Киммерийская крепость Давыдов Вадим

Симферополь. 28 августа 1940

Когда длинная зелёно-голубая змея состава вползла в просыпающийся город, солнце едва показалось из-за горных вершин. Гурьев разбудил Веру.

– Мы выходим здесь.

– Почему?!

– Так нужно, Веруша. Вставай.

Та хотела было поднять девочку, но он не дал:

– Не надо, я её понесу.

– Давай, я тогда твои вещи возьму.

– Это тоже лишнее. Я справлюсь, не волнуйся.

На привокзальной площади он осторожно передал Вере спящую Катю, вернулся в вагон, вытащил на перрон свои вещи. Поманил пальцем носильщика, молча указал на чемодан – довольно внушительный, кстати. А вот тубус взял сам. На привокзальной площади расплатился со служащим, снова передал Вере девочку и, кивком велев не двигаться с места, ушёл куда-то.

Через несколько минут Гурьев возвратился. Увидев его, выходящего из автомобиля, Вера, несмотря на строгое предупреждение ничему не удивляться, прижала ладонь ко рту.

По указанию Городецкого в Симферополе Гурьева встречал шофёр, чтобы отвезти в Сталиноморск – Гурьев хотел проверить, каковы автомобильные дороги на второстепенном направлении. Предполагалось, база перевалки грузов будет именно в Симферополе: и не в Сталиноморске, и на виду, а значит – хорошо спрятано. Стандартная синяя горкомовская «эмка», и шофёр – разбитной парень в лихо заломленной шестиклинке, явно гордящийся русым чубом из-под козырька. Он посмотрел на Веру с удивлением куда большим, чем она на него – уж очень не вязался её затрапезный вид с холёным московским гостем, явно серьёзным начальством, даром, что на артиста похож. А может, артист и есть. Во дела, подумал шофёр. Интермедия. Привязалось к нему это недавно услышанное в кино слово.

Гурьев усадил Веру с ребёнком на заднее сиденье, уместил свои вещи в багажнике авто – чемодан был изготовлен на заказ таким образом, чтобы помещаться в тесных багажниках отечественных «эмок» и «ГАЗов» – и сел рядом с шофёром.

– А в Сталиноморске куда, товарищ Кириллов? – спросил шофёр.

Услышав, как шофёр назвал Гурьева чужой фамилией, Вера вздрогнула и закусила нижнюю губу едва не до крови.

– Краснофлотская, тридцать два, – откинувшись, Гурьев обернулся и указал подбородком на Катю: – Спит?

– Да. Спасибо.

– Что?

– Спасибо, – повторила Вера и не отвела взгляда, отважно встретив всплеск расплавленного серебра со дна гурьевских глаз.

– Это службишка, не служба, – Гурьев усмехнулся.

И, отвернувшись, за всю дорогу не проронил больше ни слова.

У калитки «эмка» остановилась. Гурьев помог Вере выйти:

– Ну, вот вы и дома.

– А ты сейчас куда?

– В гостиницу.

– Ты не сердись на меня, – тихо попросила Вера. – Я просто забыла уже, что это такое, когда рядом кто-то, – она помолчала и добавила шёпотом: – Как ты.

– Я понимаю, – Гурьев прищурился, глядя поверх её головы. – Я не сержусь, Веруша. Ни капельки. Вот совершенно.

– Может, хоть вещи у нас оставишь? – Вера крепко держала за руку Катю, норовившую вырваться и помчаться навстречу обещанным вкусным пирогам. – Пожить не предлагаю, понятно, откажешься…

– Понятно, откажусь, – Гурьев достал из кармана пиджака плотный конверт. – Здесь три тысячи, – видя, как Вера отшатнулась, он взял женщину за руку и вложил в неё деньги, сказал резко: – Ну же, это не милостыня. Отдашь потом… когда-нибудь. Лишними не будут, а у матери, смею предположить, фамильные бриллианты по полу не раскиданы.

– Яша, – Вера так сжала конверт, что побелели пальцы. – Яша, кто ты?!

Гурьев словно не слышал вопроса:

– Как только я со своими делами закончу – это несколько дней – позанимаюсь твоими бумагами. Сама никуда не ходи и лишнего в городе не светись. И осторожно. Всё, до свидания.

Не дожидаясь ответа, он вернулся в машину и кивнул водителю:

– Поехали.

– Куда?

– Сначала покатай меня по городу. А потом – в «Англетер», – Гурьев усмехнулся. – Или как это у них тут называется. На полчасика я тебя задержу, а после сразу домой поедешь. Давай, распишусь в путёвке.

Гурьев достал «Монблан» с «вечным» пером, и шофёр не удержался от завистливого вздоха, глядя на невозмутимо безупречное гурьевское ухо. И как это у него волосы-то держатся, пронеслось у парня в голове, ветер же, и на бриолин не похоже? Он буркнул «спасибочки», спрятал подписанный бланк и тронул машину с места.

