Монстролог. Дневники смерти (сборник) Янси Рик

– Моя дорогая, уверяю вас, Доктор меньше всего хотел бы, чтобы вы нас прогнали.

– Доктор спит.

– Так разбудите его! – воскликнул Уортроп, теряя терпение. – У меня к нему срочное дело, которое не терпит отлагательств.

Она сощурилась на карточку, которую он протянул ей, и ее глаза почти полностью исчезли под набрякшими веками.

– Доктор Уортроп, – прочитала она. – Ха! Доктор Уортроп умер, это факт, я это точно знаю. Вы, должно быть, самозванец.

– Нет, я его сын.

Она открыла и закрыла рот, подняла свои старые глаза и вперилась взглядом в Доктора, потом снова посмотрела на карточку.

– Он никогда не говорил, что у него есть сын, – сказала она наконец.

– Я уверен, есть много вещей, в которые он вас не посвящал, – сухо ответил Доктор. – Как я уже отметил, я здесь по крайне важному делу, так что если это вас не очень затруднит, не могли бы вы так быстро, как только позволяет ваш почтенный возраст, известить Доктора Старра о моем приезде и безотлагательной необходимости поговорить с ним, желательно раньше, чем закончится ночь и наступит утро.

Она захлопнула дверь у нас под носом. Доктор тяжело вздохнул. Шли минуты. Он стоял неподвижно, словно статуя, облокотившись о косяк. Глаза его были полузакрыты, голова опущена. Было такое ощущение, что он собирается с силами.

– Она вернется? – спросил я, когда уже не мог больше терпеть. Мне казалось, мы стоим на этом крыльце уже много часов. Доктор не ответил. Я снова спросил: – Она вернется?

– Она не закрыла дверь на засов, так что надежда есть.

В конце концов, я услышал торопливые шаги. Они приближались – и вот дверь распахнулась и на пороге возник старик – хотя и не такой дряхлый, как старуха, которая стояла позади него. Он явно одевался впопыхах: на ночную рубашку сверху был накинут сюртук, но ночной колпак он игнорировал, так что седые пряди волос свисали почти до плеч, прозрачным покрывалом прикрывая огромные уши, но оставляя выставленной напоказ макушку в пигментных пятнах. Нос его был длинным и острым, слезящиеся голубые глаза – маленькими, подбородок – безвольным и небритым.

– Доктор Старр, – сказал монстролог. – Меня зовут Пеллинор Уортроп. Полагаю, вы были знакомы с моим отцом.

– Прискорбный случай, – заметил старик, опуская чашку дрожащей рукой. Фарфоровая чашка задребезжала о блюдце, и по ее стенке скатилась коричневая слезинка чая. – Для вашего отца он представлял особый интерес.

– Не только для него, – сказал Доктор.

Мы сидели в маленькой гостиной, примыкавшей к холлу. Комната была такой же, как и весь дом, – холодной, плохо освещенной и душной. Странный, тошнотворно сладкий запах стоял в воздухе. Я почувствовал его, когда мы еще только вошли, – его и неясный, приглушенный шум невидимых людей где-то в глубине дома: стоны, кашель, вопли отчаяния, злобные выкрики и надо всей этой какофонией – высокий истерический смех. И Уортроп, и Старр не обращали на это внимания. Однако я скоро почувствовал, что нервы мои на пределе, и мне понадобилось собрать всю свою силу духа, чтобы не попросить у Доктора разрешения подождать его снаружи вместе с лошадьми.

– Так, значит, вы пошли по его следам и выбрали его профессию, – осмелился спросить психиатр. – Я буду честен с вами, Доктор Уортроп: до сегодняшнего дня я и понятия не имел, что у него есть сын.

– Мой отец был очень скрытным человеком, особенно в том, что касалось его частной жизни, – ответил Доктор. – Он считал интимность человеческих отношений… безвкусицей. Я был его единственным ребенком, но и я едва знал его.

– С такими людьми, каким был ваш отец, это не редкость, – прокомментировал Доктор Старр. – Работа заменяла ему все.

– Я всегда считал, что просто не нравлюсь ему.

Доктор Старр рассмеялся, и что-то забулькало у него в груди.

– Простите, – сказал он. Он извлек из кармана белый платок в пятнах и сплюнул в него обильную мокроту. Потом поднес к глазам и тщательно рассмотрел содержимое платка. Он посмотрел на Доктора и печально улыбнулся: – Прошу прощения, Доктор Уортроп. Боюсь, я умираю.

– Каков диагноз? – вежливо спросил Уортроп. Он вел себя безупречно, но его правая нога так и постукивала по старому ковру.

– Диагноза нет, – сказал Старр. – Я не говорил, что умираю. Я сказал, что я боюсь, что я умираю.

– Страх, посещающий всех время от времени.

– В моем случае он практически постоянный. И тем не менее мое нежелание поставить себе диагноз возрастает по мере того, как растет страх.

– Интересно, – сказал Доктор без особого энтузиазма.

– И, в отличие от вашего отца и, судя по всему, вашего мальчика, мне некому будет передать свой факел, когда я покину этот мир.

– Уилл Генри – не «мой мальчик», – сказал Доктор.

– Нет?

– Он – мой ассистент.

– Ваш ассистент! Он весьма молод для такого важного поста, не так ли?

Он посмотрел на меня слабо видящими глазами, и я быстро отвернулся, вспомнив слова Доктора: никому не смотри прямо в глаза. Если кто-то заговорит с тобой, ничего не отвечай.

– Мне пришлось взять его к себе после трагической гибели его родителей.

– А, акт благотворительности.

– Это далеко не так. Возможно, он еще мал, но у него большой потенциал.

– Примите мои соболезнования, вы потеряли родителей, – обратился ко мне Доктор Старр, но я не поднял головы и даже не кивнул в ответ на его сочувствие. Игнорируй их, наставлял меня Доктор. Он не говорил, что владелец клиники – исключение.

– Итак, Уортроп, – продолжал Старр, – вы желаете переговорить с Капитаном Варнером.

– Я не настаивал бы, не будь вопрос чрезвычайно важным.

– О, я не сомневаюсь, что только срочное дело могло привести вас сюда в такой час без предварительного предупреждения и приглашения. На протяжении многих лет этот пациент не делает секрета из своих историй о каннибализме и убийстве. Если бы он не рассказывал об этом направо и налево, он был бы свободным человеком. Или уже умер бы, потому что, если бы не сумасшествие, его признали бы виновным.

– Мой отец никогда не говорил об этом случае, – сказал монстролог. – Я наткнулся на упоминание в его личных бумагах.

– И любопытство привело вас к моим дверям.

– Исключительно любопытство.

– Воистину так, мой дорогой Доктор Уортроп! Исключительно любопытно, исключительно!

Его тело сотряс приступ кашля, длившийся на этот раз около минуты. Он повторил ритуал с носовым платком.

– Но чистое любопытство, даже такого человека, как вы, не может быть названо необходимостью – или, как вы выразились в разговоре с мисс Браттон, «делом чрезвычайной важности».

– Мой отец верил в правдивость заявления Капитана Варнера.

– Ну, с учетом его профессии, не вызывает никаких сомнений то, что он верил.

– Верил до такой степени, что почувствовал себя обязанным приехать сюда, как приехал сегодня я. Мне известно, что пациент стар и плохо себя чувствует…

– Итак, вы прибыли из Нового Иерусалима и провели в дороге три часа, даже не предупредив о своем визите и не узнав заранее, примут ли вас, потому что чувствовали себя обязанным… а что именно обязанным сделать?

– Как я уже сказал, – ответил Доктор осторожно, – состояние Варнера, давность этого дела и другие, относящиеся к проблеме факторы заставили меня…

– Ах, да! Вот именно! «Относящиеся к проблеме факторы». Вот что вызывает мое любопытство, Доктор Уортроп. Что, ради бога, за «относящиеся к проблеме факторы»?

Доктор глубоко вздохнул, выпрямился в кресле и сказал твердо:

– Я не вправе говорить об этом.

– Тогда вы извините меня, если я возьму на себя право сказать, – с сарказмом произнес Доктор Старр. – Антропофаги. Антропофаги, да? Вы думали, я никогда не слышал о них? Да старый безумец рассказывал о них всем подряд, кто только готов был слушать! Да и тем, кто не слушал, он все равно рассказывал! Я не невежа, Уортроп, я помню Шекспира: «Антропофаги… люди, головы которых находятся между плеч». О да, я весьма хорошо знаю, что привело вас к моим дверям!

– Ну, вот и прекрасно, – спокойно согласился монстролог. – Можно мне переговорить с ним прямо сейчас?

Доктор Старр бросил взгляд в сторону двери, а потом снова посмотрел на Уортропа:

– Как вы правильно заметили, он стар и здоровье его слабее даже, чем мое. Я боюсь, что, возможно, я умираю. Капитан Варнер действительно умирает. И рассудок его, боюсь, уже покинул. Ваш приезд напрасен, Доктор Уортроп.

– Вы отказываете мне? Вы не позволите мне увидеть Варнера? – требовательно спросил Уортроп. Он начинал терять терпение. – Я приехал, чтобы прояснить несколько давних вопросов по старому делу своего отца, но я могу и не прояснять их. Никакого особого интереса они для меня не представляют.

– Тем не менее, – улыбнулся Старр.

Доктор встал с кресла, плечи его были расправлены, руки сжаты в кулаки.

– Идем, Уилл Генри. Здесь мы понапрасну теряем время.

– Это не совсем то, что я имел в виду, – сказал Старр с лукавой улыбкой. – Я лишь хотел заметить, что вашему времени и интересам науки больше послужила бы беседа со мной. Поговорите об этом деле со мной. Капитан Варнер – мой пациент уже почти двадцать четыре года. Я слышал его историю сотни раз и не сомневаюсь, что нет таких деталей, о которых я бы не знал в мельчайших подробностях. На вашем месте я бы рискнул, учитывая ухудшение его состояния и умственных способностей.

Уортроп сказал:

– Я хотел бы услышать историю от Капитана.

– Несмотря на то что я предупредил вас: он вряд ли в здравом уме.

– Я сам смогу судить об этом.

– Вы очень воспитанный и культурный человек, Уортроп. Доктор психологии, равно как и доктор – как там звучит ваша так называемая наука? – монстрологии.

Уортроп ничего не ответил. Напряжение повисло в воздухе, я боялся, что Доктор потеряет контроль над собой, перемахнет через комнату и вцепится старику в горло. Старик-психолог не знал Доктора так хорошо, как я: внешне Уортроп казался собранным и невозмутимым, но внутри у него бушевало пламя, пекущее, как солнце, и только невероятная сила воли Доктора заставляла его сдерживаться.

И снова Старр посмотрел на дверь, словно ожидая чего-то. Потом продолжил с той же заговорщической улыбкой на лице:

– Я не хотел обидеть вас, Уортроп. Моя сфера деятельности заслуживает не больше уважения, чем ваша. У меня и в мыслях не было высмеивать или несерьезно относиться к делу вашей жизни, ибо в определенном смысле оно совпадает с моим: мы посвятили себя погоне за фантомами. Разница лишь в природе этих фантомов. Мои располагаются в том пространстве, что находится у других людей между ушами, ваши живут исключительно в вашей собственной голове.

Когда дело дошло до этого, я ожидал, что Доктор пригласит Старра в Новый Иерусалим, чтобы тот мог увидеть своими глазами, насколько фантасмагорической является природа его деятельности. Но Доктор держал язык за зубами и тоже смотрел в направлении двери. Казалось, оба они чего-то ждут.

