Гений разведки Бортников Сергей

– Ну-ка, переведи с собачьего на человечий! – зло сплюнул Подгорбунский.

– Десять заповедей по ведению войны немецким солдатом! – чётко, как по-писаному, выпалил подчинённый.

– Ох, ни фига себе! – ухмыльнулся Владимир. – Оказывается фашистские беспредельщики тоже обязаны руководствоваться какими-никакими понятиями?

– Вы о чём, товарищ старший сержант?

– Ладно… Проскакали… Всё равно тебе этого, хлопче, не понять.

– Обижаете. У меня высшее образование. Правда, незаконченное.

– У меня другая школа – между прочим, не менее выдающаяся…

– Какая?

– Это неважно, братец, ибо никто и не собирался брать под сомнение твои умственные способности. Так… Вспомнилось… Отрыжка прошлой жизни… Забудь. И начинай выполнять то, о чём я тебя просил!

– Перевести на русский?

– Переведи, будь добр, как любит выражаться наш командир корпуса.

– Итак, пункт первый гласит: «Немецкий солдат воюет по-рыцарски за победу своего народа. Понятия немецкого солдата…»

– О! Видишь, как я и предполагал – «понятия»! Без них – никуда… Даже паталогические садисты вынуждены придерживаться каких-то общих правил; элементарных норм приличия, что ли?

– «…Касательно чести и достоинства не допускают проявления зверства и жестокости».

– Ох, ни хрена себе рыцари… Прям озноб по коже пошёл.

– Пункт второй, – продолжил «переводчик», игнорируя многочисленные реплики и замечания своего старшего товарища. – «Солдат обязан носить обмундирование, ношение иного одеяния допускается при условии использования различаемых (издалека) отличительных знаков. Ведение боевых действий в гражданской одежде без использования отличительных знаков запрещается».

– Ну, это и козлу понятно! – в очередной раз вставил «пять копеек» Володька. – Так принято в каждой армии. Иначе – бардак, махновщина… Валяй дальше!

– Пункт третий: «Запрещается убивать противника, который сдается в плен, данное правило также распространяется на сдающихся в плен партизан или шпионов. Последние получат справедливое наказание в судебном порядке».

– «В судебном порядке»… Даже партизан и шпионов? – схватившись за голову, взвыл бывший завсегдатай лагерного «рая». – Они что, издеваются над нами, да?

– Четвёртый пункт, – как ни в чём не бывало продолжал его единственный подчинённый по вылазке. – «Запрещаются издевательства и оскорбления военнопленных. Оружие, документы, записки и чертежи подлежат изъятию. Предметы остального имущества, принадлежащего военнопленным, неприкосновенны».

– Эту чушь надо было нашим братьям зачитать. Тем, что в лагерях подыхали. Под Минском. Под Киевом, – возмущённо прокомментировал Подгорбунский. – Кого били, чем попало куда попало, а затем морили голодом под дождём или палящим солнцем… Ох и сволочи… Да ладно… Давай – не тяни резину, просвещай меня, неуча, как они – европейцы сучьи! – собираются нести нам, русским варварам, свет освобождения!

– «Запрещается ведение беспричинной стрельбы. Выстрелы не должны сопровождаться фактами самоуправства».

– Иллюстрацию этих святейших намерений мы с тобой имеем возможность наблюдать, не отходя от кассы. То есть здесь и сейчас! Тела ихних же товарищей красные безбожники собираются предать земле, так сказать, согласно христианскому обычаю, а они лютуют, будто звери. Воины света, блин! – окончательно вышел из себя наш главный герой.

– «Красный крест является неприкосновенным, – спокойно продолжал Фаворов. – К раненому противнику необходимо относится гуманным образом. Запрещается воспрепятствование деятельности санитарного персонала и полевых священников».

– О! И опять в точку! Гуманисты хреновы, блин… А как они к мёртвым относятся – любо-дорого смотреть… Под одними Ливнами двадцать тысяч наших положили и, словно собак, зарыли в землю без всяких почестей… В то время, когда мы с тобой из-за ихних мертвецов своими драгоценными жизнями рискуем!

– А ещё – может, слышали? – напарник на мгновение оторвался от чтения и перешёл на шёпот, будто собираясь раскрыть неслыханную военную тайну: – Здесь, в Баранове, около пятидесяти наших бойцов, среди которых попадались и живые, и тяжело раненные, фрицы сложили в яму с водой и, чтобы тела не всплывали, забросали сверху камнями.

– Вот поэтому-то у них всех Вторая мировая, а у нас – народная, Великая Отечественная война. Стар и млад, как один, поднялись, чтобы плечом к плечу стать на защиту своей Советской Родины от великих европейских «освободителей»… Впрочем всё, пора закругляться – стрельба вроде как немного стихла… Что там у тебя ещё осталось?

– Пункт восьмой… «Гражданское население неприкосновенно. Солдату запрещается заниматься грабежом или иными насильственными действиями. Исторические памятники, а также сооружения, служащие отправлению богослужений, здания, которые используются для культурных, научных и иных общественно-полезных целей, подлежат особой защите и уважению. Право давать рабочие и служебные поручения гражданскому населению принадлежит представителям руководящего состава. Последние издают соответствующие приказы. Выполнение работ и служебных поручений должно происходить на возмездной, оплачиваемой основе».

– Эко как загнули! Значит, они нам свет, закон, правила, цивилизацию, а мы, дураки, сопротивляться!

– Выходит так, – вздохнул Фаворов и опять уставился в зольдбух. – «Запрещается приступ (переход или перелет) нейтральной территории. Запрещается обстрел, а также ведение боевых действий на нейтральной территории». Осталось всего два пункта!

– Только на хрена они мне?

– Так, для галочки, в целях общего просвещения!

– Нет… Пора… Пока стихла клоунада.

– Может, вы имели в виду канонаду, товарищ старший сержант?

– Может… Тьфу… Опять начали. Ты читай, братец, не останавливайся… Может, успокоятся, нелюди… Обед на носу – святое дело для любого супостата.

– «Немецкий солдат, попавший в плен и находящийся на допросе, должен сообщить данные касательно своего имени и звания. Ни при каких обстоятельствах он не должен сообщать информацию относительно своей принадлежности к той или иной воинской части, а также данные, связанные с военными, политическими или экономическими отношениями, присущими немецкой стороне. Запрещается передача этих данных даже в том случае, если таковые будут истребоваться путем обещаний или угроз». И последнее: «Нарушение настоящих наставлений, допускаемое при исполнении служебных обязанностей, карается наказанием. Донесению подлежат факты и сведения, свидетельствующие о нарушениях, которые допускаются со стороны противника в части соблюдения правил, закрепленных в пунктах 1–8 данных наставлений. Проведение мероприятий возмездного характера допускается исключительно в случае наличия прямого распоряжения, отданного высшим армейским руководством».

Подгорбунский устало смахнул пот со лба и ещё раз покачал головой, таким образом демонстрируя полнейшее презрение к лживым постулатам геббельсовской пропаганды; к «явному фарисейству» – как мысленно он озаглавил «фашистские понятия», и бросил вслух:

– Ладно… Ты гуляй, а я пошёл…

– Куда?

– Вперёд – за орденами!

– А если точнее?

– За вторым фрицем. Можешь, кстати, на всякий случай, пульнуть несколько раз в сторону «воинов света», чтобы хоть немного умерить их огненную прыть. А то завалят командира, где ещё такого отчаянного найдёшь?

– И то правда – нет таковых больше на свете. Так что берегитесь, дорогой Владимир Николаевич. Вы нам живой нужны.

– Давай на «ты», братец… Русские всё же люди. Как там тебя матушка до войны величала?

– Васькой! – отгоняя на задний план тёплые воспоминания о родной кровинке, довольно протянул Фаворов. – Точнее, Васюткой…

Обычно «великие» военачальники не очень-то и стремятся лезть в самое пекло. Да и не положено им. По закону любой страны и любого времени. Причём не только военного.

Руководить боем лучше всего со стороны. Находясь на безопасном расстоянии от средств поражения противника. Из хорошо оборудованного блиндажа, штабной землянки или командного пункта.

Выходит, выражение «риск – дело благородное», не ко всем относится; а к высоким воинским чинам, которые по идее должны соответствовать всем классическим канонам породистой добродетели, вообще не имеет прямого отношения?

Катуков не был исключением из правила. Но всё же – следует признать – появлялся на «передке» достаточно регулярно. А с недавних пор и вовсе разошёлся, распоясался: через день стал наведываться в расположение 445-го мотострелкового батальона.

Первый раз – для того, чтобы вручить его бойцам награды; второй…

Впрочем, давайте по порядку!

Комбат, заранее предупреждённый о предстоящем визите высокого начальства, в очередной раз нетерпеливо прильнул к добытому в бою уникальному цейссовскому биноклю (тоже неслабый трофей!) и уставился в северо-западном направлении.

Как вдруг…

Из чернеющего на горизонте Вахновского леса[26] наконец-то вынырнула знаменитая комкоровская «эмка»[27], уверенно ведомая твёрдой рукой старшего сержанта Александра Кондратенко – личного водителя Катукова ещё с далёких довоенных времён.

– Батальон, стройся! – прогремела долгожданная команда. – Первая рота – слева от меня, вторая – за ней!

И почти сразу же – как только распахнулась правая дверца легковушки:

– Товарищ генерал-майор…

– Отставить, – в своём стиле отмахнулся Михаил Ефимович. – Здравствуйте, товарищи первогвардейцы!

– Здрав… жел… тов…

– Сегодня мы прибыли к вам не с пустыми руками, – Катуков располагающе улыбнулся и предоставил слово своему спутнику – капитану, прибывшему вместе с ним в автомобиле. – Сергей Иванович, огласите приказ, пожалуйста!

Штабист запустил руку в толстый кожаный портфель и, выхватив из него какой-то листок бумаги, принялся торопливо читать вслух.

Ничего интересного. Скукота, рутина: должности, звания, фамилии… Боевые эпизоды. От матёрых бойцов, уже давно ставших славными орденоносцами, до тех, кто получал первые медали. При этом он часто сбивался и каждый раз виновато поглядывал на своего патрона.

Когда дошло дело до интересующего нас персонажа, офицер в очередной раз запнулся, и генерал не выдержал, – оперативно взял на себя функции «тамады»:

– Помощник командира взвода роты ПТР старший сержант Подгорбунский Владимир Николаевич.

– Я! – бодро выпалил наш герой.

(Звонкости и громкости его голосу было не занимать.)

– «Первого июля 1942 года вместе со своим расчётом подбил фашистский танк, а ручным пулемётом погибшего товарища рассеял до взвода вражеской пехоты»[28]. За подвиг представлен к медали «За отвагу». Для получения награды – выйти со строя!

– Есть!

– Ну как, написал рапорт, герой? – шёпотом поинтересовался командир корпуса, прикрепляя на Володькину гимнастёрку самую желанную солдатскую награду в виде серебристого кружка с изображением танка «Т-35» чуть-чуть ниже уже упомянутой тёмно-красной нашивки.

– Ещё нет.

– Поторопись… На днях я приеду снова, чтоб всё было на мази, понял?

– Так точно, товарищ генерал-майор!

– Поздравляю!

– Служу Советскому Союзу!

– Становитесь в строй!

– Есть!

С тех пор наш герой вопреки всем правилам будет ходить в бой исключительно с боевыми наградами на груди.

Он так и погибнет – со Звездой Героя на походном офицерском мундире.

Однако до того времени успеет совершить ещё немало ратных подвигов!

В следующий раз командующий приехал не один. Следом за его «эмкой», словно диковинные громадные черепахи из далёкого заморского Галапагоса, поскрипывая-потрескивая при каждом манёвре, по лесной дороге, повторяющей все изгибы и ухабы некогда знаменитого Муравского шляха[29], неуклюже ползли два новеньких трудяги-грузовичка с зачехлёнными кузовами, прозванные в войсках «полундрами».

Под плотной брезентовой тканью скрывалось невиданное доселе ручное стрелковое оружие, которое уже в скором будущем обретёт статус легендарного, а чуть позже и вовсе – «оружия Победы». Новейший пистолет-пулемёт системы Шпагина образца 1941 года.

«Ремняка, железяка, деревяка», – как справедливо заметил кто-то из армейских острословов, ранее остальных получивший и освоивший ППШ. С тех пор это звонкое определение разошлось-разлетелось по красным войскам и теперь открыто использовалось во всех подразделениях на всех без исключения фронтах Великой Отечественной войны.

Причём употреблялся сей шутливый термин вовсе не с презрением, как могло поначалу показаться некоторым чрезмерно бдительным товарищам, и даже не с лёгким пренебрежением, которое каждый из нас (часто несправедливо!) испытывает по поводу отечественных ноу-хау, а вполне любовно, можно сказать, трепетно, с глубочайшим уважением, теплотой да искренней благодарностью.

За исключительную простоту, надёжность, безотказность в работе.

А ещё – скорострельность.

Тысяча выстрелов в минуту – это вам не хухры-мухры! Поливать с такой частотой свинцом не способен ни один «шмайсер» в мире. Да что там вражий «шмайсер»? На тот момент – вообще никакая «импортная» в том числе союзническая хрень!

…Улучив мгновение, Подгорбунский подобрался к комкору на расстояние вытянутой руки и, ни слова не говоря, протянул ему заблаговременно написанный рапорт о переводе в механики-водители. Но тот лишь скривился в ответ:

– Погоди немного – не до тебя сегодня.

– Но ведь вы сами…

– Ситуация на фронте кардинально изменилась. К осени ты и так будешь воевать в танке – обещаю.

– Что ж… Ловлю на слове…

– Отставить… Что значит ловлю?

– Виноват! Исправлюсь!

– Тогда же встретишься и с одним нашим общим знакомым…

– С кем?

– Его имя, с твоего позволения, называть пока не буду. Хочу преподнести тебе небольшой сюрприз.

– Лады! – совсем не по Уставу, разочарованно выдохнул старший сержант и вразвалочку побрёл по накатанной дороге, на которой всё ещё стояли две уже разгруженные «полундры», в сторону позиций своих товарищей-бронебойщиков.

– Горбун! – вдруг донеслось ему вслед из кабины ближнего грузовика.

Володька резко, до боли в затёкшей после общения с генералом шее (устал всё время тянуть вверх подбородок!), повернул голову и, не моргая, уставился в бездонные, бесконечно синие глаза водителя, успевшего спрыгнуть с высокой подножки.

– Дровосек?

– Я, братан, я!

Они обнялись.

– Давно воюешь?

– Давно. Чуть ли не с первого дня! – Дровянников (а это был именно он!) роскошно улыбнулся, демонстрируя редкие и не самые здоровые зубы, покрытые жёлтым налётом, и протянул другу пачку дефицитного «Беломора» с уже оторванным уголком, из которого торчало несколько гильз – так на самом деле назывался полый мундштук папирос. – Будешь?

– Не откажусь. Курить – Родину любить!

(Да-да, и такие, как бы сейчас сказали, слоганы, были в тогда ходу у разбитных советских рекламщиков!)

– Согласен… А ещё, ты не поверишь, я как-то читал на одной дореволюционной пачке: «Наша продукция – идеал джентльмена, лучший друг спортсмена»[30].

Лихой водила по-зэковски согнул папироску под прямым углом, что сделало её похожей на курительную трубку, и, щёлкнув всё той же полюбившейся советским воинам неприхотливой «вдовушкой», поднёс пламя сначала к «курке»[31] собеседника, а потом и к своей, после чего надолго вперил взгляд в пока одну-единственную, но такую ценную и важную медаль, украшавшую новенькую, тщательно отутюженную гимнастёрку его некогда закадычного дружка:

– Шо, продолжаешь геройствовать?

– Ага! – сухо согласился Подгорбунский, догадываясь, что дальнейшая беседа с бывшим корешем будет не такой простой, как ожидалось.

– А я всё ещё думаю, рассуждаю, примеряюсь, присматриваюсь… Пока!

– К чему, если не секрет?

– Стоит ли проливать кровушку за власть, которая нас так истязала?

– За власть, может, и нет. А за свой народ – стоит. За матерей и отцов наших, за погибших товарищей, за обесчещенных невест, за Родину, за наш священный Союз, наконец, за Святую Русь! Извини за пафос, конечно.

– Во как ты запел, однако!

– И чем не нравится тебе моя незатейливая песня?

– Честно говоря, всем… Но, главное, интонацией – слыхал такое слово?

– Слыхал… А как же.

– Выходит, ты в самом деле завязал?

– Да. Причём, могу тебя заверить, окончательно и бесповоротно.

– То есть навсегда?

– Именно.

– Что ж… Понял.

Дровянников ещё раз как-то не по-доброму (может быть, с тщательно скрываемой завистью?) покосился на грудь нашего главного героя и… В тот же миг звенящую тишину обычного для среднерусской полосы смешанного перелеска нарушил мощный сигнал клаксона, исходящий со стороны второй «полундры».

– Жаль. Так и не успели до конца излить друг другу души. Но… Может, ещё встретимся… где-нибудь когда-нибудь… на необъятных просторах забугорной Палестины?[32]

– Там – точно нет. Гарантирую. А вот на фронте… Будем живы – обязательно свидимся!

– Замётано!

Забегая вперёд, скажу, что слово своё Михаил Ефимович, как всегда сдержал. Уже через несколько месяцев (если быть абсолютно точным – 8 сентября 1942 года) бригаду, в которой воевал старший сержант Подгорбунский, усилили 14-м танковым полком и, оперативно переименовав из первой мотострелковой в первую механизированную, включили в состав 3-го мехкорпуса, командовать которым назначили, естественно, всё того же генерала Катукова.

А военным комиссаром при нём утвердили Николая Кирилловича Попеля. (Вот, оказывается, о каком сюрпризе шла речь!)

Столь значительное укрепление нашей группировки на этом направлении было продиктовано намерениями советского главнокомандования провести в ближайшее время широкомасштабную наступательную операцию для того, чтобы наконец выбить ненавистного врага с занимаемых позиций.

И красные танкисты, сосредоточенные в районе деревни Антипино[33] (там, где река Лучёса впадает в Межу[34]), начали вовсю готовиться к предстоящему действу: восстанавливали свою боевую технику, ремонтировали мосты и дороги, приводили в порядок обмундирование и личное оружие, запасались провиантом, боеприпасами и горюче-смазочными материалами, чтобы наконец прорвать фронт и отбросить ненавистного врага как можно дальше от столицы нашей Родины Москвы. Конечной же целью и вовсе было провозглашено окружение и уничтожение вражеской группировки в районе Белый – Оленино[35], но в силу различных причин, – как объективных, так и субъективных – не получилось.

Не вышло! К глубочайшему сожалению всех участников этой (по планам) очень амбициозной операции.

Однако мы немного опередили события…

Чтобы не выбиться окончательно из нами же установленных жёстких рамок исторической хронологии, давайте попытаемся все вместе вернуться назад, в то славное, бескомпромиссное военное время, о котором мой сегодняшний сказ, и подслушаем беседу нашего главного героя с его давним знакомым и покровителем, на тот момент фактически исполнявшим обязанности заместителя командира корпуса по политической части (на самом деле, такую должность введут лишь спустя несколько недель – 9 октября 1942 года).

Сейчас же на календаре – 20 сентября, на удивление тёплый, ласковый, пахнущий увядающим разнотравьем, политым долгожданным ночным дождичком, выходной (если говорить о былой гражданской жизни), воскресный денёк!

Старт, начало прелестной, восхитительной поры, издавна именуемой на Руси бабьим летом.

Не очень ранее, но всё же утро.

Попель вдруг нагнулся и, разворошив вечнозелёный хвойный можжевельник, как говорят на его малой родине – верес; отсюда и первый месяц осени по-украински (да и старославянскому – вересень!), воскликнул:

– Белый!

– А вот ещё один! – немедля присоединился к «тихой охоте» удачливый по натуре Подгорбунский, исследовавший узенькую ложбинку в трёх метрах справа от комиссара. – И здесь – два! Ах, какие красавцы! Чистенькие, крепенькие, настоящие боровики… Но ведь вы, Николай Кирдатович[36], позвали меня вовсе не для того, чтобы вместе наслаждаться щедрыми дарами осеннего леса?

– Кирдатович… Давно меня так никто не называл, – протянул замполит. – Запомнил, стало быть, шельма?

– Да.

– Вот и славно… Однако впредь, во избежание неуместных вопросов, неминуемо влекущих за собой всяческие неприятности, лучше зови меня, как все, Кирилловичем. – Он лукаво прищурился и продолжил заранее подготовленную атаку: – В партию большевиков, случайно, вступить не желаешь, а?

– Нет. Чтобы достойно воевать на фронте, никакой партбилет в принципе не нужен, – откровенно нарываясь на неприятности, уныло пробурчал в ответ Володька, выкручивая из мха очередного матёрого красавца с толстой, напоминающей маленький пивной бочонок, коричневатой ножкой. – Но и ерепениться, упорствовать особо я не стану! Ибо, как вам, должно быть, известно, в моих жилах течёт самая, что ни есть красная, истинно пролетарская, кровь… И в прямом, и в переносном смысле этого слова… Всё же мать, отец, дед-бабка – короче, все мои предки до надцатого колена были ярыми сторонниками большевистской идеи. Посему и мне пыжиться, упрямиться, противиться как-то не с руки!

– Молодец. – Попель похлопал Владимира по твёрдому, будто рубленному из скалистой породы, плечу. – Осмотрись, подумай, и тогда примешь решение… Сам, без принуждения.

– И что затем?

– Для начала станешь младшим политруком…

– Не моё это, товарищ бригадный комиссар. Убеждать, агитировать каждый может. Это же не лес валить, не мешки ворочать, не камень крошить!

– Ну, не скажи…

– Мне бы в разведку. В тыл врага – с группой самых отъявленных корешей… В общем, по-вашему, – товарищей!

– Сначала – в партию, а потом посмотрим!

– Сколько у меня времени?

– Хорошее дело не требует поспешного согласия. Определишься на все сто – дашь знать… Тогда и посмотрим что почём. – Политработник продолжил излагать вслух свои хорошо продуманные инициативы, всё дальше и дальше забираясь в глубь смешанного леса. – Однако долго не тяни… Ибо у нас с Михаилом Ефимовичем грандиозные планы насчёт таких сорвиголов, как ты, имеются.

– Простите… А этих самых сорвиголов в известность насчёт собственного же будущего вы поставить не желаете-с? – с издёвкой и плохо скрываемым недоверием покосился на него Подгорбунский, заботливо складывая свои трофеи на заблаговременно расстеленную поперёк узкой лесной тропинки фронтовую газетёнку.

– Что ж… Попробую немного приоткрыть завесу военной тайны… Итак… Наши намерения практически полностью совпадают с твоими личными…

– С этого места, пожалуйста, подробней!

– Командующий корпусом ратует за создание в составе вашей бригады особого разведывательного батальона из самых бесшабашных бойцов… Кому, как не тебе, возглавить одно из его подразделений? – Николай Кириллович хитровато улыбнулся и надолго замолчал, ни на миг не спуская глаз со своего визави, чтобы надлежащим образом оценить его реакцию. – Соответствующее обращение к Верховному мы уже отправили, теперь дожидаемся его реакции.

– Но ведь это, как я понимаю, будет чисто офицерская должность?

– Вот-вот! Вступишь в партию, получишь звание…

– Ну, не знаю… Как меня с такой, мягко говоря, противоречивой биографией могут принять в святая святых, в славный ленинский авангард?

– Не боги горшки обжигают. Я дам рекомендацию, Михаил Ефимович поддержит…

– Значит, доверяете, товарищ бригадный комиссар? – воспрянул духом старший сержант.

– Ещё бы – на все сто. Наш ты. Советский. Настоящий. Про таких говорят: «С ним я бы пошёл в разведку!»

– Согласен. Всё, что связано с риском, это моё. Истинное, родное… Поэтому ещё раз настаиваю на особо дерзкой работёнке – немыслимой, трудновообразимой, сверхрискованной – я потяну, справлюсь; можете не сомневаться. Даю слово.

– Не сомневаюсь.

– Спасибо.

– А что же в теперешнем положении тебя, братец, не устраивает?

– Вы только, пожалуйста, ничего плохого не подумайте. Бронебойщик – тоже хорошо. Однако… С недавних пор я нервно дёргаться начинаю всякий раз, когда упитанных фашистских ублюдков в прицеле вижу! И душевно мучусь из-за того, что достать их всех сразу не получается: руки, как у нас говорят, коротки! Вот если б с тылу зайти и в рукопашный контакт вступить, я бы им показал кузькину мать!

– Да погоди ты… Скоро перейдём в контрнаступление по всем фронтам, и у тебя появится не одна возможность продемонстрировать собственную крутость; показать себя, так сказать, во всей красе. Тогда и поговорим…

– Понял!

Замполит по-хозяйски упаковал завёрнутые в бумагу боровички в совершенно штатскую, явно диссонирующую со свирепым нравом военного времени, авоську, которую он непонятно с какой целью до поры до времени держал в планшете (а, может, знал, что в средней полосе России вот-вот начнётся грибной сезон и втайне готовился к этому «выдающемуся» событию?), и только затем, увлекая за собой Подгорбунского, слегка ошалевшего от неожиданных предложений командования, повернул назад – на позиции истребителей фашистских танков, но внезапно остановился и задумчиво уставился в синее безоблачное небо.

– Что-то я ещё хотел тебе сказать, а что не помню…

– Думайте… Вспоминайте, а я пока сухих дровец немного насобираю, чтобы не возвращаться назад с пустыми руками. Ночью дождик крапал… Блиндаж немного подсушить не помешает.

– О! Дров… Ефрейтор Дровянников… Точно! Ты с ним близко знаком?

– Да как вам сказать? В одном лагере срок коротали.

– И как он тебе?

– Нормальный пацан, – уклончиво пробурчал Владимир (не сдавать же старого товарища?) – Правильный… Надёжный… А что?