Возвращение со звезд. Футурологический конгресс Лем Станислав

– Семь лет. Семь лет двойного ускорения. Конечно, все мускулы должны были увеличиться, брюшные, дыхательные, я знаю, как выглядит моя шея. Но иначе я бы задохнулся, как мышь. Мускулы работали, даже когда я спал. Даже во время гибернации. Все весило в два раза больше. Это все поэтому.

– Другие тоже?.. Простите, что я спрашиваю, но это уж во мне заговорил врач… Видите ли, еще не было такой длительной экспедиции…

– Я знаю. Другие? Олаф почти такой же, как я. Наверно, это зависит от скелета, я всегда был ширококостный. Ардер был выше меня. Больше двух. Да, Ардер… О чем это я говорил? Другие? Я ведь был самый молодой и поэтому легче всех адаптировался. По крайней мере Вентури так утверждал… Вы знаете работы Янссена?

– Янссена? Это же наша классика, Брегг…

– Вот как? Смешно, это был такой подвижный маленький доктор… Знаете, я выдержал у него однажды семьдесят девять g в течение полутора секунд…

– Что?

Я улыбнулся.

– Это даже удостоверено. Но это было сто тридцать лет назад. Сейчас для меня и сорок слишком много.

– Брегг, да ведь сейчас никто и двадцати не выдержит!

– Почему? Неужели из-за этой бетризации?

Он молчал. Мне показалось, что он знает что-то такое, о чем не хочет мне сказать. Я встал.

– Брегг, – сказал он, – уж если мы об этом заговорили: будьте осторожны.

– В чем?

– Остерегайтесь себя и других. Прогресс никогда не доставался даром. Мы избавились от тысяч и тысяч опасностей, конфликтов, но за это пришлось платить. Общество стало мягче, а вы бываете… можете быть… слишком жестоким. Вы понимаете?

– Понимаю, – ответил я, вспоминая о том человеке, который смеялся в ресторане и замолчал, когда я к нему подошел.

– Доктор, – сказал я вдруг, – знаете… я встретил ночью льва. Даже двух. Почему они на меня не напали?

– Теперь нет хищников, Брегг… бетризация… Вы встретили его ночью? И что же вы сделали?

– Я его чесал под подбородком, – сказал я и показал как. – Но насчет «Илиады», доктор, это преувеличение. Я здорово испугался. Что я вам должен?

– Даже не вспоминайте об этом. И если вы когда-нибудь захотите…

– Благодарю вас.

– Но только не откладывайте слишком, – добавил он почти шепотом, когда я уже выходил. Только на лестнице я понял, что это означало: ему ведь было около девяноста лет.

Я вернулся в отель. В холле была парикмахерская. Конечно, ее обслуживал робот. Я попросил подстричь меня. Я порядочно зарос, волосы так и торчали над ушами. Больше всего поседели виски. Когда робот кончил, я решил, что теперь выгляжу менее дико. Он мелодичным голосом спросил, не покрасить ли.

– Нет, – сказал я.

– Апрекс?

– Что это?

– Против морщин.

Я заколебался. Все это было страшно глупо, но, может быть, доктор все-таки был прав?

– Хорошо, – согласился я.

Он покрыл мое лицо слоем резко пахнувшего желатина, который стянулся как маска. Потом я лежал под компрессами, радуясь, что не вижу сам себя.

Я отправился наверх; в комнате уже лежали пакеты с жидким бельем, я сбросил одежду и вошел в ванную. Там было зеркало.

М-да. Я мог испугать кого угодно. Я и не подозревал, что выгляжу как ярмарочный силач. Бугры мускулов, торс, я весь был какой-то бугристый. Когда я поднял руку, грудная мышца напряглась, и в ней раскрылся глубокий шрам шириной в ладонь. Я попытался разглядеть второй, что был возле лопатки, из-за которого меня назвали счастливчиком, – если б осколок прошел на три сантиметра левее, он раздробил бы мне позвоночник. Я стукнул себя по животу, твердому, как доска.

– Ты, скотина, – шепнул я в зеркало. Захотелось принять ванну, настоящую, без этих озонных вихрей… Утешила мысль о бассейне, который будет при вилле. Попытался надеть один из купленных нарядов, но никак не мог решиться расстаться с брюками. Поэтому натянул только белый свитер, хотя мой старый, черный, истрепанный на локтях, нравился мне больше, и отправился в ресторан.

Почти половина столиков была свободна. Пройдя три зала, я вышел на террасу; отсюда открывался вид на большие бульвары с нескончаемыми потоками глидеров; под облаками, как горный массив, поблекший в воздушной дымке, возвышался Терминал.

Я решил заказать обед.

– Что угодно? – Робот пытался вручить мне меню.

– Все равно, – ответил я. – Обычный обед.

Только начав есть, я обратил внимание на то, что столики вокруг меня пустуют. Я совершенно бессознательно искал уединения. Я даже не подозревал об этом. Я не замечал, что ем. Уверенность в том, что я все хорошо придумал, покинула меня. Отпуск… как будто я собирался сам себя вознаградить, если уж никто иной об этом не позаботился. Бесшумно подошел официант.

– Вы Брегг, не так ли?

– Да.

– У вас гость, в вашем номере.

– Гость?

Я сразу подумал о Наис. Допил темный пенистый напиток и встал, ощущая спиной провожающие меня взгляды. Неплохо было бы отпилить от себя хотя бы десяток сантиметров. В номере ждала молодая женщина, которую я никогда раньше не видел. Серое пушистое платье, алая фантасмагория вокруг плеч.

– Я из Адапта, – сказала она, – я разговаривала сегодня с вами.

– Ах, это были вы?

Я слегка насторожился. Что им от меня опять нужно? Она присела. Я тоже медленно опустился в кресло.

– Как вы себя чувствуете?

– Великолепно. Сегодня я был у врача. Он меня осмотрел. Вес в порядке. Я снял виллу, хочу немного почитать.

– Очень разумно. С этой точки зрения Клавестра – великолепное место. Там горы, спокойствие…

Она знала, что вилла в Клавестре. Следили они за мной, что ли? Я не шелохнулся, ожидая продолжения.

– Я принесла вам… это от нас.

Она показала небольшой пакет, лежавший на столе.

– Это самая последняя наша новинка, понимаете, – говорила она с несколько искусственным оживлением. – Ложась спать, вы включаете аппарат… и за несколько ночей самым простейшим способом узнаете без всяких усилий массу полезных вещей…

– Ах вот как! Замечательно, – сказал я.

Она улыбнулась, я тоже – вежливый ученик.

– Вы психолог?

– Да, вы угадали.

Она была в нерешительности. Я видел, что она хочет что-то сказать.

– Я слушаю…

– Вы на меня не обидитесь?

– С чего бы мне на вас обижаться?

– Потому что… видите ли… вы одеваетесь несколько…

– Знаю. Но мне нравятся эти брюки. Со временем, пожалуй…

– Ах, дело совсем не в брюках. Свитер…

– Свитер? – удивился я. – Мне его сегодня сделали, это ведь, кажется, последний крик моды, разве нет?

– Да-да. Только вы его напрасно так надули… вы разрешите?

– Прошу вас, – ответил я совсем тихо.

Она наклонилась в кресле, вытянутыми пальцами легко ударила меня в грудь и слабо вскрикнула:

– Что у вас там?

– Ничего, кроме меня самого, – ответил я, криво улыбаясь.

Она потерла ушибленные пальцы и встала. Злорадное удовлетворение вдруг покинуло меня, мое спокойствие стало теперь просто холодным.

– Ничего, садитесь.

– Но… я очень прошу вас извинить… я…

– Чепуха. И давно вы работаете в Адапте?

– Второй год…

– Вот как – и первый пациент? – Я показал на себя пальцем.

Она слегка покраснела.

– Разрешите вас спросить?

Ее веки затрепетали. Может быть, она воображала, что я собираюсь условиться с ней о свидании?

– Конечно…

– Как это делается, что на каждом горизонте города можно видеть небо?

Она оживилась.

– Это очень просто. Телевидение – так это раньше называлось. На потолках расположены экраны – они передают то, что над землей, – вид неба, тучи…

– Но ведь эти горизонты не так уж высоки, – сказал я, – а там стоят даже сорокаэтажные дома…

– Это иллюзия, – улыбнулась она, – только часть домов настоящая, остальные этажи продолжаются на экранах. Понимаете?

– Понимаю как, но не понимаю зачем?

– Ну, чтобы ни на одном этаже жители не чувствовали себя обиженными. Ни в чем…

– Ага, – сказал я. – Да, это остроумно… и вот еще что. Я собираюсь отправиться за книгами. Посоветуйте мне что-нибудь из вашей области. Какие-нибудь… такие… компилятивные, обзорные…

– Вы хотите изучать психологию? – удивилась она.

– Нет, но я хочу знать, что вы сделали за это время…

– Я бы вам посоветовала Майссена… – сказала она.

– Что это такое?

– Школьный учебник.

– Я бы предпочел что-нибудь более серьезное. Справочники, монографии… лучше всего получать из первых рук…

– Это, вероятно, будет слишком… трудно…

Она снисходительно улыбнулась.

– А может быть, и нет. В чем состоит трудность?

– Психология очень математизировалась…

– Я тоже. До того места, на котором оставил вас сто лет назад. Что, требуется больше?

– Но ведь вы же не математик?

– По специальности нет, но я изучал математику. На «Прометее». Там, видите ли, было очень много… свободного времени.

Удивленная, сбитая с толку, она уже ничего больше не говорила. Выписала мне на карточку ряд названий. Когда она вышла, я вернулся к столу и тяжело сел. Даже она, сотрудница Адапта… Математика? Откуда? Дикарь, неандерталец! «Ненавижу их, – подумал я, – ненавижу, ненавижу». Я даже не сознавал, о ком думаю. Обо всех сразу. Да, обо всех. Меня обманули. Отправили меня, сами не зная, что творят, рассчитывали, что я не вернусь, как Вентури, Ардер, Томас, но я вернулся, чтобы они меня боялись, вернулся, чтобы быть угрызением совести, которому никто не рад. «Я не нужен», – подумал я. Если б я мог плакать. Ардер умел. Он говорил, что не нужно стыдиться слез. Я, наверное, солгал в кабинете доктора. Я не сказал об этом никому, никогда, но я не был уверен, что сделал бы это для кого-нибудь. Для Олафа, потом. Но я не был в этом абсолютно уверен. Ардер! Как мы верили им и все время чувствовали за собой Землю, верящую в нас, думающую о нас, живую. Никто не говорил об этом, зачем? Разве говорят о том, что очевидно?

Я встал. Я не мог сидеть. Я ходил из угла в угол.

Довольно. Я открыл дверь ванной, но ведь там не было даже воды, чтобы плеснуть себе в лицо. И что это за мысли, в конце концов! Чистейшая истерия!

Я вернулся в номер и начал упаковывать вещи.

Все послеобеденное время я провел в книжном магазине. Книг не было. Их не печатали уже без малого полсотни лет. А я так истосковался по ним после микрофильмов, составлявших библиотеку на «Прометее»! Увы! Уже нельзя было рыскать по полкам, взвешивать в руке тома, ощущать их многообещающую тяжесть. Книжный магазин походил скорее на лабораторию электроники. Книги – кристаллики с запечатленной информацией. Читали их с помощью оптона. Оптон напоминал настоящую книгу, только с одной-единственной страницей между обложками. От каждого прикосновения на ней появлялась следующая страница текста. Но оптоны употреблялись редко, как сообщил мне продавец-робот. Люди предпочитали лектоны – те читали вслух, их можно было отрегулировать на любой тембр голоса, произвольный темп и модуляцию. Только научные труды очень узкой специализации еще печатали на пластике, имитирующем бумагу. Так что все мои покупки, хотя их было чуть ли не триста названий, уместились в одном кармане. Горсточка кристаллических зерен – так это выглядело.

Я выбрал много работ по социологии, истории, немного статистики, демографии и то, что девушка из Адапта посоветовала по психологии. Несколько солидных математических работ, солидных, конечно, по существу, а не по размеру. Робот, обслуживавший меня, заменял энциклопедию благодаря тому, что имел, по его словам, непосредственное подключение к оригиналам всех существующих на Земле книг. В основном в книжной лавке книги находились лишь в одном экземпляре, и по желанию покупателя содержание требуемого произведения переносилось на кристаллик.

Оригиналы – кристоматрицы – вообще нельзя было увидеть; они хранились за стальными плитами, покрытыми бледно-голубой эмалью. Таким образом, книгу как бы печатали каждый раз, когда ее кто-нибудь требовал. Исчезла проблема тиражей. Это, конечно, было огромным достижением, но мне все-таки жаль было книг. Разузнав, что еще существуют антиквариаты с бумажными книгами, я разыскал один из них. Меня постигло разочарование: научной литературы там почти не было. Развлекательные книжки, немного детских, несколько подшивок старых журналов.

Я купил (платить нужно было только за старые книги) несколько сказок сорокалетней давности, чтобы понять, что сейчас считают сказкой, и отправился в спортивный магазин. Здесь мое разочарование достигло предела. Легкая атлетика существовала в каком-то карликовом виде. Бег, толкание, прыжки, плавание и почти никаких элементов атлетической борьбы. Бокса вообще не было, а то, что называлось классической борьбой, было попросту смешным; какие-то тычки вместо порядочного боя. В проекционном зале магазина я посмотрел одну встречу на первенство мира и думал, что лопну от злости. Временами я хохотал как сумасшедший. Расспрашивал о вольной американской борьбе, о дзюдо, о джиу-джитсу, но никто даже не знал, что это такое. Понятно, ведь даже футбол скончался, не оставив потомства, ибо был игрой, в которой возможны острые схватки и травмы. Хоккей был, но какой! Играли в таких надутых комбинезонах, что игроки сами походили на огромные шары. Две такие команды, сталкивающиеся одна с другой, как резиновые мячи, выглядели потешно, но ведь это же был фарс, а не матч! Прыжки в воду, о да, но только с четырехметровой высоты. Я сразу же вспомнил о моем (моем!) бассейне и приобрел складной трамплин, чтобы надстроить тот, который будет в Клавестре. Все это измельчание было следствием бетризации. Я не жалел, что исчезли бои быков, петухов и прочие кровавые зрелища; профессиональным боксом я тоже никогда не восторгался. Но эта тепленькая кашица, оставшаяся от настоящего спорта, тоже ни в малейшей мере меня не привлекала. Только в туризме вторжение техники в спорт казалось оправданным. Особенно распространен был туризм подводный. Я увидел всевозможные образцы аквалангов, маленькие электроторпеды для путешествий над дном озер, глиссеры, гидраты, двигающиеся на подушке сжатого воздуха, водные микроглидеры, – и каждая машина снабжена была специальным устройством, предохраняющим от несчастных случаев.

Соревнования, даже самые популярные, ни в коей мере не были спортивными; разумеется, никаких лошадей, никаких автомобилей – в гонке участвовали автоматически управляемые машины, на которые можно было делать ставки. Традиционные первенства и чемпионаты значительно поблекли. Мне объяснили, что границы физических возможностей человека уже достигнуты и устанавливать новые рекорды может только человек, по силе или скорости уже ненормальный, какое-нибудь чудовище. Рассудком я понимал, что это так; впрочем, то, что выжившие после гекатомбы остатки атлетики широко распространились, было отрадно – и все-таки после этого трехчасового осмотра я вышел из магазина в полном смятении.

Отобранные гимнастические снаряды я попросил отправить в Клавестру. Подумав, отказался от глиссера; хотел было купить яхту, но парусных не было – настоящих, с оснасткой; были только какие-то жалкие корыта, до такой степени устойчивые, что я просто не понимал, какое удовольствие может доставлять подобный парусный спорт.

Когда я возвращался в отель, был уже вечер. С запада тянулись пушистые заалевшие облака, солнце заходило, появился молодой месяц, а в зените сверкал второй – какой-нибудь большой искусственный спутник. Над домами в вышине суетились летающие машины. Толпы прохожих поредели, зато стало больше глидеров, и появились, бросая полосы света на дорогу, те самые щелеобразные осветители, значение которых все еще оставалось для меня непонятным. Я возвращался другой дорогой и набрел на большой сад. Сначала мне даже показалось, что это Терминал, но тот, со стеклянной горой порта, маячил далеко в северной, возвышенной части города.

Вид был в общем необычен; когда все вокруг уже скрыла темнота, рассекаемая лишь уличными огнями, верхние этажи Терминала сверкали, как заснеженные альпийские вершины.

В парке было людно. Множество новых разновидностей деревьев, особенно пальм, цветущие кактусы без иголок, в дальнем уголке парка мне встретился старый каштан, которому было, наверно, лет двести. Трое таких, как я, не смогли бы охватить его. Я присел на скамеечку и засмотрелся в небо. Какими мирными, какими безобидными казались звездочки, помигивавшие и дрожащие в невидимых струях атмосферы, защищавшей от них Землю. В первый раз за столько лет я подумал о них – «звездочки». ТАМ никто не отважился бы так сказать, его приняли бы за сумасшедшего. Звездочки, да, конечно, прожорливые звездочки. Вдали над растворившимися в темноте деревьями взвился фейерверк, и я с ослепительной ясностью увидел Арктур, горы огня, над которыми летел, стуча зубами от холода, а иней на аппаратуре охлаждения таял и, красный от ржавчины, стекал по моему комбинезону. Я выхватывал пробы коронососом, вслушиваясь в свист моторов, не спадают ли обороты, потому что секундная авария, перебой обратили бы защитную оболочку, аппаратуру и меня в неуловимое облачко пара. Капля, упавшая на раскаленную плиту, не исчезает так быстро, как испаряется тогда человек.

Каштан уже почти отцвел. Я не любил аромата его цветов, но сейчас он напоминал мне что-то очень далекое, забытое. Над кустами все еще переливался блеск бенгальских огней, доносились звуки заглушавших друг друга оркестров, и каждую минуту возвращался, приносимый ветром, дружный вопль участников какого-то зрелища, наверно, американских гор. Мой уголок оставался почти безлюдным.

Внезапно из темной аллеи появилась черная высокая фигура. Листья уже казались серыми, и лицо этого человека я увидел лишь тогда, когда он, необычайно медленно, крохотными шажками, почти не отрывая ног от земли, приблизился ко мне и остановился в нескольких шагах. Его руки прятались в каких-то утолщенных раструбах, откуда выходили два тонких стержня, оканчивавшихся черными грушевидными расширениями. Он опирался на них, как человек, необычайно слабый. Он не смотрел на меня, не смотрел ни на что – смех, громкие крики, музыка, взрывы фейерверка, казалось, вообще не существуют для него. Так он постоял с минуту, тяжело дыша, и в свете повторяющихся фейерверков его лицо показалось мне таким древним, словно годы стерли с него всякое выражение, оставив лишь кожу да кости. Когда он уже собрался тронуться дальше, выбросив вперед эти странные груши или протезы, один из них скользнул, я вскочил со скамейки, чтобы поддержать его, но он сам удержался. Он был на голову ниже меня, но все-таки очень высокий для нынешних людей; его блестящие глаза смотрели на меня.

– Простите, – пробормотал я и хотел отойти, но остановился: в его глазах был какой-то приказ.

– Я вас уже видел где-то. Но где? – спросил он неожиданно сильным голосом.

– Сомневаюсь, – ответил я, покачивая головой. – Я только вчера вернулся… из очень далекой экспедиции.

– Откуда?

– Фомальгаут.

Его глаза сверкнули.

– Ардер! Том Ардер!!

– Нет, – сказал я. – Но я был с ним.

– А он?

– Погиб.

Он задохнулся:

– Помогите… мне… сесть…

Я обхватил его за плечи. Под черным скользким материалом прощупывались одни только кости. Медленно опустил его на скамейку. Стал рядом.

– Сядьте… тоже.

Я сел. Он все еще тяжело дышал, не открывая глаз.

– Это ничего… волнение, – шепнул он. Потом с трудом поднял веки и просто сказал: – Я Ремер.

У меня перехватило дыхание:

– Как… Вы… Вы? Сколько же…

– Сто тридцать четыре, – сухо ответил он. – Тогда мне было семь.

Я помнил его. Он приехал к нам со своим отцом, феноменальным математиком, который был ассистентом Геонидеса – создателя теории нашего полета. Ардер тогда показал ребенку наш большой испытательный зал, центрифугу – таким он и остался у меня в памяти: подвижный, словно искра, семилетний мальчонка, с черными отцовскими глазами; Ардер поднял его на руки, чтобы малыш мог вблизи рассмотреть гравикамеру, в которой сидел я.

Мы молчали. В этой встрече было что-то противоестественное. Сквозь темноту я вглядывался с какой-то ненасытной, болезненной жадностью в это невероятно старое лицо, и к горлу у меня подкатывался комок. Я пытался достать из кармана папиросу, но не мог ухватить ее, так дрожали руки.

– Что произошло с Ардером? – спросил он.

Я рассказал.

– Вы не нашли ничего?

– Нет. Там не находят… понимаете.

– Я принял вас за него…

– Понимаю. Рост и вообще…

– Да. Сколько вам теперь лет? Биологических…

– Сорок.

– Я мог бы… – прошептал он.

Я понял.

– Не жалейте, – твердо произнес я. – Не жалейте об этом. Не жалейте ни о чем, понимаете?

Он впервые перевел взгляд на меня.

– Почему?

– Потому что мне нечего тут делать, – ответил я. – Я никому не нужен. И мне… никто.

Он словно не слышал меня.

– Как вас зовут?

– Брегг. Эл Брегг.

– Брегг, – повторил он. – Брегг… нет. Не помню. Вы там были?

– Да. В Аппрену, когда ваш отец привез поправки, полученные Геонидесом за месяц до старта, выяснилось, что показатели рефракции в облаках космической пыли были занижены… Не знаю, говорит ли вам это что-нибудь? – нерешительно остановился я.

– Говорит. Еще бы, – ответил он с какой-то особенной интонацией. – Мой отец. Еще бы. В Аппрену? Что вы там делали? Где были?

– В гравитационной камере, у Янссена. Вы там были тогда, вас привел Ардер. Вы стояли наверху, на мостике, и смотрели, как мне дают сорок g. Когда я вылез, у меня из носа текла кровь… Вы дали мне свой платок…

– Ах! Так это были вы!

– Да.

– Мне казалось, что человек в камере был… темноволосый.

– Да. Они не светлые. Они поседели. Сейчас плохо видно.

И снова молчание, еще дольше, чем прежде.

– Вы, конечно, профессор? – спросил я, только ради того, чтобы прервать это молчание.

– Был. Теперь я… никто. Уже двадцать три года. Никто. – И еще раз, очень тихо, повторил: – Никто.

– Я покупал сегодня книги… среди них была топология Ремера. Это вы или ваш отец?

– Я. Вы разве математик?

Он взглянул на меня как бы с новым интересом.

– Нет, – ответил я. – Но… у меня было много времени… там. Каждый делал что хотел. Мне… помогла математика.

– Что вы хотите этим сказать?

– У нас была куча микрофильмов, рассказы, романы – все, что душе угодно. Вы же знаете, мы взяли триста тысяч наименований. Ваш отец помогал Ардеру комплектовать раздел математики…

– Знаю…

– Сначала мы смотрели на это как на развлечение. Чтобы убить время. Но уже несколько месяцев спустя, когда связь с Землей полностью прервалась и мы повисли вот так – совершенно неподвижно по отношению к звездам, – знаете, читать, как какой-то Петер нервно курил папиросу и мучился вопросом, придет ли Люси, и как она вошла, и на ней были перчатки… Сначала смеешься совершенно идиотским смехом, а потом просто злость разбирает. В общем, никто к этому потом даже не прикасался.

– И тогда – математика?

– Нет. Не сразу. Сначала я взялся за языки, понимаете, и я выдержал до конца, хотя знал, что это почти бесполезно, потому что, когда мы вернемся, они будут всего лишь архаическими диалектами. Но Гимма и особенно Турбер толкали меня к физике. Это, мол, может пригодиться. Я взялся за нее вместе с Ардером и Олафом Стааве, только мы трое не были учеными…

– Но ведь у вас была степень.

– Да, магистерская по теории информации, космодромии и диплом инженера-ядерщика, но это все было профессиональное, не теоретическое. Вы же знаете, как инженер владеет математикой. Да, так, значит, – физика. Но я хотел иметь еще что-нибудь – для себя. И вот – чистая математика. У меня никогда не было математических способностей. Ни малейших. Ничего, кроме упрямства.

– Да, – тихо сказал он. – Это было необходимо, чтобы… полететь.

– Точнее, чтобы попасть в состав экспедиции, – поправил я. – И знаете, почему именно математика? Я только там понял. Потому что она выше всего. Работы Абеля и Кронекера сегодня так же хороши, как четыреста лет назад, и так будет всегда. Возникают новые пути, но и старые ведут дальше. Они не зарастают. Там… там – вечность. Только математика не боится ее. Там я понял, как она беспредельна. И незыблема. Другого такого нет. И то, что она мне давалась тяжело, тоже было хорошо. Я бился над нею и, когда не мог заснуть, повторял пройденный днем материал…

– Интересно, – сказал он. Но в его голосе звучало равнодушие. Я не был уверен, слушает ли он меня.

В глубине парка пролетали огненные столбы, вспыхивало красное и зеленое зарево, сопровождаемое радостным хором восклицаний. Здесь, где мы сидели, под деревьями, было темно. Я замолчал. Но эта тишина была невыносима.

– Это было для меня как самоутверждение, – сказал я. – Теория множеств… то, что Миреа и Аверин сделали с наследством Кантора. Вы знаете. Бесконечные, сверхбесконечные величины, непрерывный континуум, мощность… великолепно. Часы, которые я провел над этим, я помню так, словно это было вчера.

– Это не так абстрактно, как вы думаете, – проворчал он. Значит, слушал все же. – Вы, наверно, не слышали о работах Игалли?

– Нет, что это?

– Теория разрывного антиполя.

– Я ничего не знаю об антиполе. Что это такое?

– Ретроаннигиляция. Из этого возникла парастатика.

– Я даже не слышал таких терминов.

– Ну, конечно, ведь они возникли шестьдесят лет назад. Но в общем это был только подход к гравитологии.

– Вижу, мне придется попотеть, – сказал я. – Гравитология – по-видимому, теория гравитации, да?

– Больше. Это можно выразить только математически. Вы прочитали Аппиано и Фрума?

– Да.

– Ну, тогда вам будет просто. Развитие теории метагенов в n-мерной конфигурационно-выраженной системе.

– Как вы сказали? Но ведь Скрябин доказал, что не существует никаких метагенов, кроме вариационных?

– Да. Очень изящное доказательство. Но, видите ли, тут все разрывное.

– Не может быть! Но ведь… ведь это должно было открыть целый мир!

– Да, – сухо согласился он.

– Мне вспоминается одна работа Маниковского… – начал я.

– О, это весьма отдаленно. В лучшем случае… сходное направление.

– Сколько времени потребуется, чтобы пройти все, что вы тут сделали? – спросил я.

Он помолчал.