Город был именно таким, каким Гурьев и представлял его себе. Присутствие флота, хорошо оплачиваемого и молодого, жадного – до жизни и вдруг открывшихся удовольствий – флотского комсостава, пусть и не такого многочисленного, как в Севастополе; и вместе с тем – огромное количество курортников, организованных и не очень, – сообщали здешней атмосфере ту самую, почти забытую им уже, невыразимую лёгкость бытия, какую невозможно было встретить в набитой «номенклатурой» и страхом Москве или промозглом, вылизанном волнами чисток и высылок Питере. Как будто и нет ничего. Как будто всё замечательно. Ни очередей, ни серых пальто, ни панбархатных жакетов. Кафе-мороженое, фабрика-кухня, санаторий «Приморский», пансионат «Шахтёр». Ресторан «Астория». Коммерческий, надо же. Немного похоже на Фриско. Эти горы… О-о, подумал он, усмехаясь про себя. Вспомнила баба, как девкой была. Не была ты никогда девкой, дурная баба. Приснилось тебе всё. Есть только вот это. Здесь и сейчас.

Зарегистрировавшись в гостинице и оставив в номере вещи, Гурьев направился представляться.

Где-то ближе к одиннадцати, после обязательного визита, нанесённого заведующему городским отделом народного образования, Гурьев подошёл к Первой школе. Огромное здание бывшей классической гимназии, выстроенное в конце прошлого века, едва просвечивало сквозь густую листву каштанов и лип. Он легко взбежал на высокое крыльцо, отворил тяжёлую дверь и очутился в длинном мрачноватом вестибюле. Было тихо – до начала занятий оставалось три дня.

Гурьев поднялся по широкой парадной лестнице, подошёл к кабинету заведующей, постучал:

– Можно?

– Да-да, входите!

Он шагнул внутрь. За столом у величественного арочного окна сидела миниатюрная, как статуэтка хаката [6], пожилая женщина в чеховском пенсне. Несмотря на рассиявшийся на улице довольно жаркий августовский день, плечи её укрывал толстый оренбургский платок. Она поднялась навстречу Гурьеву, и он увидел – возраст никак не отразился на её фигуре, по-прежнему изящной, словно у юной курсистки.

– Здравствуйте, – Гурьев чуть наклонил голову и назвался.

– Анна Ивановна Завадская. Я очень рада, – сердечно сказала женщина и протянула Гурьеву руку, с удивлением разглядывая его и только теперь понимая, отчего так странно звучал голос заведующего ГОРОНО, решившего почему-то лично предупредить её по телефону о прибытии нового работника. – Да вы садитесь, голубчик, а то мне и смотреть на вас несподручно, – она улыбнулась и гостеприимно указала Гурьеву на кресло, сама опускаясь в такое же напротив. – Экий вы великан, однако. Я вас себе несколько иначе представляла.

– Не вписываюсь в образ? – вскинул брови Гурьев, протягивая ей документы.

– Это вовсе даже неплохо, – возразила Завадская, просматривая бумаги, – во всяком случае, мои головорезы станут относиться к вам с должным почтением. – Она прервалась на полуслове, углубившись в чтение.

Читай, читай, голубушка, незаметно вздохнул Гурьев. Всё там правильно и хорошо, вот только с характеристикой декан перестарался. Ну, да исправлять было уже никак не с руки.

Умевший читать по лицам лучше, чем многие по бумаге, Гурьев всё-таки мыслей читать не умел. И – к счастью.

Какой старой я стала, думала Завадская, невидящим взглядом уставившись в бумаги. Оказывается, я совершенно забыла, что на свете бывают такие мужчины. Такие. Такие уверенные. Такие красивые. Такие… большие. Что же он делает здесь, Боже мой?!

Закончив, Завадская сняла пенсне, протёрла его уголком платка и водрузила на место:

– Ну-с, рассказывайте. Какими судьбами к нам?

– Так там же всё написано, – удивлённо пожал плечами Гурьев, – по распределению.

Завадская укоризненно покачала головой:

– Яков Кириллыч. Я не ребёнок. У Вас… неприятности? Скажите честно. Если нам работать вместе, будет лучше, если вы всё сразу расскажете. Меня вам не нужно опасаться, голубчик…

Действительно дисквалифицировался, сердито подумал Гурьев. Не может быть такого. Женщины. Он вздохнул.

В следующий миг с ним как будто что-то произошло. Что, Завадская не сумела бы объяснить. Но перемена была, – разительной.

– Анна Ивановна, – Гурьев подался вперёд и чуть наклонил набок голову. Как птица, почему-то подумала Завадская. Огромная, прекрасная, хищная птица. – Вам учитель литературы нужен?

– Да, – поколебавшись, кивнула Завадская. – Но на романтика вы, извините, не похожи. Вы уж, пожалуйста, не обижайтесь. У нас ведь рутина, голубчик. Надолго ли вас хватит? Я предпочитаю иметь дело с постоянными людьми, а не с моряками.

– Моряками? А, понял, – Гурьев улыбнулся, – которые поматросили и бросили?

– Именно.

– Ну, добро, – окончательно развеселился Гурьев.

Внешне, впрочем, это никак не выразилось. Вы прелесть, Анна Ивановна, подумал он, вот только проверяете вы не то и не так. Что ж, спишем это на отсутствие специальной подготовки. Милая, я же приехал, чтобы вам помочь. Нам помочь. Всем. Себе тоже.

– Я приехал, чтобы вам помочь, – вслух повторил Гурьев. – Меня не нужно учить, что делать, если Петя разбил окно, а Маша испачкала стену чернилами. А что касается провинции, – он, чуть прищурившись, посмотрел на Завадскую, – в большой империи провинция возле тёплого моря – самое благодатное место, равно удалённое и от метелей, и от августейшего внимания. Говоря словами классика, – минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь.

В глазах Завадской радость боролась с удивлением и страхом. До чего ж мы не умеем прятать наши эмоции, грустно подумал Гурьев. И я такой же. Несмотря на всю науку.

И радость у Завадской, наконец, пересилила и удивление, и страх:

– Ого… А Вы, оказывается, орешек! Что ж. В таком случае, добро пожаловать!

– Спасибо. Я знал, мы поймём друг друга, – и Гурьев улыбнулся весело и открыто.

– Яков Кириллович, а почему – на пол-ставки? Я понимаю, с кадрами ситуация напряжённая, но… Вы ещё где-то будете?

– Буду.

– Вот как, – Завадская разочарованно отвела взгляд.

– У меня есть важное дело здесь, Анна Ивановна, – тихо произнёс Гурьев. – Ужасно важное и крайне срочное. Поэтому я возьму только литературу. Без русского языка.

– Что же за дело, голубчик, Яков Кириллыч?

– Раскопки в крепости. Ну, и кое-что ещё, в общем, важное – и не проговариваемое вслух.

Завадская долго смотрела на Гурьева. Потом устроилась поглубже в кресле и поджала губы:

– Если вас не затруднит…

– В том-то и дело – затруднит, – Гурьев вздохнул. – Затруднит, и весьма. Я вам скажу только то, что могу пока сказать. То есть практически ничего. Но проект с раскопками – очень ответственный. А заниматься техническим обеспечением проекта поручено мне.

– Кем поручено?!

Перед глазами у Гурьева встало лицо Сталина – изученное за долгие годы до мельчайших деталей, серое от чудовищного напряжения непомерной власти; низкий, прорезанный морщинами лоб, испещрённые глубокими оспинами щёки, нос со склеротическим прожилками выступивших на поверхность сосудов. И жёлтые, тигриные глаза мудреца и убийцы, насмешливые, понимающие всё на свете. Ничего ты мне не поручал, мегобари [7], подумал Гурьев. Я сам себе всё поручил.

– Центральным Комитетом, Анна Ивановна.

– Как?! Кем?!

Гурьев виновато развёл руками.

– А здесь… Но ведь здесь… Здесь ничего нет, – удивлённо приподняв брови, сказала Завадская. – Эту крепость всю перекопали… Вдоль и поперёк. Там ничего нет. Я имею ввиду – ничего государственно важного. Да и не может быть!

– А легенда? О генуэзцах? О мальтийских рыцарях? Вы разве не слышали?

– Слышала, я же выросла здесь, – пожала плечами Завадская. – И переболела этим, как все дети в округе. Но там ничего нет. Это легенда, да и та…

– Давно умерла, хотите сказать? – улыбнулся Гурьев. – Нет, нет. Жива, Анна Ивановна, жива.

– Но… ЦК?! При чём тут ЦК?! Сейчас, когда…

– Именно сейчас.

– Что же там может быть?!

Гурьев пожал плечами – такой бесконечно-безразличный, великолепный жест – и улыбнулся, но промолчал.

– И я совершенно не понимаю, к чему вот такое… инкогнито.

– К тому, Анна Ивановна, что приезд большущего и страшного московского барина – это совершенная глупость, которая ничуть не помогает работе, вносит ненужную нервозность и всё, буквально всё, идёт наперекосяк. К тому же – я не барин, а всего-навсего мелкий технический сотрудник аппарата, которому поручено на месте разузнать кое-что, подготовить почву – и сделать это лучше и правильнее, если о моих задачах будете осведомлены только вы и моё руководство в Москве.

– А Фёдор Афанасьевич…

– А Фёдор Афанасьевич знает, что ему положено, и ни словечком больше.

Завадская снова надолго замолчала. Она даже перестала рассматривать Гурьева, почти отвернулась от него даже, теребя кисти платка… Он ждал. Давай, подумал он, давай, дорогая, вспомни, зачем ты здесь. До пенсии всего ничего, я всё понимаю, но ты же не за пенсией пошла в девяносто шестом на только что открывшиеся Императорские Учительские курсы, совсем не за пенсией, – за чем-то другим? Вспоминай, Анна Ивановна. Вспоминай, хорошая моя.

– А какое отношение имеет ко всему этому наша школа? Я сама, наконец? Почему вы мне всё это рассказываете?!

– Ну, как же?! – удивился Гурьев. – Раскопки – раскопками, Центральный Комитет – Центральным, как говорится, Комитетом, а работать-то мне предстоит у вас и с вами. Под вашим началом и руководством. Так что не вижу ничего странного. Опыт учителя, наставника у меня очень скромный, поэтому даже и не понимаю, как можно предполагать обойтись без вашей помощи и поддержки. А с раскопками – помогут ещё и школьники, особенно с вашего соизволения. Дело интересное, нужное: история родной страны, родного края – это важно, архиважно, я бы сказал. Историческая практика. Практическая история, – вот, пожалуй, наилучшее определение.

– А почему тогда – литература? Почему – не история?!

– Потому что литература – это история в наиболее увлекательной, доходчивой форме, Анна Ивановна.

– И что же? Вы будете… просто учителем? На полставки?!

– Буду, – кивнул Гурьев. – С огромным удовольствием. И вы скоро убедитесь: я вам нравлюсь – в том числе и как учитель.

– И что же, бумаги ваши… настоящие? Все – настоящие?

– Абсолютно. А говорю я вам это – про раскопки и важное поручение Центрального Комитета – для того, чтобы вы знали: я иногда буду совершать экстравагантные, неожиданные поступки, а вам при этом лучше всего делать вид, будто всё совершенно нормально. И чтобы вы не боялись – ощущайте за своей спиной всю мощь Центрального Комитета. Нашей родной коммунистической партии. Большевиков.

Если бы Завадская не была абсолютно уверена, что это невозможно – она могла бы поклясться: в голосе сидящего перед ней человека звучит насмешка. Откровенная – и более чем язвительная. Но ведь это невозможно, подумала Завадская. Нет. Нет, решила она окончательно. Нет. Мне показалось.

– Что – всей?! – она приподняла брови.

– Целиком.

Заведующая долго рассматривала Гурьева, прежде чем нарушить молчание:

– Вы ведь не расскажете мне, что происходит. Что – вообще – происходит?

– Нет, Анна Ивановна. Поверьте, так правильно.

– Хорошо, – Завадская вздохнула и посмотрела на Гурьева. – Хорошо, Яков Кириллыч. Можете располагать мной в полной мере. А насчет классов… Два десятых и три девятых. Два восьмых. Классы не такие уж и большие.

– Разберёмся, Анна Ивановна, – Гурьев кивнул, заложил ногу на ногу и сцепил пальцы в замок на колене. Рукава сорочки чуть-чуть приподнялись, и Завадская с изумлением увидела на его левом запястье часы – странные, блестящие, явно и вызывающе заграничные, а на правом – массивный браслет кованого червонного золота, с затейливой славянской вязью, но не произнесла ни звука. Потому что он весь был такой, этот непонятный молодой человек, говорящий невероятные, едва ли не смертельно опасные вещи с таким видом, как будто нет ничего обыденнее и проще. Что же – получается, в Центральном Комитете вот такие – теперь – работают?! Молодые, яркие, нездешние какие-то. С такими глазами. Да этого же просто быть не может. Выдумка? Мистификация?! Боже мой, да кому же придёт в голову такая чудовищная идея?! Не может быть. А – есть. Подождите… А с чего я взяла, будто он – сотрудник ЦК?! Он же сказал – «поручено»?! Всего-навсего – «поручено»?! Да – или нет?! Что же происходит?!

Она зябко повела плечами и стянула пальцами платок у самого горла – и всё-таки решилась задать страшный вопрос:

– Вы работник ЦК?

– Я школьный наставник, обременённый важным, ответственным поручением, которое не имею права не выполнить, Анна Ивановна, – ласково проговорил Гурьев. – Это всё. Извините меня, пожалуйста – это действительно всё.

– Что ж, – Завадская поняла: стена. За много лет – она научилась понимать такое. И, в общем, даже привыкла. – А на сегодня какие планы у вас?

– Осмотреть окрестности.

– Понятно. Не откажетесь отобедаете со мной? Буду ждать вас к четырём часам.

– С удовольствием. А сейчас – разрешите откланяться, – и Гурьев поднялся.

Сталиноморск, гостиница «Курортная». 28 августа 1940

Закрывшись в номере, он присел на кровать, вздохнул, задумчиво помял рукой подбородок. Потом поднялся, взял тубус, открыл. И через мгновение ощутил в ладони привычное живое тепло рукоятей Близнецов.

Мягкий, еле слышный щелчок фиксатора, – и седая, покрытая дымчато-переливающимся, словно струящимся полупрозрачным узором сталь клинков показалась на свет. Медленно, словно осматриваясь, мечи выдвигались, повинуясь живительным токам, идущим от ладони Гурьева.

– Знакомьтесь, Близнецы, – тихо произнёс Гурьев. – Пока мы живём с вами здесь.

Он провёл несколько ката [8]. Близнецы остались довольны. Гурьев и Близнецы понимали друг друга и вместе могли очень многое, если не всё. Меч – это больше, чем оружие. Меч – Струна Силы. Именно меч собирает воедино всё искусство воина – от рукопашного боя и сюрикэн-дзюцу [9] до умения останавливать врага взглядом, – любого врага. Меч – Судья, Наставник, Друг и Брат воина. Продолжение руки, мера и средоточие воинского Духа. Меч – живой. Меч – Альфа и Омега. Двойной Меч.

Гурьев вложил клинки в ножны и аккуратно закрыл тубус:

– Спасибо за урок, Близнецы.

Тёмно-коричневая кость, из которой были сделаны ножны-рукояти Близнецов-ширасайя [10], всегда была тёплой. Какому животному принадлежала эта кость, Гурьев так и не выяснил. Хотя интересовался в своё время, и ещё как. Просто поверить в сказанное Накадзимой, – кость из гребня Дракона, – он так и не решился. Может, и зря. Ну, какие, в самом-то деле, драконы ещё, невесело усмехнулся Гурьев. Драконов не бывает. А всё, что случилось со мной, со всеми нами, – разве бывает?!

Гурьев достал из саквояжа фотографические планы города и крепости, сделанные с самолёта по указанию Городецкого. Снимки были просмотрены и изучены до дыр, и привязаны к карте ещё в Москве, и теперь Гурьев хотел проверить всё на местности, благо вид из окна весьма к этому располагал. Он вытащил небольшой, но мощный бинокль с просветлённой оптикой и нанесённой внутри сеткой дальномера. Расстояние от Гурьева до Главной башни – три тысячи восемьсот метров. Плюс-минус десятая процента. И высота над уровнем моря – метров шестьдесят с хвостиком, прикинул он.

Странная всё-таки фортеция, подумал Гурьев. Словно специально тут стоит, меня дожидается. В качестве приюта для горожан, спасающихся бегством от захватчиков, мало подходит, – высоко больно, серпантин крутой, узкий, две повозки не разъедутся. От бухты далеко и наискосок – даже с нынешней артиллерийской техникой держать оную под прицелом затруднительно. А площадка наверху огромная. Может, рельеф береговой был другим в те времена? Красиво стоит, слов нет, однако же с точки зрения военного специалиста на удивление бесполезно. Словно сама для себя выстроена, а до всего остального ей и дела нет. Это здесь, подумал он. Это здесь.

Всё, что можно было увидеть обычным зрением, Гурьев увидел. Он лёг на кровать, закинул руки за голову, закрыл глаза и позвал Рранкара.

Огромный беркут, распластав могучие чёрно-коричневые крылья, парил над руинами, – так высоко, что с земли казался точкой. Зато Гурьев, рассматривая крепость глазами птицы, видел каждую ямку, каждую трещинку на камне, каждую песчинку. Прошло не менее четверти часа, прежде чем Гурьев отпустил орла.

«Спасибо, Солнечный Воин. Доброй охоты!» Ощутив встречную волну тепла от беркута, Гурьев открыл глаза, и зрение вернулось в обычный режим.

Улыбнувшись и сев на кровати, Гурьев встряхнулся. Рранкар был первым. Самым первым, с которым Гурьев научился вот так – «разговаривать». Птица. Птица – глупое слово. Птах. Пернатый бог, безраздельный властелин высоты и чистого неба. Конечно, это не было разговором, людским разговором при помощи слов. Обмен мыслями-картинками. Образами. Так было очень, очень легко. Гурьев никогда не подчинял беркута своей воле, как и другую живность, только «просил». И не было случая, чтобы птах не выполнил просьбу друга. Чего бы это ему ни стоило. Когда-то Рранкар был единственным надёжным средством «мгновенной» связи – да и то лишь в том случае, когда находился рядом с человеком, с которым Гурьеву требовалось войти в контакт. А теперь – техника. Почему-то мы доверяем технике значительно больше, чем живым существам. Чем людям. Чем самим себе.

Пора было отчитываться перед «начальством». На этот раз все детали операции и вопросы прикрытия находились в компетенции Городецкого, и начальством поэтому числился Сан Саныч. Ну, во всяком случае, по форме. Гурьева никогда не интересовали иерархические формальности. Потому что оба они – и Городецкий, и он сам, как, впрочем, и все остальные, – прекрасно знали, кто главный и в чём.

Гурьев поднялся, достал из чемодана плоскую коробочку из чёрной литой пластмассы с тумблером, кожаный чехол с «комбинатором» – так назывался на их внутреннем жаргоне довольно устрашающий гибрид пассатижей, ножниц по металлу, лезвий, пилочек, отвёрток и бог знает чего ещё (результат сотрудничества Базы, Ладягина, с его неистощимыми выдумками, и златоустовских сталеваров) – и приступил к священнодействию. Через десять минут всё было готово.

Люкс с телефоном, подумал Гурьев. Как приятно быть молодым, здоровым и богатым. Куда приятнее, чем лагерной пылью. Ничего. Ничего. Это ведь ещё не конец, не так ли? Всё только начинается.

Он снял трубку, накрутил на диске номер коммутатора:

– Барышня, Москву, пожалуйста. Три – тридцать – пять.

– Соединяю.

В динамике несколько раз щёлкнуло, – ох, связь, связь, удержал Гурьев рвущийся наружу вздох, – и потом знакомый голос бодро произнёс:

– Дежурный Веденеев. Слушаю вас.

Гурьев перекинул тумблер на коробочке. Теперь в наушниках у тех, кто захотел бы подслушать беседу Гурьева с Москвой, звучал разговор, никакого отношения ни к Гурьеву, ни к его делам не имеющий. Шесть транзисторов, новомодных английских штучек, и два реле. Питание – от напряжения телефонной линии.

– Здорово, Василий. Царёв. Давай мне секретаря, я соскучился.

– Слушаюсь, Яков Кириллыч, – совсем весело отозвался Веденеев. – Узнал Вас! Как там погода? Небось отличная?

– Угадал. Загораю.

– Везёт же Вам, – почти натурально изображая голосом чёрную зависть, вздохнул Веденеев.

Ещё один, на этот раз – только один, щелчок.

– У аппарата.

– Здорово, секретарь.

– И тебе исполать, Гур, – проворчал Городецкий. – Как доехал, бродяга?

– Нормально. Только что обозрел объект. Завтра с утра залезу туда ножками, камушки потрогаю ручками. Дорога наверх – редкое нечто, однако.

– Ну, нашим воздушным шарикам плохая дорога – семечки. Ещё что?

– Пока ничего. Завтра отзвонюсь по результатам.

– Завадскую вербанул?

– Ты такой большой начальник, секретарь, – усмехнулся Гурьев, – но такой глупый, просто прелесть. Разве нужно таких людей вербовать? Два слова, полвзгляда.

– Ну-ну, полечи меня, учитель. Всё?

– Нет, не всё. Найди мне человечка. Лопатин Сергей Валерьянович, десятого года рождения, взяли в составе КБ Лифшица.

– Опять баба?!

– Варяг, не бузи. Какая разница?

– Зачем он тебе?

– Пригодится.

– Я не могу ГУЛАГ распустить по твоей просьбе. Ты знаешь.

– Найди его, Варяг.

– Я попробую. Теперь всё?

– Вроде всё пока.

– Добро. Загорай-купайся, сил набирайся. Как погода?

– Высший класс. Веденеев даст подробную сводку. У тебя?

– Осень в Москве, учитель. Равняется судьбе. Ничего я завернул, да?

– Ох, секретарь, – Гурьев вздохнул.

– До связи, Гур.

– До связи, Варяг.

Гурьев аккуратно положил трубку на рычаг и посмотрел на умолкнувший телефон. Тащить с собой в Сталиноморск аппарат «Касатки» не стоило – пока никаких особенных и частых переговоров не предвиделось, начнутся работы – тогда. Пока ещё слишком громоздкая штуковина. Ну, да не до жиру. Ладно. И так достаточно демаскирующих факторов. Интересно, как долго мне удастся бутафорить хотя бы вот по такому, сокращённому и урезанному донельзя, варианту?

Гурьев разобрал конструкцию, убрал «шалтай-болтая» в деревянную массивную коробку с папиросами, которую выставил на столик у кровати, телефонный шнур закинул на одёжный шкаф. Хочешь что-нибудь спрятать – положи на виду.

А схожу-ка я, в самом деле, окунусь, подумал Гурьев, и посмотрел на часы. Половина второго, для солнечных ванн поздновато, а вот для морских – пожалуй, в самый раз. Он переоделся – лёгкие льняные брюки, рубашка с воротником «апаш», навыпуск, сандалии на босу ногу, мягкая полотняная кепка. Экипировка курортного бонвивана тщательно готовилась ещё в Москве. Нож – как и некоторые другие убойные детали повседневной формы, способные вызвать у неподготовленного индивидуума состояние коматозного изумления – он уложил в чемодан, снабдив закрытые замки нехитрыми метками, демаскирующими любые попытки вторжения. Оставил Гурьев только хронометр и браслет, с которыми никогда не расставался.

К своим противникам, или, как предпочитал именовать таковых сам Гурьев, спарринг-партнёрам, он относился без всякого пиетета. Они не были дороги ему даже как память, но это никак не мешало Гурьеву соблюдать необходимые, кое-кому казавшиеся иногда излишними, меры предосторожности. Помимо всего прочего, это способствовало поддержанию организма в тонусе постоянной готовности. Спарринг-партнёры, не отличаясь ни умом, ни сообразительностью, имелись, однако, в удручающих количествах, для которого наиболее адекватным эпитетом являлось избитое словечко «тьма», причём как в прямом, так и в переносно-метафорическом значении. Кладбищенская серьёзность и непоколебимое самомнение спарринг-партнёров служили Гурьеву и Городецкому незаменимым подспорьем. Если бы не это, жить при свете яркого солнца социалистической действительности сделалось бы, наверное, совсем тошнотно.

Заперев номер и разместив контрольную нитку на замочной скважине двери, Гурьев покинул гостиницу.

Сталиноморск. 28 августа 1940

На берег, забитый отдыхающими – трудящимися и не очень – со всех концов Союза, Гурьев даже не собирался. Километра два западнее песчаная полоса упиралась в нагромождение камней, которое протянулось на расстояние, едва ли не превосходящее длину самого большого благоустроенного пляжа на этой части побережья. Песок там практически отсутствовал, только камни и галька, отполированные прибоем и прогретые солнцем. Огромные валуны и глыбы песчаника и известняка образовывали множество крошечных бухточек, полностью изолированных от чужого глаза и друг от друга. Перейти из одной в другую можно было лишь по узкой галечной кромке – или переплыть.

Это было именно то, что ему требовалось. Гурьев разделся, сложил одежду и спрятал её под внушительную каменюку в тени серо-желтой известняковой скалы, принявшей в результате многовековой эрозии весьма причудливую форму. Нравы соотечественников со времён военного коммунизма хотя и значительно окрепли, но всё же не настолько, чтобы добротную одежду можно было безнаказанно оставить на виду без присмотра. Он вошёл в воду и почти сразу нырнул, – глубина начиналась здесь совсем близко. Вынырнув, Гурьев поплыл вдоль берега сильными размашистыми гребками.

Воду Гурьев любил. Особенно морскую, – нигде человеческое тело не чувствует так свободно и легко, как в морской воде. Возвращение к истокам… Кто сказал, будто человек произошёл от обезьяны? Чепуха. Если и от обезьяны, то, без сомнения, морского базирования. А, скорее всего, вообще от какого-нибудь Большого Отца-Тюленя. Гурьев усмехнулся, ещё раз нырнул и, вынырнув, медленно поплыл на спине.

То, что Гурьев увидел на берегу, проплыв метров сто пятьдесят, ему страшно не понравилось, – прежде всего потому, что требовало немедленного вмешательства. Девушка в кольце восьми здорово разогретых парней из разряда мелкой городской шпаны. Шпана чувствовала себя вполне привольно – вокруг, кроме девушки и наблюдающего с моря Гурьева, не было ни души. Только вода и скалы. Гурьева они видеть не могли – пока. Очень смешно, подумал Гурьев. Обхохочешься.

Некоторые детали Гурьева насторожили, – и сильно. Исходя из конфигурации прибрежного ландшафта и диспозиции сторон, случайная встреча – «ба, какие люди, и без охраны!» – полностью исключалась. Девушку, безусловно, «выпасли», – чем чёрт не шутит, возможно, и задолго до наблюдаемого эксцесса. Кроме того. Шпане полагалось – в соответствии с классикой жанра – радостно гоготать и отпускать сальные реплики. В действительности шпана сжимала кольцо вокруг девушки молча. Ну, не молча, конечно же, но необычайно тихо. Кроме того, их было как-то подозрительно много. И всё это вместе… Некоторые не умеют ни смотреть, ни видеть. Кое-кто смотрит, но не видит. Смотреть и видеть умеют немногие. Гурьев относился именно к последним.

Собственно, у него было не так много времени на размышления: верхней детали «купальника» на девушке уже не было, на бедре алел длинный, даже с такого расстояния хорошо различимый, порез, и вообще всё было плохо-плохо, – ситуация держалась просто на честном слове, причём Гурьев под этим словом свою подпись не поставил бы ни за какие коврижки. А расстояние, хотя и не бог весть какое значительное, требовалось всё же проплыть. Сорок – сорок две секунды, подумал Гурьев. Количество нуждающихся в спасении возрастает просто в логарифмической прогрессии. Интересно, что это означает, – что я на месте или наоборот? И Гурьев рванул к берегу, как торпеда.

Он вылетел из воды и взглянул на хронометр – тридцать восемь секунд. И три терции. Мировой рекорд, усмехнулся Гурьев. Ну да, ну да. Это службишка – не служба.

– Эй, – тихо произнёс Гурьев, глядя куда-то мимо и вверх. – Всё.

Оружейного металла, отчётливо лязгнувшего в этих двух коротеньких словах – даже, скорее, междометиях – в общем, хватило. Семеро из участников представления отреагировали, как выражался в таких случаях любимый адъютант кавторанг Осоргин, «штатно»: позеленели и начали пятиться, озираясь, ясно давая понять, что их тут не стояло и вообще они так, погулять вышли. Зато восьмой, – восьмой оказался тем, что называется на оперативном жаргоне «головная боль». Настоящая. О, встревожился Гурьев, осторожно и незаметно втягивая ноздрями воздух. И ведь он не такой уж и пьяный. Это была очередная странность. Странностей Гурьев не любил. Не выносил просто. Терпеть не мог. Ненавидел. Не пьяный, а «выпимши». То есть принял, конечно, но только для храбрости. Для куража. И девчушку порезал, и стоял так, – грамотно. Девушка к морю не могла мимо него пройти. Никак. Остальные – мелочь, не стоят беспокойства, а это что за птица?! Парень был какой-то удивительно сальный, мерзко-сальный – поганый, один только вид его вызывал отчётливое ощущение тошноты. Ого, подумал Гурьев, ого. Чем дальше, тем меньше нравится мне всё это.

Гурьев был знаком с разными категориями наблатыкавшейся мрази и умел с ними обращаться. Подобная публика имела мало общего с настоящими блатными, которые, отведав однажды мягкость тюремных нар и божественный вкус баланды, вряд ли стали бы вот так, запросто, примерять на себя статью. Мразь же могла из праздного любопытства выпустить человеку кишки, чтобы посмотреть, как они устроены.

– Чё, на бога берёшь?! – парень был мускулистый, недавно стриженый под полубокс, в несвежей тельняшке и широченных, ничуть не более свежих штанищах по последней «пацанской» моде. Он картинно сложил пред собой ножик-«выкидуху» и снова нажал на кнопку. Открываясь, подпружиненный клинок звонко и зловеще ударился об ограничитель. – Битый фраер приканал, робя. Впрягается, бля. Щя я тя макну, бля!

Гурьев включил взгляд – тот самый взгляд, от которого люди впадали, мягко говоря, в сильное беспокойство и выказывали различные степени утраты психического равновесия. В общем, по ситуации. В зависимости от накала.

Напоровшись на этот взгляд, кореша тоже не заставили себя долго упрашивать. Развернувшись, будто по команде, они припустили что было мочи в сторону большого пляжа, нелепо подскакивая и разбрасывая тучи брызг. Дождавшись, когда кодла скрылась из виду, Гурьев перевёл взгляд на оставшегося парня, который, быстро и недоумённо оглянувшись, снова уставился на Гурьева своим непонятно застывшим, но отнюдь не пьяно-заторможенным взглядом. Он, похоже, вовсе не торопился следовать примеру своей свиты. Или с самого начала не очень на них рассчитывал, или они здесь совсем не для того собрались, чтобы девушку полапать и выпустить. Плохо-плохо, подумал Гурьев. Плохо-плохо. Начинать своё пребывание в тихом городе Сурожске с акции Гурьеву не хотелось. Но ничего иного как-то не вытанцовывалось. Плохо. Плохо!

Парень конечно же, тоже задёргался, побледнел – но не побежал. Было ясно – он кого-то боится, и боится пока больше, чем его, Гурьева. Опять конфликт ужасов. Сшибка. Парень медленно отступал, водя ножом перед собой: плавно слева направо и резко – в обратную сторону, с интервалом в три-четыре секунды перехватывая нож то одной рукой, то другой. Это уже здорово походило на достаточно примитивную, но всё же – школу. И не понравилось Гурьеву гораздо сильнее, чем всё предыдущее.

Нет, промелькнуло у Гурьева в голове, нет, ну, это же просто ни в какие ворота не лезет. Я приехал покопаться в земле, поиграть в учителя и принять кораблик, который сварганила для меня одна из лучших дочерей американской революции миссис Эйприл Оливер Рассел. Что вообще тут в этом курортном раю происходит?!

В состоянии боевого транса Гурьев ничуть не походил на берсерка: напротив, сознание его расширялось, впитывая информацию об окружающем, он словно бы видел всё происходящее с высоты – в том числе и самого себя. В этом состоянии он сохранял способность полноценно и отстранённо мыслить, хладнокровно рассчитывая и предугадывая действия противника по различным, в том числе далеко не каждому специалисту заметным, знакомым и понятным вазомоторным реакциям. При этом Гурьев и выглядел на редкость мирно: никаких угрожающих стоек, гортанных криков, колючих прищуров и прочей чепухи с ахинеей, которую так любят изображать дилетанты и боксёры-разрядники. И результат был скучен и однообразен, как справка из райсобеса: всегда один удар. Первый – и последний. Привычка такая – ничего не повторять по два раза. Никому. Точка. И момент постановки этой точки оказывалось возможным отследить только с помощью очень-очень дорогой и очень-очень специальной аппаратуры.

Всё случилось, как всегда, тихо, мгновенно и незрелищно. Голова парня запрокинулась, и он медленно осел на песок, превратившись в нелепую кучку тряпья. Гурьев перехватил выпавший нож в воздухе, легко разобравшись в нехитрой конструкции, сложил и длинно-стремительным движением зашвырнул далеко в море. Отслеживая застывшую позу девушки и отмечая где-то на периферии сознания – девушка определённо заслуживает его вмешательства и даже неизбежно следующих за таковым неудобств, – он присел перед парнем и прижал палец к его шее, нащупывая пульс. Его частота и наполнение Гурьева вполне удовлетворили.

Он выпрямился и быстро оценил диспозицию: то, что осталось от одежды девушки, в качестве таковой использованию не подлежало в принципе, – разве что полотенце. О-о, взмолился про себя Гурьев. Это же просто плохо написано. Просто притянуто за уши и вбито коленом. Кто, кто сочиняет эти дурацкие сцены, – можно, я ему в рожу харкну?!

Однако тот, кто эту сцену написал, уже написал её, и переписывать в угоду утончённым литературным пристрастиям Гурьева вовсе не собирался. У него возникло подозрение, что даже смачный плевок мало что мог бы изменить в образовавшемся раскладе. Ну, решать что-то надо, вздохнул Гурьев. Значит, будем решать.

Переместившись в нужном направлении, Гурьев сам поднял полотенце и, набросив его на плечи девушке, подхватил её на руки и быстро, едва ли не бегом, направился прочь от места, где небольшая кучка тряпья у кромки воды не торопилась подавать признаков жизни. Девушка, резко выдохнув, обняла Гурьева за шею, прижалась к нему всем своим лёгким, сильным, тугим, горячим, вздрагивающим телом. Он даже едва не остановился – словно его пушистой лапой толкнули в грудь.

Он, в общем, относился к человеческим слабостям снисходительно. Ему, как никому другому, было отлично известно, какие процессы начинаются в организмах мужчин при появлении в поле их зрения таких вот девушек – с коэффициентом фертильности сто процентов с большим-пребольшим плюсом. Химия. И с ним самим это тоже происходило. Вот, – почти как сейчас. И, увидев покрытую мелкими гусиными пупырышками золотистую кожу на руке девушки, Гурьев осознал отчётливо и бесповоротно: с этого мига он отвечает за всё, что когда-нибудь случится с этим существом. Абсолютно за всё. Как же это опять меня угораздило, с неожиданной злостью подумал он.

Метров через пятьдесят Гурьев остановился и осторожно опустил девушку на землю, придерживая полотенце у её горла и не давая материи соскользнуть. Девушку всё ещё колотила нервная дрожь, но вместо мертвенной бледности на лице её, как он успел заметить, полыхал гневный румянец, и это могло Гурьева, в общем-то, только радовать. Он не делал никаких попыток отстраниться, и девушка, снова потянувшись к Гурьеву, уткнулась лбом ему в плечо и расплакалась – по-настоящему.

На этот раз Гурьев ни имел ничего против слёз – как признака наступающей эмоциональной разрядки: