Последнее время Идиатуллин Шамиль
Айви встала, отмахнулась от Озея и пошла с поляны. Только у самого подлеска осмотрелась, прислушиваясь, то ли надеясь, то ли опасаясь увидеть Позаная и Чепи. Но не увидела.
Их больше никто не увидел.
Мир – темный, мелкий и бессмысленный. Он всегда был таким, только раньше Айви этого не понимала. А теперь поняла. Это было обидно. Еще обиднее, что сама она даже хуже, темнее, мельче и бессмысленнее. И совсем обидно, что этого не исправить никак.
Никто ее не понимает, никто ее любит. Один человек только и понимал, лучше, чем сама Айви, и любил, наверное, тоже, и то сегодня стал богом и ушел. А больше таких не будет. Никаких не будет. И не поймет больше никто, и не полюбит.
И сама она больше никого не полюбит, никогда.
Айви впервые позавидовала шестипалым с их дикарским счетом «у каждого один отец, одна мать, один муж». Когда она впервые узнала об этом, страшно пожалела дикарей, до слез – как так, не целый народ – твоя семья, не весь род – твои отец, мать и братья-сёстры, не каждый любимый – твой муж, а у каждого своя норка, как у барсуков, а остальные – чужие, даже родственники – чужие, не говоря уж о соседях. А теперь вот завидовала. С народа какой спрос, а если твоя семья – только три человека, или два, или один, то никуда не денется, полюбит. И ты полюбишь. А остальные – правда чужие. Что ей, Кокшавуй – любимый и родной? Или Чепи? Или Позанай? Нет уж.
Айви завидовала даже Кулу, у которого не было никого. Лучше уж никого, чем вот так – как зернышко в огромном хлебном поле, где все зёрна во всех колосьях одинаковые и нет ни оснований чувствовать себя особенной, ни надежды вырасти во что-то особенное.
Айви всхлипнула, вытерла нос и чуть не свалилась. Она, оказывается, дремала, сидя на земле, точнее, на подушке листьев, и уперевшись спиной в дерево. Так. В Старца, что ли, того самого?
Айви повела плечами, определила, что и листья под ладонями, и кора за спиной – вяза, немного успокоилась и в тот же миг затряслась. Она, оказывается, страшно замерзла – вон и нос до сих пор помнит, что пальцы ледяные, и ноги с задницей почти не чувствуются, и зубы стучат. Айви повела руками по палой листве, чтобы сделать теплее, подождала, повела еще, подождала и заозиралась с неудовольствием. Листва не потеплела, трава и земля тоже, и воздух перед лицом и грудью оставался таким же стылым, как и шагом дальше. И так же пах гарью.
Это потому что я пьяная, что ли, подумала Айви обиженно. Ну и ладно. Еще мать-земля воспитывать будет. Поздно воспитывать. Сама согреюсь.
Она попыталась прогнать теплую волну от живота к ногам и рукам и прислушалась. Выходило плохо. Почти не выходило, если честно. Айви, разозлившись, попыталась вскочить на ноги, ойкнула и замерла, удерживая голову. Та норовила разойтись, как коробочка перезревшего мака, рассыпая бурую пыль плаксивых размышлений. Сочетание головной боли с телесным ознобом оказалось чудовищным.
Айви, морщась, покряхтывая, разок чуть не рухнув, поднялась, перебирая руками по стволу вяза, переждала дурноту и размялась. Стало чуть полегче, мышцы согрелись, боль в голове чуть притупилась. Страшно хотелось пить – не горлом и не нёбом, а всей утробой. Она была как ревущий черный мешок. Айви даже оглядела себя, с облегчением не обнаружив изменений.
Некоторое время она пыталась понять, как понять что-то, если ничего понять невозможно, и, наконец, с напряжением всех сил сообразила, что надо позавтракать, для этого добраться туда, где еда. Добраться отсюда. А где она, кстати?
Айви присмотрелась и заерла.
Она сидела на краю поляны. В середине поляны стоял Прощальный дом. В доме лежал Арвуй-кугыза – а скорее, его уже оставленная оболочка. Уже наступило утро, из-за верхушек дальних сосен показалось солнце, а из-за стволов – Круг матерей, за которым брели с полсотни самых стойких мары, бдивших всю ночь ради ее завершения.
Айви замерла, подумала, аж покачиваясь от усердия, что уместнее – подойти к остальным или так и наблюдать издалека. Выбрала второе – с учетом состояния и недавних размышлений. Остальные не знают, как Айви на них обижена, но это их не извиняет.
Мать-Гусыня подошла к порогу первой, подождала, пока пара бледных, но вроде не сильно хмельных крылов подведет поближе самовоз с разнообразной кладью, подхватила небольшой бочонок, – с медом, догадалась Айви, – подождала, пока Мать-Перепелка положит сверху стопку белья, покачнувшись, ступила на порог, посмотрела на окруженную колючими прутьями высокую корзину, почему-то по-прежнему торчавшую на пороге, посмотрела на дверь, которая медленно открылась, и вошла в дом.
Дверь так же медленно и беззвучно прикрылась.
На поляне стояла тишина. Полная тишина, небывалая. Айви только сейчас сообразила, что даже птицы не поют и листья не шелестят, и еще сообразила, что от этого, скорее всего, она и проснулась. Неуютно спать в мире, который пытается притвориться несуществующим.
В голове забухало. Айви поняла, что не дышит, спохватилась и осторожно, чтобы не помять страшноватую, но нужную почему-то тишину, вобрала воздух в легкие. Воздух был странно горячим и действительно попахивал гарью, будто едва вставшее солнце успело его накалить, вскипятить и немножко сжечь. От этого холод ринулся из костей и мышц так рьяно, что Айви поблазнилось, будто ее растягивают шкуркой на гвоздиках. Она поспешно выдохнула и вдохнула еще раз, и тут дверь грохнула, отлетев на петлях.
Мать-Гусыня поспешно вышла на порог, оглядела свой народ, который выдохнул и вздохнул, – и Айви с ним, – вцепилась в узел на платке и привалилась к столбу навеса. Все смотрели на нее и ждали, с каждым мигом все сильнее пугаясь того, что скажет Мать-Гусыня. А Мать-Гусыня молчала.
Ведь смотреть надо было не на нее.
Черный прямоугольник за ее спиной помутнел и побелел. Из дома вышел крепкий худой человек в белом платье старца – длинная рубаха с вышивкой и штаны, а вместо обычной обуви почему-то лапти, и вышивка не черная, как у старца, и даже не красная, как у всех, хотя такая вышивка на платье старца возбранена, а зеленая, со странноватым узором.
Это был не старец и даже не строг, а муж – лицо без морщин, хоть и какое-то пыльное, а борода кривая и странно двухцветная.
Муж, щурясь и помаргивая, замер на пороге в шаге от Матери-Гусыни, не отрывающей от него взора, провел ладонью по лицу и рассеянно отряхнул бороду, отчего густая светлая пыль и длинные седые пряди, медленно колыхаясь в неподвижном воздухе, опали на свежеструганные доски и на зеленую, в тон вышивке, траву. И не осталось у мужа длинной седой бороды – только куцая рыжая, отчего он стал очень знакомым, при этом очень незнакомым.
Странная невыносимость этого ощущения растопырила пальцы на руках и ногах Айви, а муж отряхнул ладони, посмотрел на них, на тыльные стороны, прищурился в сторону леса и повел головой, жмуря и распахивая глаза.
Когда взгляд дошел до Айви, ее бросило в жар. А муж, будто вспомнив, поспешно полез пальцами себе в рот, как давеча Сылвика лезла в пасть к Кулу.
Муж быстро, будто не веря, ощупал собственные зубы, провел по впалому животу, чуть задержав ладонь на подоле, пошевелил коленями, и они тут же как будто ушли в сторону. Муж качнулся, сел, обхватив голову руками, и тягостно вздохнул так, как умел вздыхать только Арвуй-кугыза.
Потому что это и был он. Только молодой, красивый и сильный.
Он жив, поняла Айви. Он не ушел, догадалась она. Он не бросил нас, сообразила она, готовясь упасть в озеро чистого нежного счастья. Как, наверное, и все, стоявшие на поляне.
Народ мары зашевелился и зароптал, рождая радостный вопль на весь мир, но сам его и убил единым выдохом. Народ мары умолк и перестал дышать, глядя на Мать-Гусыню.
И та оторвала наконец странный, небывалый для нее непонимающий взгляд от Арвуй-кугызы, запрокинула голову и старательно вдохнула, за весь свой народ и за себя, не дышавшую все это время, и зажала рот обеими ладонями, будто чтобы не закричать.
Да не будто. Впрямь чтобы не закричать.
Айви вдруг стало страшно.
Страшно, как не было никогда.
Она не понимала почему. Ведь Арвуй-кугыза не ушел к богам, он не бросил свой народ, он остался с ним. Значит, хорошо будет.
– Война будет, – тихо сказала Мать-Гусыня.
– Конечно, будет, – сказал Фредгарт. – Дикари зашевелились, отовсюду сообщения – из степи сухой и морской, с гор и из пустынь…
Он махнул рукой на кипу бумаг, свитков и выжженных обрывков, сваленных на столе, и закончил усталым голосом:
– Люди сходят с ума и боги сходят с ума. Лето было долгим, дожди обильными, травы тучными, урожай у всех у вас выдался двойным и двукратным, да-да, кое-где и трех. Теперь он начинает гнить, быстро. У всех так? Вот. И это полбеды.
– Вода, – сказал Айкин из Хоммайока.
Фредгарт кивнул.
– Вода. В колодцах гниет, в скважинах горчит, в реках цветет. Причем только в городах: чем дальше от стен – тем чище и спокойней. Искали отравителей, искали колдунов, многие признались…
Он осмотрелся и пожал плечами. Послы входящих в союз вольных городов и земель кивали, никто не ухмылялся.
Фредгарт продолжил:
– Все мы думали друг на друга, все успели сделать самые решительные выводы. Почти все, кто не идиот, полагаю, уже поняли, что друг на друга грешили зря.
Артехе из Аттамрога и Стурлу из Боргарвика переглянулись с тонкими улыбками.
– И на дикарей тоже, – заверил Фредгарт. – Дикарей точно так же начинает вытеснять их земля, может, чуть помедленнее – но, может, и наоборот. Но именно в дикарях наше спасение. И в надежде на то, что это правда божье попущение.
– Я немножко устал, – признался Стурлу. – Я думал, мы про поход на Рав говорить собрались, а про богов я и дома послушаю.
Фредгарт поморщился.
– Про Рав что говорить, с ним всё понятно. Срединная река, основа Великого торгового пути; кто на ней сидит, тот хозяин торговли и владелец врат мира.
– Мира дикарей, – вставил Артехе.
– Мира риса, перца, ча, кахвы и здоровых семян, – кротко поправил Айкин. – Ты давно со своих запасов хороший урожай получал?
– Я тебе деревенщина – такие вещи знать? – возмутился Артехе, но тут же вздохнул и согласился: – Давно.
– Значит, Рав нам нужен, – сказал Фредгарт. – И его в любой момент могут перекрыть дикари. И если с норгами и русами мы договориться можем, то срединная часть под лесными колдунами, с которыми не договоришься. Они не понимают ни силы, ни подкупа, ни ласки. Могут в любой момент закрыться или придумать что-то такое, что мы останемся отрезанными от остальной земли.
Стурлу засмеялся и подытожил:
– Всё как всегда, короче. Богам поклон, что колдуны русло больше не меняют, реки не перекрещивают и озёра в одно не сливают.
Собрание загудело воспоминаниями. Стурлу продолжил:
– И еще поклон, что силовые заряды придумали и нам позволили подглядеть. С самокатами и карами жить-то полегче, еще бы выращивать так же научиться… Ладно. Пусть себе выращивают, а нас пусть прикрывают, как раньше прикрывали, от аваров, от команов, от хунов, от элинов, от ромеев, от фарсов, от… Сколько же их, а? И все голодные, и все настырные, и все с богами, а тут нашим-то тесно.
– Богам тесно, нам просторно, – вступил наконец Одотеус из Убирена.
Фредгарт напомнил:
– Пока степь не пришла. Когда придет, будет нам и земли мало, и новый путь придется через степь прокладывать. Но это не мы через нее, это она через нас путь проложит, этот Фестнинг снесет, а с ним весь Вельдюр, чтобы овцам не мешал. А до того через ваши города пройдет.
Он помолчал, ожидая возражений. Никто не возражал. Особенно показательно не возражали Айкин и Артехе, хорошо знакомые с методами степного хозяйствования.
– Не вижу связи с Равом, – отметил Одатеус. – Он как-то помешает степнякам снести Убирен и Вельдюр?
– Поможет точно, – сказал Фредгарт. – Они копятся в дельте Рава и вдоль Сакского побережья и поднимаются севернее.
Собравшиеся переглянулись. Айкин попросил:
– Доказательства?
– Толку в них, – легко ответил Фредгарт. – Если спрашиваете, значит, не поверите. Значит, начнете собирать сами. Собирайте, время пока есть. Последнее.
Стурлу поморщился и сказал:
– Страшилки про последнее время я в детстве любил, а сказки к дряхлости полюблю. Про то, как мы колдовскую землю покорим, например. Ты же про это хочешь рассказать?
– Только если ты хочешь послушать, – проговорил Фредгарт осторожно. Момент ответственный, важно не пережать.
– Все-таки будет сказка, значит, – удовлетворенно отметил Стурлу. – Причем сразу страшная. Послушать послушаю, но самому лезть или своих людей в их землю посылать – не-ет. Лучше уж дома медленно сдохнуть, чем быстро и страшно там. Знаем, помним. У меня дед…
– У всех деды воевали, – отрезал Фредгарт. – Всем есть что рассказать. И мне тоже. Рассказываю самое главное: вокруг Рава люди не болеют. Совершенно. Даже легочный червь туда не проникает, доказано.
Собравшиеся переглянулись и зашумели. Фредгарт подождал столько, сколько нужно было для того, чтобы каждый из них примерил это соображение на себя, на свою землю и на свой город, в течение полувека минимум дважды – каждый – выкошенный новой заразой, заставляющей выхаркивать легкие и сгнивать заживо, – и продолжил:
– Второе главное вы знаете: пока земля колдунов и впрямь не пускает никого, кроме племен, что живут там и что родственны им. Но есть средства, которые…
– Трехсмертник, что ли? – пренебрежительно спросил Айкин.
Фредгарт, сдерживая раздражение, кивнул.
– Точно сказка, – сказал Айкин. – Прав Стурлу. Посади особое семя в земле обета руками местной грешницы, вырастет цветок, корень которого позволит любому войти в эту землю и подчинить ее людей. Если мы из-за этого собрались – боги, я жалею их и нас. Нет никакого трехсмертника. Не бывает. Все про него слышали, но что-то никто не видел человека, который его использовал и вернулся.
– Я видел, – прервал его Фредгарт. – Лично, живого.
– С добычей? – уточнил Айкин.
– С доказательствами, что он через земайтов и водь дошел до земель диких колдунов и вернулся.
– Так он просто голову морочил, – сказал Одатеус. – Сам наверняка из местных, а где земайт, там водь, где водь, там колдун. Бабка с колдуном гульнула, вот его всякая земля там за своего и принимает. Как звать-то его?
– Ульфарн, – сообщил Фредгарт с удовольствием.
Лицо Одатеуса изменилось, он уточнил:
– Из Бергорна?
– Других не знаю, – согласился Фредгарт, наблюдая за Одатеусом. Ему очень нравился поворот, в который загнал беседу самый строптивый из собеседников. А я еще имя не хотел называть, подумал Фредгарт весело.
– Что ж, – сказал Одатеус. – Ульфарн – чистый убир, излишне даже. Я бы с радостью от родства с таким отказался, но увы. Не то чтобы я ему совершенно верил, но он аккуратен, так что если есть доказательства, верить приходится.
– Кто таков? – спросил Артехе.
– Разработчик на договоре, – объяснил Фредгарт. – Бергорн, я так понимаю, покинул по веским причинам, не позволяющим надеяться на скорое возвращение.
– О да, – подтвердил Одатеус. – Поразрабатывал там на три колесования.
– Вот ведь. Но здесь к нему претензий нет, разрабатывает строго в чужих землях и в рамках договора. Говорят, чрезмерно, э-э, решителен и суров с дикарями и иными чужаками, но рапортов нет, а чужаки почему-то нам не жалуются.
Никто не засмеялся, поэтому Фредгарт сухо продолжил:
– Вопрос не в этом, а в том, что Ульфарн опробовал трехсмертник в деле. Заверяет в его эффективности, и главное – может добыть корень, выращенный в земле колдунов.
– Один он не пройдет, – сказал Айкин.
– Кто ж его одного такого пошлет? – удивился Фредгарт. – Сопроводим испытанными людьми, они сейчас его ублажают.
– Баба нужна, – авторитетно заявил Стурлу. – Без бабы по колдовским землям не пройти, хоть с трехсмертником, хоть на молоте Тора верхом.
Фредгарт поднял брови, выпятил губу и сообщил:
– Есть основания полагать, что ее поиском он сейчас и занят.
– Значит, найдет, – сказал Одатеус без особой радости.
Часть вторая
О крови не беспокойся
Солнце было ярким, а ветер жестким. Вокруг щурились, ёжились и поругивались, а Альгер наконец-то чувствовал себя дома. Город из неясно-бурого стал четким серым с бежевыми, белесыми и угольными вкраплениями крыш и башен, под ногами перестало чавкать. И грязь, что, высохнув, поднялась к носу и глазам малозаметной, но колючей пылью, Альгера не злила, а заставляла умиленно вспомнить первые походы и развертывание в степи. Пыль, ветер и солнце. Молодость.
Альгер застыл на перекрестке и засмеялся, вынимая из глаза особенно упорную соринку, как перед самым первым боем с кочмаками – тогда Эбербад ему, помнится, даже по уху съездил, чтобы помочь стать в строй поскорее. Альгер за это довольно долго ненавидел Эбербада, до самого начала боя, и всерьез подумывал в суматохе зайти со спины и небрежно повести лезвием, но кочмаки прорвали левый фланг, и стало не до того. Альгер получил стрелу под рёбра, и Эбербад полночи пер его сквозь пыльную траву, глинистые овраги и едкий солончак, и еще пару раз съездил по уху и по губам, чтобы Альгер не стонал, и Альгер, придя в себя, цеплялся за бьющую руку и за руку волокущую, нежно пожимал их, покряхтывая от боли, и пытался заглянуть Эбербаду в глаза, чтобы тот понял, как Альгер ему благодарен и как не хочет, чтобы Эбербад расстроился и бросил его здесь, в пыли под утихшим ветром, ушедшим солнцем и хрустом шагов кочмаков, которые лениво перекрикивались и так же лениво резали раненых гетов.
Альгер вытер слезу вместе с застывшей улыбкой, локтем привычно отодвинул поглубже заворочавшуюся в боку боль – и чуть не грянул наземь от мощного толчка в спину.
– Встал тут, – сказали ему и прошли дальше со скрипом и звяканьем.
Вконец стражи, твари, обнаглели, подумал Альгер с бессильной злобой, выпрямился и замер в приятном изумлении. От него удалялись две широкие спины в походной одежде. Почти армейской – но только почти. Знаков принадлежности к страже, союзной службе или просто к армии на них не было.
– Стоять, – скомандовал Альгер, кладя ладонь на рукоять ножа.
Широкие спины застыли немедленно и одновременно и поворачиваться стали тоже очень слаженно. Тем интереснее будет, подумал Альгер с растущим удовольствием и начал:
– Это город, молодые люди, здесь так…
И замолчал, всматриваясь.
Один из двоих, костистый, с ввалившимися глазами, чуть склонил голову к плечу, ожидая продолжения. Второй, плечистый и пузатый, глядел на Альгера, постепенно строя все более дикую рожу. Такую же, очевидно, какую строил Альгер.
Альгер снова поправил локтем занывший бок и выдохнул:
– Эбербад.
– Боги нетрезвые! – взревел Эбербад, в два шага оказался перед Альгером и растроганно съездил ему по уху.
Они с Ульфарном, костистым молчуном, только что вернулись из тихой разработки в земле вендов. С вендами недавно был заключен торжественный мир, пятый и вечный, – вечный, впрочем, третий, – так что никаких разработок, вылазок и походов в отношениях двух замирившихся сторон быть не могло. Их и не было, Эбербад с Ульфарном в составе отряда мирных землеведов просто изучали лесную пограницу родного края, а если изредка пересекали ее, то чисто случайно. И про опального ярла Вальдемара выпытывали у местных из праздного любопытства, да не так уж и пытали. Никто же Вальдемара не тронул, в конце концов, жив, здоров, строит козни, пока более удачливых землеведов не дождется.
И жители пограничных деревень кормили и привечали отряд Эбербада сугубо добровольно и из добрососедских отношений, а про повешенного старосту и две сгоревшие деревни Эбербад даже не слышал и рассказывать не собирается. Разве что чуть-чуть, про самое интересное.
– Там таки-ие девки, – рычал он, больно хватая Альгера за локоть. – Глаза черные, волосы белые, грудь – во!
Он разжал руку, чтобы обозначить размеры, и Альгер поспешно перебросил куртку на ближнюю к Эбербаду руку. Ульфарн слегка усмехнулся. Он был не трезвее товарища, но явно приметливее.
– Мягкие! Сладкие! Целые! – выл Эбербад.
Прохожие, опустив глаза, переходили на другую сторону улицы. Альгер неловко улыбался, пытаясь принять одновременно и извиняющийся, и понимающий вид. Ульфарн наблюдал.
В любом случае, это было интереснее, чем неизбежно начинавшие беседу жуткие рассказы о наступлении с юго-запада засухи, убивающей урожай и превращающей плодородную землю в топь, которая поглощает дома и уже принимается за людей. Альгер, наслушавшийся такого по службе, был рад тому, что в земле вендов разработчики не обнаружили бед тягостнее, чем строптивые селяне. Слушать про покладистых и сладких было еще приятней – ну, до третьего повтора и перехода от слов к жестам.
– Целую хочу, – сказал Эбербад и остановился, прицельно поводя головой. – Мягкую. Вон там.
Он ринулся через улицу, распугивая и чуть не переворачивая повозки. Альгер, вздохнув, последовал за ним. Ульфарн, похоже, не отставал.
В замеченный Эбербадом веселый дом их не пустили. Привратник сказал, что пьяным и военным в веселые дома на центральных улицах нельзя, приказ мастера. Эбербад с этим смирился и дал увлечь себя в торговый район. Отказ в тамошнем веселом доме, «девочки отсыпаются, приходите вечером», он тоже принял с удивительным спокойствием. Но в третьем, откровенно занюханном клоповнике, Эбербад взорвался и дал холую в рыло. Тот, признаться, сам нарвался – был высокомерен и не потрудился придумать хоть какое-то объяснение. Но извиняться перед ним пришлось долго – Альгеру, и вытрясать половину дежурного кошелька на возмещение ущерба – тоже ему. Обошлось бы и без этого, не убили же, даже нос не сломали. Но мимо проходила стража, да и за спиной у отсмаркивающего кровь холуя обнаружилась табличка Желтой гильдии, связываться с которой не стоило ни служивым, ни разработчикам.
В итоге Альгер взялся найти мягких и целых самостоятельно.
Улицы становились уже и темнее, стены – грязнее и облупленнее, под ногами снова чавкала грязь, до которой солнце не дотягивалось никогда, Эбербад бурчал про падение нравов, забытый страх и крайнюю степень неуважения, которую народ демонстрирует своим защитникам, Ульфарн слушал, а Альгер брел, все горше сожалея о том, что встретил старого товарища.
А куда деваться. Память молодости есть память молодости, а долг жизни есть долг жизни. Первую надо хранить не отвлекаясь, второй – отдавать не жалея. А если жалеешь, никому не говори и не показывай виду.
Впрочем, долго жалеть не пришлось. Сразу за храмом Фрейи обнаружилась большая баня самого заманчивого вида и оснащения.
– Ждите здесь, – велел Альгер и пошел договариваться, но с полдороги вернулся и еще раз велел ждать здесь и не двигаться, пока он не позовет, а то опять…
Эбербад обиженно заворчал, но не стал выяснять, что там «опять» и не его ли в этом «опять» попытаются беспричинно обвинить; Ульфарн же кивнул и показал, что удержит товарища, если надо.
Обоим, к счастью, хватило ума не высовываться, так что Альгер сумел договориться с лысым безбородым типом южного вида и о палате с парилкой, и о девочках. Девочки выходили дороговато, но раз в жизни Альгер мог себе такое позволить, к тому же сам пользоваться их услугами не собирался. У него была Розамунда, которая всяко красивее и приятнее любой продажной девки. Боевых товарищей уважить необходимо, но и всё на этом.
Ну и посмотреть с безопасного расстояния забавно, наверное.
Альгер не слишком любил развратные досуги других народов, что южных однобожников, что восточных и северных колдунов, поэтому не бывал ни в термах, ни в савунах, ни в хамамах, предпочитая мыться дома или в речной запруде, пока она не зацвела. Но озирался он с большим интересом, заранее готовясь сдержанно содрогнуться от омерзения и стыда за разврат и грязь, обыкновенно скапливающуюся под стенами храма, как под любой красивой надстройкой, имеющей грешное человеческое основание.
К некоторому удивлению и даже разочарованию Альгера, ни галерея, которой они прошли, ни выделенная им палата постыдного либо развратного впечатления не производили: сыровато, темновато, душновато, звук тревожно дробится и прыгает между стенами, как попиленный на шайбы чурбан, но в целом довольно чисто, камень светлый или белый, и запахи не дерзкие, а приятные и умиротворяющие: уголь, смола, пиво и жареный ячмень.
Жбан с пивом и несколько стаканов стояли на столе. Эбербад немедленно плеснул себе и выпил раз и другой, рыгнул, невнятно, но одобрительно буркнул сквозь пену, облепившую усы и бороду, и принялся раздеваться. От него поперло перекисшим потом и иными немытостями. Альгер хотел высказаться в пользу предварительного, причем немедленного, помыва, но передумал.
Ульфарн понюхал жбан, пить не стал, кивнул и выжидающе посмотрел на Альгера. Альгер, потоптавшись, пошел было за лысым, но тот уже вводил четырех девок в обычном городском платье.
Куда нам четыре, чуть было не сказал Альгер, но Эбербад его опередил:
– Это все, что ли? Кого из этого выберешь?
Девки равнодушно улыбнулись его груди, начавшей уже обвисать на мощное пузо, и приняли позы, заученные годы тому как. Левая, что погрузнее, так даже, наверное, не годы, а десятилетия. Девка справа, наоборот, оказалась отчаянно молоденькой и плоской, кроме лица – лицо как у хорька. А вот пара в середке была пригожей, аппетитной и на все вкусы: одна потемней и пониже, вторая порыжей и повыше, обе грудастые, но без свисающих боков. От темненькой Альгер и сам не отказался бы, напомнила она ему одну там, такую, что и углубиться в воспоминания не грех, со всех сторон. Но еще большим грехом было не помнить Розамунду, да еще под стенами храма Фрейи, богини, не видящей разницы между любовью и войной. Поэтому Альгер поправил перевязь – отчего темненькая ухмыльнулась и сделала движение руками и бедрами, – и резво сменил предмет размышлений.
Они поэтому, наверное, так и встают, догадался Альгер, чтобы крайних отбрасывали, а брали средних. Крайние, может, и не сдаются вовсе, а создают видимость обильного выбора. Старая уж точно доплачивать должна.
Эбербада как будто возмутила такая же мысль.
– Ты бы еще козу с подворья притащил, нагнал тут… Рабыни, что ли?
– Какие рабыни? – спросил лысый с искренним недоумением, забыв, что должен возмутиться.
Эбербад, невнятно ворча, шагнул к столу и плеснул себе еще пива. Девицы переглянулись и пошли к двери.
– Ты, рыжая, останься. И короткая тоже, – сказал Ульфарн неожиданно низким, даже певческим каким-то голосом. Из жрецов, что ли, подумал Альгер.
Рыжая остановилась, темненькая тоже.
– Не ты, вот эта, – пояснил Ульфарн, ткнув длинным пальцем в сторону мелкой.
Мелкая посмотрела на лысого, тот дернул глазами и с улыбкой осведомился:
– Еще чего-нибудь любезным господам?
– Еще пиво и бабу, – велел Эбербад, опрастывая жбан в стакан.
– Пива такого же желаете? Есть конопляное и анисовое.
– Пиво такое же, бабу другую. Мягкую и целую.
– Целых нет, – отрезал лысый, выпрямляясь. – Тут термы, а не жертвенник.
– А это можно легко… – начал Эбербад, развеселившись, и Альгер торопливо перебил:
– Братья, двух вам хватит, а я пас, у меня жена.
Ульфарн засмеялся, разглядывая Альгера, будто привозного зверя. Альгер старательно улыбнулся в ответ, отметив краем глаза, что лысый быстренько увел матерую и темненькую, и даже порадовавшись мельком, что самая пригожая этим не достанется. Оставшиеся девки тихо дышали в углу. Понимали.
Эбербад примиряюще пояснил Ульфарну:
– Брат, в Вельдюре с таким серьезно, у них же контракты… Контракт у тебя, да?
Альгер дернул щекой, некоторое время разглядывал руки Ульфарна, вольно лежавшие на перевязи, и предпочел коротко кивнуть. Эбербад продолжил:
– У нихтакие контракты, уши режут, если что, у-у. Страшное место этот Вельдюр, да, сестренки? Жаль, что бережливый такой брат Альгер, уши пожалел, а? Ну понимаем, понимаем. Баба-то не тебе, баба мне нужна. Я чего шел? Мне нужна мягкая целая. И где она?
Эбербад выразительно рассмотрел девок, которые немножко ожили, но благоразумно помалкивали, рассмотрел остальную комнату, не обойдя взглядом ни Альгера, ни Ульфарна, и удрученно развел руками, показывая, что мягкой целой нет. Подумал и добавил:
– То есть я могу и так, да, за братца порадоваться, а, Ульфарн, порадуюсь за тебя? А сам попощусь. Потоскую.
Он ухватил стакан и принялся заливать скорбь пивом, приговаривая после каждого мелкого глотка:
– Не заслужил, значит. Мягкую целую. Чтобы глаза черные, а волосы светлые. Не по рылу моему и не по статям, значит. Значит, город и народ плохо защищал. Кочмаков и вендов мало резал. Спасал вас плохо.
– Ладно, – сказал Альгер, чтобы не сказать ничего другого. – Найду тебе мягкую светлую.
Он вышел из палаты, постаравшись не хлопнуть дверью, и остановился, покачиваясь и дожидаясь, пока уйдет из глаз черное бешенство. Естественно, никакую мягкую светлую он искать не собирался – да и не умел. За такие слова и манеры по-хорошему следовало не бабой, а ножом награждать, но случай был особым, а долг – застарелым.
Оставлю денег лысому и уйду, понял Альгер с облегчением, сделал шаг и чуть не сшиб внезапно шмыгнувшую мимо женщину. Пришлось придержать ее, чтобы не упала и чтобы не сбежала.
Она прошлась по Альгеру пронзительно черными глазами, повела удивительно мягким плечом, убирая с лица пшеничную прядь, и сказала негромко, но очень уверенно:
– Ты, мастер, или прижми, или отпусти, чего держать-то без толку?
– Не убежишь? – спросил Альгер, лихорадочно соображая.
– А надо?
– Не надо. Здесь работаешь?
Мягкая светлая улыбнулась:
– Подрабатываю.
Альгер убрал руки, отступил на полшага и рассмотрел собеседницу с растущим восторгом и облегчением. Она ответила оценивающим взглядом. Альгер к таким женским взглядам не привык, ну да что он знал о нравах веселых домов и терм. Девка, наверное, вымывала здесь за гостями или кухарила, ну и в палаты забегала, если звали. А чего не звать – девка не то чтобы видная, невысокая, скулами и плечами широкая, а ногами худоватая, откровенная кочмачка или еще какая степная поросль, и одета на редкий даже для степняков манер, с ремешком или завязкой чуть ли не на каждом суставе, но вполне пригожая, да и страсть к сочетанию мягкого, черного и белого гложет, возможно, не одного гостя.
Альгер задрал ладони в знак чистых намерений и спросил:
– Хорошо заработать хочешь?
– С тобой, что ли? Так иди с хозяином договаривайся.
– Он тебя скрывает пуще драгоценности, – сказал Альгер и сообразил: – А. Деву изображать умеешь?
– Дяденька, голову лечи, – сказала девка зло и повернулась, чтобы уйти.
Альгер прянул к ней и тут же качнулся обратно, задрав ладони выше.
– Ну дружок у меня, должен я ему, вбил в голову, пьяный очень, – горячо зашептал он, гадая, что за звуки толчками выходят из-за двери, нехарактерные даже для веселых терм.
Девка тоже услышала и пыталась разобраться. А то и разобралась уже, судя по остановившимся глазам.
– Три мерки даю, – торопливо сказал Альгер. Цена была несуразной, он за три сговорился с лысым на всё – палата, парилка, две девки и жбан пива, – но куда деваться.
– Покажи, – велела девка против всяких правил и приличий, да не до них уже было. За дверью отчетливо раздался женский вой, пресеченный ударом. Альгер оглянулся на дверь и пробормотал с досадой:
– Да что ж они. Все в порядке будет, обещаю. Пойдем скорей, а?
Он хотел сказать девке, что входить без нее – только раззадоривать всех, тогда пусть уж лысый сам разбирается, а вот новая девка наверняка отвлечет и смягчит Эбербада, а там можно будет уйти от ударов в слова и заболтать неприятность так, чтобы она стала терпимой. Без девки никак.
– Деньги, – напомнила она, не отрывая неприятно черных глаз от бороды Альгера.
Альгер поспешно вытащил кошелек и показал его нутро девке:
– Вот, семь мерок, три хозяину, три тебе, по чести.
– И там все в порядке будет? – осведомилась она с непонятным выражением. – Ты поручился, так?
– Да-да, – торопливо буркнул Альгер, мельком удивившись обширности лексикона дикой кочмацкой девки. – Идем?
Уже толкнув дверь, он спохватился:
– А девственность-то, кровь?..
– О крови не беспокойся, – сказала степнячка, подталкивая Альгера в спину.
Никто не смел трогать Альгера без его согласия, кроме жены и командира, но дать урок нахалке он уже не успевал – да и не до того стало.
Девка советовала не беспокоиться о крови. Она ошиблась.
Альгер понял, что тоже ошибся, но сообразить, сколько раз и когда впервые, уже не успевал.
Эбербад сидел за столом. Голая грудь и борода у него были неровно перепачканы кровью. Не его кровью, а рыженькой девки. Она была плохо видна и еле слышна, потому что стояла на коленях, а Эбербад, ухватив ее за волосы, прижимал лицом то к своему животу, то ниже, не давая ни вскрикнуть, ни задохнуться. При этом он сердито бормотал под нос про то, что не заработал, оказывается, ни на мягкую светлую, ни на пиво, а свободной рукой теребил, потряхивая, пустой жбан.
В углу всхрапнули, и Альгер перевел взгляд туда с ужасом: кряхтение было совсем не женским. Оно и не было женским: кряхтел Ульфарн. Он, даже не раздевшись, возился над распростертой мелкой девкой. Альгер не сразу разобрал, что именно Ульфарн делает с нею, потом ужаснулся, домыслив подробности, потом с облегчением понял, что правдой это быть не может, ведь даже с мертвым человеческим телом такое творить затруднительно, а потом просто привалился спиной к стене, пытаясь не рухнуть, ведь Ульфарн делал с мелкой именно то, что увидел и домыслил Альгер. А она даже не стонала. Видимо, была без сознания. Только безвольно моталась на тонкой шее залитая кровью голова. Кровь была слишком черной и густой.
Читать бесплатно другие книги:
