Костяные часы Митчелл Дэвид

Уголок рта вздрагивает.

– Так…

Солнце пригревает затылок; с моря дует легкий соленый ветерок. В узком проливе между Кентом и островом Шеппи беснуется гудок траулера; видно, капитан задумчиво ковыряет в носу. Мост как будто из мультиков про паровозика Томаса: центральная секция целиком поднимается между двумя башенками, замирает на самом верху, воет сигнальная сирена, и траулер, пыхтя, проходит под мостом. Джеко был бы в восторге. Я шарю в спортивной сумке, ищу банку «Танго», но под руку попадается газета «Социалистический рабочий». А это еще откуда? Эд Брубек решил пошутить? Вот дурак. Хочу выбросить газету за ограждение, но вовремя замечаю, что ко мне приближается какой-то велосипедист. Откупориваю «Танго» и продолжаю смотреть на мост. Велосипедист немолод, с виду ровесник моего папы, только тощий, как змея, и голова почти лысая, а папа у меня жирком заплыл, и шевелюра у него пышная, недаром его прозвали Волчарой.

– Здорово, – говорит велосипедист, утирая лицо сложенным платком.

На извращенца он вроде не похож, поэтому я отвечаю:

– Здорово.

Он смотрит на мост с такой гордостью, будто это его рук дело:

– Таких больше не строят!

– Ага.

– Кингсферри – один из трех вертикально-подъемных мостов на Британских островах. Самый старый – крошечный мост через канал в Хаддерсфильде, но он только для пешеходов, его построили еще при королеве Виктории. А этот был открыт в тысяча девятьсот шестидесятом году. Во всем мире есть еще только два таких же моста, приспособленных как для автомобилей, так и для железнодорожного транспорта. – Он отпивает воду из фляжки.

– А вы что, инженер?

– Нет-нет, я просто любитель редких мостов. А мой сын по ним вообще с ума сходил. Кстати… – Он вытаскивает фотоаппарат из сумки, прикрепленной к багажнику. – Сфотографируй меня на фоне моста, пожалуйста.

Я соглашаюсь. Приходится присесть на корточки, чтобы уместить в кадр и лысую голову этого типа, и поднятую центральную секцию моста.

– Три, два, один…

Камера жужжит, он просит меня сделать еще один снимок, я щелкаю следующий кадр и возвращаю фотоаппарат. Велосипедист благодарит меня, прячет фотоаппарат. Я прихлебываю «Танго». Странно, но есть мне совсем не хочется, хотя уже почти полдень, а после того, как я сбежала от спящего Эда Брубека, мне перепала только пачка крекеров «Ритц». Но самое странное, у меня почему-то сосисочная отрыжка, что вообще необъяснимо. К мосту подъезжает белый автофургон «фольксваген», останавливается у шлагбаума. Две девицы со своими бойфрендами курят и смотрят на меня, типа с чего это ее сюда занесло, а у самих в машине играет REO Speedwagon. Чтобы показать, что я не какая-то там пришибленная, я обращаюсь к велосипедисту:

– А вы издалека приехали?

– Не то чтобы очень, – говорит он. – Из Брайтона.

– Из Брайтона? Так ведь это чуть ли не сто миль!

Он глядит на какое-то приспособление на руле:

– Семьдесят одна.

– Значит, это у вас хобби такое – фотографировать мосты?

– Скорее ритуал, а не хобби, – подумав, отвечает он, замечает мое недоумение и поясняет: – Хобби больше для удовольствия, а ритуалы помогают жить. Понимаешь, мой сын умер, вот я и фотографирую мосты вместо него.

– Ох… – Я пытаюсь не показать, что расстроена. – Сочувствую.

Он пожимает плечами, отводит глаза:

– Пять лет прошло.

– А что… Несчастный случай? – Ну почему я не могу заткнуться?!

– Лейкемия. Он сейчас был бы тебе ровесником.

Снова раздается сигнал, проезжая секция моста опускается.

– Какой ужас! – говорю я, понимая, что это звучит убого.

Над горбатым островом Шеппи висит длинное тонкое облако, похожее и на гончую, и на русалку, а я не знаю, что еще сказать. Как только поднимают шлагбаум, «фольксваген» срывается с места, оставляя в воздухе клубы мелкой каменной крошки. Лысый тип садится на велосипед.

– Береги себя, – говорит он мне. – Не трать жизнь попусту.

Он разворачивается и уезжает обратно, к шоссе А22.

Надо же, столько проехал, а мост так и не перешел.

Легковушки и грузовики проносятся мимо, сдувая пух с одуванчиков, а вокруг ни души, и не у кого спросить, как пройти на ферму «Черный вяз». Кружевные цветы на высоких стеблях покачиваются, потревоженные грохотом фур, стряхивают голубых мотыльков; тигрово-оранжевые бабочки держатся цепко. Эд Брубек наверняка уже на работе, в садовом центре, мечтает об итальянках, загружая брикеты торфа в машины заказчиков. А меня считает унылой коровой. А может, и нет. Постепенно привыкаю к тому, что Винни меня бросил. Вчера мысль об этом была кровавой раной, оставленной выстрелом из обреза, а сегодня похожа на здоровенный синяк, след резиновой пульки, выпущенной из детского духового ружья. Да, я верила Винни, я любила его, но не потому, что дура. Просто для таких, как Винни Костелло, любовь – всякая хрень, которую они нашептывают тебе на ушко, чтобы затащить в постель. А для девушек, во всяком случае для меня, секс – это первая страница книги, а о настоящей любви рассказывается позже. «Класс, с блудливым козлом покончено!» – говорю я корове, которая смотрит поверх ограды пастбища, и пусть у меня пока нет такого чувства, что с Винни действительно покончено, оно непременно появится. Возможно, Стелла мне реально удружила, сорвав маску с истинного лица Винни, так что я считала его «классным парнем» всего несколько недель. Впрочем, и сама она Винни скоро надоест, это ясно как день, и когда она обнаружит его в постели с другой девицей, то придет конец не моим, а ее мечтам о поездках с Винни на мотоцикле. И тогда она приползет ко мне вся зареванная, как я вчера, и будет просить прощения. И может быть, я ее прощу. А может, и нет.

Впереди, у кольцевой развязки, виднеется кафе.

Кафе открыто. Что ж, дела идут на лад.

Кафе под названием «Смоуки Джо» изо всех сил прикидывается американским ресторанчиком с отдельными кабинками, как в сериале «Счастливые дни», но, если честно, выглядит дыра дырой. Посетителей немного, и почти все пялятся в старенький телевизор над барной стойкой, смотрят футбол. У дверей сидит какая-то тетка, читает таблоид «Новости мира», выпуская из узких ноздрей клубы табачного дыма. Глаза пуговицами, сморщенные губы поджаты, волосы как пух, а на лице – застарелые обиды. Над ней висит поблекший постер: из коричневого аквариума таращатся два круглых глаза и подпись: «У золотой рыбки Джеффа снова понос». Тетка окидывает меня взглядом и машет рукой на свободные кабинки, мол, садись где хочешь.

– А вы не подскажете, как добраться до фермы «Черный вяз»? – спрашиваю я.

Она снова смотрит на меня, пожимает плечами, отводит глаза и пышет дымом.

– Это здесь, на Шеппи. Я туда на работу устроилась.

Она утыкается в газету, стряхивает пепел с сигареты.

Ладно, позвоню-ка я мистеру Харти.

– Скажите, здесь есть телефон-автомат?

Старая корова, не поднимая глаз, мотает головой.

– В таком случае можно сделать местный звонок с вашего…

Она глядит на меня так, будто я прошу продать мне наркотики.

– Но… может быть, кто-нибудь из посетителей знает, как добраться до фермы «Черный вяз»? – Я буравлю ее взглядом, давая понять, что, пока она мне не поможет, к своей газете не вернется.

– Пегги! – вопит она в сторону кухни. – Ферму «Черный вяз» знаешь?

Дребезжащий голос отвечает:

– Это которая Гэбриела Харти? А что?

Глаза-пуговицы поворачиваются ко мне.

– Да тут спрашивают…

Появляется Пегги: красный нос, хомячьи щеки, глаза как у нацистского следователя.

– Хочешь клубнику пособирать, да, дочка? В мое время там хмель собирали, только теперь это все машины делают. Значит, так: пойдешь по Лейсдаун-роуд, вон туда, – она тычет налево от входной двери, – минуешь Истчерч, там свернешь направо, на Олд-Ферри-лейн. Ты ведь пешком, дочка? – (Я киваю.) – Пять или шесть миль пройти придется, но по молодости оно как в парке прогуляться…

Из кухни доносится жуткий грохот жестяных подносов, и Пегги возвращается туда. Так, все, что мне нужно, я узнала, поэтому решаю порадовать себя пачкой «Ротманс» и иду к автомату в центре ресторанчика. Ого, пачка в двадцать сигарет – фунт и сорок пенсов. Чистая обдираловка, но на ферме придется со всеми знакомиться, а сигарета придает уверенности. Монеты падают в щель автомата – быстрее, пока не передумала, – ручка поворачивается, пачка плюхается в поддон. Беру сигареты, поднимаю голову и тут замечаю, кто сидит прямо за автоматом, через проход. Стелла Йервуд и Винни Костелло!

Торопливо приседаю, а к горлу подступает тошнота. Неужели они меня заметили? Нет. А то Стелла уже отпустила б какое-нибудь презрительно-ядовитое замечание. От автомата до кабинки чуть больше шага. Стелла кормит Винни мороженым через стол, а Винни пялится на нее, точно ошалевший от любви щенок. Она возит ложкой ему по губам, мажет их жидкой ванильной помадой. Он облизывает губы:

– Дай клубничку.

– Не слышу волшебного слова, – говорит Стелла.

Винни улыбается:

– Дай клубничку, пожалуйста.

Стелла накалывает на вилку клубничину из креманки с мороженым и тычет Винни в нос. Винни хватает ее запястье – своей прекрасной рукой! – направляет клубничину себе в рот, и они глядят друг на друга, а ревность, будто стакан «Доместоса», выжигает мне кишки. Какой чокнутый ангел-антихранитель отправил их сюда, в «Смоуки Джо», именно сейчас? Ага, вот и мотоциклетные шлемы! Значит, Винни привез Стеллу на своем драгоценном, неприкосновенном «нортоне». Она цепляет согнутым мизинчиком его палец, тянет к себе, и Винни всем телом наваливается на стол и целует ее. Глаза у него закрыты, а у нее нет. Одними губами он произносит три заветных слова, те самые, которых мне никогда не говорил. И снова повторяет их, широко открыв глаза, а она сидит вся такая, будто срывает обертку с обещанного дорогого подарка.

Надо бы взбелениться, бить посуду, обложить их трехэтажным матом, а потом вернуться в Грейвзенд – в полицейской машине, в слезах и соплях, – но я просто бросаюсь к выходу, к тяжелой двери, тяну ее, а не толкаю, толкаю, а не тяну, потому что перед глазами все плывет, а старая корова пялится на меня, ну еще бы, это куда интересней, чем газета, и глаза-пуговицы замечают все-все-все…

На свежем воздухе я заливаюсь слезами и соплями, а какой-то «моррис-макси» тормозит совсем рядом, и старпер за рулем таращится на меня. Я ору: «Чего уставился?!», и, боже мой, как же мне больно, больно, больно, и я перелезаю через ограду, бегу в поле, в густую пшеницу, где меня не видно с кольцевой развязки, и реву, и реву, и реву, и реву, и реву, и бью кулаками о землю, и реву, и реву, и реву… И наконец – все, хватит, слез больше не осталось, но тут Винни шепчет: «Я тебя люблю», а в его прекрасных карих глазах отражается Стелла Йервуд, – и все начинается по новой. Будто съела тухлое яйцо по-шотландски и проблеваться не могу, – кажется, все уже вытошнила, а все равно выворачивает. Немного успокаиваюсь, лезу за сигаретой, и обнаруживаю, что пачку «Ротманс» я выронила там, у автомата в «Смоуки Джо». Охренеть! Нет, лучше бутерброд с кошачьим дерьмом, чем снова переться в проклятое кафе! И тут слышу знакомый рокот «нортона», осторожно подбираюсь к изгороди, выглядываю. Ну да, точно: сидят рядышком на задах ресторанчика, курят – вот зуб даю – мои сигареты, те самые, за которые я заплатила целый фунт и сорок пенсов. Видно, Стелла углядела пачку на полу у автомата – новехонькую, даже целлофан не содран! – и тут же прикарманила. Ни фига себе, сперва крадет у меня бойфренда, а теперь еще и сигареты! Она садится на мотоцикл, обнимает Винни за пояс, прижимается щекой к его кожанке. И они уезжают по дороге к мосту Кингсферри, в переливчатые синие дали. А я, чумазая нищебродка, прячусь за изгородью, и вороны на дереве каркают: «Дур-раа… дур-раа…»

Ветер колышет пшеницу.

Колоски тихонько постукивают «тук-тук-тук».

Нет, с Винни не покончено. И не будет. Никогда. Я точно знаю.

Два часа бреду от кольцевой развязки и наконец попадаю в поселок Истчерч, в совершеннейшую глушь, на край света. На дорожном указателе значится «Рочестер 23». Двадцать три мили? То-то у меня все ноги в кровавых мозолях величиной с австралийский монолит Улуру. Странно, но отрезок пути от автозаправки «Тексако» в Рочестере до моста Кингсферри на острове Шеппи помнится смутно, будто в тумане. В очень густом тумане. Будто часть магнитофонной записи стерта. Может, я прошла его, погруженная в транс? Истчерч явно погружен в транс. Небольшой супермаркет «Спар» закрыт по случаю воскресенья; газетный киоск неподалеку тоже закрыт, но хозяин возится внутри, и я стучу до тех пор, пока он не открывает дверь и не продает мне пачку печенья, банку арахисового масла, сигареты «Ротманс» и спички. Он спрашивает, есть ли мне шестнадцать, и я, нагло глядя ему в глаза, заявляю, что мне еще в марте семнадцать исполнилось. Выхожу на улицу, закуриваю, а мимо на мопеде проезжает какой-то стиляга со своей стиляжкой, пялится на меня во все глаза, но мне не до него: я с ужасом думаю о тающих фунтах и пенсах. Ничего, завтра подзаработаю деньжат, если только мистер Харти не сжульничает, хотя неизвестно, как долго будут продолжаться мои трудовые каникулы. Если Винни и Стеллы не было дома, когда к ним заявились мои предки, значит ма с папой так и не узнают, что я больше не с Винни и вообще сбежала из Грейвзенда.

У автобусной остановки стоит телефонная будка. Если позвонить ма, она сразу начнет язвить и напускать на себя суровость, а вот если позвонить Брендану, то есть надежда, что трубку возьмет Рут, и я попрошу ее передать папе – не ма, а именно папе, – что со мной все в порядке, просто я бросила школу и некоторое время поживу в другом месте. Тогда ма, когда мы с ней все-таки увидимся, не сможет грузить меня чувством вины, мол, тебя-же-могли-умыкнуть. Открываю дверцу будки и вижу, что телефонная трубка вырвана с корнем. Значит, не судьба.

Может, попросить разрешения позвонить с фермы? Посмотрим.

Часа в четыре сворачиваю с Олд-Ферри-лейн на припорошенную меловой пылью проселочную дорогу к ферме «Черный вяз». Оросительные установки на полях прерывисто разбрызгивают прохладные облака водяной пыли, и я глотаю этот туман, как нитяные струйки зубного ирригатора, и любуюсь крошечными радугами. Сам фермерский дом – старое приземистое кирпичное здание с современной пристройкой; во дворе большой железный сарай, пара строений из бетонных блоков и ветрозащитная полоса из таких высоких стройных деревьев. Навстречу мне выскакивает черная собачонка, этакий толстый тюлененок на коротких мощных лапах, заливается лаем, виляя всем телом, и через пять секунд мы с ней уже лучшие друзья. Я вспоминаю Ньюки, ласково глажу собаку по голове.

– А, Саба с тобой уже познакомилась. – Из старой части дома выходит девушка лет восемнадцати, в холщовых штанах. – Ты, наверное, только что приехала? Клубнику собирать? – У нее какой-то забавный акцент – валлийский, наверное.

– Ага. Да. А где тут у вас… регистрируются?

Слово «регистрируются» ей кажется очень смешным, и меня это ужасно злит: ну откуда мне знать, как тут это называется? Она тычет большим пальцем на дверь за спиной – на запястьях у нее эластичные напульсники, как у знаменитых теннисистов – по мне, так дурь какая-то, – и идет к кирпичному сараю, рассказать остальным сборщикам про новенькую, которая решила, что здесь гостиница.

– К трем часам дня у нас уже двадцать поддонов наберется, – доносится мужской голос из кабинета в конце коридора. – И если ваш грузовик хоть на минуту опоздает, я отправлю товар в Эйлсфорд, на склад супермаркета «Файн-фэр». – Он кладет трубку на рычаг и добавляет: – Врет как дышит!

Тут до меня доходит, что это и есть мистер Харти, с которым я разговаривала по телефону сегодня утром. У меня за спиной распахивается дверь, и какая-то тетка – перепачканный рабочий комбинезон, зеленые резиновые сапоги, на шее косынка в горошек – подталкивает меня в кабинет.

– Давай-давай, красавица, доктор тебя сейчас посмотрит. Шевелись. Новая сборщица? Ну, я так и думала.

В тесной комнатенке затхло пахнет картошкой. Письменный стол, пишущая машинка, телефон, канцелярские шкафы, плакат с надписью «Великолепная Родезия», фотографии дикой природы, а за окном виднеется остов трактора во дворе. Гэбриелу Харти за шестьдесят; лицо у него типа как морской берег в отлив, а из носа и из ушей торчат пучки волос. Не обращая на меня внимания, он говорит тетке:

– Билл Дин только что звонил, у него там вроде как накладки с транспортным графиком.

– Ну понятно, – вздыхает она. – У водителей эпидемия бубонной чумы, так что везите всю завтрашнюю клубнику в Кентербери.

– Совершенно верно. А еще он заявил, что, мол, от нас, землевладельцев, никогда помощи не дождешься. Это мы-то землевладельцы?! Банк владеет землей, а земля владеет тобой. Землевладельцы, скажет тоже. А сам, между прочим, возит свою семью отдыхать на Сейшелы или еще куда… – Мистер Харти раскуривает погасшую трубку и смотрит в окно. – Ты кто?

Я слежу за его взглядом, вижу за окном все тот же остов трактора и наконец соображаю, что он имеет в виду меня:

– Новая сборщица.

– Новая сборщица? Так нам сборщики больше не нужны.

– Мы с вами сегодня утром говорили по телефону, мистер Харти!

– Так это когда было! Чего об этом вспоминать?

– Но… – Что же делать, если он не возьмет меня на работу?

Тетка у канцелярского шкафа глядит на нас:

– Гэбриел!

– Но ведь мы уже взяли эту… как ее? Холли Бенсон-Хеджес. Она сегодня утром звонила.

– Это я, – говорю я. – Холли Ротманс, а не Бенсон-Хеджес, и… – Погоди-ка, он что, придуривается? У него такое лицо, что и не разберешь. – В общем, Холли – это я.

– Ага, значит, это ты. – Трубка в зубах мистера Харти тарахтит, как погремушка на змеином хвосте. – Ну и славно. На работу завтра ровно в шесть. Не в две минуты седьмого. Здесь в постелях не залеживаются, у нас тут не санаторий. Ну все, ступай. Мне тут еще позвонить надо.

– По воскресеньям у нас почти пусто, – говорит миссис Харти, пока мы с ней идем по двору; в ней чувствуется хорошее воспитание, не то что у мужа; странная парочка. – Большинство наших сборщиков – из Кента, по воскресеньям возвращаются домой, в комфортные условия, а студенческая братия уходит на пляж в Лейсдауне, торчат там весь день, если только не застрянут в «Гербе Шурленда». Значит, так: душ вон там, туалет чуть дальше, а это вот прачечная. Ты откуда приехала?

– Ой, да я… – К нам подскакивает Саба, восторженно нарезает круги, а я торопливо придумываю, что сказать. – Из Саутенда. В прошлом месяце сдала экзамены за курс неполной средней школы. Родители работают, и я тоже решила деньжат подкопить. Знакомая подруги здесь как-то летом работала, вот папа мне и говорит, мол, раз тебе уже шестнадцать, то поезжай…

– А ты и приехала. И что же теперь – сайонара[12] школе?

Саба вынюхивает что-то в груде старых шин.

– Будешь на аттестат доучиваться?

– Да, конечно! Если результаты экзаменов позволят.

Миссис Харти, вполне удовлетворенная моими ответами, дальше не расспрашивает и ведет меня к распахнутой двери кирпичного сарая.

– Здесь у нас парни спят. – В сарае стоят штук двадцать металлических коек, в два ряда, будто в больничной палате, только здесь стены амбарные, пол каменный и окон нет. Должно быть, на лице у меня отражается мое отношение к заманчивой перспективе проводить ночи среди орды храпящих, пердящих и дрочащих парней, потому что миссис Харти говорит: – Не волнуйся, этой весной мы тут стеночку поставили, чтобы обеспечить дамам личное пространство. – Она указывает на дальний конец амбара.

Примерно треть помещения отгорожена фанерным щитом в два человеческих роста, с проемом входа, занавешенным старой простыней. Над ним мелом накорябано «ГАРЕМ» и стрелка, указывающая на вторую надпись: «РАЗМЕР ВАЖЕН ГЭРИ МЕЧТАЙ ДАЛЬШЕ». За простыней сумрачно, как в примерочной кабинке универмага, а по обе стороны узенького прохода фанерные перегородки образуют по три каморки с такими же «дверями»; в каждой каморке стоят по две койки, над которыми с потолочной балки свисает голая электрическая лампочка. При виде всего этого папа наверняка поморщился бы и заворчал бы про законы об охране здоровья и безопасности труда, но, как по мне, здесь тепло, сухо и вполне безопасно. Вдобавок в стене амбара есть еще одна дверь, запертая изнутри на засов, так что в случае пожара легко выскочить наружу. Единственное «но»: все кровати уже заняты, на них лежат спальные мешки, рюкзаки и прочие манатки. Миссис Харти ведет меня к последней клетушке, единственной, где горит свет, стучит по дверной раме и говорит:

– Тук-тук-тук, Гвин.

– Это вы, миссис Харти? – раздается изнутри.

– Я тебе соседку привела.

В каморке на одной кровати сидит, скрестив ноги по-турецки, та самая улыбчивая валлийка в холщовых штанах и что-то пишет – то ли дневник, то ли еще что. От фляжки на полу поднимается пар, дымится сигарета, пристроенная на горлышко пустой бутылки. Гвин смотрит на меня и указывает на соседнюю кровать, мол, размещайся.

– Добро пожаловать в мою скромную обитель. Которая отныне станет нашей скромной обителью.

– Ну что ж, девочки, на этом я вас и оставлю, – говорит миссис Харти и уходит, а Гвин снова утыкается в свой дневник.

Ах вот как?! Нет, чтобы беседу поддержать, просто из вежливости. Шариковая ручка царап-царап-царап по бумаге. Наверное, сейчас Гвин пишет как раз обо мне, по-валлийски, чтобы я не смогла прочитать. Ну, раз она не собирается со мной разговаривать, так и я первой разговор заводить не стану. Швыряю спортивную сумку на койку, не обращая внимания на ехидный, как у Стеллы Йервуд, внутренний голос, дескать, Холли Сайкс гордо рванула к свободе и самостоятельности, но, как и следовало ожидать, вляпалась в дерьмо… Я заваливаюсь рядом с сумкой, потому что идти все равно некуда, да и сил нет никаких. Сбитые в кровь ноги болят, будто их как следует обработали целым набором инструментов фирмы «Блэк и Деккер». И спального мешка у меня нет.

Мяч, отбитый моим вратарем через весь стол, – шмяк! – попадает прямо в ворота студента Гэри, и ошеломленные болельщики радостно вопят. Брендан называет этот удар «особым маневром Питера Шилтона» и вечно жалуется на несправедливость, мол, я левша, и это дает мне безусловное преимущество. Пять – ноль в мою пользу, пятая победа подряд, а мы играем до победного конца.

– Обалдеть, она меня в пух и прах разгромила! – Лицо у Гэри пылает, и после нескольких банок пива «Хайнекен» он нечетко выговаривает слова. – Холли, ты просто варовоз, то есть ветровоз, нет, как там его, виртуоз, о! Самый что ни на есть bona fide[13] виртуоз настольного футбола! А такому витре… в общем, такому и проиграть не стыдно. – Гэри отвешивает нелепый поклон, а потом тянет руку с банкой «Хайнекена» через весь стол, так что мне приходится с ним чокаться.

– Где это ты научилась так здорово играть? – спрашивает девчонка, имя которой легко запомнить: Дебби из Дерби.

Я пожимаю плечами, объясняю, что часто играла с двоюродными братьями, и тут же вспоминаю слова Брендана: «Надо же, какая-то девчонка смогла меня обыграть»; только теперь мне становится ясно, что он говорил так нарочно, чтобы одержанная победа стала для меня еще слаще.

Наигравшись в настольный футбол, выхожу на улицу покурить. Комнатой отдыха нам служит старая конюшня, где все еще пованивает навозом, но там сейчас веселее, чем в «Капитане Марло» воскресным вечером. Двадцать пять работников сидят за столами, курят, болтают, выпивают, что-то жуют, флиртуют и играют в карты; телевизора нет, но кто-то притащил заляпанный краской портативный двухкассетник и пленку с записью Siouxie and the Banshees. Поля фермы «Черный вяз» полого спускаются к морю, где точки огоньков очерчивают линию побережья от Фавершема до Уитстебла и дальше. Даже не верится, что в этом мире убивают, грабят или выгоняют родных детей из дома.

Девять вечера; ма сейчас велит Джеко и Шерон погасить свет, желает им спокойной ночи, а сама с бокалом вина устраивается в гостиной перед теликом и смотрит очередную серию «Бержерака». А может, сегодня она спустится вниз, жаловаться на меня своим шпионам: «Просто не представляю, как я ее упустила, Богом клянусь, просто не представляю!» А папа в это время уверяет сантехника Ниппера, пожарника Пи Джея и старого мистера Шарки: «Ничего, все устаканится» – или изрекает еще какую-нибудь глубокомысленную ерунду.

Вытаскиваю из нагрудного кармана пачку «Ротманс» – восемь сигарет выкурены, остается двенадцать, – но тут рядом возникает Гэри в футболке с надписью «РЕАЛЬНОСТЬ – ЭТО ИЛЛЮЗИЯ, ВЫЗВАННАЯ НЕДОСТАТКОМ СПИРТНОГО», протягивает мне «Силк кат» и говорит:

– Бери, ты заслужила, Холли.

Я благодарю его.

– Ты меня обыграла честно и по всем статьям, – продолжает он и, совсем как Винни, скользит оценивающим взглядом по моей груди.

Он собирается еще что-то сказать, но тут его окликают приятели и он уходит, бросив на прощание: «Еще увидимся». Нафиг мне с ним видеться, думаю я. И вообще, парни меня достали.

Три четверти сборщиков составляют студенты и те, кому в сентябре предстоит начать учебу в колледже или университете, а я моложе всех года на два, а то и больше, даже если считать, что мне уже шестнадцать, а не пятнадцать, как на самом деле. Я стараюсь держаться уверенно, не стесняясь, чтобы не выдать свой настоящий возраст, но эти парни – не будущие сантехники, парикмахеры или мусорщики, а программисты, преподаватели или адвокаты, это сразу видно. Даже по манере разговора. Они употребляют умные, грамотные слова, выражают свои мысли четко и ясно, вот как Джеко, так, как никто из моих одноклассников говорить не умеет. Разве что Эд Брубек года через два станет таким же, как эти ребята. Я невольно кошусь на Гэри, а он, будто чувствуя мой взгляд, лыбится во весь рот, типа «о, класс, ты тоже здесь», и я поспешно отвожу глаза, а то еще поймет неправильно.

Остальные сборщики очень отличаются от студентов. Например, Гвин. Она играет в шашки с Марион и Линдой и совершенно не обращает на меня внимания, только мимоходом улыбается и небрежно бросает «привет!». Угу, спасибо, Гвин, и тебе не чихать. Марион вроде бы умственно отсталая; за ней по-матерински присматривает ее сестра Линда, договаривает за нее предложения. Сбор урожая на ферме «Черный вяз» для них типа как ежегодный отпуск. Есть еще парочка, Стюарт и Джина; у них своя палатка в лощине. Обоим под тридцать, с виду как настоящие фолк-музыканты – длинные волосы собраны в хвост, в ушах серьги; оказывается, они на самом деле ездят по окрестным деревням и городкам, выступают с концертами на рынках. Когда я получу первую зарплату, то Джина повезет нас с Дебби в Истчерч закупить продуктов в супермаркете «Спар». Дебби говорит, что Стюарт и Джина – посредники между остальными сборщиками и мистером Харти. А еще есть паренек по имени Алан Уолл, который ночует в крошечном фургончике, припаркованном у фермерского дома. Я его заметила, когда он вывешивал белье на просушку во дворе. Алан на пару лет старше меня, тщедушный, но жилистый, с загорелой кожей цвета крепкого чая. Дебби говорит, что он цыган, точнее, странник, как их теперь принято называть; мистер Харти каждый год берет на работу кого-нибудь из его родичей, но никто не знает почему – по традиции, в силу каких-то обязательств, из суеверия или еще по какой причине.

Возвращаюсь из сортира, прохожу мимо узкой расщелины между фермерским домом и нашим сараем. Там кто-то стоит. Чиркает спичка.

– Надо же, и ты здесь, – говорит Гэри. – Покурим?

Да, Гэри симпатичный, но уже поддатый, да и познакомились мы всего пару часов назад.

– Нет, спасибо. Меня ждут в комнате отдыха.

– Да ладно, давай покурим! Все равно подыхать, без разницы от чего.

Он сует мне в лицо открытую пачку «Силк кат», чтобы я взяла губами торчащую из нее сигарету. Отказываться наотрез – создавать проблему на пустом месте, поэтому я беру сигарету рукой и говорю:

– Спасибо.

– Ну, прикуривай. Твой бойфренд в Саутенде, должно быть, до чертиков по тебе скучает.

Я вспоминаю Винни, натужно выдыхаю «О господи…» – и тут же осекаюсь. Ну и дура же ты, Сайкс!

– Еще как скучает.

– Рад, что мы это выяснили. – По лицу Гэри, подсвеченному огоньком сигареты, расползается блудливая ухмылка. – Ну что, пойдем прошвырнемся, на звезды полюбуемся? Заодно и расскажешь о своем мистере О-господи-еще-как.

Мне совершенно не хочется, чтобы Гэри запускал свои лапы мне в лифчик или еще куда, но как бы послать его ко всем чертям и при этом не задеть его гордость?

– Застенчивость – милое дело, – заявляет Гэри, – но здорово мешает жить. Слушай, у меня есть и выпивка, и курево… и все, что твоей душеньке угодно.

Господи, если бы парни хотя бы на денек стали девушками, за которыми парни ухлестывают, то все эти дешевые фразочки быстро исчезли бы из их обихода.

– Знаешь, Гэри, как-нибудь в другой раз. – Я пытаюсь обойти его, чтобы вернуться во двор.

– А чего ты тогда на меня весь вечер пялилась? – Его рука автомобильным шлагбаумом преграждает мне путь, прижимается к животу. От Гэри разит лосьоном после бритья, пивом и сексуальной озабоченностью. – Не упусти свой шанс…

Если послать его куда подальше, он наверняка настроит против меня всех остальных. Если взъерепениться и во все горло позвать на помощь, то он представит все так, будто новенькая истерит, и вообще – хорошо бы выяснить, сколько мне лет и знают ли мои родители, где я нахожусь.

– Да, Осьминожек, твои брачные игры по-прежнему оставляют желать лучшего, – раздается знакомый голос с валлийским акцентом. Гвин. Мы с Гэри вздрагиваем от неожиданности. – Такое, с позволения сказать, ухаживание больше похоже на вооруженный грабеж.

– Мы тут… мы… Да мы просто беседуем! – мямлит Гэри и направляется к комнате отдыха.

– Противный, но в общем не опасный. – Гвин смотрит ему вслед. – Как язвочки во рту. Он пристает ко всем особам женского пола, за исключением Сабы.

Нет, очень унизительно, когда тебя спасают.

– Да ладно, я бы и сама с ним справилась, – заявляю я.

– Ни капли в этом не сомневаюсь! – с чрезмерной искренностью произносит Гвин.

Подначивает, что ли?

– Я вполне способна сама себя защитить!

– До чего же ты мне напоминаешь… меня, Холли!

Ну и как на это ответишь? Из комнаты отдыха доносятся Squeeze – «Up the Junction»[14].

– Смотри-ка, наш Осьминожек сигареты обронил. – Гвин поднимает пачку, швыряет мне. – Хочешь – верни ему, а хочешь, оставь себе, в качестве компенсации за моральный ущерб. В общем, как знаешь.

Ага, представляю, что Гэри обо всем расскажет.

– Он же теперь меня возненавидит!

– Да он сам до смерти боится, что ты всем растрезвонишь, какой он мудак. Когда таким, как Гэри, дают от ворот поворот, они чувствуют себя жалкими карликами, а уж их хваленое мужское достоинство съеживается так, что без микроскопа не найдешь. Кстати, я тут для тебя у миссис Харти выпросила спальный мешок. Не знаю уж, сколько у него было прежних хозяев, но, слава богу, его выстирали, так что пятна не липкие. В нашем сарае по ночам холодно. В общем, я ложусь, а если усну до твоего прихода, то приятных тебе снов. Побудка в половине шестого.