– Это трудная и одинокая жизнь, – прошептал старик; его тон как-то смягчился. – Мы оба, Уортроп, вы и я, – глас вопиющего в пустыне. Пятьдесят лет я оказываю неоценимые услуги своим знакомым. Я принес в жертву все, едва сводя концы с концами на крохотные пожертвования и деньги от филантропов. Я мог бы выбрать более стабильное и доходное место в университете, но вместо этого решил посвятить свою жизнь помощи бедным неудачникам, которых судьба и обстоятельства прибили к моему берегу. Не поймите меня неправильно, я не жалуюсь, но все это трудно. Так трудно!

Поразительно, но улыбка чеширского кота растаяла, а ее место заняла дрожащая губа и одинокая слеза, скатывающаяся по старческой щеке.

– И вот как заканчиваю я дни свои! – воскликнул он тихо. – Беспомощный, бедный, сильно нуждающийся жалкий человек, в кошельке у которого едва найдется достаточно денег на собственные похороны. Вы спрашивали про мой диагноз, и я честно ответил вам, что он не поставлен, потому что я не могу позволить себе хорошего врача. Я, будучи сам врачом, принесшим собственное благополучие на алтарь альтруизма, вынужден заканчивать свои дни в страдании и унижении, потому что я отказывался поклоняться золотому тельцу! Ах, Уортроп, как жаль – но я ни о чем не прошу. Моя гордость – моя погибель, но я непоколебим. У меня нет сожалений. Легких, правда, тоже уже, считайте, нет. Но лучше умереть в благородной нищете, чем жить недостойно.

Его снова сотряс приступ сильнейшего хриплого кашля; старик прижал к ослабевшей груди тощие руки. Рукава сползли до локтей, обнажая их – не руки, а, скорее, кости, обтянутые кожей. Казалось, он съеживался прямо у нас на глазах, ссыхался до дрожащего мелкой дрожью куска изнуренной плоти с несоразмерно большими, желтоватыми зубами.

Доктор оставался неподвижен. Он не говорил. Он смотрел, как старик повторил еще раз ритуал с носовым платком, но не вымолвил ни слова. Однако его глаза горели все тем же странным блеском, словно подсвеченные изнутри, а руки были плотно сжаты в кулаки.

Он подождал, пока Старр затихнет, затем спокойно подошел к нему и положил рядом с его чашкой золотую монету. Слезящиеся старческие глаза метнули взгляд на монету, но тут же быстро посмотрели в сторону.

– Я не прошу вашей благотворительности, Доктор Уортроп, – прохрипел скряга. – К моей ране вы добавляете еще и оскорбление.

– Это вовсе не входило в мои намерения, Доктор Старр, – ответил Доктор. – Это – ссуда. Вы выплатите мне ее. Единственным условием, которое я предъявляю, является посещение вами хорошего врача.

Взгляд на монету, еще взгляд…

– Моя единственная надежда – найти хорошего специалиста.

Вторая монета присоединилась к первой.

– В Бостоне.

Третья монета. Когда Старр ничего не сказал, но громко вздохнул в ответ на тихий звон блестящих монет, Доктор добавил четвертую. Старр закашлялся, и в груди у него так защелкало, словно в сухой полой тыкве трясли семечками. Уортроп добавил пятую монету в стопочку. Старр выпрямился, руки его повисли по обе стороны кресла, и он крикнул отчетливым зычным голосом:

– Миссис Браттон! Миссис Брааааттон!!!

Она появилась в дверях в тот же миг – вспыльчивая старая карга, которая не хотела пускать нас в дом. Казалось, она поджидала где-то под дверью, когда ее позовут. При ее появлении в комнате запахло хлоркой.

– Проводите Доктора Уортропа в комнату Капитана Варнера, – приказал Старр.

Он не сделал попытки присоединиться к нам. Он остался сидеть в своем кресле, допивая остатки чая. Теперь его рука держала кружку намного увереннее, чем несколько минут назад. Золото, положенное Доктором рядом с блюдцем, явно укрепило здоровье Старра.

– Хорошо, Доктор, – ответила ему старуха. – Следуйте за мной, – сказала она Уортропу.

Мы уже выходили из комнаты, когда Старр обратился к Доктору:

– Возможно, мальчику лучше остаться здесь со мной?

– Этот мальчик – мой ассистент, – бросил ему Доктор. – Его услуги мне необходимы.

Он пошел следом за старухой прочь из комнаты и даже не обернулся посмотреть, пойду ли я за ним. Он знал, что пойду.

Следуя по пятам за одетой в черное, пропахшей хлоркой миссис Браттон, мы поднялись по слабоосвещенной узкой лестнице, ведущей на второй этаж.

На полпути Доктор прошептал мне на ухо:

– Помни, Уилл Генри, то, что я сказал тебе.

Пока мы поднимались, душераздирающие крики и стоны, которые раньше приглушенно доносились издалека, приблизились и стали громче и отчетливее. Гортанный голос, перекрывая общий шум, произносил яростный монолог, приправленный ругательствами. Женский голос отчаянно звал снова и снова кого-то по имени Хана. Кто-то безутешно рыдал. И надо всем этим стоял пронзительный смех, который я услышал, едва только войдя в помещение санатория. И усиливался, по мере того как мы поднимались, сладковатый запах. Теперь уже было не ошибиться, из чего он состоял, – это была перехватывающая горло смесь запаха немытых тел, застоявшейся мочи и человеческих экскрементов.

По обе стороны коридора на втором этаже располагались тяжелые деревянные двери. На каждой был дверной засов, открываемый ключом, и висячие замки размером с мой кулак. В каждой было окошечко на уровне глаз, прикрытое металлической заслонкой. Старые доски пола скрипели под нашими ногами, когда мы шли по коридору, и этот звук беспокоил жителей камер, заставляя их кричать и стонать еще громче. Одна дверь задрожала и чуть не слетела с древних петель, когда о нее с противоположной стороны ударилось тело. Мы миновали любителя монологов, пересыпавшего свою речь ругательствами, которым позавидовал бы любой моряк. Пронзительные вопли, призывающие Хану, еще долго стояли у нас в ушах. Я заглянул в лицо Доктора снизу вверх в поисках утешения в этом грязном скоплении человеческих страданий и несчастий, но он не подал мне ни знака. Он выглядел как человек, прогуливающийся в парке теплым летним днем.

Для меня же этот тревожный проход по мрачному коридору показался длиннее мили и уж, конечно, совсем непохожим на прогулку в парке. Когда мы остановились у последней двери, я задыхался, потому что вдыхать это зловоние полной грудью было просто невыносимо. Старуха достала из кармана передника связку ключей на большом кольце. Она перебирала пальцами бороздку на каждом из них, низко склонившись над связкой, словно на ощупь определяла скрюченными пальцами, какой ключ от какой двери, – задача более трудная, чем можно было предположить.

Я чуть не выпрыгнул из одежды от неожиданности, когда дверь прямо за моей спиной вздрогнула от сильного удара и скрежещущий голос прошептал:

– Эй, кто здесь? Кто здесь?

За дверью послышалось шуршание и сопение.

– Я знаю, что вы здесь. Я чувствую ваш запах!

– Пациент спал, когда я в последний раз заходила к нему, – сказала миссис Браттон Доктору, любовно перебирая ключи.

– Если он все еще спит, мы разбудим его, – сказал Доктор.

– Вы немного от него добьетесь, – сказала она. – Он уже несколько недель не издает ни звука…

Уортроп не ответил. Миссис Браттон, наконец, нашла нужный ключ и открыла старый замок, потом откинула три задвижки и плечом толкнула громоздкую дверь.

Комната была крошечной, едва ли больше моего алькова на Харрингтон Лейн. Мебели не было, лишь шаткая кровать, расположенная в двух шагах от двери. Около нее горела керосиновая лампа; ее дымящееся пламя было единственным источником света. Оно отбрасывало наши тени на потолок и на осыпающуюся штукатурку на стене напротив грязного окна. Пыльный подоконник был усыпан дохлыми мухами. На стекле жужжали и бились живые.

От едкого запаха хлорки у меня начали слезиться глаза, и я догадался, почему нас с Доктором так долго продержали внизу: миссис Браттон нужно было время, чтобы все тут вымыть и продезинфицировать, прежде чем представить нас Капитану Варнеру.

Он лежал на кровати под несколькими одеялами и простынями, верхняя из которых была белоснежной и свежевыглаженной, словно погребальная. Открытыми оставались лишь его голова и шея. Кровать была небольшой, но казалась еще меньше под весом его огромного тела. Я представлял его хилым, болезненным стариком, от которого осталась одна оболочка после более чем двадцатилетнего заключения. Но передо мной лежал человек богатырского телосложения, весом, рискну предположить, более четырехсот фунтов, и кровать прогибалась под ним гамаком. Голова его тоже была огромной; подушка под ней казалась размером с подушечку для иголок. Глаза утопали в сероватых складках век; нос был алым, выступая над щеками, как красная картофелина на сером поле. А рот был похож на беззубый туннель, в котором раздутый язык неустанно скользил по обнаженным деснам.

Доктор подошел к его постели. Старуха нервно перебирала ключи на связке. Позвякивание ключей, тяжелое дыхание больного да жужжанье мух на окне – вот и все звуки, что заполняли крошечное до клаустрофобии пространство.

– Я не советовала бы прикасаться к нему, – предупредила она. – Капитан Варнер ненавидит, когда его трогают руками. Не так ли, Капитан Варнер?

Он ничего не ответил. Хотя глаза его тонули в глубоких морщинах, я видел, что они открыты. Кончиком языка – серым, как и кожа, – он облизнул губы. На его подбородке, узелком приткнувшемся между шеей и нижней губой, блестела слюна.

Уортроп долгим взглядом посмотрел на несчастный объект своих поисков. Он ничего не говорил и ничем не выдавал своих чувств. Потом он, казалось, стряхнул с себя чары и резко обернулся к старой женщине.

– Оставьте нас, – сказал он.

– Не могу, – резко бросила она, – это против правил.

Доктор повторил команду, даже не повышая голоса, но медленно произнося слова – так, словно в первый раз она плохо его расслышала:

– Оставьте нас.

Она что-то почувствовала в его взгляде, и это что-то напугало ее, ибо она тотчас посмотрела в сторону, яростно затрясла ключами – символом своей власти – и сказала:

– Доктору будет об этом доложено.

Уортроп уже повернулся к ней спиной и смотрел на выброшенного на берег бегемота, лежащего в постели. Звук бряцающих ключей растаял вдалеке; дверь старуха оставила приоткрытой. Доктор велел мне закрыть ее. А когда я закрыл ее и оперся о твердую, успокаивающую поверхность, Уортроп склонился над постелью и приблизил свое лицо почти вплотную к лицу больного. Громким четким голосом он произнес:

– Варнер! Капитан!

Варнер не отвечал. Он неотрывно смотрел на потолок; рот его был открыт; язык без устали облизывал нижнюю губу и возвращался к исследованию беззубой челюсти. Из глубины его груди вырывался не то хрип, не то стон. Но кроме языка, он не шевелил ни одной мышцей (если мышцы вообще остались у него под толстым слоем жира).

– Варнер, вы меня слышите? – спросил Доктор. Он ждал ответа: спина напряжена, зубы плотно сжаты. Только слышно, как мухи жужжат и бьются о стекло. Запах хлорки и духота становились невыносимы. Я часто и неглубоко дышал и думал, рассердится ли Доктор, если я попрошу открыть окно, чтобы впустить немного свежего воздуха.

Уортроп повысил голос и буквально проорал в лицо Капитана:

– Вы знаете, кто я, Варнер? Вам сказали, кто пришел навестить вас сегодня?

Тучный больной издал стон. Доктор вздохнул и посмотрел на меня.

– Боюсь, мы пришли слишком поздно, – сказал он.

– Кто… – простонал старый моряк, словно решил разубедить Доктора. – Кто пришел?

– Уортроп, – ответил монстролог. – Меня зовут Уортроп.

– Уортроп! – воскликнул Капитан.

При упоминании этого имени его глаза вдруг задвигались так же беспокойно, как язык – вправо, влево, – но Варнер никак не мог сфокусироваться на лице Доктора. Его взгляд блуждал по потолку – там, где раздробленная тень Уортропа танцевала в свете керосиновой лампы прямо над Варнером, словно нечистый дух – темный, нелепый и огромный.

– Вам знакомо это имя, – сказал Доктор.

Огромная голова с трудом кивнула.

– Да сжалится надо мною Небо – да. Мне знакомо имя Уортроп, – прозвучал гортанный голос, захлебываясь слюной. – Все это было дело рук Уортропа, дьявольское отродье – он и весь его род!

– Проклятие – лишь одно из объяснений, – сухо сказал Доктор. – Хотя я больше придерживаюсь теории Дарвина. Сейчас доказательства на моей стороне, хотя время может показать, что я ошибался, а вы, Хезекия Варнер, – нет. Алистер Уортроп был моим отцом.

Ответа не последовало – только странные, подавляемые и все ж вырывающиеся стоны.

– Мой отец, – продолжал монстролог, – тот, кто нанял вас отплыть в конце шестьдесят третьего или начале шестьдесят четвертого года на корабле в Западную Африку, возможно в Сенегамбию или Нижнюю Гвинею, и вернуться с грузом, который имел для него особое значение. Да? Так было дело?

– Нет… – пробормотал старик.

– Нет? – эхом отозвался Доктор, хмурясь.

– Не Сенегамбия и не Гвинея. Бенин, – простонал он. – Королевство Бенин! Дом безбожного подражания знати и проклятый правитель этой проклятой земли по имени Оба. И я клянусь, не найдется язычника более мерзкого и распутника более страшного ни в одном уголке мира!

– Этот Оба, король Бенина, захватил в плен весь род Антропофагов? – спросил Доктор.

Казалось, его осенила страшная догадка.

– Целое племя этих страшных чудовищ жило в специальной камере прямо под его дворцом.

– Но Антропофаги не могут жить в плену. Они бы умерли с голоду.

– Не эти, Уортроп, – выдохнул старый контрабандист. – Эти монстры были жирными и счастливыми, благодарю покорно! Я видел это собственными глазами, и, если бы я был более храбрым человеком, я выбил бы всем глаза за их преступления.

– Их кормили? – скептически спросил Доктор. – Чем?

– В основном детьми. Двенадцати- и тринадцатилетними девочками. Девочками, вот-вот готовыми стать женщинами. Иногда и младше. Бывало, им закидывали в дыру и пищащих младенцев. Там в центре дворца есть шахта, соединенная туннелем с камерой Антропофагов. В эту шахту их священники бросают девушку; я видел это, Уортроп, я видел это! Она пролетает двадцать футов и падает на дно, где она кидается на стены пропасти для жертвоприношений, царапает их ногтями в поисках выхода или опоры, но их, конечно, нет. Оттуда никуда не деться! Главный священник подает сигнал; огромная деревянная заслонка поднимается, и появляются они. Сначала слышен только их запах – гнилое зловоние самой смерти, потом слышится громкое пыхтение и щелканье острых клыков. Они приближаются, а невинная жертва начинает визжать и кричать, призывая невидимых судей, что находятся наверху, пощадить ее. Пощадить, Уортроп! Она молит их о милосердии, а они пялятся на нее сверху вниз с каменными лицами, и, когда чудовище врывается в яму, ужас лишает ее последних остатков достоинства: она испражняется, ее кишечник сдается. Она падает в грязь, покрытая собственными нечистотами, а они бросаются к ней со всех сил – самые крупные животные прыгают в тридцати футах от входа в туннель, где лежит она, ягненок на заклание. А над ней – язычники-властители, чья сумасшедшая причуда приговорила ее к судьбе, негодной даже для самого отъявленного преступника. Но жаждущие крови боги требуют и получают свое. Голова – самый желанный приз. Первый, кто добирается до головы, хватает ее и отрывает от туловища, а все еще бьющееся сердце жертвы гонит кровь, и она хлещет через отверстие; дымящийся гейзер забрызгивает их, окрашивая в темно-красный цвет их алебастровые тела. Они с рычанием и хрустом сражаются за кусок мяса; да, теперь она – мясо, она не человек больше. Куски ее плоти летят во все стороны, иногда подскакивая кверху и обрызгивая зрителей кровью, чистой и девственной. Я потерял ее из виду в рукопашной схватке, но то была благословенная слепота после проклятого зрелища. Никакое адское видение не превзойдет этого, Уортроп. Никакой образ или слово, рожденное человеческим сознанием, не выразит того, что увидел я в тот день!

(Хотя я точно и честно записал здесь рассказ старика – все, что я помню, – это остается всего лишь рассказом на бумаге в сравнении с теми стонами, бормотаньем и непонятными отступлениями, которые пронизывали его монолог, длившийся около получаса. Голос Капитана то повышался, то затихал почти до шепота, так что Доктору приходилось наклоняться к самым серым губам больного. Я решил избавить того, кто будет читать мои дневники, от этих отвлекающих внимание и, возможно, раздражающих отступлений.)

– Так я думал, – простонал Варнер после непродолжительного молчания, во время которого слышалось лишь жужжанье мух.

– Так вы думали? Что вы хотите этим сказать?

– Король ни за что не хотел расставаться с ними, ибо какую цену вы назначите за головы ваших богов?

– И все же Оба продал их вам? – заметил Доктор. – Вероятно, так и было.

– Да-да, конечно. После двухнедельного торга он согласился продать их, но не столько, сколько хотел Уортроп. Он хотел четверых – взрослую пару и двоих детенышей. Но мы отплыли только с тремя: двухгодовалым Антропофагом, молодым самцом и…

Капитан закрыл глаза и глубоко прерывисто вздохнул.

– И самкой, настоящей дьяволицей, самой крупной самкой в племени – крупнее самого высокого самца, а он был ростом около восьми футов. Ее Оба боялся больше, чем всех остальных. А мы ее взяли. Мы ее взяли.

В ужасе от этой мысли, хотя миновало уже больше двадцати лет, все еще не придя в себя, Варнер затрясся под подоткнутыми одеялами.

– Но почему он хотел четверых? Он говорил?

– Да боже мой, не говорил он ничего, а я не спрашивал! Я даже не знал, когда отплывал в эту проклятую страну, что за груз мы повезем. Уортроп предложил огромную, королевскую цену за эту работу, и мне было без разницы, нужно ему четыре или восемьдесят! После войны «Ферония» была в плачевном состоянии. Я принял его предложение, не задумываясь и не задавая лишних вопросов!

Уортроп отвернулся от кровати и в два шага достиг окна. Руки его были сложены за спиной, он со всем вниманием пристально изучал подоконник. Доктор осторожно поднял одну из дохлых мух, зажав ее тонкие крылышки между большим и указательным пальцами, и поднес ее к глазам, словно изучая причину ее смерти.

Распростертый на кровати левиафан не смотрел на него. Его взгляд был по-прежнему устремлен в потолок. Какое бы успокоение желтоватая неровная поверхность ни приносила больному, его огромное тело было неподвижно, словно труп, под безукоризненно белой простыней. Интересно, сколько времени он уже пролежал здесь, парализованный, не способный пошевелить ни головой, ни руками, ни ногами, вынужденный смотреть час за часом, день за днем на пустое полотно потолка? И какие адские сцены разворачивала перед ним на этом полотне беспощадная память? Бедное парализованное существо. Неудивительно, что Уортроп-старший покинул тебя! Какое утешение мог он дать тому, чей разум покинул тело, в котором обитал? Даже если он покинул тело по доброй воле, мог ли какой-то разум оказаться сильнее, чем ужас, замораживающий костный мозг и блокирующий движение конечностей? Сильнее, чем самая тяжелая тюремная цепь, сковали тебя метафорические узы, Хезекия Варнер!

Варнер засмеялся. Смех был слабым, шуршащим, как осенние листья под ногами.

– Что-то пошло не так, когда вы возвращались обратно в Америку, не так ли? – настойчиво продолжал монстролог.

– Он пытался предупредить меня, – сказал Варнер. Дыхание его стало свистящим.

– Кто? Кто пытался предупредить вас?

– Оба! В то утро, когда мы отплывали, старый дьявол с усмешкой в лукавых глазах и широкой улыбкой на черных щеках спросил, какую провизию мы заготовили для них. Он сказал мне, что во время путешествия они могут сильно проголодаться без «корма», и предложил взять с собой парочку его рабов. Я гневно отказался. Я сказал, что я – христианин, что во мне есть страх Божий и страх Божьего суда.

– Но вы пожалели об этом, – подвел итог Уортроп.

– Меня заверили, что все будет в порядке, – пробормотал Варнер. – У меня были строгие инструкции от монстролога. Мы укрепили опоры и крепежные детали, приварили железные решетки на иллюминаторы, врезали двойные замки на двери. У нас на борту было двести фунтов соленой свинины, а в Сапеле мы загрузили именно ту провизию и в том количестве, что приказал Уортроп: двенадцать коз, пять телят и семь шимпанзе. «Попробуйте шимпанзе, если они не станут есть другое, – сказал он мне. – Они – ближайшие родственники их привычной добыче». Ближайшие родственники! Да помоги нам Бог!

Уортроп разжал пальцы, и муха упала на пол. Он наступил сапогом на ее сухое тельце.

– Мухи, – пробормотал он задумчиво. – Откуда столько мух?

Он с минуту наблюдал, как они жужжат и бьются о замызганное стекло, прежде чем повернуться лицом к Варнеру.

– Антропофаги отказались это есть, – скорее сказал, чем спросил Доктор.

– О да, именно так и было, как вам известно. Как вам известно и все остальное. Так что я больше не буду ничего рассказывать об этом. Не знаю, зачем вы приехали среди ночи и задаете вопросы, ответы на которые вам известны. Не знаю, зачем вы приехали, если только не для того, чтобы мучить больного умирающего старика. Не знаю, что за удовольствие доставляет вам моя боль, Уортроп, разве только, помилуй господи, вы воистину – сын своего отца! Вы уже знаете, какой специальный приказ отдал ваш отец и какая судьба постигла экипаж «Феронии». Что за садизм привел вас к моему смертному ложу? Чего вы хотите – напомнить мне о тех страшных днях смерти и о смерти приближающейся? Поглубже вонзить в меня нож, который уже вонзил ваш отец? Разбередить мою рану еще раз, прежде чем ангел смерти спустится за мной? Сжальтесь надо мной, Уортроп! Я молю вас о милосердии! Сжальтесь!

Доктор проигнорировал эту обличительную речь, эту страстную мольбу, разбавленную стонами и всхлипыванием. Проигнорировал все это и сказал:

– Они, должно быть, немедленно убивали всех животных, которых вы предлагали им, – они яростно охраняли свою территорию – но не ели их. Через несколько дней трюм корабля, надо думать, напоминал скотобойню, а вонял еще хуже.

– Нет, – прошептал Варнер, закрывая глаза. – Нет, прошу вас, не говорите ничего больше.

– Им как-то удалось выбраться. Нигде в литературе не упоминается, что они умеют плавать, так что они попросту захватили корабль, а не бежали с него. И по крайней мере двое из них выжили до того момента, как «Феронию» выбросило на мель в Суомпскотте. Выжили самец и самка, полагаю?

Варнер вздохнул – это был резкий скрипучий вздох, такой звук издает галька, когда на нее наступает сапог. Глаза его открылись, рот зевнул, язык вывалился, голос стал потусторонним.

– Они съели младшего. Это был ее сын, этой самки Антропофага, по крайней мере, Оба так говорил. Она просто порвала его на куски. Своими собственными глазами – о, как виню я свои глаза за то, что они видели! – я смотрел, как она засовывает его еще бьющееся сердце себе в глотку. То, что осталось, доел самец.

– Она была главная в паре? Она доминировала?

– Самец боялся ее, страшно боялся, это было ясно.

– Тем не менее его она не тронула – или не так? Она одна спаслась с корабля?

– Я не знаю, спаслась она одна, или они оба, или никто не спасся. Меня там не было! Господь в неизмеримой милости своей решил сохранить мне жизнь, чтобы я окончил дни мои здесь, окруженный заботой доброго доктора Старра и этой ведьмы, миссис Браттон!

– Вы бросили ваш корабль на произвол судьбы, вы покинули судно, – настаивал Доктор.

Варнер не отвечал. Его глаза снова закрылись. Возможно, он думал, что, если закроет их, мы исчезнем так же, как чудовищные образы, которые он видел на потолке, и будем преданы забвению. Он стал так неподвижен, что на миг я подумал, что он перестал дышать.

– Вы спрашивали, зачем я приехал, – начал Уортроп, возвращаясь на свое место. – Меня привела сюда она, эта самка, Хезекия, потому что она, как и вы, пережила гибель «Феронии», а ее отпрыски процветают в новообретенном доме. Ее потомство, более тридцати сильных особей Антропофагов, на данный момент находятся в трех часах езды от этого места.

Варнер застонал. К этому времени мы уже столько слышали его стон, что он превратился в постоянный фон, как жужжанье мух, бьющихся о стекло. («Откуда столько мух? – интересовался Уортроп. – Откуда столько мух?»)

– Мой отец измучил себя мыслями о вас, – продолжал Доктор. – Но не выказал заинтересованности в судьбе вашего необыкновенного груза. Он был много кем, но в первую очередь оставался ученым и не пришел бы к выводу, что Антропофаги затерялись или погибли в море от голода. Что-то или кто-то убедили его, что не надо гнаться за ответом. И не было никого, кроме одного человека, кто был свидетелем и мог убедить его. Человека, спасшегося с «Феронии». Из-за этого он нашел вас через двадцать лет? Чтобы снова спросить вас об их судьбе?

Кожа Варнера тошнотворно серого цвета заблестела в свете лампы – он потел под слоями своих одеял, и впервые я почувствовал в воздухе не только запах хлорки, а примешивающийся к нему слабый запах разложения. Я подумал, может, под кровать заползла крыса и там сдохла? Это объяснило бы наличие мух. Я обернулся и посмотрел на усеянное ими окно. Откуда столько мух?

– Ей на руку сыграли две вещи: прихоть природы и человеческая глупость, – глухо простонал Варнер, откликаясь наконец на вопрос Доктора. – На девятнадцатый день в море наступил штиль. Кругом было только море – бесконечное, как прерии Канзаса, а сверху палило жестокое тропическое солнце. И так продолжалось день за днем, восемь дней, пока экипаж не начал нервничать, сходить с ума от скуки и, наконец, пить. Они почти постоянно были пьяные. И мучили чудовищ просто ради развлечения. Они делали ставки, кто из монстров первый загнется без еды, кто первый начнет убивать. Они открывали дверь трюма и дразнили их через решетку, бросались в них чем попало и наслаждались вызванной яростью. Самый крупный из монстров, самка, мог допрыгнуть со дна трюма, с двадцатифутовой глубины, почти до прутьев решетки; на это они тоже делали ставки – как далеко дотянется она лапами. Уилсон, первый помощник, был заводилой. Именно он придумывал большинство издевательств. И именно он первым поплатился за это.

За день до того, как снова подули ветры, после еще одного жаркого, праздного, пропитанного ромом дня, Уилсон и двое его приятелей решили забить теленка и попробовать накормить Антропофагов.

Пьяная логика Уилсона была такова: зверюги отказываются есть то, что им предлагают, потому что видят, что это – не человеческое мясо. Ни один уважающий себя людоед не станет есть какого-то там теленка! Но если они не будут знать, что за мясо им бросили, они могут принять его за человеческое и проглотят за милую душу! Таков был план. Капитан его не одобрил. Он лежал в своей каюте с малярией, как он полагал. Команда судна забила орущего теленка на палубе и выкинула внутренности за борт поджидающим акулам. Пребывая в пьяном дурмане, они не осознавали и не обратили внимания, что неистовство и бешенство, с которым акулы набросились на потроха, были всего лишь прелюдией, страшным предзнаменованием последующих событий.

Уилсон и рабочий по имени Смит отрезали толстый кусок телячьего бока и насадили его на гарпун. Крюк они привязали к концу тридцатифутовой веревки, сложенной кольцами, и Уилсон спустил наживку сквозь прутья решетки, лежа на животе так, чтобы видеть результаты эксперимента. Для Антропофагов это было тихое и спокойное время суток – время, когда они прячутся в своем жилище и отдыхают, лежа в соломенных гнездах, которые, как предупредил нас капитан, они сначала подолгу сооружают, а потом еще тщательнее поддерживают в порядке. Антропофаги – ночные охотники и проводят большую часть дня высыпаясь, нянча малышей или тренируя соплеменников. Главный – и самый странный – вид тренировки – это навык извлечения кусочков человеческого мяса друг у друга из зубов. Делают они это кончиком самого длинного ногтя, расположенного на среднем пальце. Это упражнение вырабатывает у них осторожность, внимание и самоконтроль, потому что тот, у кого копаются в пасти, должен сохранять полную неподвижность, в то время как его товарищ забирается ему в самую глотку, чтобы почистить задние зубы. Если первый пошевелится, второй может поцарапать ему десны, что вызовет рефлекторное смыкание челюсти на руке, чистящей зубы, – руке, оказывающей бесценную услугу.

Уилсон почти не видел их – как они уютно устроились, прижавшись друг другу, на соломе в дальнем углу трюма. Решетки на окнах плохо пропускали свет даже в полдень, а сейчас солнце уже садилось; монстры казались скорее темными тенями среди более светлых теней от холмиков соломы, в которую они зарылись. Уилсон принялся раскачивать приманку туда-сюда, покрикивая, что пора вставать – обед подан. С тех пор как они ели в последний раз, прошло уже три недели, и они, должно быть, сильно страдали от голода. Приятели Уилсона, Смит и навигатор Бернс, стояли по обе стороны от него, низко наклонившись, вглядываясь во мрак трюма, не в силах удержаться от веселого смеха. «Ниже, – подначивали они Уилсона, – раскачивай пониже, чтобы они могли унюхать запах!» Так кричали они в темную дыру трюма – тюрьму, знававшую тысячи тонн человеческого груза для работ на хлопковых плантациях Джорджии и плантациях индиго в Луизиане – ибо «Ферония» была работорговым судном еще до войны. Теперь этот трюм был завален гниющими скелетами коз и неузнаваемыми останками разодранных шимпанзе – монстры порвали их так же легко, как дети отрывают крылышки мухам.

«Ну же, зверушки! Просыпайтесь и покушайте!» Призывы оставались без ответа. Стараясь раскачать приманку так, чтобы она была поближе к спящим Антропофагам и те смогли ее унюхать, Уилсон просунул правую руку сквозь прутья решетки, и веревка опустилась вниз еще на пару футов. «Приготовьтесь в любой момент выдернуть меня, – сказал он своим товарищам, раскачивая все сильнее из стороны в сторону кусок жирной телятины, с которого капала свежая кровь. – Вы же видели, как быстро они могут…»

Его фраза оборвалась, как оборвалась за полминуты и его жизнь.

Позже, прежде чем встретить ту же судьбу, что и глупый Уилсон, Бернс ворвался в кабину капитана и, забаррикадировав дверь, рассказал Варнеру, что случилось за те страшные полминуты. Выпрыгнула ли самка из-за соломенного гнезда или с другой стороны, никто не знает. Бернс – потому что не видел, Уилсон и Смит – потому что были мертвы. Уилсон, боясь уронить веревку, обмотал ее вокруг запястья, так что когда самка атаковала и повисла на крюке всем своим весом, плечо Уилсона полностью провалилось за решетку, хотя он и ослабил хватку, как только самка набросилась на дичь. Веревка размоталась и упала на пол трюма, но плечо Уилсона было теперь крепко зажато между прутьями решетки. Хриплым голосом Уилсон истерично закричал, чтобы его вытащили обратно. Разглядел ли он ее в темноте внизу? Встретился ли взглядом с ее черными бездушными глазами, расположенными на плечах, мерцающими в свете заходящего солнца? Но вот пасть ее разверзлась, и она подскочила на двадцать футов вверх. Вцепившись когтями в его руку, она подтянулась и другой лапой достала до прутьев решетки, до которых не могла дотянуться раньше, – его плечо стало ей опорой. Товарищи Уилсона отскочили в панике при виде ее кошмарной пасти. Уилсон вопил от ужаса и боли; его ноги дергались, ступни пытались найти опору, чтобы выбраться, но тяжесть туши, повисшей на его руке, тянула вниз. Он застрял в решетке еще крепче. Он откинул назад голову, так как она принялась полосовать ногтями его лицо, и тогда она проколола средним пальцем его сонную артерию – кровь брызнула во все стороны, и самка Антропофаг подставила пасть под ее фонтан. И вот его голова глухо стукнулась о металлические прутья, ноги еще раз дернулись в предсмертной судороге – и Уилсон замер.

Слишком поздно Смит вспомнил, что у него на боку есть кольт. Но пока он извлекал его из кобуры, она уже выломала два железных прута решетки – так легко, «как мы ломаем зубочистки». Эти прутья находились как раз под телом Уилсона, и теперь он полетел вниз в трюм, где поджидал самец Антропофаг, разбуженный возней и запахом человеческой крови. Смит принялся палить из револьвера, а самка, цепляясь лапой за решетку, продолжала выламывать следующие прутья. Бернс не мог сказать, попала ли в нее хоть одна пуля, потому что он повернулся и бросился бежать. Доски дрожали под его ногами. Все помещение вибрировало от пистолетных выстрелов и истерических воплей Смита. Когда он поднялся по узкой лестнице на квартердек, выстрелы внезапно прекратились: то ли у Смита кончились патроны, то ли она доломала прутья и Смит последовал за Уилсоном. В любом случае, когда «Феронию» обследовали уже после того, как судно село на мель, останки Смита, по словам Варнера, могли уместиться «в мешочек для пороха».