Великий Кристалл. Памяти Владислава Крапивина Зонис Юлия
– Бабушка, ради бога… Что вы вообще говорите?
– Дело говорю. А может, когда придет ваш срок, уже додумаются, как обходиться без такого. Ко времени младшего и наимладшего точно придумают.
– Без чего «без такого»? Жанна едва успела чуть притушить ярость, так что ответ ее прозвучал просто злобно. Это же все оболочка, «экзо» с датчиками, оно ведь не работает без тела и мозга! Даже сейчас получается, можно сказать, убийство щеночка вы что же, всерьез думаете, что в человеческом варианте такое кто-нибудь допустит?
– Убийство щеночка… задумчиво произнесла Рина. Но ты ведь знаешь, что это все-таки не так, да?
(Жанна знала, конечно. Ей еще полгода назад журнал «Знание жизнь» предложил вести полемическую колонку на эту тему и она мужественно спорила с неовеганцами четыре номера подряд, пока не обессилела. В конце концов, убеждать можно только того, кто готов слушать. А если человеку сквозь его зеленые очки не заметна разница между «наложением» и «вытеснением», и не ясно, что у трех-четырехдневного щенка, слепенького, неходячего, в коре еще просто нет той интегральной активности, которую даже теоретически можно вытеснять то какой уж тут спор.
Да, она знала. Знала и то, что в семье с большим интересом следят за этой ее колонкой: все-таки «Знание жизнь» нерядовое издание, мягко говоря. Но…)
– Но! твердо произнесла она.
– Да, ты права, конечно, голос старушки опять был странен, точно доносился откуда-то издалека. Пока не умеют делать искусственный носитель о… человеческом варианте, ты так сказала? даже думать неправильно. А то были у нас такие… думавшие…
Жанна, безошибочно распознав виноватый оттенок, погладила Рину Вадимовну по руке.
– Ладно, бабушка, ну его, тот носитель. Это как с копированием звука: записывать еще двести лет начали, качественно воспроизводить тоже лет сто, а сейчас уже и идеальные синтезаторы есть, но вот чтобы роботы в Ла-Скала или Мариинке пели до этого пока далеко. Так что все мы тут равны, все не доживем.
– Ох, деточка, по-твоему, это так много двести лет? Рина лукаво улыбнулась. Всего два раза моя жизнь, с совсем маленьким хвостиком. Кто бы мог подумать. У моего поколения, знаешь ли…
Старушка замолчала, а Жанна, сама не зная зачем, вывела на голограмму «Звукозапись», потому что двести лет это фигура речи, а на самом деле, наверно…
Но в открывшееся окно она даже не стала заглядывать. Потому что вдруг поняла: бабушка Рина сейчас, если можно так сказать, молчит очень странным голосом.
– А вот знаешь, именно в этот миг старушка вновь заговорила, причем голосом совсем не странным, только суховато, как будто давая справку, очень многие из нас прожили долго. Долго и хорошо.
– Что, из вашего поколения? Жанна всерьез удивилась.
– Да нет, что ты. Поколению-то не повезло. А вот те, с кем мы вместе видели этот дом и бомбоубежище в его подвале изнутри… не должно оно было выдержать, да мы ведь и не ждали такого… Когда «звездопад» по жилым кварталам бьет нам уже было известно, чем это кончается. Но ребята и девочки с нашего двора и из дома напротив: Марина и Кирилл, две Леночки, Заур… Так вот, они все почти все… Да, хорошо и долго. Я последняя, это правда. Но еще десять лет назад это было не так. Даже восемь лет назад. Лена-младшая помнишь ее?
Жанна действительно не то вспомнила, не то смутно представила себе: какая-то старуха, совсем древняя, на вид гораздо старше Рины, хотя ей тогда подумалось, что это, конечно же, невозможно. В парке, на лавочке. Точно, была такая встреча они с бабушкой обнялись и заплакали, а потом принялись болтать, захлебываясь и перебивая друг друга, как две школьницы.
Крылатая игрушка снова взлетела, жужжа чуть иным тоном и опять немедленно упорхнула туда же, в непролазные заросли перед бомбоубежищем. Малышня разочарованно взвыла но все тот же подросток с ангельским терпением опять полез в кусты, нашел, принес.
Повезло кому-то. Жанна, вообще говоря, больше не припоминала тут настолько примерных старших братьев. Кстати, чей все-таки он брат? На детской площадке этот парень появлялся часто, и давно он уже здесь… да, давно, не первый год… Но обычно сидит в сторонке, а если помогает, то сразу всем, так что ассоциировать его с кем-либо из малышей не получалось.
– Заинька! Солнышко! Ко мне, ко мне, ко мне, мой маленький! Домой-домой-домой, все, нагулялись. Вот мячик, вот! Иди к мамочке… Солнышко! Комнекомнекомне, ах ты ж зараза! Лейла чуть ли не танцевала на краю площадки, потрясала в воздухе мячиком и всячески звала к себе Юан-Ли, то улещивая, то гневно обращаясь к его совести.
Но новорожденно-старый песик в облачении футуристического робота не обращал на «мамочку» никакого внимания. По-насекомому растопырившись, замер перед группой детей и на что-то уставился. А потом громко пискнул. И снова. Не откликаясь на зов пищал, пищал, пищал. До тех пор, пока хозяйка, окончательно потеряв терпение, не подобралась, осторожно лавируя между детей, к нему вплотную, не подняла на руки и не унесла, укоризненно объясняя, до чего же он неправ.
Все это выглядело очень смешно, но Жанна на всякий случай привстала, пытаясь увидеть, что же так взволновало Юан-Ли. Ничего особенного на площадке не было. Мамаши и бабушки по сторонам, а в самом детском городке кучка детей и тот подросток.
– Бабушка, не помните, как того мальчика зовут? С кем он там вообще?
– О ком ты говоришь, деточк?
– Да вон же, лет пятнадцати вот, видите? Он там один. Я что-то забыла…
– Но там ведь, деточка, такого нет никого. Рина Вадимовна с удивлением посмотрела на Жанну. Все сверстники Алекса…
– Ко-го?
– Ох… Старушка слабо улыбнулась. Да, одно ведь имя. У нас в семье его дают мальчикам еще с… ладно, не важно. Я своего сына так назвала, он моего внука… Вот и ты этим заразилась, вижу… И Каролиночка наша рыженькая…
Хм. Внук это Алексов отец, то есть свекр: слово из маминого репертуара, без нее и не вспомнить бы. Да, он действительно тоже Алекс… Александр, хотя опять-таки поди вспомни с ходу: совсем это не тот человек, которого легко по имени называть. А Каролина Сашкина девочка (да нет, жена: пора бы уж привыкнуть). Уж они-то, детишки самостоятельные, точно ни с кем не советовались, какое имя дать своему раннему и внезапному отпрыску.
Подросток высился среди «сверстников Алекса», как гусенок среди утят, и не заметить его было… трудно. Кажется, Лейла со своим «вот как сдала, бедняжка» все-таки права.
У Жанны защемило сердце и она поспешно уткнулась в бланкет. Даже работать попыталась. Немного, пару минут всего.
А когда снова подняла взгляд оказалось, что этот самый паренек стоит прямо перед ними. Тощенький, бледный, странно и бедновато одетый впрочем, это, конечно, мода такая, стиль «refugee», ироничное псевдоретро.
Стоит и улыбается до ушей.
Если бы Рина Вадимовна и сейчас не заметила его, Жанне оставалось бы разве что тяжело вздохнуть и снова уставиться в голограмму. Но старушка, всем телом подавшись вперед, смотрела прямо на мальчишку.
И он на нее.
– Привет, Покойница!
Какой-то у него необычный говорок был, кажется, чуть ли не насмешливый, словно бы нарочито провинциальный. Жанна, всеми и всякими странностями на сегодня сытая уже по горло, невольно оглянулась, но позади них никого не было. Тогда она отложила бланкет и встала, исполненная неполиткорректной решимости преподать юному наглецу урок хорошего тона путем надирания ушей.
– Да ты что, все в порядке! Тот совершенно не испугался, а улыбка его была не насмешливой, а… ободряющей, что ли. У нее самой спроси, если хочешь.
– Ничего-ничего, деточка. Рина успокаивающе коснулась ее плеча. «Покойница», так и есть. Потому что Рина, Ирэн, Арина… та, которая Родионовна это «Ирина» все-таки. Богиня мира и покоя…
– Древнегреческая, кивнул подросток. А я получаюсь «Защитник мужей», то есть «Защитник людей» просто. Греки, когда были древними, только мужей-воинов за людей и считали. Нам это Метафора рассказывала. Про все наши имена.
– Метафора? тупо переспросила Жанна.
– Это наша новая по русскому, ответили мальчик со старушкой в один голос, с неуловимо похожим акцентом. И, покосившись друг на друга, одновременно прыснули.
– А еще есть страна Ирий, была то есть, у древних славян, словоохотливо продолжил «Защитник людей». Тоже, в общем… Нам про нее уже не Метафора, а Неолит рассказывал. Ну, историк.
Пару секунд Жанна стояла в полном и глубоком недоумении. А на третью секунду примчался бриллиантовый внук и ей стало не до разгадки этих ребусов.
Шурка требовал полного внимания и занимал все пространство вокруг, на пять метров и в трех измерениях. Он был слегка расстроен, ему что-то требовалось, но свои пожелания излагал с пулеметной скоростью, причем одновременно на английском, русском, немецком, новоукраинском и еще каком-то языке, который распознать не удалось возможно, это был как раз древнегреческий, если не марсианский вообще. Кивнул Рине: «Привет, пра!», обиженно сказал подростку «А вот и не вышло, Нэймсэйк!», схватил и мгновенно с хрустом умял румяное яблоко (предназначавшееся именно для него, но не в таком же темпе!), так же мгновенно, но благонравно вытер салфеткой губы и рожицу, улыбнулся столь чарующе, что бабушка с прапрапрабабушкой растаяли от умиления и, воспользовавшись этим, потащил Жанну к детскому городку.
Когда она сообразила, что подверглась похищению, между ней и Риной Вадимовной было уже метров двадцать. Со внезапным испугом оглянулась но старушка и странный мальчик беседовали, как лучшие друзья, не обращая на нее ни малейшего внимания. Вот уж правду говорит мама: «шо старэ, шо малэ»…
Жанна изо всех сил встряхнула свое чувство тревоги, отчего-то ожидая, что оно заговорит. Но чувство молчало, как убитое. Оно, конечно, право: ну что случится вот здесь, на этой площадке и посреди дня?
Да и в любом случае сопротивляться наимладшему все равно невозможно…
Остановились возле дерева на дальнем краю площадки. Там ждали давешние шестилетки во главе со смуглой девочкой, у которой уже глаза были на мокром месте. Она залопотала что-то на смеси русского и того самого неопознанного языка теперь стало понятно, что это, по-видимому, татарский. Жанна понимала ее через два слово на третье, но Шуренок частью перевел, частью сам объяснил: тот большой парень, Адаш, оказывается, помог им вправить «стрекозаврику» крыло и пообещал, что теперь-то игрушка будет летать правильно. А стрекозаврик снова полетел неправильно, заметался туда-сюда, врезался в крону вот этого страшенного дерева и исчез там. Совсем его не видно. Может быть, даже разбился. И не залезть туда никак.
Дерево, к счастью, оказалось вовсе не таким страшенным. Ах, извини, дорогое и красивое, за то, что ты сегодня надето. Эх, бабушка, где твои тридцать восемь… Ох, вот они. Все с тобой. Но как по деревьям лазать, тело еще помнит.
А вот и стрекозаврик. Шестикрылый, как серафим. Целехонек, просто застрял в развилке. Жанна, тронув его пальцем, включила функцию «полет» и отправила зажужжавшую, засветившуюся игрушку в проем между ветвей, навстречу восторженным воплям детворы.
Посмотрела ей вслед. Сквозь этот проем пустой бегунок рядом со скамьей было видно, а вот само «ЕЕ место» нет, закрывали его ветки. Зато хорошо получалось рассмотреть место прямо перед ним, где стоял тот парнишка. Должен был стоять. Сейчас там пусто.
Большой парень, который дважды доставал стрекозаврика из зарослей и вправил ему вывихнутое крыло. Адаш. Это для той девочки было сказано. А раньше, подбегая к ним, внук его назвал, кажется, по-английски… и точно не Defender’ом…
– Шур!
– Чего? «Алекс-наимладший» уставился на Жанну в негодовании: его душа и тело рвались за стрекозавриком, который сейчас выписывал над площадкой ровный круг.
– Этот взрослый мальчик ну, который помогал вам…
– Наменсбрудер?
– Как ты его назвал?
– Ба, ты что, немецкий тоже не учила? В голосе внука явственно прозвучали покровительственные нотки. Тезка же! Ну все, я занят…
И убежал.
Тезка. Жанна попыталась нащупать ногой опору внизу, не нащупала. Перехватив горизонтальную ветвь двумя руками, повисла, как на турнике, сделав ноги стальными для прыжка.
Тезка. Namesake. Если для татарской девчушки Адаш. Namensbruder, брат-по-имени…
По имени Алекс.
Алекс-андр. Защитник людей.
Спрыгнув, Жанна сразу окинула взглядом всю площадку. И, нещадно честя себя всякими памятными с детства словами, ни на один из европейских языков не переводящимися (да и на тюркские вряд ли), прислонилась к стволу дерева.
Все хорошо. Вон он, внук, несется за летающей игрушкой, прыгает через ограду песочницы, и дела ему нет ни до каких тревог. Вон она, старушка, сидит все там же, на скамье-кресле.
Ведь все хорошо! Что это ей, дуре, дуре, дуре, вдруг подумалось…
Если уж на то пошло вон и он, тот парень, в десятке шагов отсюда. Ну да, пускай Алекс. И что из этого? Не только в их семье Александры встречаются! Сидит на корточках, разговаривает с девчонкой чуть помладше себя, тоже в стиле «беженка» одетой, да и ладно: Жанна, слава богу, этим тинейджерам не мама и не бабушка, еще не хватало пусть хоть в рванине ходят, если у них такая мода, хоть вообще голые…
Стояла, прижимая ладонью бешено колотящееся сердце, успокаивалась понемногу. Вот же дура…
– А Леша и Ярик тоже с тобой? звонко спросила девочка. Те дурачки из «Перуновой дружины»?
(У нее был сходный говорок. А, во в чем дело: ничего он не насмешливый, просто местный. Жанна его тут порой слышала правда, все больше у стариков, чье детство прошло в шахтерском городке, а не университетском центре. Но, значит, он и в следующих поколениях закрепился, пусть как редкость.)
– Нет, «тезка» помотал головой. Им сюда ходу не было, это я их навещал, там, где они… Но только первую пару лет. А потом их и там не стало. У них ведь все по-другому, они же по Перуновому обряду, ну, то есть как он им казался, черному…
– А ты, значит, иначе, не спросила, а констатировала его собеседница.
– Иначе. Без обряда без всякого вообще. Это на самом деле нетрудно. Просто взять и остаться снаружи. За вас за всех чтобы каждому хорошо и надолго, пусть там хоть «звездопад», пусть зачистка потом… Ну и зажмуриться напоследок тоже разрешается. Остальное уже мелочи.
– Надолго… задумчиво произнесла девочка. И вправду.
Паренек коротко глянул на нее и тут же уставился в землю. Густо, по-свекольному покраснел:
– Я… это… Ну ладно, да, на тебя я особо загадал. А что, нельзя было? Скажешь нельзя?
– Не скажу, девочка в платье стиля «refugee» вдруг засмеялась, как колокольчик прозвенел. Потянулась к «тезке», взъерошила ему волосы он отшатнулся от нее так, что чуть не упал, и покраснел еще больше, хотя вроде некуда было. Не скажу, дурачок. Ну, пошли!
Они разом, словно бы единым слитным движением, вскочили с корточек и, держась за руки, легконого зашагали прочь с детской площадки.
Жанна не смотрела им вслед, она и слушала-то их вполуха. Бабушка Рина, откинувшись на высокую спинку, неподвижно сидела в своем кресле, Шурка, наимладший, вместе с татарочкой, снова поймавшие стрекозавра, бурно спорили о его летных качествах, светило солнце, прогулочного времени оставалось еще целых тринадцать минут и все было хорошо.
Юлия Зонис
Шарики
Двор зарос травой. В этом доме уже давно не живут. Странно там, где я прожил последние десять лет, любая зелень дело рук человеческих, плод упорного, кропотливого труда. А в моем городе, в моем бывшем городе, трава лезет сама по себе дай ей только волю. Тонкие деревца пробиваются сквозь черепицу и рубероид, сквозь пыльный асфальт. Завтра я покину этот город еще на десять лет, а когда вернусь не останется здесь ни камня, ни признака жилья, только молодой лес кивнет мне макушками лиственниц.
Я вырос в этом дворе. Сохранились еще железные столбы. Краска на них скукожилась, облезла от жары и от времени. Обрывки бельевых веревок давно сгнили, а кучки кирпичей в дальнем конце двора это были наши футбольные ворота скрылись под земляными холмиками. Старый наплыв котельной, место тайное и запретное, похож сейчас на затонувшую бригантину. Или на подводную лодку с убранным перископом. Я прохожу мимо железного столика-верстака помню те времена, когда я с трудом, встав на цыпочки, задирал голову над его краем. Теперь он врос в землю, и порыжевшая от ржавчины крышка едва достает мне до колена. А качели снесли еще при мне. Их вывороченные из земли ноги в корке цемента еще долго торчали над футбольной площадкой.
Я подхожу к стене дома. Когда-то здесь была тяжелая дверь, ведущая в контору ЖЭКа. Теперь дверной проем пуст, из темноты за ним несет сыростью. Я провожу рукой по стене. Щель, трещина ровесница дома, все там же. Я царапаю ногтями старую замазку. Из-под пальцев сыпется крошка, мелкие камушки. Наконец рука моя натыкается на тряпицу. Я вытаскиваю маленький узелок на свет. Носовой платок, как сейчас помню по краю его шла темно-синяя каемка, а внутри чередовались белые и синие клетки. Этот платок был совсем новым, когда я уезжал. Теперь платок сер, как и вся стена, и только натекшая за годы вода оставила на нем буроватый след. Я разворачиваю узелок. На ладонь мне выкатывается шарик. Маленький, стеклянный, с пузырьками воздуха внутри. Годы его не тронули. Я поднимаю шарик к глазам и гляжу сквозь него на солнце. Солнце окрашивается во все оттенки сиреневого.
Чушка была роскошная с геральдическим львом, вставшим на дыбы, и пивной бочкой. Наверное, от чешского пива.
– Откуда взял?
Севка пожал плечами.
– Все оттуда же.
– У Дубыря?
– Ну.
Я ухмыльнулся. Мы сидели на корточках у сарая. Солнце било в спину. На асфальте перед нами горкой лежали чушки, а в руке моей была бита. Где-то через тридцать секунд мне предстояло отыграть у Севки классную чушку, вместе со всеми остальными от «Пепси», «Фанты» и нашего, «Жигулевского». Лучше меня не было игрока во дворе. И бита у меня была тяжелее, и рука верная. Но пока Севка мог тешиться последними мгновениями обладания чушкой.
– На что обменял?
Севка хихикнул, показав щербатый передний зуб.
– На дохлую крысу. Прикинь он ее за хвост и домой поволок. Я специально под дверью у них затаился. Как Дубыриха орала! Сначала завизжала, тонко так, а потом пошла, и пошла. Я едва отскочить успел, смотрю крыса из двери летит, и Дубырь за ней.
– Класс. Мог бы и меня позвать.
– Ты на секции был.
Я нахмурился. На прошлой неделе я как раз пропустил секцию фехтования, так что Севка нагло врал. Сейчас ему предстояло за это поплатиться. Я прицелился и швырнул биту. Чушки звякнули. Горка брызнула во все стороны серебряными кружочками. Когда чешская чушка упала на землю, она лежала рисунком вниз. Остальные я перевернул по одной, все семь штук. Севка пыхтел под ухом, но драться со мной у него руки были коротки я год ходил на самбо, два года на фехтование. Так что, когда я сгреб выигрыш в карман, Севка только прерывисто вздохнул и попросил:
– Дай отыграться.
Я широко улыбнулся и сказал:
– Потом.
Потом значило «никогда». Плакала Севкина чушечка.
Я встал, отряхнул штаны. Мать недавно купила мне джинсы, настоящие, вареные, и каждый вечер закатывала скандал, если обнаруживала на них грязь. Стоило покупать! Я ходил бы в трениках, но они были старые, обвисшие на коленях, и светиться дырками перед Ленкой и ее компанией девчонок мне вовсе не хотелось. Сейчас они кучковались у качелей. Делали вид, что им вовсе неинтересна игра в чушки. Еще недавно Ленка разбивала лишь немного хуже меня, а сейчас обрядилась в мини-юбку и делает вид, что мы незнакомы. Плевать. Меня выдвигали на областные соревнования, выиграю кубок сама прибежит.
Я стоял, подкидывая в руке биту и не обращая внимания на Севкино нытье. Завтра суббота. Можно пойти, поиграть на автоматах в «Ракете». Я неплохо стрелял, так что в тире и «Морском бою» всегда получал бесплатную игру. Можно было пойти к Севке домой, у него был настольный футбол и пластинка про Робин Гуда. Можно…
Севка ткнул меня локтем в бок. Я обернулся. Оказывается, за нашей игрой наблюдали не только девчонки. У детской горки стоял Дубырь. Стоял, опустив руки вдоль тела, как орангутан в зоопарке. Разве что руки у него были короткие. Оттопыренная губа слюнявая, на плоской физиономии косые глазки. Даун. Мать объясняла мне про врожденную болезнь, говорила, что нельзя над ним смеяться. А кто смеется? Кому он вообще нужен? Изо рта у него вечно воняло, и ходил он в школу для неполноценных.
Дубырь проковылял через песочницу обойти у него ума не хватало, хотя после недавнего дождя песок был весь мокрый и подошел к нам. Севка довольно оскалился. Я поморщился. Не люблю калек и уродов.
– Поиграть, голос у Дубыря был высокий, как у мартышки. Можно с вами поиграть?
– Иди, я махнул рукой, иди, тебя мама ищет.
– Не-а, он замотал круглой башкой, мама к тете Люсе пошла.
Севка дернул меня за рукав.
– Пускай.
Он обернулся к Дубырю:
– Женька, а Женька. У тебя папа недавно приехал, да?
Даун радостно закивал. Отец Дубыря был дальнобойщиком. Он привозил и чешское пиво, и марки, и монеты разные. Повезло же дураку! У меня папы вообще не было, у Севки отец работал на заводе. Никаких чушек и монет нам не полагалось.
Севка зашептал мне на ухо:
– Слушай, я видел, ему папаша привез классную штуку. Румынские сто лей старинные. Серебряные!
Мой дружок знал, на чем меня подлоить. Я собирал патроны, марки. Раньше еще машинки коллекционировал. Недавно я свою коллекцию машинок обменял на гильзу от зенитки, ее Юрик из соседнего двора за десять рублей предлагал. Но согласился он и на машинки. Шуму было! Мать хотела гильзу выкинуть, не понимала, что она пустая и рвануть уже не может. Орала: «Вон, погляди, в новостях передавали. Мальчики, твои ровесники, гранату в костер кинули. На всю жизнь инвалидами остались!» Я еле ее уговорил. А вот мою коллекцию монет и юбилейных рублей она одобряла. Говорила, что это хоть продать можно. Продавать я, понятно, ничего не собирался, но старинные сто лей мне бы не помешали.
– Сыграем.
Я показал Дубырю чушки, покрутил в руке пусть увидит, какие красивые. Он же не соображает, ему что монета, что чушка разницы никакой.
Дубырь сморщил физиономию, уголки рта у него поползли вниз, а слюнявая губа еще больше оттопырилась.
– У меня нет. Он взял.
Дубырь обвиняюще ткнул пальцем в Севку. Тот хохотнул. Уже забыл, наверное, что чушечку мне проиграл.
– Ничего.
Я старался говорить раздельно, как можно понятнее. Черт его знает, мать говорила, что дауны не особо глупее нормальных людей. Но пойди пойми что-нибудь по этой плоской физиономии.
– Ты принеси монетку. Ее тоже можно переворачивать. Смотри.
Я достал двадцать копеек, положил на землю и кинул биту с закруткой. Монетка звякнула и перевернулась. Я поднял голову:
– Ну?
Дубырь снова радостно закивал и сунул руку в карман. Вытащил он три копейки. Я вздохнул.
– Нет, терпеливо пояснил я, не эту. Тебе папа на прошлой неделе привез монету? Такую большую, серебряную? Вот ее принеси.
Я ожидал, что он рванет домой за монетой, но Дубырь замотал башкой.
– Нельзя. Папа говорил никому не давать.
Я едва не выругался. Ну зачем этому дурачку сто лей?
– Мы же честно сыграем. Выиграешь и останется у тебя.
Я видел, что Дубырю очень хочется сыграть, но он снова мотнул головой. Севка у меня за плечом тихо радовался. Он всегда радовался, когда я попадал впросак. Такая у нас была дружба. В отчаянии я полез в карман. Может, найдется что-нибудь, стекляшка какая-нибудь битая. Дубырь страшно любил всякие блестящие штучки, прямо как сорока. Карман был тесный, я с трудом в нем шарил и мысленно проклинал Дубыря и Севку с его дурацкой монетой. Наконец пальцы мои наткнулись на что-то круглое. Я поднатужился и вытянул на свет… обычный стеклянный шарик. Такие, голубые и прозрачные, мы часто находили в земле и в парке, и за железнодорожными путями. Ленка пару лет назад даже отрыла три шара в нашей песочнице, когда мы играли в клады. Были они размером с голубиное яйцо, с маленькими пузырьками воздуха внутри. Тогда, два года назад, мы были еще мелкими и балдели от этих шариков. Пялились сквозь них на солнце, катали по руке. Один раз, вскоре после того, как Ленка нашла свои кругляши, мы даже поспорили. Ленка говорила, что шарики на Землю забросили инопланетяне. Рассказывала, что ее двоюродный брат тоже находил такие, в Ульяновске, только они были желтые. И я вспомнил, что когда гостил у тетки в Новосибирске, мой двоюродный брат Мишка показывал мне зеленые. В общем, мы с Ленкой совсем уж было расфантазировались, но тут пришел Севка и поднял нас на смех. Рассказал, что шарики вагонами возят по железной дороге. Даже на заводе его отца из них что-то делают то ли в баллончики с освежителем воздуха вставляют, то ли еще куда. В общем, ничего инопланетного в шариках не обнаружилось, и постепенно мы о них забыли. Я почти все свои растерял, остался только этот, сиреневый. Как он очутился в кармане новых джинсов? Может, я нашел его на полу во время уборки, засунул в карман и забыл? Ладно, сейчас это было неважно. Главное, что шарик лежал на моей ладони, блестящий, гладенький, и ронял на кожу сиреневые блики.
Глаза у Дубыря расширились и стали почти нормальными. Он уставился на шарик, даже губень подобрал. Видно было, что ему очень хотелось заполучить стекляшку.
– Давай так, примирительно предложил я, ты мне монету, я тебе шарик. Еще вот…
Я вытащил самую простенькую чушку, из-под «Дюшеса», и присоединил к шарику.
– Видишь, я тебе шарик и чушку даю. Ну? Решай.
Дубырь чуть не плакал. Глаза у него, по крайней мере, заслезились, как у теткиной болонки. Он протянул руку, но я отдернул ладонь.
– Э, нет. Сначала гони монету.
Дубырь снова оттопырил губу и зарыдал. Я понял, что с него ничего не возьмешь, и запихнул шарик обратно в карман. Дубырь всхлипывал. Севка подкрался к нему сзади:
– Ну чего ты, дурачок? Макс тебе дело предлагает.
– Я не дурачок! взвизгнул Дубырь и заковылял к своему подъезду.
Я смотрел, как он перебирает коротенькими ножками, и злился. А Севке только того и надо было. Он отскочил, скорчил рожу.
– Ну что, получил сто лей?
Я сжал кулаки. Севке бы не поздоровилось, если бы к нам не подбежала Ленка. Она остановилась передо мной, и даром что в мини-юбке выглядела так, будто сейчас даст мне по уху.
– Я тебе сколько раз говорила оставь Женьку в покое!
Севка от смеха аж закудахтал.
– Втюрилась! В дауна втюрилась!
Ленка покраснела. Я развернулся и заехал Севке в глаз.
Джинсы зашивать я все же отправился к Севке. Мы помирились. Сошлись на том, что все девки ведьмы, а Ленка в особенности. Севка сидел на диване, приложив нож к распухшему глазу, а я на ковре боролся с иголкой. Не знаю, из какой дерюги они эти джинсы шили, проколоть ткань было совершенно невозможно. Шов получался кривой. Севка встал с дивана и отправился на кухню за соком.
Когда он вернулся, я уже закончил и нацепил на себя штаны. Шов пришелся на колено и натирал ногу. Вдобавок, трудно было поверить, что мать его не заметит.
Я взял у Севки стакан с томатным соком и сел на подоконник. Отпил, вытер губы и спросил:
– Ты хоть не врал? У него правда сто лей есть?
Севка кивнул. Я задумался.
– Брось, сейчас Севка весь исходил сочувствием, он не отдаст. Для него что папка сказал закон. Он же дурик.
Я хмыкнул.
– А если отдаст?
– Побьешь его, что ли? Так у него папаша знаешь какой бычара…
– Ты дурак или как? Буду я этого малахольного бить. Он же и защищаться не может.
– Ага, Севка потер опухший глаз, не может. Ты вон какие клешни отрастил.
– Сам отдаст.
– Не отдаст.
– Отдаст.
– На что спорим?
Я огляделся. Севка жил бедно, у него ни марок, ни монет не было, даже обычных юбилейных рублей с Лениным он все тратил. Да и родители ему только на завтрак давали, обед он по талонам в школьной столовке ел. Взгляд мой упал на коробку, стоящую на серванте. Севка поднял глаза и скис.
– Что, слабо?
Я мать пару раз просил купить мне настольный футбол, но она только отмахивалась не маленький, мол и покупала вместо этого штаны и рубашки. Севке футбол подарили два года назад на день рожденья, когда его отец получил премию на заводе. Больше игрушек у него почти и не было. Но на слабо кого угодно взять можно. Севка ухмыльнулся.
– Не, не слабо. Только чур Женьку не бить. И если он тебе завтра монету не отдаст, ты мне даешь гильзу от зенитки.
– Идет!
Футбол был почти у меня в кармане.
Вечером Дубырь гулял со своей мамашей. Маршрут их был известен через двор, мимо котельной, вдоль пустыря со строящимся уже пять лет кинотеатром и обратно. Мамаша держала Женьку за ручку, как пятилетнего, и тот ковылял рядом с ней маленький, толстенький, довольный по самое не могу. Мать обычно оставляла его поиграть в песочнице, а сама шла к соседке, Людмиле Матвеевне, поплакаться на тяжелую жизнь. Дубырь не умел играть, даже куличиков и башенок лепить не умел. Сидел себе, ковырял песок носком привезенной из Польши кроссовки. Тут-то я к нему и подошел.
Я уселся на бортик песочницы рядом с Дубырем. Тот покосился недоверчиво наверное, помнил еще дневную ссору. Но я напустил настолько беззаботный вид, что вскоре он расслабился, по обычаю отвесил губу и заулыбался.
– Поиграй со мной.
Я копнул ногой песок.
– Расскажи что-нибудь.
Он вечно ко всм приставал расскажи да расскажи. Правда, забывал он все тоже довольно быстро, так что плести ему можно было любые небылицы.
Я обернулся к Дубырю, осмотрел его с ног до головы. Тот поежился и на всякий случай отодвинулся.
– Женька, серьезно начал я, тебе мать говорила, почему ты такой?
– Какой?
Он сморщился, похоже, собирался захныкать.
– Не такой как все.
– Говорила. Говорила, что мне в больнице щипцами голову прищемили.
Я пренебрежительно хмыкнул и махнул рукой.
– И ты поверил?
Дубырь широко распахнул глазки, неуверенно кивнул.
– Вот дурачок. Сам подумай ну зачем кому-то в больнице тебе голову прищемлять? Там же лечат, так? Или тебя лечили щипцами?
Дубырь задумался. Я поспешил развить свой успех. Наклонился пониже к его уху и прошептал заговорщицки:
– Про НЛО слышал?
Конечно, даже полный дурак слышал про НЛО. Недавно в газете фотографию напечатали тарелка летающая висит над городом. Тетка Люся, подруга Дубыревой матушки, уверяла, что сама НЛО видела, когда в Белоруссию к родным ездила. Мать, правда, говорила, что Люся все врет, а если не врет, это не НЛО, а какие-нибудь последствия Чернобыля. Или военный объект. Короче, я не особенно верил в эту инопланетную чушь, но многие верили. Мамаша Дубыря в том числе. Я сам слышал, как они с тетей Люсей болтали об этих НЛО.
Дубырь снова кивнул.
– Ну так вот. Ты, Женька, не человек. Восемь лет назад как раз у нас над городом тарелка опустилась. Я тогда еще маленький был, но помню. Милиции нагнали. Тарелка в парке села. Ну, парк оцепили, что там было, не видел никто. А потом, утром, когда НЛО улетело, тебя в кустах нашли. Тетя Раиса и нашла, когда через парк шла на работу. Сначала хотели тебя в институт отдать, на исследования. Но она не дала. Детей, говорит, у меня нет, буду маленького инопланетянина как своего сына воспитывать. И решили ну, вроде как эксперимент сделать и отдать тебя ей на воспитание. Теперь понял?
Женька слушал, раскрыв рот.
Лицо, и без того бледное, стало у него каким-то кефирным. Он сглотнул и завертел головой. Наверное, хотел маму позвать. Вот этого-то как раз он и не должен был делать. Я ухватил его за руку. Рука была холодная и мокрая, как рыбина.
– Ты тете Рае не говори. Мы все поклялись молчать насчет этого. Она, если узнает, что я тебе рассказал, плакать будет. Ты же ей все равно как настоящий сын.
Женька качнулся на бортике. Я с трудом его удержал. Думал, он в обморок грохнется. Этого еще не хватало! Я же не знал, что он такой чувствительный.
– Ты не огорчайся. Ну инопланетянин, ну подумаешь. Ты же почти совсем на нас похож. Жаль, конечно, что тебе среди людей жить приходится. Я-то понимаю, но не все такие. Вот если бы ты обратно к себе домой улетел… Там, наверное, твои настоящие родители тебя ищут.
Дубырь заверетел головой, как совенок на суку. Может, ждал, что прямо у него за спиной НЛО приземлится и из него родители Дубыри вылезут. Потом обернулся ко мне, спросил тонким своим голоском:
– А нельзя?
– Чего нельзя? Я сделал вид, что не понимаю.
Читать бесплатно другие книги:
