить о Люксембургском саде, и что его восхищение граничит с наивностью. Мне повезло с карьерой, говорил он, и я знаю, что все это может исчезнуть в мгновение ока, но в таком случае я смогу вернуться к прежней простой жизни.
Впервые он приехал в Париж с сестрой, родителями и двумя тетками. У них была такая маленькая машина, что ему пришлось сидеть в багажнике, прижавшись коленями к заднему стеклу. Сестра пряталась в юбках тетки, которая начинала молиться всякий раз, когда на дороге появлялся грохочущий грузовик. Она думала, что любая машина, едущая навстречу, обязательно в них врежется. Париж по сравнению с его родным городом, где насчитывалось всего пять тысяч жителей, был просто гигантским.
Семья, в которой родилась Анук, разительно отличалась от его собственной. Она выросла в богатом городке Ле-Везине под Парижем, ходила в школу-пансион, а летние каникулы проводила в Сен-Тропе, катаясь на мотоцикле с друзьями, причем иногда не надевала на эти прогулки ничего, кроме обуви. Выйдя на пенсию, ее родители переехали в красивый домик в Бургундии. Мы виделись с ними в лучшем случае раз в год. У папы же с его родителями были очень близкие отношения.
На первый взгляд мои мать и отец казались полными противоположностями. Она без труда осваивалась в любом городе и в любой стране. Для нее было важнее уметь как следует накладывать макияж, чем учиться водить машину. Ее не заботило, что думают о ней другие, и она не пыталась угодить всем и каждому. Он, напротив, был не настолько уверен в себе и, когда чувствовал угрозу, замыкался и становился молчаливым, а губы его сжимались в тонкую линию. Его взгляды и в личной жизни, и в политике стали либеральнее под влиянием Анук. Большинство ее друзей были социалистами, и она обычно голосовала за левоцентристов.
Я знала, что они все еще занимаются любовью. Иногда они исчезали на час-другой в ее комнате. Однажды я постучалась к ней, чтобы кое-что спросить, и она довольно долго не открывала. Когда же дверь наконец распахнулась, Анук стояла завернутая в полотенце, раскрасневшаяся и ненакрашенная, волосы были убраны назад, влажные пряди заправлены за уши.
В такие выходные, когда мы завтракали с папой, мне даже начинало казаться, что мы живем вместе. Мы просыпались в одной и той же квартире, спускались по лестнице и приступали к этому ежедневному ритуалу.
– Ты уже думала о том, куда пойдешь в следующем году? – спросил папа.
В старших классах я выбрала престижное направление scientifique[8] – главным образом из-за него, а не потому что мне так уж нравилась программа. Математику я ненавидела.
– Не знаю пока. Думала подавать в Институт политических исследований.
– Les sciences politiques[9]. – Судя по его тону, он был доволен. – Идешь по моим стопам?
– Ей просто нравится делать вид, что она не моя дочь, – сказала Анук, поворачиваясь к нему.
– Ты говоришь так только потому, что я не хочу творческую профессию.
– Это прекрасный институт, – сказал папа, – и ты не обязана изучать политологию. Как насчет социологии или права? Зимой тебе придется составлять портфолио и готовиться к письменным экзаменам.
– Она думает, что ты будешь платить за ее обучение, – сказала Анук.
Хотя это было произнесено шутливым тоном, меня разозлили ее слова.
– Я могу получить стипендию.
Папа допил кофе и с довольным видом оглядел кухню. Анук редко пользовалась дорогими кастрюлями и сковородками, которые он накупил ей за эти годы. Она со студенческих лет предпочитала готовить на одной и той же поцарапанной сковородке.
– А где бы ты хотела жить, если бы могла выбрать любой район в Париже? – спросил меня папа.
– На Правом берегу.
– Там очень тесные улочки, я это не люблю. А разве тебе не нравится жить рядом с парком?
– Если бы я жила в одиннадцатом или девятнадцатом округе, у меня было бы побольше пространства.
– Тебе не кажется, что и здесь пространства вполне достаточно? – вклинилась Анук.
– Здесь неплохо, – сказала я. Я знала, что папа помогает нам платить за аренду.
– Когда ты была маленькой, Марго, ты хотела стать архитектором, – сказал он. – Ты часами рисовала дома.
Я слушала его и вспоминала, что представляла, как мы живем в этих домах втроем.
– Ты была помешана на идее центра, – продолжал он. – Ты рисовала нас в разных комнатах в зависимости от того, какой у каждого внутренний центр – не географическая середина дома, а пространство, подходящее для души его обитателя. Нам предназначались те комнаты, которые лучше всего отражали наши характеры.
– В твоем случае это была кухня, – сказала я и улыбнулась ему. – Просторная кухня с самым лучшим оборудованием.
– Да-да, я должен был стать шеф-поваром.
– А где был мой центр? – спросила Анук.
– В пустой комнате с зеркалами от пола до потолка, – невозмутимо ответила я.
– Хочешь сказать, что у меня нарциссизм?
– Ты любишь смотреть на себя, когда репетируешь.
– А твой центр где был, Марго? – спросил папа.
– Не помню.
– А где бы он был сейчас?
– Я не могу представить свой центр.
– Попробуй.
Я окинула взглядом кухню, потом гостиную с балконом, на котором мы с Анук в теплое время года подставляли ноги солнцу и ждали, когда в конце улицы появится папа. Балкон был нейтральной территорией, где я могла побыть отдельно от отца и матери, но не расставаться с ними. Я как будто оказывалась на краю света, на границе между улицей и жизнью с Анук.
– Балкон, – сказала я им. – Он между квартирой и улицей.
– Чистилище, – сказала Анук.
– Сквозь стеклянные двери видно, что происходит внутри, – сказал папа. – Моя дочь – вуайеристка.
– Через балконы в дом залезают воры и убийцы, – подхватила Анук.
– Ты слышишь зов пустоты, – сказал он, – и эта пустота тебя манит. Ты хочешь узнать, каково это – летать.
– Или умереть, – мрачно отозвалась Анук.
Мы засмеялись. Я собрала наши тарелки, отнесла их к кухонной стойке, набрала в раковину горячей воды и замочила посуду. Остатки еды всплыли на поверхность. Папа повязал вокруг пояса белый фартук и закатал рукава. Он всегда мыл посуду, когда приходил к нам. Анук осталась на кухне с ним. Я извинилась и ушла к себе в комнату, захватив книгу, которую он подарил мне на день рождения. Я поставила ее на полку к остальным книгам, легла на узкую кровать и широко раскинула руки и ноги, так что они свесились вниз. Я не собиралась поступать в Институт политических исследований, это просто было первое, что пришло мне в голову, когда папа спросил, потому что я знала, что его такой ответ впечатлит.
Пару часов спустя, когда я пошла на кухню налить себе воды, папа и Анук были в гостиной. Они сидели на диване и смотрели шоу о путешествиях. Окна были распахнуты настежь, и экран телевизора бликовал от солнечного света поздним утром, но то ли они ничего не замечали, то ли их это не смущало. Он положил ее ноги себе на колени и массировал пальцы. Ей нравилось, когда поглаживают ее стопы.
Кухня была вылизана. Папа даже вытер и убрал все наши тарелки. Я высунулась из окна. На улице было влажно, и сырой воздух горчил, как шерсть вымокшего под дождем животного. Собиралась гроза. Небо вдалеке темнело от огромных туч.
Я вернулась к себе в комнату, легла на кровать и уставилась в потолок. Полчаса спустя начался дождь. Я включила ноутбук и стала смотреть передачу про студентов, которые устраивали самосожжение в знак протеста. Больше всего мне было не по себе от того, что они не всегда умирали. Иногда их сердца продолжали биться, хотя кожа плавилась в огне. Какие же ярость и отчаяние надо испытывать, чтобы себя поджечь? Я даже представить не могла настолько сильную боль. Похже ли это на сдирание кожи, на то, как очищают яблоко, снимая с него броню? Как быстро можно сорвать этот защитный слой, уничтожить кожу, и останутся мышцы, опутанные кровеносными сосудами? Именно такой иногда казалась мне Анук – ярко-алый глянцевый клубок органов.
Папа ушел вскоре после полудня. Когда он завязывал шнурки, я спросила, скоро ли мы увидимся.
– Пока не знаю, милая, – сказал он.
Я смотрела на тонкие черные волоски, покрывающие его щиколотки. Я знала, что он занятой человек. Моя злость расцвела и угасла быстрее, чем тают на коже снежинки. Долго злиться на него я не могла. Я ждала в прихожей, когда он наденет куртку. Он поцеловал меня в обе щеки, ненадолго положив руку мне на плечо, потом взял портфель и вышел.
Вечером мы ужинали у Тео и Матильды. Они жили в девятнадцатом округе, возле парка Бельвиль. Мы с Анук вышли из метро, поднялись на холм и двинулись по улице вдоль парка. Мы молчали, думая каждая о своем, и мне казалось, что Анук чем-то озабочена – ей было несвойственно так долго не заговаривать со мной, когда мы шли куда-то вдвоем. Улицы круто поднимались вверх, парк утопал в темной листве – укромный, потаенный уголок, совершенно не похожий на роскошный Люксембургский сад, чьи железные ворота с заостренными пиками были видны издалека.
Когда мы подошли к нужному дому, Анук обрела привычную энергичность. Она набрала код, с усилием толкнула дверь и еле-еле удержала ее, чтобы я могла просочиться внутрь следом за ней.
Дверь в квартиру была не заперта, и мы вошли без стука. Анук направилась на кухню, я за ней. Матильда готовила заправку для салата. Я увидела, как моя мать отковыривает корочку киша, остывавшего в форме для выпекания. Стоило ей попасть на чужую кухню, она никогда не могла удержаться и пробовала горячую, ароматную, еще нетронутую еду. Она первой отламывала хрустящий краешек пирога. Единственное окно на кухне было у плиты. Я подошла к нему и стала смотреть вниз, на крышки мусорных баков во дворе.
Матильда попросила меня попробовать заправку и сказать, не нужно ли добавить еще соли или масла, но все, конечно, было идеально – хоть пей прямо из чашки. Она добавляла секретный ингредиент – чайную ложку майонеза. Тео накрывал на стол в другой комнате.
Мы приходили к ним на ужин по воскресеньям, а летом даже чаще, когда дни уже не были так плотно расписаны, мне не нужно было готовиться к экзаменам и небо оставалось светлым до позднего вечера. Я вспоминала, как в детстве наблюдала за взрослыми, сидящими за столом перед пустыми тарелками и пьющими вино, а потом засыпала на диване под одеялами, которые Матильда сшила сама. Я слушала, как Анук говорит с друзьями о папе, просит у них совета, спрашивает, справедливо ли, по их мнению, то или это, и чувствовала, что наша семья тяготит Матильду и Тео. Они очень любили нас и всячески поддерживали, но они были единственными людьми в нашем кругу, кто знал о папе.
Мне казалось, что Матильда потакает Анук. Она держалась с моей матерью очень уклончиво – может, боялась обидеть ее, если скажет то, что думает на самом деле. Хотя она никогда не осуждала папу в открытую, но высказывалась о нем очень сдержанно, и я решила, что она не одобряет выбор Анук. Это потому, что она его не знает, рассуждала я сама с собой. Тео был склонен молча слушать, а не давать советы, предпочитая просто наблюдать со стороны. Может, они не считали себя вправе судить, а может, уже когда-то пытались переделать Анук и потерпели неудачу. “Ты свободнее, чем тебе кажется”, – сказала ей однажды Матильда, и Анук на это ответила, что ей нравится, насколько наша семья отличается от других, более традиционных. Я не поверила ей ни на секунду.
Наша жизнь могла показаться самой обычной. Как и большинство семей, иногда мы не разговаривали за едой. Нам случалось быть раздраженными и подавленными в обществе друг друга. Когда приходил папа, я часто бывала не в духе, потому что мне его не хватало, но после еды ускользала к себе, чтобы почитать или побыть в одиночестве. Мне хотелось отвесить Анук пощечину за то, что она слишком громко жует. Звук, с которым она сдувала отмершие частички кожи с пяток, когда чистила их пемзой над ванной, приводил меня в бешенство. Когда я говорю “мы”, я подразумеваю нас с ней вдвоем.
И потом, в нашей жизни было ожидание, превратившееся в рутину. Неделю за неделей я ждала его, ненавидела его за то, что он ушел, задавалась вопросом, любит ли он нас, скучала по нему, считала его лучшим из людей, потому что каждый час, проведенный с ним, был драгоценен. Так мы и жили – в бесконечном предвкушении встречи.
По утрам, когда Анук спала допоздна, я выходила на балкон и смотрела на улицу. Тротуар был так далеко внизу, что я не могла разглядеть трещины на нем. Я наблюдала за людьми, шагавшими торопливо, не поднимая головы. Я представляла сотни мужчин и женщин, которые тоже ведут двойную жизнь. Нас было очень много – детей тех, кто живет на две семьи, и мы мечтали оказаться по другую сторону барьера.
Когда я снова проснулась посреди ночи – после встречи с мадам Лапьер это повторялось постоянно, – моя кожа была влажной и холодной, и мне отчаянно хотелось перебраться на ту сторону, сделать так, чтобы не соприкасающиеся сферы наших жизней столкнулись. Я лежала в постели не шевелясь, мечтая вырваться из бесконечной рутины. Я чувствовала, как пульсирует внутри и будоражит меня это безумное желание.
4
Я стояла с бокалом шампанского в руке, прислонившись к стене, и наблюдала за Анук, которая лавировала в толпе в поисках друзей. Спектакль прошел не слишком удачно, и актеры не спешили выходить из гримерок. Мне не терпелось попасть домой.
Анук хотела, чтобы я ходила на такие вечеринки вместе с ней. Она думала, что мне понравится, что знакомства с новыми людьми расширят мой кругозор. Она хотела, чтобы я научилась свободно держаться с посторонними. Ее беспокоило, что у меня только одна подруга, Жюльет, и она считала, что все время сидеть в одиночестве вредно. “Что это за скучающий вид?” – сердито шипела она. Но мне не было скучно. Я просто уставала, и иногда мне приходилось щипать себя за бедро, чтобы не отключаться. Я думала только о том, что сейчас вернусь домой, лягу в постель и спрячусь под одеялом от гула голосов. Люди редко заговаривали со мной, и сама я не стремилась поддерживать беседу, предпочитая стоять в углу, не на виду. Иногда актеры постарше начинали со мной флиртовать, но, узнав, что я дочь Анук, поспешно отходили. Я потягивала шампанское, наслаждаясь тем, как колючие пузырьки лопаются на языке. Актеры вышли из вращающихся дверей, толпа качнулась к ним, и вскоре раздались громкие восклицания, свист и аплодисменты.
Я почувствовала, что позади меня кто-то есть, – у стены, как и я, стоял мужчина и наблюдал за актерами издалека. Высокий, с русыми, почти золотистыми волосами, такими длинными, что он заправлял их за уши. Голубые джинсы, темная рубашка, рукава закатаны до локтей. Я подумала, что ему, должно быть, за сорок, хотя я не слишком хорошо умела определять возраст.
Он заметил мой взгляд.
– Умно, – сказал он, кивая на мое шампанское. – Вы успели взять бокал до того, как сюда спустилась вся толпа.
Стола, за которым разливали напитки, уже не было видно из-за спин.
– После спектакля людям захотелось пить, – сказала я, внимательно разглядывая его.
Красивое лицо, нос с легкой горбинкой, голубые глаза. Руки он спрятал глубоко в карманы джинсов. Наверное, он заговорил со мной из жалости, потому что я выглядела одинокой.
Он спросил, почему я здесь.
– Я пришла с матерью, – сказала я, указывая на Анук. – Она актриса.
– И прекрасная актриса. Анук Лув.
Получается, он ее знает. Я ждала, что сейчас он или уйдет, или попросит оказать ему услугу.
– Ваша мать была восходящей звездой, когда я начинал свою журналистскую карьеру.
Он так это сказал, будто больше она не звезда, и я ощутила болезненный укол в сердце.
Он назвался Давидом Перреном. Я сразу вспомнила это имя. Он писал длинные биографические очерки о людях творческих профессий, и я не сомневалась, что Анук была бы рада, если бы он написал о ней. Я подумала, что надо ему намекнуть, спросить, видел ли он ее последние спектакли, сказать, что за это время она изменилась, ее работы стали более зрелыми, и что хотя в них теперь меньше внешнего блеска, чем в те годы, когда она была танцовщицей, она по-прежнему играет хорошо, даже лучше, чем раньше. Но я промолчала, чувствуя изнеможение от одной только мысли о том, что придется осыпать ее похвалами. Я не хотела говорить о ней.
Давид спросил, понравилась ли мне пьеса. Я сказала ему правду – что я считаю ее натянутой и претенциозной. Мне не понравилась ироническая дистанция, которую актеры так стремились подчеркнуть, – ни нарочито искусственные интонации и жесты, ни отсутствующее выражение, с которым произносилось большинство реплик. Мне нужны были эмоции, я хотела почувствовать связь с актерами, хотела, чтобы меня тронула их игра. Мне нужно было, чтобы спектакль пригвоздил меня к креслу, чтобы я до самого конца не отрывалась от происходящего и не хотела уходить. А тут я встала сразу же, как только наш ряд начал пустеть.
– Она лишена аутентичности, – прибавила я, изо всех сил стараясь придумать что-нибудь такое, что бы произвело впечатление на Давида, и упомянула выставку дадаистов в Центре Помпиду. – Они пытались сделать дадаистскую вещь, антипьесу, но им не хватило ни энергии, ни политического импульса, ни изобретательности дадаизма.
Его, кажется, изумило мое сравнение.
– Об этом я не думал, – сказал он, – но понимаю, что вы имеете в виду. Вы хотите, чтобы персонажи открыто выражали свои эмоции.
– Вы будете писать рецензию? – наконец спросила я и почувствовала себя глупо.
– Вообще-то не собирался, но теперь, может, и напишу. Меня заинтересовала ваша параллель с дадаизмом. Я случайно услышал, как кто-то из актеров говорил об автоматическом письме, и в любом случае планирую сходить на выставку в Центр Помпиду.
– Там представлена выдающаяся коллекция, – сказала я, тщательно подбирая слова в попытке продемонстрировать, что разбираюсь в теме.
– Вы говорите как студент-искусствовед.
Я покраснела.
– Правда? Я еще учусь в школе.
Он всмотрелся в мое лицо.
– Я думал, вы старше, – сказал он, помолчав немного.
Я вдруг почувствовала неловкость, вспомнив, что вокруг люди. Анук может нас увидеть, хотя это и неважно.
– Я заканчиваю в этом году.
– Я не знал, что у Анук Лув такая взрослая дочь.
– Она редко говорит обо мне.
– От ее игры веет одиночеством. Мне и в голову не приходило, что у нее могут быть дети.
– А сколько лет вы бы мне дали?
– Двадцать с небольшим.
– Наверное, это из-за роста.
Я была высокой, как мать, и людям часто казалось, что я старше.
Уголки его губ приподнялись в мягкой улыбке.
– В некоторых ролях ваша мать преображалась кардинально, – сказал он.
Я была уверена, что он имеет в виду “Мать”, пьесу о женщине, которая убивает своих детей, – после этой роли карьера Анук пошла в гору и ее имя стало известным за пределами парижского экспериментального театра. Я знала, что эта роль требовала от нее большого труда, потому что она проводила весь спектакль на сцене, уходя только на пару минут, чтобы переодеться.
– Она относится к работе серьезно, – сказала я. – Иногда так вживается в роль, что продолжает играть даже дома. И я вижу, что она не может выбраться из головы своей героини.
– Как это?
Я немного подумала.
– Как будто остаешься с чужим человеком, – сказала я. – Такое же ощущение, как когда краем глаза наблюдаешь за незнакомцем, расхаживающим по твоему дому.
– Наверное, от такого бывает не по себе.
– Да я уже привыкла.
– Вы ею восхищаетесь, – сказал он. Его голос звучал уверенно. – Я это вижу.
– Я ее уважаю, но не хочу быть на нее похожей, – поспешно отозвалась я.
– Это нормально. Вы не хотите быть на нее похожей, потому что она ваша мать.
От улыбки в уголках его глаз залегли складки. Я допила шампанское. Когда Анук пила алкоголь, это было естественно, а мне каждый глоток давался через силу. Мне нравились губы Давида. Они были широкими и слишком яркими для мужчины.
– Могу я сказать вам кое-что по секрету? – спросил он и наклонился ко мне. – Часто, встречая детей знаменитых актеров, я поражаюсь, насколько они обыкновенные. Они или не так красивы, как их родители, или меркнут на их фоне, или в них просто нет искры. Правда, в редких случаях они бывают очень похожими на родителей. Сами они могут этого не осознавать, но в них есть та же незаурядность, то же сияние, которое сразу выделяет их в толпе. Например, Шарлотта Генсбур не отличается классической красотой, и все-таки от нее глаз не отвести.
Давид пристально смотрел на меня. Я ощутила внезапное желание понравиться ему.
– Вы хотите сказать, что я не отличаюсь классической красотой? – спросила я, почти не чувствуя, как шевелятся мои губы.
Он улыбнулся и слегка качнул головой.
– Вы красивы, как и ваша мать, но не настолько ослепительной и грозной красотой. Совсем как Шарлотта.
Мне показалось, что земля уходит у меня из-под ног. Анук вроде была где-то рядом, но, оглядевшись, я ее не увидела.
– Вижу, вы на короткой ноге с Генсбурами, – сказала я игривым тоном и покраснела, но мне было все равно.
Давид рассмеялся.
– Я хотел сделать вам комплимент, но только смутил вас.
– Вы меня не смутили.
Я заправила прядь волос за ухо.
– Ваш отец тоже актер? – спросил он, оглядывая толпу.
Мой затылок уперся в стену.
– Нет, – сказала я.
– Я был бы не прочь познакомиться с человеком, который женат на знаменитой Анук Лув.
– Мои родители не женаты.
Давид медленно кивнул.
– Я так и думал, что ваша мать не верит в брак. Сейчас ведь принято не жениться, да?
Я была рада, что он истолковал мои слова именно так и не пришел к более очевидному выводу, что мой отец уже женат на другой женщине.
– Я не знаю, что сейчас принято. Я не ищу себе мужа.
Давид засмеялся.
– Вы слишком молоды, чтобы об этом думать. Знаете, я помню, когда прогремела “Мать”, многие стали обсуждать личную жизнь вашей матери. Ходили слухи. Но не помню, чтобы слышал что-то про вас. Она говорила всем, что у нее никого нет.
Интересно, что именно ему известно и какие слухи он имеет в виду.
– Может быть, я плохо помню, – сказал он.
В том году папа перестал преподавать. Он три раза видел Анук в “Матери”. Тогда он еще мог появиться на публике, не вызвав переполох.
– Откуда вы столько знаете о моей матери?
– Тогда все о ней узнали. Она стала сенсацией. Мы всегда поражались, почему на мероприятиях она появляется одна. Видимо, ваш отец ведет очень закрытый образ жизни.
Я заметила, что Давид как бы невзначай высказывает разные предположения и ждет, как я отреагирую. Шампанское ударило мне в голову. Его вопросы взволновали меня. Я хотела рассказать ему кое-что, чего он не знал, хотела, чтобы весь наш мир разошелся по швам. Какое удовольствие – утаивать информацию, которую стремится получить собеседник.
Я загадочно улыбнулась и сказала, что для публичной персоны мой отец ведет на удивление закрытый образ жизни.
Как только эти слова сорвались у меня с языка, я ужаснулась. То, что несколько мгновений назад представлялось мне умным ходом, теперь показалось безрассудством. Я перестала дышать, надеясь вдохнуть свои слова обратно.
Лицо Давида напряглось, он переступил с ноги на ногу, но через мгновение к нему вернулась прежняя безмятежность. Я чувствовала, что он обдумывает мои слова в свете нового открытия. Вокруг звучали громкие разговоры – гости были пьяны и оживленно общались, – но теперь голоса отодвинулись на задний план, и нас словно окутала тишина.
Я увидела, что Анук говорит с режиссером. Скоро она будет меня искать. Нужно идти к ней.
Давид вытащил из кармана карточку и протянул мне.
– Если захотите поговорить, – сказал он. – Надеюсь, наши пути еще пересекутся, мадемуазель Лув.
Я смотрела ему вслед, и пальцы моих ног обволакивало мягким теплом. Чувство было таким, будто сидишь у окна, солнечный луч застает тебя врасплох и ты ощущаешь, как становится жарче, пока он скользит по коже и ненадолго согревает ее.
5
Мне не терпелось увидеть Жюльет после летней разлуки. В первый учебный день я ждала ее за воротами лицея. Нам предстояло отучиться полдня, узнать новое расписание и встретиться с классным руководителем. Жюльет, в джинсовой юбке и черной футболке, появилась на другой стороне улицы. Она помахала мне и ускорила шаг, ее босоножки на низком каблуке громко застучали по тротуару.
Мы обнялись и долго стояли не шевелясь. Я уткнулась лицом в ее волосы. Издалека они казались густыми и волнистыми, но на самом деле были легкими и воздушными. Они пахли свежестью, молоком и ванилью – со времен нашего знакомства она неизменно пользовалась одним и тем же шампунем.
– У меня столько новостей, – сказала она. Нос и щеки у нее загорели, на лбу появились новые веснушки.
– Как ты ухитрилась загореть в Бретани? – спросила я. Регион, где жили ее родители, славился тем, что летом там всегда пасмурно и холодно.
– Дождь шел почти каждый день, – сказала она. – Но солнце все равно светит, хоть и сквозь облака. Так и загораешь незаметно, и к тому же я не пользовалась солнцезащитным кремом.
Она пожала плечами, явно довольная цветом своего лица.
– Я скучала по тебе, – сказала я. Интересно, видит ли она, что я похудела на два килограмма?
Мы с Жюльет подружились, когда только пришли в лицей, нам тогда было по пятнадцать лет. Мы обе были новенькие. Не то чтобы наше общение длилось долго – по большому счету, только два года, но нам казалось, что мы знаем друг друга всю жизнь. Мы сразу сблизились так тесно, будто дружили с самого детства.
Она жила одна в маленькой квартире-студии. Ее родители уехали из Парижа год назад, когда отец устроился начальником молочного производства в сельской части Бретани, а Жюльет решила остаться здесь, чтобы не уходить из школы. В городе, куда переехали ее родители, были только начальная и средняя школа, и ей пришлось бы тратить около часа на дорогу в приличный лицей, хотя я подозревала, что дело тут скорее в Париже и нашей дружбе, нежели в учебе.
Несколько раз в месяц я ночевала у нее, и мы оставались вдвоем, без родителей. Мы готовили ужин, менялись одеждой, делали уроки, по очереди мылись в узкой душевой кабине и проводили вместе столько времени, что Анук перестала спрашивать, когда я вернусь домой, если я говорила, что собираюсь к Жюльет.
Анук обещала матери Жюльет, что будет за нами присматривать, но ни разу не побывала в той квартире. Иногда я думала, что Жюльет, наверное, одиноко, что она скучает по родителям и сестре, хотя чаще завидовала ее свободе. Она вступила во взрослую жизнь раньше меня. Хоть я и лишилась девственности на полгода раньше, она первой испытала оргазм во время секса. Но больше всего я завидовала ее отношениям с матерью. “Maman”, – говорила она мягко, и тон ее становился еще ласковее. В моем же голосе во время редких разговоров с Анук, напротив, проскальзывали резкие нотки, потому что она звонила не для того, чтобы мило поболтать или поинтересоваться моим самочувствием. Она звонила сообщить, что я опять не сделала что-нибудь важное – забыла выключить свет, забыла, как быть хорошей дочерью. Я знала, что мать Жюльет не одобряет подход Анук к моему воспитанию, и, когда мы с ней виделись, она стремилась окружить меня заботой, как закармливают изголодавшегося ребенка.
В некотором смысле Жюльет, по-видимому, меньше зависела от своей матери, чем я – от своей, и все же мне казалось, что они ближе друг к другу, чем мы с Анук. Ее мать приезжала в Париж на три-четыре дня и работала удаленно на кухне, надев очки и поставив на небольшой стол ноутбук. Она спала в одной кровати с дочерью – больше спать было негде, разве что на полу, – там же спала и я, когда оставалась у Жюльет с ночевкой. Ее мать держалась скромно. Она ставила чемодан вертикально в углу комнаты, косметичку хранила на нем, а туфли аккуратно оставляла у входа. Однажды я заглянула к Жюльет, чтобы передать ей домашнее задание, и увидела ее мать в ночной рубашке, и этот момент – худощавая фигура, скрытая под тонкой старой сорочкой, в которой она собиралась спать, – показался мне невыносимо интимным. Как-то раз я заглянула в ее косметичку и нашла там только увлажняющий крем, зубную щетку и пасту. Она не пользовалась духами и обходилась без макияжа. Ее женственность проявлялась разве что в жесте, которым она завязывала волосы, чтобы они не лезли в лицо.
Она приезжала как минимум раз в месяц и присылала Жюльет печенье, шоколад, чай и шампунь, как будто хотела избавить ее от необходимости заходить во “Франпри” по дороге из школы. Я восхищалась независимостью и взрослостью своей подруги – она была аккуратна, содержала квартиру в чистоте, даже вытирала раковину после того, как я почищу зубы, а время от времени еще и отмывала белые известковые потеки в душевой кабине.
Мы с Жюльет торопливо вошли в холл, чтобы посмотреть расписание, вывешенное на стене. Я все лето с ужасом ждала, когда начнется учеба, но с Жюльет все казалось не таким ужасным. Естественные науки нам не давались, и хотя учились мы старательно, но все же по математике и по физике-химии лучшими бывали редко. К счастью, мы учились в одном классе. Физику-химию у нас опять должна была вести мадам Рулле, которая имела привычку раздавать проверенные тесты в порядке возрастания оценки. Тем, у кого было ниже десяти баллов из двадцати, тесты просто швыряли на парту. Остальным бережно отдавали в руки. Получить больше пятнадцати у нее было практически невозможно. Она любила говорить, что наши работы – это просто merde[10] и что если мы будем продолжать в том же духе, то завалим экзамены и останемся на второй год. Но у нас даже не было времени долго переживать унижение. Оно не стоило того, чтобы тратить на него силы, нас ждали новые контрольные, к которым надо было готовиться, а весной по субботам мы должны были сдавать пробные экзамены.
Мы с любопытством ждали занятий с новым учителем философии, месье Х. Мы слышали, что он молодой, чуть за тридцать, и что он несколько лет преподавал в Америке.
Вышло так, что философия как раз была первым уроком на следующий день. Месье Х. опоздал на пять минут, но, казалось, его это не смутило и он даже не слишком торопился. Уверенными движениями он вывел на доске свою фамилию, как будто мы не могли ее прочесть, заглянув в распечатанное расписание, и только после этого повернулся, чтобы поприветствовать нас.
– Добро пожаловать на первое занятие по философии, – сказал он.
Тон его был доброжелательным, улыбка – приятной. Темно-синий костюм подчеркивал белизну рубашки с расстегнутыми верхними пуговицами. Галстук он не надел. Он был долговяз, как подросток, и казался моложе своих лет. Я почувствовала, как все девочки в нашем классе оживились. Он сел на край стола, свесив одну ногу и поставив вторую на стул.
– Его съедят заживо, – прошептала мне на ухо Жюльет.
– Интересно, а имя у него какое? – отозвалась я.
Месье Х. взглянул на меня. Я покраснела, опустила голову и занесла ручку над голубыми строчками тетради, готовясь записывать.
– Отложите пока что ручки, – сказал он. – Сегодня мы с вами поговорим о понятии пространства. О том, что мы о нем знаем, и о том, как оно на нас влияет.
Он сделал паузу и слез со стола.
– Кроме того, мы порассуждаем о границах. О том, как мы проводим границы и какие виды границ существуют – как физических, так и воображаемых. Какие возникают проблемы, когда речь идет о границах?
В классе повисло молчание. Месье Х. повторил вопрос. Один мальчик с задних парт поднял руку.
– Все зависит от того, кто устанавливает эти границы. И от того, мешают ли эти границы кому-то другому.
– Именно, – сказал месье Х. – В первую очередь нам надо определить, что такое личное пространство и что значит уважать чужое пространство. Потому что когда мы больше всего склонны проводить границы?
– Когда боимся, – ответил все тот же мальчик.
– Да, когда мы чувствуем угрозу и пытаемся защитить себя, когда хотим что-то упорядочить, когда чего-то не понимаем, когда сталкиваемся с неизвестным. Один из способов осмыслить неизвестное – это отнести его к какой-нибудь категории и установить правила, так ведь? Мы хотим заключить неизвестное в рамки, классифицировать его, сделать своим. Но я забегаю вперед. – Он умолк и внимательно оглядел нас. – Я хотел бы начать с малого – с упражнения. Вам придется встать.
Мы переглянулись, не зная, действительно ли нам надо вставать.
Читать бесплатно другие книги:
