Проклятая картина Крамского Лесина Екатерина

– Марьяна про свадьбу какую-то щебечет, про… Не важно, главное, что квартиру требует продать. Клиентов Генка уже нашел. И продал бы, только выяснилось, что формально квартира моя… Вот и послал меня уговаривать. А я не уговорился… У нее истерика… она убежала… наговорила всякого…

– Мне жаль. – Марьяна потупилась.

– И мне жаль, что не сразу сообразил, а потом как-то Таньку встретил, случайно. Та еще мерзавка… Генке под стать… Тут выплывает, вся такая улыбчивая, радостная… Мол, посидим, выпьем. Поговорим о делах наших… Я, как дурак, повелся… я-то не пью, чай только. Но с того чая меня и повело… и потом очнулся уже… а документы на квартиру пропали. Я за ними ходил. Вот. – Ванька вытащил конверт, тот самый, который прятал в кармане. – Держи… Проверь, если не веришь… Я… я ведь сразу понял, что она не сама. Генка долю предложил… Звоню ей, а она звонки сбрасывает. Занятая… сходил в гости, так на порог не пустила. Полицией грозиться стала… и главное, что бумаги Генке не отдала…

– Откуда ты это узнал?

– Я сказала, – тихо произнесла Марьяна. – Они поссорились… и она… Она ему давала лекарства… антидепрессанты… и потом они закончились, то есть я так думаю, что закончились, потому что я помню эту ссору прекрасно…

…Мир в радужном цвете.

Марьяна точно внутри калейдоскопа живет. И разве это не замечательно? Синий, красный, зеленый… Цвета кружатся, меняются. И от перемен голова болеть начинает, но это ненадолго. Гена приходит и головную боль убирает.

У Гены таблетки.

И высокий стакан с водой. Стакан всегда наполовину полон. Или все же пуст? Раньше Марьяна над этим не задумывалась. Раньше у нее других мыслей хватало, а теперь ни одной не осталось.

Плохо.

И неуютно. Он давно уже не приходил, и поэтому мир ее, из кусочков калейдоскопа собранный, начал давать трещину. Страшно. А вдруг весь треснет и рассыплется?

Марьяна умрет.

Она знает о смерти, потому что родители ее умерли, и Марьяна будто бы с ними. Все вокруг стало черным-черно, беспросветно, пока Гена не принес свой стакан с соком. Она точно помнит, что с соком. Холодным. Апельсиновым. И выпить заставил. Ей было все равно, что пить, поэтому она и выпила, а после этого стакана мир сделался разноцветным.

Но сегодня Генка не пришел.

Он дома. Марьяна слышит, как он ходит… нервничает… Он такой нервный, что ей становится смешно. Ведь было бы из-за чего… Из-за чего?

Она не знает. Не помнит. С памятью вообще что-то не то творится… и пускай.

Это из-за картины, которую Генка в спальне повесил. На этой картине женщина с черными глазами. Марьяна знает, эта картина дорогая очень, и что Генка ее украл. Только это не имеет значения.

Ничего не имеет значения.

Кроме женщины.

Она сидит в коляске, гордая и надменная, смотрит на Марьяну снисходительно, зная, что Марьяне никогда такой не стать. Она и не хочет. Зачем?

Ей и так хорошо.

– Ты где ходишь? – Генкин голос проникает сквозь стену. И женщина улыбается. Она слышит Генку. Она знает, что тот считает себя ее хозяином… Будто бы у нее могут быть хозяева! Наивный… Эта женщина опасна.

Папа знал.

Предупреждал. А Генка не послушал. И Марьяна… Эта женщина хочет сказать что-то, предупредить… Бежать надо?

От Генки?

Из квартиры? Или от себя самой? Бежать тяжело. Надо с кровати встать… и добраться до двери. До кухни. Туалета. В туалет Генка водит за руку и ругается, злится, только в разноцветном мире Марьяны нет места для злости.

– Прости, дорогой, немного опоздала…

– Танька, не зли меня!

– Это ты, Геночка, не зли меня. – Таньку Марьяна помнит.

Раньше она к ней Гену ревновала. И вообще злилась, видя эту почти совершенную, такую изящную и уверенную в себе женщину.

А теперь…

Теперь все равно.

Пусть бы остались они вдвоем, а Марьяну отпустили.

– Получилось?

– Конечно…

– Ты принесла их?

– Не спеши, Геночка. – Стены в квартире тонкие, и Марьяна слышит каждое слово, хотя разговор этот ей совершенно не интересен. Но ведь больше слушать нечего. Тишину только. Но если слушать тишину слишком долго, можно исчезнуть. А Марьяна не хочет исчезать.

И чтобы мир ее в мелких трещинах рассыпался.

– Тань, ты принесла бумаги?

– Они у меня, и это все, что ты должен знать…

– Мне кажется, мы договаривались. – Генка говорит громко, он не боится быть услышанным, подслушанным. И женщина с картины знает, почему: потому что Генка не принимает Марьяну всерьез. Он уверен, она слишком глупа.

Покорна.

И это надо изменить.

Нельзя верить мужчинам. Та женщина с картины когда-то поверила, и ее убили… Нет, не ножом, не пистолетом, но ядом из слов и разбитых надежд. Марьяне она такой судьбы не желает.

– Мне тоже кажется, Геночка, что мы с тобой кое о чем договаривались. – Татьяна мурлыкала, словно огромная кошка… – И вот теперь у меня складывается ощущение, что ты собираешься меня обмануть… А я жуть до чего не люблю таких ощущений.

Татьяна наверняка сидит в кресле. Она всегда выбирает именно кресло, оно низкое, мягкое…

Неудобное, честно говоря.

Но ей нравится.

– С чего ты взяла?

– Например, с того, что встретила недавно Женечку… Ты же помнишь нашего бедного Женечку… Он мне с восторгом, правда, по большому секрету поведал, что прикупил картину… Потерянный шедевр… Ничего не напоминает?..

– Тань!

– Что? Ему так не терпелось выговориться, а я слушала. Я умею слушать, Гена… и вот что услышала… Вы приобрели картину на равных паях. И ты готовишь ее к презентации, правда, не здесь, а за границей… Женька картину вывезет. А там…

Картину нельзя вывозить.

Это Марьяна знала. Ей, нарисованной женщине, не понравится за границей, тем более что до границы будет душный черный ящик, а сидеть в ящике кому приятно? Она и так слишком долго была заперта.

Почти как Марьяна.

– Ничего не хочешь сказать, Геночка?

– Тань, ты… Ты неправильно все поняла! – Теперь Генка не только злится, но и боится. – Послушай… Женька идиот, но у него остались связи на таможне. Он поможет картину вывезти… Сама понимаешь, у нас ее светить не стоит.

– А мне казалось…

– Она достойна лучшего! Сотсби! Или Кристи… Чтобы настоящие ценители… Настоящие деньги!

– Настоящие? – Теперь Танька шипела. – Да ты соображаешь, куда собираешься лезть? Да ни один приличный аукцион не будет связываться с ворованной картиной!

– А кто сказал, что картина ворованная?! – А вот теперь Генка играл. В удивление. И в негодование. – Вот смотри. Я честно приобрел некое полотно неизвестного автора… конец девятнадцатого века… Предположительно, копия известной «Неизвестной». А главное, сделка совершенно законна!

– Ты у Леньки…

– А то ты эту мазню не помнишь… Главное, сделка законна. Понимаешь? Надо только вывезти картину и… провести еще одну экспертизу…

– Которая и выявит, что это не копия…

– Именно! Приложим твое письмо… дневники… и экспертное заключение… и дело сделано!

– Сделано. – Татьяна произнесла это как-то так, что разноцветный мир пошел мелкими трещинами. – Только, Геночка, солнце мое… Вот скажи, а зачем ты пытался деньги с Верки стрясти?

– Да… с этой дуры грех не взять.

– Не такая уж дура, если тебе не дала. – Татьяна все еще злилась, и теперь ее злость ощущалась Марьяной явно. – И сам ты ведешь себя, как дурак… Тебе мало?

– Денег много не бывает. Да и вообще… Ты себе не представляешь, во что эта вся затея обходится… Думаешь, Женькины приятели за бесплатно нам помогать будут?

– А мне Женька сказал, что он со своими приятелями сам договорился…

– Трепло.

– Есть такое, – не стала спорить Татьяна. – Поумерь свою жадность, дорогой… и еще скажи, когда ты отдашь мне мою долю?

Женщина на картине беззвучно смеется.

И от смеха ее мир-калейдоскоп рассыпается. Марьяна ловит осколки горстями, но они не ловятся, все равно выскальзывают сквозь пальцы. И становится горько, так горько, что Марьяна закусывает губу, чтобы не расплакаться.

– Ты вообще собираешься ее отдавать? Или думаешь и меня кинуть?

– Таня… Ну ты как маленькая!

Ложь. Она большая. Очень большая и очень сердитая.

– Дело нужно сделать… а уже потом будем говорить…

– Забываешься, Геночка… дело сделать… то есть уехать за границу, верно? Стрясти денег со всех, до кого сумеешь дотянуться… Думаешь, я не знаю, сколько ты у Людки попросил? Она в истерике бьется… и квартиру ты продать пытаешься… С чего бы?

Молчит.

И тишина бьет по ушам.

– Не с того ли, что возвращаться не планируешь? А мне об этом сказать забыл, верно?..

– Тань…

– Я тебе притащила это дурацкое письмо! Я вытащила на свет то дерьмо, которым твой бывший начальник баловался… Я научила, как с ним надо говорить… Я рассказала, какую именно картину требовать… Я имею на нее не меньше прав, чем ты, Геночка… И если ты думаешь, что вот так просто помашешь мне ручкой… то ошибаешься.

Она встала.

И каблуки царапнули паркет. Мерзкий звук.

– Мы в одной лодке, Геночка… и попробуешь меня кинуть – пожалеешь.

– Не угрожай мне, Танюха… Ты ж у нас тоже не ангел белокрылый. И я напакостить могу не меньше.

– Можешь, Геночка, пакостить ты у нас мастак, вот только… – Танька умела делать паузы, и нынешняя, затянувшаяся била Марьяне по ушам тишиной. И в этой тишине оформилась мысль: бежать.

Из дома.

От этих людей.

– Подумай, если решишь вдруг меня утопить, то и сам на дно пойдешь… или надеешься, что скостят за сотрудничество со следствием?

– Думай, о чем говоришь!

– О делах наших скорбных… Где картина?

– Здесь.

Марьяна смотрит на нее, а женщина с картины – на Марьяну. И кажется, еще немного, она действительно оживет, незнакомка из прошлого, того, далекого, где барышни рядились в шелка и бархаты да разъезжали по Петербургу в колясках…

– Тань, вот вывезем ее, тогда и поговорим… А сейчас мне деньги нужны!

– Всем деньги нужны.

– Не смешно… Ты вообще представляешь, сколько заплатить придется? За экспертизу качественную, такую, которой поверят… За реставрацию. Танечка, да такой шанс выпадает раз в жизни! И если поспешить… Сами же будем локти потом кусать! Не дури. Надо квартиру продать. Покупатель есть, ждет уже… и свою продавай… Зачем тебе квартира здесь? Купим дом… где-нибудь в Неаполе. На побережье. Или на Лазурном берегу… Да нам этих денег до конца жизни хватит!

Он уговаривал, а Марьяна понимала: нельзя ему верить.

Женщина на картине соглашалась: нельзя. Мужчины вообще не стоят доверия… Они обещают невозможное, а в результате не делают даже того, что могут.

Они приносят боль.

И дарят слезы.

Они находят тысячу причин, чтобы предать…

Марьяна встала. Ее тело плохо слушалось ее, и каждое движение давалось с трудом. Кружилась голова. Во рту было сухо. Распухший язык царапал нёбо, причиняя боль, и эта боль заставляла двигаться.

Шаг за шагом.

К балкону.

Там лестница пожарная есть… и люк… Генка грозился люк заварить, но руки не доходили. У него никогда не доходили руки, и теперь это спасет Марьяну.

Ей нельзя оставаться…

…А за стеной звенели голоса.

Генка требовал.

И угрожал.

– …Ты сама дура! Тебе бы ширнуться и забыться… Давно уже мозги все…

Не надо слушать их.

Надо с засовом справиться. Он плохонький, старенький и потому заедает. Марьяна дергает его из стороны в сторону, отросшие ногти царапают белую краску, и впору взвыть от бессилия… но выть нельзя. Слабости ей не простят.

Как не простили той, которая смотрит на Марьяну. Уже с сожалением.

Сочувствием даже.

А дверь поддается, распахивается, и Марьяна едва не падает на жесткий пол.

Ковриком прикрыт.

Грязным.

Она все собиралась убраться на балконе, но руки не доходили… и потом стало совсем некогда.

– Да если бы не мои таблетки, что бы ты делал…

Танькин визг бьет по ушам, подгоняя.

Дверь прикрыть.

И бросить последний взгляд на картину.

– Я бы взяла тебя с собой. – Марьяна знает, что будет услышана, пусть и говорит она шепотом. – Я бы обязательно взяла тебя… не удержу.

Она становится на четвереньки, скребет коврик, пытаясь отодвинуть его… мешает тумба, которая придавила полотно. А сдвинуть тумбу не получится. Тяжелая. Еще и с банками, пустыми, трехлитровыми. В них Марьяна собиралась огурцы солить. Когда-то собиралась.

Теперь она толкает плечиком тумбу, и та шатается. Банки звенят.

А вдруг услышат?

Нет, те двое слишком заняты тем, что орут друг на друга.

И время еще есть.

Пока еще есть… Если Марьяна им не воспользуется, то ее снова запрут, на сей раз в комнате без балкона, откуда ей самой не выбраться. И в этой комнате Марьяна умрет.

Или сойдет с ума.

Сведут с ума.

Она все-таки выдергивает половичок и, скомкав, отбрасывает в сторону.

Люк открывается сразу, будто бы всю жизнь ждал именно такого случая. И лестница осталась. Хорошо… а то ведь соседи могли бы и срезать, но нет… В квартире снизу живет Галина Петровна, милейшая женщина, с которой у Марьяны сложились хорошие отношения.

Она не откажет.

Всего один телефонный звонок… Лишь бы дома была…

Ей повезло. Марьяна до сих пор не знала, кого ей за везение благодарить, но ей и вправду повезло. Галина Петровна была дома.

– Деточка! – ужаснулась она. – Что произошло?!

– Мне бы позвонить…

– Конечно, звони… в полицию? Если решишь подавать заявление, то знай, я буду на твоей стороне… Этот поганец совсем страх потерял! Слышишь, как орет… Ни днем, ни ночью от него покоя нет… Я сколько раз просила вести себя потише, но ему все равно…

Она была мила и говорлива.

И поднесла Марьяне старенький телефон на привязи черного провода.

– Бросала бы ты, девонька, его… Ты еще молодая, найдешь себе достойного мужчину… Вот в моей молодости…

О своей молодости Галина Петровна могла говорить долго. Она была одинока… а Марьяна умела слушать. И главное, Ванька на звонок ответил.

– Что было дальше? – Илье эта история не нравилась совершенно. Он смотрел на женщину, сидящую перед ним, пытаясь понять, сколько правды она рассказала.

– Дальше… дальше я за ней приехал. – Ванька потер переносицу. – Мне давно стоило бы заглянуть в гости, но… Я находил какие-то дурацкие причины… Решил, что они и вправду помирились и я там лишний. Если Марьяна счастлива… Но она позвонила, плакала… я и приехал. Забрал ее.

– Они с Геной подрались, – тихо сказала Марьяна.

И глаза опустила.

Ни дать ни взять барышня трепетная, вот только в этакую трепетность Илья нисколько не верил. А почему – и сам не мог бы объяснить.

– Он обнаружил, что Марьяна сбежала. И конечно, распсиховался… а потом меня увидел. Я ее выводил… он стал орать, что я лезу в чужую жизнь и они сами с невестой разберутся. – Ванька развел руками, будто оправдываясь, что и вправду в чужую жизнь полез. – За руки хватать ее начал… Я и не утерпел, стукнул его разок.

– Гена стал угрожать, что заявление подаст…

– А она сказала, что тогда тоже заявление подаст… на него и Таньку… за их дела… и про картину расскажет. Если родители мертвы, то терять уже нечего.

Марьяна поежилась.

– Я тогда была… не в себе была…

– Он ее таблетками накачивал. Она неделю отходила… а Генка каждый день названивал, чтобы, значит, вернулась. Мне Марьяна все как есть рассказала… Про картину эту… Я опять к Таньке пошел, только вот… не вышло… еще на вечере встреч этом идиотском подумал, что получится поговорить. Но Танька меня избегала, а Генка выкуп потребовал. Пять штук евро… Откуда у меня пять штук?

И вправду, откуда?

Ванька не выглядел состоятельным, напротив…

– Я ведь только-только дело свое открыл, – словно оправдываясь, произнес он. – Центр здорового питания. Лекции читаю… и книгу написал… еще курсы йоги веду… получается немного, и пяти тысяч евро у меня нет… Не было никогда…

– А картина пропала, – добавила Марьяна.

– Когда Генку, ну… Когда, в общем, его убили. – Кончик носа Ваньки покраснел. – Мы подумали, что про его ссору с Марьянкой никто не знал… Что, в общем, даже если и знали, то вещи свои она из квартиры не забирала. А среди близких бывает, что ссоры случаются. И тогда, если она вернется, то…

– Сможет квартиру получить.

– Попытаться. Мы консультировались у юриста… и шансы есть неплохие… У Генки ведь не осталось близких родственников… а два года тому назад он и завещание на Марьянку написал. Вроде как доказательство, что настроен серьезно… Мы хотели его найти… С завещанием вообще все было бы просто…

– А картина?

– Ее не было. – Марьяна говорила все так же тихо. – Татьяна тоже требовала ее… С утра позвонила, когда… его нашли только… и заявила, что это я… Что она меня сдаст, скажет, как видела… Ну, что я из того кабинета выхожу, в котором Генку… и тогда меня посадят. У меня ведь мотив есть… но если я картину отдам, то она промолчит.

– А ты?

Марьяна пожала плечами.

– Я бы ее отдала… Мне все равно было. Она… эта картина, никому счастья не приносила, понимаете? Женщину ту погубили, и она в отместку… мстила… папа про таких рассказывал, про вещи, которые сами по себе живут. И причиняют зло. Иногда и добро, но зло чаще. У Крамского оба сына заболели и умерли… а первый владелец разорился. Второй – застрелился… третий и вовсе сошел с ума. Отец говорил, что, наверное, ее не только обманули, но и убили…

– Кого?

– Матрену Саввишну, с которой он портрет писал. Она после развода домой возвращалась, но не доехала, слегла от неведомой болезни в уездном городке. И там же преставилась. Ее нельзя было оставлять в живых, понимаете?

– Нет.

Глаза Марьяны лихорадочно блестели, а на щеках проступили пятна.

– Вы просто не знаете истории!

– Не знаю, – согласился Илья. – Я историей никогда не интересовался. Расскажите…

Он бросил взгляд на часы. Надо же, второй час пошел за чашкой воды, он и сам говорить устал, а эта странная женщина, она и вправду, похоже, одержима, или картиной, или поисками правды, но вскочила, заметалась по комнате, как птица в клетке. И длинные рукава ее кофты походили на кружевные крылья.

– Это была романтическая история… Почти сказка о том, как дворянин увидел прекрасную холопку. Да и влюбился с первого взгляда. Он выкупил девушку у барыни Мизюковой, дал ей свободу, а потом и женился. Он был благороден… поначалу… Никто бы не осудил, если бы он сделал холопку любовницей, содержанкой, а он женился… и в Петербург увез. Конечно, его родня была против, но он никого и ничего не желал слышать… и все смирились. Так показалось… Наняли учителей, потому что нельзя выводить холопку в свет. Одели. Обули… Она и вправду была сказочно красива. Ее ненавидели. Ей завидовали. Ей поклонялись… писали стихи, присылали цветы… Наверное, она решила, что теперь весь мир у ее ног. Искушение было огромным… Я думаю, она не изменяла мужу. Измена – это пошло, но… ведь слухи все равно пошли. Конечно, любовь сразу не погасла, она слишком яркой была, но… Матрена Саввишна родила ребенка… Это ли не доказательство любви? Правда, стали говорить, что ребенок ее на мужа вовсе не похож… и что нельзя ждать верности от холопки… а потом он умер.

– Кто?

– Ребенок! – возмущенно воскликнула Марьяна. – Вы совершенно меня не слушаете! Он умер, и ее вышвырнули вон… будто вещь, которая стала не нужна…

Сколько страсти.

Сколько эмоций вдруг для такой тихой девочки, которой она была.

– Он забыл про то, что клялся в вечной любви…

…И Генка, стало быть, клялся. И тоже забыл. И наверное, это можно поставить в вину, только Генка уже не расскажет, что и как у него было с Марьяной.

– И воспользовался случаем. Подал на развод. В то время уже разводили, но редко… и каждый развод – это скандал. Но его родня согласна была и на скандал, лишь бы избавиться от Матрены Саввишны… Ее выставили без денег, без… Опозоренную, никому не нужную… велели убираться прочь. И никто из тех, кто называл себя ее другом, ни помог. Наоборот! Все отвернулись! И Крамской не был ничем лучше других… Он написал свою «Неизвестную»… только не ради Матрены Саввишны, нет… Он написал ее ради себя. Ради славы. Самолюбивым был человеком.

Марьяна остановилась, взмахнув руками-крыльями, нелепый жест, и сама она в своей непонятной страсти нелепа.

– Он создал картину, еще когда был вхож в дом… Он и потом остался вхож в дом, это ведь так удобно, иметь высокопоставленных друзей… Постоянные заказы. Испугался, что потеряет их. Лишится денег… Он писал Матрену Саввишну, когда она еще была любима…

Марьяна вдруг запнулась и прижала ладони к вискам.

– Извините, эта история… эта картина… Я сама не понимаю, чем она меня так задела. Папа был прав, когда говорил, что некоторые вещи слишком… сложны, чтобы можно было их объяснить с материалистической точки зрения. У меня, как подумаю, каково было ей, преданной всеми, внутри все переворачивается.

И не настолько ли переворачивается, чтобы убить?

– Это из-за таблеток. – Ванька приобнял сестрицу. – Врач сказал, что бесконтрольный прием транквилизаторов не пройдет бесследно. Некоторое время Марьяша будет… легковозбудима. И смены настроения – это нормально.

– Я не сумасшедшая!

– Конечно, нет, дорогая. – Он погладил узенькое плечико. – Ты просто связалась с негодяем… и он умер.

– Да, он… он заслужил… и Крамской заслужил. Он мог бы заступиться, сказать хоть слово в ее защиту… или поддержать, но он отвернулся, как и все остальные. И не просто отвернулся… Матрена Саввишна забрала картину. А он создал другую… выставил… продал… На чужом горе сделал себе славу… Вот судьба и наказала его. Забрала сыновей… это справедливо.

– Пойдем, Марьяш, тебе прилечь надо.

– Я не устала!

– Устала, конечно. Просто не чувствуешь… Она почти не спит теперь, боится… Пойдем.

– А… ты?

– И я потом прилягу. Провожу вот гостя и прилягу.

– Он не гость, – сказала Марьяна, вывернувшись из рук названого брата. – Он пришел, потому что думает, что ты убил Генку…

– Нет. – Ванька помотал головой.