Возвращение Хислоп Виктория

Глава первая

Гранада, 2001 год

Не успели последние зрители — две женщины — занять свои места, как угрюмый gitano[1] с решительным видом задвинул дверной засов.

На сцену вышли пять жгучих брюнеток в широких и длинных юбках. Узкие лифы платьев — огненно-красного, оранжевого, ярко-зеленого, желтого — облегали их тела. Эти пестрые цвета, смесь густых ароматов, внезапное появление и уверенная походка девушек были невероятно эффектными. За девушками вышли трое мужчин — все в черном, как на похоронах, от напомаженных волос до кожаных туфель ручной работы.

Потом от одного легкого, едва слышного хлопка, разорвавшего тишину, — одна ладонь лишь коснулась другой ладони — атмосфера изменилась. Один мужчина начал перебирать струны гитары, второй низким голосом завел протяжную мелодию-стон, которая вскоре вылилась в песню. Резкий звук его голоса лишь подчеркивал суровость обстановки и грубые черты его тронутого оспой лица. Только сам исполнитель и его труппа понимали слова загадочной песни на местном наречии, но публика уловила общий смысл — неразделенная любовь.

Так прошло пять минут; все пятьдесят зрителей сидели в темноте у входа в одну из сырых cuevas[2] Гранады, почти не дыша. Никто не уловил заключительного аккорда — песня как-то незаметно стихла. Для девушек это послужило сигналом к повторному выходу — каждое движение исполнено неприкрытой чувственности, взгляд прикован к двери, и ни намека на то, что в помещении есть кто-либо, кроме них самих. В зале повисло напряжение.

— Это оно? — шепотом спросила одна из опоздавших.

— Надеюсь, нет, — ответила ее подруга.

Несколько минут стояла оглушительная тишина, затем зрители уловили непрерывный мелодичный звук: это была еще не музыка, а неторопливое, размеренное постукивание — щелканье кастаньет.

Одна из девушек возвращалась, идя по узкому коридору, притопывая в такт; оборки ее юбок задевали пыльную обувь сидящих в первом ряду туристов. Платье, ярко-оранжевое с большими черными разводами, туго, едва не лопаясь по швам, обтягивало ее живот и грудь. Ноги ритмично — раз-два, раз-два, раз-два-три, раз-два-три, раз-два — выбивали дробь на деревянных половицах, которыми была выложена сцена.

Потом ее руки взметнулись вверх, звуки кастаньет слились в низкую радостную трель, девушка медленно закружилась в танце. Все время; пока она кружилась, ее пальцы с надетыми на них деревянными пластинками, скрепленными попарно, производили резкие щелкающие звуки. Публика завороженно смотрела на танцовщицу.

Аккомпанементом ей служила заунывная песня, исполнитель которой стоял, потупив взор. Танцовщица продолжала свой чарующий танец. Даже если она и слышала музыку, то не осознавала этого, пребывая в состоянии некоего транса, и даже если она и ощущала присутствие публики, то никак не давала этого понять зрителям. Выражение ее чувственного лица было сосредоточенным, взгляд обращен в иные, лишь ей доступные миры. Платье под мышками потемнело, а на бровях выступили капельки пота, когда она закружилась еще быстрее, быстрее и быстрее.

Танец закончился так же, как и начался: девушка решительно топнула ногой — все. Руки подняты над головой, взгляд обращен к низкому сводчатому потолку. Никаких аплодисментов от благодарной публики. А если бы они и раздались, девушка, вероятно, их бы и не заметила. В помещении стало жарко, и зрители на передних рядах чувствовали исходивший от танцовщицы резкий запах — смесь благовоний и пота.

Не успела одна сойти со сцены, как другая уже заняла ее место. Вторая танцовщица горела каким-то нетерпением, хотя и боролась с ним. Еще больше черных пятен заплясало перед глазами у публики — на этот раз на алом фоне. Вьющиеся черные волосы каскадом ниспадали на лицо цыганки, на котором сияли четко очерченные арабские глаза. На этот раз не было никаких кастаньет, лишь бесконечная чечетка: тра-та-та, тра-та-та-та, тра-та-та-та…

Движения с пятки на носок и обратно казались невероятно быстрыми. От ударов тяжелых черных туфель, их прочных каблуков и стальных носков сцена вибрировала. Вероятно, колени танцовщицы поглотили тысячу ударных волн. На какое-то мгновение певец замолчал, опустив глаза, как будто взгляд этих прекрасных черных очей превратил его в камень. Невозможно было определить, кто задает ритм — гитарист или танцовщица. Они исполняли свои партии в унисон, как одну. Словно дразня его, она рывком подняла тяжелый подол своей юбки, выставив напоказ стройные ноги в черных чулках, чтобы стали заметны скорость и ритм их движения. Музыка взлетела в крещендо, девушка закружилась волчком, словно арабский пляшущий дервиш. Роза, небрежно заправленная в волосы, полетела в зал, к зрителям. Девушка даже не попыталась ее вернуть — она ушла со сцены, едва цветок коснулся пола. Во время выступления танцовщица была полностью погружена в себя, однако в танце было столько неприкрытой самонадеянности, сколько зрителям еще не приходилось видеть. Первая танцовщица и гитарист вышли вслед за ней из пещеры, их лица, несмотря на бурю оваций, ничего не выражали — разве что полное равнодушие к публике.

Прежде чем представление закончилось, выступили еще шесть танцовщиков, и каждый показывал те же волнующие чувства: страсть, гнев, печаль. Среди них — мужчина, движения которого были откровенно дразнящими, как у проститутки; девушка, изобразившая сильную боль, никак не вяжущуюся с ее молодостью; старуха, на чьем морщинистом лице были запечатлены семьдесят лет страданий.

Наконец, когда все исполнители покинули сцену, вспыхнул свет. Направляясь к выходу, зрители могли видеть артистов, сидевших в маленькой задней комнатке: они ругались, курили, пили дешевый виски из наполненных до краев высоких бокалов. У них оставалось еще сорок пять минут до следующего выступления.

В помещении с низким потолком уже было не продохнуть, оно пропахло винными парами, а потом и удушливым ароматом сигар, так что зрители с наслаждением вдохнули прохладный ночной воздух, чистота и прозрачность которого напомнили им, что совсем недалеко отсюда находятся горы.

— Удивительное зрелище! — сказала Соня своей подруге. Она не могла подобрать слов, чтобы описать переполнявшие ее чувства, поэтому «удивительное» показалось ей наиболее подходящим эпитетом.

— Да, — согласилась Мэгги, — и такое возбуждающее!

— Ты верно подметила, — подхватила Соня. — Именно возбуждающее. Я ожидала совсем другого.

— А эти девушки — они казались не очень-то счастливыми, согласна?

Соня не стала отвечать. Фламенко, безусловно, имеет мало общего со счастьем. Уж это-то за последние два часа она поняла.

Они возвращались по вымощенным булыжником улочкам к центру Гранады и оказались в старом мусульманском квартале — Альбайсине. От карты было мало толку: маленькие переулки вряд ли имели названия, а иногда даже заканчивались несколькими узкими ступенями.

Подружки вновь воспрянули духом, когда повернули за угол и вышли прямо к крепости Альгамбра. И хотя уже перевалило за полночь, мягкое янтарное свечение, заливавшее дома, едва не заставило их поверить, будто солнце еще не спряталось за горизонт. Зубчатые башенки, чернеющие на фоне безоблачного неба, делали Альгамбру похожей на дворец из «Тысячи и одной ночи».

Взявшись за руки, женщины молча спускались по холму. Черноволосая полная Мэгги замедляла шаг, чтобы идти в ногу с Соней. Так уж было заведено у этих закадычных подруг, внешне совершенно не похожих друг на друга. Слова были лишними. Сейчас стук их каблуков по гравию, четкий, как хлопок в ладоши и треск кастаньет танцовщиц фламенко, больше соответствовал моменту, чем звук человеческого голоса.

Была среда, конец февраля. Соня и Мэгги приехали всего несколько часов назад, но уже по пути из аэропорта Гранада околдовала Соню. Зимний закат придал городу отчетливые очертания, оставив видневшиеся вдали заснеженные пики в загадочной полутьме. Когда такси неслось по автостраде, женщины мельком увидели геометрический узор Альгамбры. Казалось, крепость царит над всем городом.

Наконец они въехали в центр Гранады. Таксист чуть сбавил скорость, и теперь пассажирки могли любоваться великолепными площадями, роскошными зданиями и редкими величественными фонтанами, пока машина не свернула на узкую, мощенную брусчаткой улицу, которая тянулась через весь город.

Несмотря на то что мать Сони родилась в Испании, она лишь дважды бывала в этой стране, и оба раза на морских курортах Коста-дель-Соль, загорала на бескрайних пляжах, где пенился прибой. Там круглый год было лето, а в ресторанчиках подавали блюда, привычные для англичан и немцев, которых там было множество. Расположенные неподалеку и очень гармонирующие друг с другом виллы с богато украшенными колоннами и причудливыми коваными перилами казались такими близкими и в то же время такими далекими от города с его запутанными улочками и диковинными зданиями, построенными много веков назад.

Гранада была городом, насыщенным неизвестными запахами, где причудливо смешивалось древнее и современное. Кафе были переполнены местными жителями, в витринах лежали горы маленьких блестящих булочек, которыми торговали серьезные мужчины, с достоинством предлагая свой товар, на окнах маленьких квартир жилых домов висели грязные занавески, а на балконах — мокрые простыни. «Тут все настоящее, — подумала Соня, — ничего наносного».

Они то и дело поворачивали — налево, направо, направо, налево и опять налево, — как будто стремились приехать именно в то место, откуда начали свой путь. Движение на узеньких улочках было односторонним, и им чудом удалось избежать столкновения с мопедом, который на большой скорости несся навстречу. Пешеходы, явно подвергая себя опасности, шли не по тротуару, а по проезжей части. Только водителю такси было под силу преодолеть этот сложный лабиринт. На зеркале заднего вида болтались четки, которые стучали о ветровое стекло, а Дева Мария кротко взирала на них с иконки на лобовом стекле. За все время пути они не попали в аварию — значит, икона действительно хранила их.

От дурманящего приторно-сладкого запаха освежителя воздуха, который только усугублял последствия перелета, у обеих женщин кружилась голова и подступала к горлу тошнота. Они с искренним облегчением вздохнули, когда машина наконец притормозила и они услышали, как шофер переключил ручной тормоз с резким щелчком. Двухзвездочная гостиница «Санта Анна» располагалась на маленькой грязной площади, ютясь между книжным магазином и сапожной мастерской. Вдоль тротуара стояли торговые палатки, они как раз закрывались. Гладкие золотистые батоны и горы плоского, нашпигованного оливками хлеба продавцы упаковывали в бумагу, а остатки пирогов с фруктовой начинкой, которые первоначально были размером с вагонное колесо, сейчас складывали в вощеные пакеты.

— Я голодна как волк, — сказала Мэгги, наблюдая за тем, как торговцы нагружают свои фургончики. — Перехвачу что-нибудь здесь, пока они не исчезли.

Со свойственной ей непосредственностью Мэгги перебежала через дорогу, оставив Соню расплачиваться с таксистом. Вернулась она с большим батоном, который уже разорвала на куски, спеша утолить голод.

— Хлеб вкуснейший. Возьми, попробуй.

Она сунула кусок хрустящего батона в руку Соне, и обе они остановились на тротуаре, поставили чемоданы у ног и стали есть хлеб, щедро усыпая крошками булыжную мостовую. Настал час paseo[3]. Люди выходили из домов на вечерний променад. Мужчины с женщинами, женщины под руку с женщинами, мужчины по двое — все нарядно одетые и словно занятые каким-то важным делом, несмотря на то что прогулка доставляла им явное удовольствие.

— Так и манит, правда? — сказала Мэгги. — Что?

— Жизнь в Гранаде! Только посмотри на них! — Мэгги кивнула на угловое кафе, переполненное посетителями. — Как ты думаешь, о чем они говорят за бокалом красненького?

— Думаю, обо всем понемногу, — улыбнулась Соня. — О семье, скандалах, политике, футболе…

— Пойдем в гостиницу, зарегистрируемся, — предложила Мэгги, отряхивая последние крошки. — А потом можем отправиться куда-нибудь и пропустить по стаканчику.

За стеклянной дверью гостиницы им открылся ярко освещенный холл, оформленный с претензией на роскошь: здесь было несколько красивых, но блеклых композиций из шелковых цветов да еще несколько старинных тяжелых кресел в стиле барокко. Сидевший за высокой стойкой администратора молодой мужчина с приятной улыбкой протянул им бланки регистрации. Сделав ксерокопии паспортов и сообщив, в котором часу завтрак, он передал им ключ от номера. Деревянный брелок, размером, формой и цветом напоминавший настоящий апельсин, являлся полной гарантией того, что они не покинут гостиницу, не сдав ключ, который водворится на свое законное место на доске за спиной администратора.

За исключением холла, все убранство гостиницы было кричаще безвкусным. Прижавшись друг к другу и поставив чемоданы один на другой, подруги поднялись в крошечном лифте на третий этаж и оказались в узком коридоре. В полутьме они, цокая каблуками, с чемоданами в руках побрели по коридору, пока не разглядели огромные, тускло поблескивающие цифры на двери номера: «301».

Вид из окон здесь был весьма живописным, и отнюдь не на Альгамбру. Они выходили на глухую стену, и тут же висел кондиционер.

— Ладно, мы же не собираемся наслаждаться видами из окна, так ведь? — заметила Соня, задергивая тонкую занавеску.

— И даже если бы в номере был балкон с шикарной мебелью и видом на простирающиеся до самого горизонта горные вершины, мы бы все равно там не сидели, — засмеялась Мэгги. — Не слишком-то и жарко.

Соня распахнула свой чемодан, засунула пару футболок в маленькую прикроватную тумбочку, остальную одежду развесила в узком платяном шкафу. От скрежета металлических плечиков у нее заломило зубы. В ванной комнате, как и в самом номере, негде было повернуться, поэтому даже стройной Соне пришлось протиснуться за раковину, чтобы закрыть дверь. Почистив зубы, она бросила зубную щетку в единственный имеющийся стакан и вернулась в комнату.

Мэгги валялась на красном покрывале, а нераспакованный чемодан так и стоял на полу.

— А разбирать чемодан ты что, не будешь? — спросила Соня, которая по опыту знала, что Мэгги скорее всю неделю будет вынимать слежавшиеся вещи из чемодана, набитого кокетливыми кружевными вещицами и сбившимися в клубок мятыми блузами, чем развесит все на плечики.

— Что-что? — рассеянно переспросила Мэгги, поглощенная чтением.

— Чемодан!

— А, чемодан… Потом разберу.

— Что читаешь?

— Да вот, валялось с брошюрами на столе, — ответила Мэгги из-за рекламного буклета, который поднесла поближе к глазам, чтобы разобрать текст.

Света тусклой лампочки как раз хватало на то, чтобы слегка рассеять сумрак комнаты, оформленной в темно-бежевых тонах, так что было можно читать.

— Реклама театра фламенко, представление дают где-то в Лос-Фандангос. Это в цыганском квартале, насколько я понимаю по-испански. Пойдем?

— Конечно. Почему бы и нет? Портье нам объяснит, как туда добраться, верно?

— Представление начинается в половине одиннадцатого, у нас есть время на то, чтобы перекусить.

Вскоре они уже были на улице, вооруженные картой города. Они бродили по лабиринту извилистых улочек, отчасти следуя своему чутью, отчасти ориентирам на карте: Хардинес, Мира-соль, Крус, Пуэнтесуэлас, Капучинас[4]…

Соня помнила значение этих слов со школьной скамьи. Каждое обладало собственной тайной. Они были похожи на взмахи кисти, рисовавшей городской пейзаж, каждое вносило свою лепту в копилку единого целого. Когда они приблизились к центру Гранады, названия улиц стали явно указывать на то, что здесь главенствует римско-католическая церковь.

Подруги направились к собору — самому сердцу города. Судя по карте, собор являлся отправной точкой. Казалось, по узким улочкам никогда не доберешься до собора, и, лишь когда Соня увидела перила и двух нищенок перед резным порталом, она впервые подняла голову. Возвышающаяся над ней громада казалась настоящей цитаделью, она заслоняла собой небо и напоминала каменную крепость. Она не устремлялась ввысь, как соборы Святого Павла, Святого Петра или Сакре-Кер. Соне казалось, что этот собор, наоборот, закрывает собой весь небосвод. К тому же и вокруг него не было обширного свободного пространства, которое бы выгодно подчеркивало его величие. Он притаился за обыденными улочками с их кафе и магазинчиками, и с большинства точек на этих узких улочках собор невозможно было увидеть.

Однако в начале каждого часа собор напоминал всему миру о своем существовании. Когда подруги остановились у портала, раздался колокольный звон, такой громкий, что они обе вздрогнули от неожиданности. Оглушительный звон металла, казалось, проникал прямо в мозг. Соня закрыла уши ладонями и последовала за Мэгги прочь от нестерпимого грохота.

В восемь вечера тапас-бары[5], расположенные вокруг собора, были переполнены. Мэгги тут же приняла решение и повернула в тот бар, в дверях которого стоял и курил официант.

Подруги взгромоздились на высокие деревянные табуреты, заказали вина. Его подали в маленьких пузатых бокалах вместе со щедрой закуской — огромным блюдом ветчины, и всякий раз, когда они делали очередной заказ, словно по волшебству снова появлялась тапас. И как бы ни были голодны две туристки, этих небольших порций оливок, сыра и рубленой ветчины оказалось достаточно, чтобы подруги наелись.

Соне очень понравилось кафе, которое выбрала Мэгги. За баром прямо с потолка свисали рядами огромные окорока, словно гигантские летучие мыши на ветках деревьев. Жир капал с них в маленькие пластмассовые формы-конусы. Рядом с ними висели филейные части, а на полках позади этого изобилия стояли огромные банки с оливками и тунцом. Там же высились целые ряды бутылок, до которых невозможно было дотянуться. Соне понравились этот пыльный беспорядок, густой сладковатый запах ветчины и та праздничная атмосфера, которая окутывала сейчас молодую женщину, словно любимое пальто.

Мэгги вывела ее из задумчивости.

— Ну, как жизнь?

Это было так похоже на ее подругу. Многозначительный вопрос! Соня нанизала на коктейльную палочку две оливки и темно-пурпурный помидор.

— Все хорошо, — ответила Соня, прекрасно зная, что подобный ответ не удовлетворит подругу. Иногда эта привычка Мэгги — говорить прямо, без обиняков — вызывала раздражение. С того момента, когда они встретились в аэропорту Станстед сегодня утром, они болтали лишь о пустяках, но Соня понимала, что рано или поздно Мэгги захочет большей откровенности. Она вздохнула. Именно эта черта подруги одновременно и нравилась Соне, и отталкивала ее.

— Как там твой старый потрепанный муженек? — От подобного прямого вопроса уже не отделаешься односложным ответом, особенно таким, как «все хорошо».

Когда пробило девять вечера, в баре внезапно прибавилось людей. До этого его посетителями в основном были пожилые мужчины, державшиеся обособленными группками. Соня заметила, что эти мужчины были стройными, невысокого роста, нарядно одетыми, в начищенных до блеска туфлях. После девяти в бар потянулся народ помоложе. Эти весело болтали, примостившись за узкой стойкой с бокалами вина и тарелками тапас, — стойку расположили по периметру помещения именно для этих целей. Из-за шума стало труднее разговаривать. Соня придвинула свой стул поближе к Мэгги, так что деревянные спинки соприкоснулись.

— Еще более потрепанный, чем обычно, — ответила она прямо в ухо подруге. — Не хотел, чтобы я уезжала, но, думаю, переживет.

Соня взглянула на часы над баром. До начала представления, на которое они собирались, оставалось менее получаса.

— Уже пора идти. Пойдем? — Она соскользнула со стула. Несмотря на любовь к Мэгги, в настоящее время она хотела уклониться от ответа на личные вопросы. По мнению ее лучшей подруги, ни один мужчина не стоил того, чтобы выходить за него замуж, но Соня частенько подозревала, что Мэгги так считает, потому что сама никогда не была замужем.

Им только что подали кофе, и Мэгги не собиралась никуда идти, пока не допьет его.

— У нас есть еще время допить кофе, — сказала она. — В Испании все начинается позже.

Обе женщины выпили по большой чашке черного кофе без сахара и стали пробираться сквозь толпу к выходу. На улицах тоже было многолюдно — до самого Сакро-Монте. Там они вскоре увидели указатель с надписью «Лос-Фандангос». Указатель висел на побеленном, грубо оштукатуренном здании, стоявшем на склоне холма. Здесь, по-видимому, они и будут смотреть фламенко. Уже на подходе к зданию они услышали завораживающие звуки гитары — кто-то подбирал аккорды.

Глава вторая

Ночью, вернувшись в гостиницу, Соня лежала и смотрела в потолок. Как обычно бывает в номерах дешевых гостиниц, днем в них слишком темно, а ночью чересчур светло. Пробивающийся через тонкие занавески свет уличного фонаря освещал бежевые обои с замысловатым рисунком на потолке, а Сонина голова все еще кружилась от выпитого кофе. Но даже если бы она не пила кофе, если бы за окном не светил фонарь, она бы все равно не смогла уснуть из-за тонкого матраса.

Соня думала о том, как это здорово, что она приехала в Гранаду. Ровное дыхание Мэгги совсем рядом, на соседней кровати, приносило Соне умиротворение. Она вспомнила, как минувшим вечером уклонилась от ответа на вопрос подруги. К каким бы уловкам она ни прибегала, Мэгги рано или поздно докопается до правды. Уже одна только тень, пробежавшая по Сониному лицу, когда прозвучал вопрос «Как жизнь?», давала понять, каким будет ответ. Именно за это Джеймс и не любил Мэгги, и, честно говоря, многие мужчины разделяли его чувства. Мэгги была слишком проницательна, ее суждения о мужчинах, — как правило, слишком категоричны, к тому же она никогда не считала нужным скрывать свое мнение и называла вещи своими именами.

Джеймс действительно был, как мягко выразилась Мэгги, «потрепанным». И дело было не только в возрасте, а в самом его отношении к жизни. Он, вероятно, и родился потрепанным.

Их свадьба состоялась пять лет назад, после романтических, как в романе, ухаживаний, и стала предсказуемым счастливым финалом сказки. Лежа на узкой и жесткой гостиничной кровати, далекой во всех смыслах от того роскошного ложа с балдахином, на котором она провела свою первую брачную ночь, Соня мысленно вернулась к тому времени, когда Джеймс появился в ее жизни.

Они познакомились, когда Соне исполнилось двадцать семь, а Джеймсу вот-вот должно было стукнуть сорок. Он был младшим партнером в небольшом частном банке, и в первые пятнадцать лет карьеры честолюбие заставляло его работать по восемнадцать часов в сутки, чтобы подняться по служебной лестнице. Впрочем, если на работе он мог пропадать по восемнадцать часов кряду, то трубку телефона накануне подписания контракта был способен не выпускать из рук круглые сутки. Время от времени, уже глубокой ночью, он знакомился в винном баре с девушками, которых никогда бы не решился представить своим родителям, два или три раза заводил служебные романы с игривыми секретаршами в туфлях на шпильках. Но эти романы так ни во что и не вылились, и девушки рано или поздно увольнялись, обычно стараясь устроиться секретаршами шефа в каком-нибудь другом банке.

Незадолго до знаменательной жизненной вехи, сорокового дня рождения Джеймса, владельцы банка, американцы, потребовали от младшего партнера, чтобы он «остепенился». Ему необходима была женщина, которую он смог бы повести в оперу, пригласить на ужин, которая родила бы ему детей. Другими словами, от него ожидали одного — законного брака. И хотя Соня много лет этого не замечала, но в конечном счете она поняла, что прекрасно вписалась в его график «предстоящих дел», распланированных в роскошном ежедневнике «Файлофакс».

Соня отлично помнила их первую встречу. Шеф Джеймса, Беркманн Уайлдер, недавно оформил слияние с новым банком и обратился в рекламное агентство, в котором работала Соня. Девушка всегда надевала откровенные наряды, когда шла на встречу в финансовые учреждения: она прекрасно знала, что у мужчин, работающих в Сити, имеются вполне определенные вкусы и пристрастия. Поэтому когда она вошла в зал заседаний, то сразу понравилась Джеймсу. Миниатюрная блондинка с аппетитными бедрами, выгодно подчеркнутыми узкой юбкой, и изящной грудью в кружевном бюстгальтере, легко различимом под тонким шелком блузки, — мечта не одного мужчины. От пристального взгляда Джеймса ей даже стало как-то неловко.

— Персик, — описывал ее коллегам Джеймс во время обеда. — К тому же дерзкий.

На следующей неделе, когда она пришла с очередным деловым визитом, он пригласил ее на обед. После обеда был ужин в винном баре, и не прошло и недели, как они стали, по выражению Джеймса, «единым целым». Соня влюбилась по уши, витала в облаках и не имела ни малейшего желания возвращаться на землю. Джеймс был не просто красивым мужчиной, он заполнил собой пустоту в ее жизни. Он был выходцем из большой, традиционной, до мозга костей английской семьи из пригорода Лондона. Именно этого прочного фундамента так не хватало Соне в жизни, а близость с семьей Джеймса вселяла в нее уверенность. В юности у нее было два серьезных увлечения, но обе истории закончились для нее плачевно. Сначала был роман с музыкантом, потом с фотографом-итальянцем. Оба ей изменили, а в Джеймсе ее привлекало именно то, что на него можно было положиться, ведь он воспитывался в частной школе.

— Он же тебя намного старше! — возмущались ее подруги.

— Неужели это так важно? — удивлялась Соня.

Вероятно, как раз из-за этой разницы в возрасте Джеймс стал не в меру расточительным. На день Святого Валентина он прислал не десяток алых роз, а сотню, и ее маленькая квартирка в Стретеме утопала в цветах. Ее еще никогда никто так не баловал, она еще никогда не была так счастлива, как в день своего рождения, обнаружив на дне бокала с шампанским кольцо с бриллиантом в два карата. «Да» — единственное, что можно было на это ответить.

Соне не хотелось бросать любимую работу, но Джеймс предложил ей многолетнюю стабильность, а взамен она должна была родить ему детей и терпеть его мать, которой ни одна женщина не казалась достойной ее сыночка.

Лежа теперь в темном гостиничном номере в Гранаде, Соня вспомнила их шикарную свадьбу, как будто все происходило лишь вчера, — видеофильм снимал профессионал, и кассету со свадьбой время от времени пересматривали. Они поженились через два года после первой встречи. Свадьба состоялась в Глостершире, недалеко от фамильного гнезда Джеймса. Хмурые кварталы Южного Лондона, где выросла Соня, — не слишком живописная декорация для такой свадьбы. Приглашенных со стороны невесты было значительно меньше, чем со стороны жениха, — здесь были его троюродные братья и сестры, множество маленьких детей и друзья родителей, — но Соне по-настоящему не хватало лишь матери. Она знала, что отец разделяет ее чувства. Если не считать этого, все остальное было превосходным. Гирлянды из веточек фрезии украшали церковные скамьи, их ароматом был пропитан воздух. Когда Соня шла под сводом из белых роз под руку с отцом, все онемели от удивления. Шлейф ее длинного платья из тончайшего тюля заполнил собой весь проход, пока она плавно выступала по ковровой дорожке к жениху. Сонина голова была увенчана короной из живых цветов, солнце создавало вокруг нее нежное сияние. Фотография в серебряной рамке постоянно напоминала ей о том, какой воздушной, неземной выглядела она в день своей свадьбы.

После приема (ужина из четырех блюд на триста гостей в розовом, украшенном конфетами шатре) Соня с Джеймсом сели в «бентли» и помчались в Кливленд, а на следующее утро в одиннадцать часов они уже летели на Маврикий — отличное начало.

Долгое время Соне нравилось, что ее балуют, холят и лелеют. Ей нравилось, что Джеймс открывает перед ней двери, возвращается домой после командировок из Рима с атласным бельем в обитых шелком коробках, из Парижа — с коробочками духов, запакованными подобно матрешкам в другие коробочки, с ворохом шарфиков от «Шанель» и «Гермес», которые были ей совсем ни к чему. Привычку одевать жену и выбирать ей духи он унаследовал от отца. Сонины свекор со свекровью, Ричард и Диана, были вместе уже пятьдесят лет — значит, решил для себя Джеймс, именно такой подход ценят женщины.

И Соня, и Джеймс были поглощены карьерой. Соня перешла в более молодую растущую компанию. Эта компания, поменьше ее прежней, занималась рекламой частных производственных фирм, а не государственных предприятий. Она решила, что в ее личной жизни хватает банкиров и адвокатов. Соня не возражала против того, что Джеймс не стал менять свой рабочий график. В любое время дня и ночи мог раздаться телефонный звонок, возникала необходимость провести международное телефонное совещание между Лондоном, Токио и Нью-Йорком. Такова плата за пост банкира. Соня это прекрасно понимала и не возмущалась тем, что несколько раз в неделю муж обедал с клиентами. По вечерам, когда он бывал дома, у него оставались силы только на чтение «Инвестор крониклз» или на то, чтобы бессмысленно уставиться в телевизор. Единственным исключением были нечастые походы в кинотеатры и регулярные приемы, которые Джеймс и Соня давали сами и посещали.

Внешне все выглядело гладко. У них было все: хорошая работа, большой дом в Уондзуорте, стоимость которого лишь неуклонно возрастала, — достаточно места, чтобы создавать семью. Они производили впечатление дружной крепкой пары, чему способствовали и дом, в котором они жили, и улица, на которой стоял этот дом. И было очевидно, что следующей ступенькой в их жизни должно стать рождение ребенка. Но что-то удерживало Соню от материнства — к явному неудовольствию Джеймса. Она стала придумывать отговорки, как для себя, так и для него. Чаще всего она объясняла все тем, что сейчас не совсем подходящий момент бросать работу. Признаться же в истинных причинах, даже самой себе, было ох как нелегко.

Соня уже точно не помнила, когда склонность Джеймса к спиртному стала по-настоящему ее тревожить. Трудно выделить какой-то момент, какой-то определенный бокал вина, назвать какой-то бар или вспомнить вечер, когда Джеймс вернулся домой и Соня почувствовала, что он перебрал. Вероятно, это произошло во время одного из многих деловых ужинов, а может быть, на вечеринке, даже на той, что они устраивали на прошлой неделе, когда большой обеденный стол красного дерева был сервирован лучшим фарфором и хрустальными бокалами — подарками к их сказочной свадьбе, состоявшейся пять лет назад.

Соня вспоминала, как гости потягивали шампанское в уютной полутьме их голубой гостиной. Неспешные беседы текли по предсказуемому руслу. Мужчины были как один в костюмах, да и женщины следовали строгой общепринятой манере одеваться: легкие юбки, туфли на низком каблуке и костюмы, которые когда-то назвали «двойкой». В моде были также кулоны с бриллиантами в комплекте с несколькими тонкими позвякивающими браслетами. Такова была повседневная мода их поколения — женственная, слегка игривая, но далекая от фривольности.

Соня вспомнила, как текла обычная беседа: говорили о том, в каком возрасте отдавать детей в ясли, хвастались стоимостью недвижимости, обсуждали открытие нового экзотического ресторана «На лужке», тут же вспомнили об ужасной аварии на соседней улице, потом, чтобы как-то разрядить атмосферу, стали пересказывать топорные шутки, прочитанные в Интернете. Она вспомнила, как ей хотелось завыть от этих идущих по накатанной колее разговоров среднего класса, от этих людей, с которыми у нее не было ничего общего.

Тем вечером Джеймс, как обычно, захотел похвастаться своей внушительной коллекцией марочного красного вина, и присутствующие мужчины, уставшие после тяжелой рабочей недели, с удовольствием распили несколько бутылочек бургундского урожая 1978 года, хотя уже после второго бокала они стали ловить на себе обеспокоенные взгляды своих жен — те поняли, что теперь им придется вести машины.

В полночь подали сигары.

— Угощайтесь, — уговаривал Джеймс, передавая по кругу ящик с настоящими гаванскими сигарами, — гарантировано, что их скручивали девственницы между своими бедрами!

И хотя мужчины уже тысячу раз слышали эту присказку, все захохотали.

Джеймсу, консервативному сорокашестилетнему банкиру, подобный вечер казался идеальным: чинным, респектабельным, таким, какой понравился бы его родителям. По правде говоря, он совсем не отличался от тех приемов, которые устраивали мистер и миссис Камерон-старшие. Джеймс однажды признался Соне, что помнит, как сидел на лестничной площадке и смотрел сквозь прутья перил, пытаясь уловить обрывки беседы и взрывы смеха, которые доносились из гостиной, когда дверь ненадолго приоткрывалась. Он наблюдал, как мать снует из столовой на кухню и обратно, подавая на стол супницы или сотейники с плотно заставленной тележки. В детстве его бдение на лестнице заканчивалось задолго до того, как гости расходились, но ощущение праздника навсегда осталось в его памяти. Соня иногда задавалась вопросами: неужели родители мужа ругались из-за горы грязных тарелок после приема и часто ли его мать в два часа ночи без сил валилась на кровать рядом с храпящим мужем?

На прошлой неделе их гости стали расходиться далеко за полночь. К удивлению Сони, Джеймс, увидев приводящие в уныние последствия приема, вдруг агрессивно заявил, что будет сам решать, когда и кого из своих коллег с их визгливыми женами приглашать к ним в дом. Соню тоже не вдохновляла мысль о том, что придется мыть бокалы, настолько хрупкие, что их нельзя положить в посудомоечную машину, убирать пепельницы, полные тлеющих окурков, очищать супницы от остатков супа, которые намертво прилипли к стенкам, выводить пятна вина на скатерти и отстирывать белые льняные салфетки от четких следов губной помады. Кто-то пролил на ковер кофе, а на бледной обивке кресла виднелся след от пролитого вина.

— Какой толк от уборщицы, если нам самим приходится мыть посуду? — взорвался Джеймс, пытаясь отдраить особенно упрямую сковороду, и швырнул ее в раковину. Вода хлынула через край. Гости знали свою норму спиртного, Джеймс — нет.

— Уборщица не работает по выходным, — ответила Соня, подтирая большую лужу грязной воды, образовавшуюся у ног Джеймса. — И ты об этом прекрасно знаешь!

Джеймс и впрямь отлично знал, что уборщица не приходит по пятницам, но он каждый раз задавал один и тот же вопрос, когда оказывался у раковины один на один с горой грязной посуды.

— Чертовы приемы! — ругался он, внося на кухню третий по счету поднос, заставленный бокалами. — Зачем мы только их устраиваем?

— Потому что тебе нравится приглашать гостей, — тихо ответила Соня.

— Послушай, больше никаких приемов! Теперь мы сами будем ходить в гости.

Соня знала, что лучше не развивать эту тему, куда благоразумнее промолчать.

К часу ночи тарелки были сложены в посудомоечной машине в идеальном порядке, справа налево, как рота солдат. Соня с Джеймсом, как обычно, поспорили о том, стоит ли ополаскивать тарелки до того, как ставить их в машину. Выиграл Джеймс. Красивый вустерширский сервиз уже поблескивал в жужжащей машине. Сковородки тоже были вымыты — больше Соне с Джеймсом нечего было сказать друг другу.

Когда она ложилась спать в Гранаде, все было по-другому: ей нравилось лежать на узкой кровати наедине с собственными мыслями. Было в этом что-то умиротворяющее. Немногие доносившиеся до ее слуха звуки внушали ей чувство покоя и уверенности: гудела внизу на улице мусороуборочная машина, чей-то приглушенный разговор усиливался акустикой узкой улочки, а в комнате едва слышно посапывала ее закадычная подруга.

Несмотря на пробивающийся свет уличного фонаря и едва заметное зарево на небе — вот-вот начнет светать, — сознание Сони угасло, будто задули свечку. Она уснула.

Глава третья

Спустя несколько часов подруг разбудил настойчивый звон будильника.

— Рота, подъем! — преувеличенно весело прокричала Соня, пытаясь разглядеть на часах, стоящих на прикроватной тумбочке, который час. — Пора вставать!

— Да ведь только восемь часов, — застонала Мэгги.

— Ты забыла перевести свои часы, — ответила Соня. — Уже девять, а занятия начинаются в десять.

Мэгги пряталась под одеяло с головой, пока Соня вставала, принимала душ, вытиралась грубым старым полотенцем. В двадцать минут десятого она уже была одета. Она прибыла в Гранаду с определенной целью.

— Мэгги, вставай, ты же не хочешь, чтобы мы опоздали? — стала увещевать подругу Соня. — Я пойду вниз, выпью чашечку кофе, пока ты будешь одеваться.

Сидя за чашкой остывшего кофе с несвежим круассаном, Соня внимательно изучала карту Гранады, пытаясь найти нужное им место. Школа танцев располагалась неподалеку от гостиницы, но им придется быть очень внимательными, чтобы не пропустить нужный поворот.

Соня, прихлебывая кофе, размышляла над тем, как разворачиваются события. Все началось с фильма. Без этого фильма ни о каких танцах и речи бы не шло. Происходящее с ней походило на настольную игру — Соня не знала, куда приведет ее следующий ход.

Время от времени Джеймс соглашался на выходных сходить в местный кинотеатр, при этом сам он засыпал еще задолго до конца фильма. Кинотеатр в Южном Лондоне решительно отказывался демонстрировать блокбастеры — здесь было достаточно зрителей, желавших смотреть интеллектуальные высокохудожественные фильмы. Однако чаще всего кинотеатр оставался полупустым. Он находился приблизительно в паре километров от их дома, но атмосфера на этом конце Клапам-Коммон[6] была более нервозной: карибские рестораны готовых обедов, палатки, торгующие кебабами, тапас-бары, конкурирующие с китайскими, индийскими и тайскими заведениями, — все это так контрастировало с изысканными ресторанами, расположенными ближе к их дому.

Боковая улочка, куда они вышли после сеанса, чем-то напоминала навязчиво мрачный фильм Педро Альмодовара, который они только что посмотрели. Соня увидела нечто, чего никогда не замечала раньше, — яркую неоновую мигающую вывеску в стиле Лас-Вегаса. «Сальса! Румба!» — кричала она. В полутьме этой улицы вывеска казалась обнадеживающе веселой.

Когда они подошли ближе, стала слышна музыка, а за покрытыми инеем окнами можно было различить силуэты танцоров. Должно быть, они проходили мимо этого здания, когда шли в кино, но даже не взглянули на него. За прошедшие два часа банальный зал в стиле пятидесятых, втиснутый в пространство, куда некогда упал снаряд во время бомбардировки Лондона в 1940–41 годах, ожил.

Проходя мимо, Соня заметила вывеску поменьше:

Вторник — новинки

Пятница — продвинутый уровень

Суббота — все желающие

Изнутри доносился едва слышный, но очень притягательный латиноамериканский мотив. Для Сони даже одного намека на зажигательный ритм оказалось достаточно, но монотонный удаляющийся стук каблуков Джеймса подкрепил ее уверенность в том, что муж даже не заметил этой вывески.

Несколько недель спустя, вернувшись с работы, Соня, как обычно, открыла входную дверь и отбросила в сторону гору бумаг, лежащую за ней. Обилие рекламных буклетов в прихожей раздражало так же, как и снеговая каша на обочинах дорог, — тут валялись листовки с рекламой всевозможных ресторанов, доставляющих еду на дом, объявления о рассылке товаров, каталоги магазинов «Сделай сам», посещать которые она не имела ни малейшего желания, предложения почистить ковры за полцены, объявления об уроках английского, совершенно ей не нужных. Но нашла она и объявление, которое не смогла выбросить в мусорную корзину. С одной стороны была фотография неоновой вывески, которая подмигивала ей несколько недель назад: «Сальса! Румба!». С обратной стороны были указаны дни недели и время занятий, а в самом низу Соня прочитала чем-то подкупившие ее слова: «Учитесь танцевать. Танцуйте, чтобы жить. Живите танцем».

Еще в детстве Соню каждую неделю водили на уроки балета, а потом на чечетку. Уже подростком она перестала ходить на занятия, но всегда танцевала на школьных дискотеках до победного конца. Когда они поженились, Джеймс ясно дал понять, что он не мастер танцевать, поэтому ей редко выпадала подходящая возможность. Теперь оставались лишь нечастые официальные приемы в честь дней рождений или корпоративные вечеринки, которые устраивало руководство банка Джеймса, — с небольшим танцполом и ди-джеем, проигрывающим несколько заунывных хитов 80-х годов. Соню неотвязно преследовала мысль о том, что она могла бы брать уроки танцев в каких-то десяти минутах езды от собственного дома. Возможно, она соберется с духом и когда-нибудь туда зайдет.

И такой день настал даже скорее, чем она ожидала. Случилось это несколько месяцев спустя. Они собирались сходить в кино, и Джеймс позвонил ей на мобильный телефон в тот момент, когда она уже подъезжала к кинотеатру. Джеймс сказал, что задерживается на работе. На противоположной стороне улицы ей озорно подмигивали неоновые огни школы танцев.

Внутри здание выглядело таким же обветшалым, как и снаружи. На потолке облупилась краска, по всему периметру комнаты на уровне пояса виднелись следы от наводнения, будто когда-то здесь было по пояс воды, как в огромной бочке. Вероятно, именно этим и объяснялся навязчивый запах сырости. С потолка свисали шесть лампочек на голых шнурах разной длины, и лишь пара плакатов с изображением празднеств в Испании хоть как-то оживляла интерьер. Но их кричащие краски лишь подчеркивали общую обветшалость помещения. Соня уже была готова повернуть назад, но один из инструкторов заметил ее в дверях. Ее приветливо встретили, Соня пришла как раз к началу занятия.

Вскоре она обнаружила, что подхватила ритм. Еще до конца урока Соня поняла, что простые движения могут превратиться в нечто большее, чем педантичный счет последовательных шагов, — в едва уловимые покачивания бедер. Спустя два часа она, вся разгоряченная, вдохнула прохладный вечерний воздух.

По необъяснимой причине Соня находилась в приподнятом настроении. Музыка наполнила все ее существо. Эмоции перехлестывали через край — лишь такое объяснение она могла для себя подобрать, — и без лишних проволочек она записалась на уроки танцев. С каждой неделей они все больше и больше увлекали Соню. Иногда она едва сдерживала свою кипящую энергию, и еще около часа после окончания занятия танцевальное настроение не покидало ее. Было в танце какое-то очарование. Даже несколько минут на танцполе могли привести ее в состояние, похожее на экстаз.

По вторникам ей нравилось проводить вечера в обществе Хуана Карлоса, коренастого кубинца в начищенных до блеска остроносых танцевальных сапогах. Ей нравились зажигательный ритм, движения танца, нравилось, что музыка уносит ее в солнечные теплые дали.

Когда возникала необходимость, инструктор показывал танцевальную связку в паре со своей миниатюрной женой Марисой, и, пока эти двое танцевали, больше десятка учеников молча и восхищенно взирали на них. Мастерство их шагов и легкость, с которой они двигались, напоминали этой небольшой пестрой аудитории, зачем они приходят сюда каждую неделю. Старший из двух мужчин-учеников, Чарльз, в молодости явно был отличным танцором. Сейчас, в свои семьдесят лет, он двигался легко и свободно, уверенно вел свою партнершу ни разу не сбившись с ритма. Он никогда не замирал на месте, всегда точно выполнял инструкции Хуана Карлоса. Танцуя с ним, Соня замечала, что он тоскует по своей жене, которая, как стало ясно после краткой беседы, умерла три года назад. Чарльз был мужественным, веселым и очень милым.

Второй мужчина, недавно разведенный и немного полноватый, лет сорока, стал заниматься танцами, чтобы знакомиться с женщинами. Несмотря на то что среди учеников женщин было большинство, он уже разочаровался в танцах, поскольку не встретил ни одной единомышленницы. Каждую неделю он приглашал новую женщину выпить по бокалу вина, но одна за другой все ему отказывали. Вероятно, дело было в том, что он сильно потел, даже во время медленных танцев. Женщины с большей радостью танцевали друг с другом, чем с ним — самой безысходностью с крупным, истекающим потом телом.

Вскоре Соня обнаружила, что вторник стал ее любимым днем недели, а занятия танцами — обязательным пунктом в ее расписании. То, что началось как развлечение, переросло в настоящую страсть. Компакт-диски с сальсой валялись у нее в багажнике, и по пути на работу, сидя за рулем, она мысленно представляла, как танцует. Каждую неделю она возвращалась с занятий разгоряченная и сияющая. В те редкие вечера, когда Джеймс оказывался дома раньше нее, он встречал Соню снисходительными репликами, возвращая ее с небес на землю.

— Натанцевалась? — вопрошал он, отрывая взгляд от газеты. — Как попрыгали маленькие девочки в балетных пачках?

От самого тона Джеймса, пусть муж и пытался делать вид, что подтрунивает, веяло неприкрытым сарказмом. Соня старалась не обращать внимания, но неизбежно начинала оправдываться.

— Это как занятия чечеткой. Неужели ты не помнишь? Я же занималась чечеткой пару лет назад.

— А-а-а… Что-то припоминаю, — раздавался голос из-за газеты. — Хотя никак не могу взять в толк: зачем ты ходишь туда каждую неделю?

Однажды она заикнулась о своем новом увлечении закадычной школьной подруге Мэгги. Все семь лет, проведенных в средней школе, девочки были не разлей вода и вот уже два десятка лет оставались такими же близкими подругами, несколько раз в году встречаясь по вечерам, чтобы выпить по бокалу вина. Мэгги пришла в восторг оттого, что Соня ходит на танцы. А ей можно прийти? Соня возьмет ее на урок? Соня была только рада. От этого заниматься будет еще веселее.

Их дружба зародилась, когда обеим было по одиннадцать, и с годами только крепла. Изначально их свело то, что они обе ходили в одну школу в Чизлхерст, носили одинаковые темно-синие пиджаки, натиравшие им шею, и плотные фланелевые юбки, шуршавшие на коленях. В первый же день их посадили за четвертую парту из-за того, что их фамилии стояли в журнале рядом: бледная маленькая Соня Хайнс и высокая болтушка Маргарет Джонс[7].

И с тех пор девочки постоянно замечали и восторгались тем, насколько они разные. Соня завидовала спокойному отношению Мэгги к учебе, а Мэгги с восхищением смотрела на педантичные записи своей подруги, на ее четкие, снабженные пояснениями тексты. Мэгги считала цветной телевизор Сони самым удивительным во вселенной предметом, а Соня в любую минуту готова была его обменять на туфли на платформе, которые носила подружка. Соня хотела, чтобы у нее были более либеральные родители, такие, как у Мэгги, которой разрешалось не спать до полуночи, а Мэгги прекрасно понимала, что с радостью приходила бы домой пораньше, если бы у потрескивающего огнем камина ее ждала свернувшаяся калачиком собака. Если что-то было у одной из них, об этом тут же начинала мечтать и другая.

Их жизненные пути во всех смыслах были непохожими до крайности: Соня — единственный ребенок в семье, мать-инвалид, уже передвигавшаяся только в коляске, когда дочери не исполнилось и десяти. Атмосфера в ее крошечном доме, имевшем общую стену с соседним, была угнетающей. Мэгги, с другой стороны, жила в ветхом домишке с четырьмя братьями и сестрами и беззаботными родителями, которых, казалось, никогда не интересовало, дома ли их дочь.

В школе лишь малая толика кипучей энергии девочек уходила на занятия. Их основным времяпрепровождением были ссоры, дискотеки и женихи — девичьи признания и тайны лишь укрепляли их дружбу. Когда мать Сони умерла от рассеянного склероза, который медленно убивал ее все эти годы, именно Мэгги стала «жилеткой», в которую плакалась Соня. Мэгги на какое-то время переехала к Соне, за что подруга и ее отец были ей очень благодарны. Она разделила с ними ужасную тяжесть их горя. Это случилось, когда девочки учились в младшем шестом классе[8]. А в следующем году несчастье постигло саму Мэгги. Она забеременела. Родители негативно отреагировали на эту новость, и снова Мэгги на несколько недель переехала жить к Соне, пока родители свыкались с мыслью о внучке.

Несмотря на такую близкую дружбу, после окончания школы их пути разошлись. Мэгги почти сразу же родила — никто никогда так и не узнал имени отца, вероятно, его не знала и сама Мэгги, — поэтому ей пришлось зарабатывать себе на жизнь преподаванием гончарного дела в двух колледжах и на вечерних курсах. Ее дочери Кэнди теперь уже исполнилось семнадцать, она изучала живопись. При выгодном освещении Мэгги и Кэнди, носивших огромные серьги-кольца и «богемные» наряды, легко можно было принять за сестер. При более пристальном взгляде на Мэгги некоторые дивились, почему женщина ее возраста до сих пор одевается как подросток. Хотя ее длинные темные локоны были очень похожи на дочкины, годы курения оставили свой след на загорелом лице Мэгги, которое выдавало ее истинный возраст. Мэгги с дочерью жили на границе Клапама и Брикстона, недалеко от целого ряда дешевых магазинов и лучших индийских вегетарианских ресторанов по эту сторону от Дели.

Уклад жизни Сони, ее карьера рекламного агента, роскошный дом — полная чаша, Джеймс — все это было чуждо Мэгги, которая никогда не скрывала своего беспокойства по поводу того, что подруга вышла замуж за «набитого дурака».

Несмотря на то что их жизненные пути разошлись, с географической точки зрения они оставались довольно близкими — обе жили южнее Темзы, всего в нескольких километрах друг от друга. На протяжении всех двадцати лет они никогда не забывали поздравить друг друга с днем рождения и время от времени поддерживали дружеские отношения, просиживая в баре за бутылочкой вина целый вечер, до самого закрытия, во всех подробностях рассказывая друг другу о своей жизни, а потом расходились и опять не виделись по нескольку недель и даже месяцев.

Первую половину вводного занятия по сальсе в Клапаме Мэгги просто была зрителем. Она все время отбивала такт ногой и слегка покачивала бедрами, ни на секунду не отрывая взгляд от ног инструкторов, когда те показывали новые шаги. Этим вечером Хуан Карлос довольно громко включил музыку — от зажигательного ритма, казалось, вибрировал весь дощатый пол. После пятиминутного перерыва, во время которого все пили воду из бутылок, Соня представила свою старинную подружку остальным танцорам. Мэгги уже была готова ринуться в бой. Кое-кто из завсегдатаев скептически отнесся к подобному заявлению: неужели человек, который раньше не ходил на занятия и пропустил добрую половину курса, надеется догнать остальных? Они боялись, что из-за Мэгги им придется повторять пройденное.

Кубинец взял Мэгги за руку и, встав перед зеркалом, повел ее в танце. Остальные просто смотрели, некоторые — надеясь на то, что новенькая споткнется, собьется с ритма. Глубокая морщина пролегла у Мэгги на лбу: женщина пыталась сосредоточиться, она помнила каждое движение, каждый полуповорот, которые разучивались сегодня. Ни разу она не сбилась. Когда танец закончился, раздались нестройные аплодисменты.

Соня была поражена. Мэгги за полчаса выучила то, на что ей понадобилось несколько недель.

— Как это у тебя получилось? — поинтересовалась она у Мэгги, когда они сидели после занятий в баре с двумя бокалами сухого испанского вина.

Мэгги призналась, что несколько лет назад занималась сальсой во время путешествия в Испанию, поэтому запомнила основные движения.

— Это как езда на велосипеде, — небрежно заметила она, — если научился — никогда не забудешь.

Через пару занятий энтузиазм Мэгги поразил даже Соню. Мэгги редко чем-то надолго увлекалась, но теперь она стала ходить в клуб, где танцевали сальсу, и отплясывать до пяти утра в полутьме зала с сотней таких же танцоров.

Через несколько недель Мэгги собиралась отметить свое тридцатипятилетие.

— Мы едем в Испанию, танцевать, — заявила она.

— Класс! — восхитилась Соня. — С Кэнди?

— Нет, с тобой. Я купила билеты. В Гранаду, по сорок фунтов, туда и обратно. Уже все решено. Я записала нас на уроки танцев.

Соня прекрасно понимала, что Джеймс воспримет подобное известие в штыки, но не могло быть и речи о том, чтобы отказать Мэгги. Соня точно знала, что ее подруга ни секунды не колебалась. Мэгги — натура независимая, она никогда не поймет, что кто-то может ограничить их свободу передвижений, запретить им ехать туда, куда они хотят. Но в первую очередь Соня сама не хотела отказываться. Танец стал для нее движущей силой, она стала привыкать к чувству свободы, которое он дарил.

— Фантастика! — воскликнула она. — Когда едем?

Они должны были отправляться через три недели, поездка была приурочена ко дню рождения Мэгги.

Сдержанность Джеймса не вызвала удивления. Если раньше ему просто не нравилось увлечение жены танцами, то, когда она сообщила, что едет в Гранаду, его недовольство усилилось.

— Похоже, вы собираетесь устроить девичник, — презрительно заметил он. — А не староваты ли вы для подобных вещей, как считаешь?

— Мэгги так и не пришлось стать невестой, вероятно, поэтому она устраивает такое пышное празднование тридцатипятилетия.

— Мэгги… — Как всегда, Джеймс не стал скрывать своего презрительного отношения к подруге жены. — Почему она не вышла замуж? Как все женщины?

Он понимал, что Соня нашла в своих университетских подругах, коллегах, знакомых, соседях — «не одолжите ли соли?», — но к Мэгги он относился совершенно по-другому. Будучи частью далекого, туманного школьного прошлого его жены, Мэгги не укладывалась ни в какие рамки, он так и не понял, что связывает их с Соней.

Находясь вдалеке от мужа, под всепрощающим взором Девы Марии с дешевой репродукции в столовой гостиницы «Санта Анна», Соня внезапно поняла, что ей наплевать, что думает Джеймс о ее «нешаблонной» подруге.

В дверях показалась полусонная Мэгги.

— Привет. Извини, что проспала. У меня есть время выпить кофе?

— Нет, если мы не хотим опоздать к началу занятия. Нам уже пора идти, — ответила Соня, тут же пресекая дальнейшие возражения Мэгги. Днем Соня чувствовала, что она из них главная, ночью подруги поменяются ролями. Так было всегда.

Они вышли на улицу, пронизывающий ветер застал их врасплох. Народу было мало: двое или трое стариков выгуливали маленьких собачек на поводках, несколько человек сидели в кафе. Большинство витрин закрывали железные ролеты, признаки жизни подавали только булочные и кафе — воздух наполнился ароматами свежей выпечки и крендельков. Во многих кафе уже стоял густой туман от пара кофеварок и сигаретного дыма. Добрая часть города только-только начинала просыпаться. Соня и Мэгги были почти единственными ранними пташками на узких улочках Гранады.

Соня не отрывала глаз от карты, считая повороты, улочки и переулки, чтобы не пропустить нужное место. На каждом шагу встречались голубые уличные указатели с ласкающими слух названиями — Эскуэлас, Мирасоль, Хардинес, — приближая их к цели. Подруги пересекли недавно вымытую из брандспойта площадь, шлепая, прошлись по лужам, миновали шикарный цветочный киоск, который располагался между двумя кафе, — огромные благоухающие цветочные бутоны были ярко освещены. По гладким плитам мраморного тротуара было приятно идти, поэтому пятнадцатиминутная прогулка показалась пятиминутной.

— Пришли, — торжественно возвестила Соня, складывая карту и пряча ее в карман. — Ла Сапата. Это здесь.

Здание казалось совершенно заброшенным. Стены фасада за многие годы обросли целыми слоями небольших афиш, которые наклеивали друг на друга поверх кирпичной кладки. Афиши сообщали, где в городе проходят вечера фламенко, танго, румбы и сальсы. Казалось, что в Гранаде каждая телефонная будка, каждый фонарный столб и автобусная остановка использовались именно для этих целей: сообщить прохожим о приближающемся espectculos[9], и частенько одна афиша заклеивалась другой еще задолго до того, как проходило первое представление. Это выглядело как хаотичный коллаж, но именно он и отражал дух этого города, который просто не мог дышать без танца и музыки.

Внутри Ла Сапата царило такое же обветшание, как и снаружи. Не было в нем ни капли шарма. Здесь — место для тренировок и репетиций, а не для представлений.

В коридор выходило четыре двери. Две были распахнуты, две — закрыты. Из-за одной из закрытых дверей доносился оглушительный топот ног. Даже стадо быков, пронесшееся по улице, не вызвало бы подобного шума. Внезапно топот стих, за ним последовал звук ритмичных хлопков, больше похожий на стук дождевых капель во время грозы.

Мимо подруг торопливо прошла какая-то женщина и скрылась в темном коридоре, «цок-цок» — процокали по каменному полу железные набойки на каблуках и носках туфель, из резко распахнутой двери грянула музыка.

Соня и Мэгги стояли и читали объявления в рамочках, сообщающие о представлениях, которые давались десятилетия назад. Они колебались: что делать дальше? Наконец Мэгги решила обратиться к худой как жердь усталой женщине лет пятидесяти, которая, видимо, управляла этим местом из темного уютного местечка в вестибюле.

— Сальса? — с надеждой спросила Мэгги.

Небрежно кивнув головой, женщина удостоила их вниманием.

— Felipe у Corazn — all[10], — ответила она, решительно указав на одну из открытых дверей.

Они оказались первыми в этом помещении. Подруги поставили сумки в угол и переобулись.

— Интересно, сколько будет желающих? — размышляла Мэгги, застегивая пряжки. Это был риторический вопрос.