Изгой Великий Алексеев Сергей

1. Прибылой волк

Попав на остров, он, невольник, наконец-то испытал все радости жизни и благоденствовал на острове целых два года. Вдоволь было всего – времени, изысканной пищи, ласковых наложниц и, главное – превосходного папируса, чернил и дерзких мыслей. Раб, он мнил себя господином, и казалось, это состояние продлится бесконечно, хотя блаженство вызывало в нём тревожное ощущение хрупкости мира.

Все эти благодатные дни покоя даже море не волновалось, тихо плескаясь в бухте в пору осенних бурь, словно младенец в ванне. По велению Ариса на острове не позволялось громко кричать, бить в барабаны и отбивать часы полудня и отхода ко сну.

Так продолжалось, пока однажды к острову не причалил чужой корабль, на парусах коего красовался неведомый знак – сдвоенный чёрный крест. Полагая, что это пожаловал господин либо его посланник, подневольный философ явился на пирс, но с горделивой триеры сошёл человек уважаемого возраста и весьма властного вида, обряженный в судейскую мантию. Двое слуг вынесли и установили на причале деревянное кресло, напоминающее трон с высокой спинкой, двое других принесли пирамидальный деревянный ларец на ножках, украшенный теми же чёрными знаками и увенчанный золотым шаром. Философ, как полагается, преклонил одно колено и потупил взгляд. Незнакомец в мантии мог быть кем угодно – доверенным лицом господина, вновь назначенным сатрапом острова или вовсе новым господином, однако он назвался всего лишь именем Таисий Килиос, никак не обозначив своего статуса и положения.

И что более всего заставило встрепенуться – обратился к рабу по настоящему имени!

– Встань, Аристотель Стагирит! – велел он и сам сел в кресло.

Звучание собственного имени напоминало манящую песнь морской сирены. Философ встал, но не избавился от чувства напряженного ожидания, и настораживало его не само появление этого человека, а ларец, несомый слугами, вернее венчающий его золотой шар, означающий высшую власть коллегии эфоров.

Гость откинул крышку пирамиды и извлёк оттуда книгу:

– Посмотри и ответь: чьему перу принадлежит сочинение?

Философу хватило одного взгляда, чтобы узнать свой труд о путешествии в Великую Скуфь, созданный более года назад и присвоенный господином. Правда, это была уже копия, переписанная явно рукой доксографа, на дешёвом жёстком пергаменте и, судя по засаленности титула, изведавшая множество чтецов.

– Здесь стоит имя Лукреций Ирий, – осторожно проговорил невольник. – У меня нет оснований предавать авторство сомнениям…

Человек в судейской мантии невозмутимо извлёк из ларца ещё одну рукопись, также изрядно изветшавшую:

– А кто сотворил сей труд?

Руки у Ариса дрогнули: перед ним оказался список его собственного трактата о нашествии варваров, их нравах и гибели библиотеки Ольбии. Того самого трактата, который сделал его известным, но на титуле также стояло имя жаждущего славы олигарха!

Ожидая ответа, гость взирал на раба с непроницаемым лицом сфинкса, и угадать, что хочет, было невозможно. И тут философ схватил себя за руку, как вора, забравшегося в свой карман: даже непродолжительная жизнь в неволе незаметно насытила его трепещущим страхом, отчего и виделась ему хрупкость мира. Он вспомнил учителя Биона и, вскинув голову, открыто воззрился в лицо эфора.

– Авторство этих сочинений принадлежит мне, – гордо произнёс Арис, при этом испытывая студёное дыхание опасности. – Но кто ты, незнакомец, чтобы спрашивать об этом?

Синяя судейская мантия, этот шар на ларце, знаки в виде сдвоенного креста и зрящего глаза вдруг соединились в единую логическую цепь и могли означать, что перед ним представитель некоего верховного карающего суда эфоры или герусии. В тот же миг вспомнилась судьба оригинала первого трактата, публично преданного огню, и леденящая рука предчувствия легла на пересохшее горло.

– Таисий Килиос, – просто назвался гость.

– Мне твоё имя незнакомо… – начал было говорить невольник и смолк, ибо взор судьи более напоминал щелчок бича.

– Почему же на титулах стоит другое имя? – бесстрастно спросил он. – Ты умышленно скрыл авторство?

Философ выдохнул знобящий сердце холод и кратко рассказал о своём тщеславном господине, купившем его на берегах Персии, об условиях жизни на острове и нынешнем положении раба. Он выслушал это так, словно уже знал всё, что приключилось с Арисом.

– И ты утверждаешь, что Лукреций Ирий присвоил твои сочинения? – уточнил он.

– Он сделал это по договору со мной, – честно признался философ.

Таисий Килиос продолжал испытывать его, ничем не выдавая своих чувств и намерений.

– Готов ли ты вернуть своё имя на титулы?

– Готов.

– Это равнозначно смертному приговору.

Образ Биона на минуту возник перед взором, и в ушах прозвучало его повелительное слово:

– Зри!

– Если в Элладе не внимают словам философов, а казнят за свои труды, то исчезает смысл существования, – с достоинством произнёс Арис, ощущая прилив сил. – И наступает смерть всякой мысли.

Таисий Килиос вернул в ларец рукописи и откинулся на высокую спинку кресла, взирая на кипящую бликами воду бухты. Он что-то вспомнил, и лицо его слегка оживилось.

– Ты видел, как варвары вышли из моря?

– Да, эфор. И это было невероятное зрелище…

– И утверждаешь, они способны дышать в воде, как рыбы?

– Нет, надзиратель, сего я не утверждаю.

Тот надолго задумался, и теперь было понятно о чём – вспоминал трактат, принёсший Арису известность, и, вероятно, взвешивал степень его вины. Философ же продолжал стоять перед ним и был самому себе судья и самому себе выносил приговор, перебирая в памяти всё, к чему подтолкнул его любопытствующий и одновременно по-юношески мятежный, возмущённый дух несколько лет назад.

– Ты раскрыл в трактате тайну изготовления пергамента, – заключил эфор. – По законоуложению коллегии подлежишь смертной казни. И с мёртвого тебя снимут шкуру…

Его дважды пощадили варвары, ибо он узрел их слёзы, а потом проникся их мировоззрением; теперь же не приходилось ждать пощады, поскольку впервые он открыто смотрел опасности в глаза, воплощением коей сейчас был Таисий Килиос, и не видел никакого сочувствия, не обретал малейшей надежды на спасение. Поэтому Арис попытался вызвать милость словом.

– Но я не был членом коллегии ремесленников, – напомнил он. – Не давал никаких клятв, не присягал. И не могу быть осуждённым по их внутреннему законоуложению…

– Я уполномочен решать, можешь или нет! – оборвал его эфор. – Ты стал таковым, когда молодой мастер посвятил тебя в тайны ремесла. Именно это считается актом посвящения и вхождения в коллегию. Не ты ли написал об этом в своём сочинении?

– Да, надзиратель, я написал…

– Готовься к смерти!

Душа протестовала, однако разум в тот час не смог отыскать доводов, дабы защитить её, и потому он дерзко спросил то, что было на устах:

– Кто ты, чтобы судить и предавать меня казни? С каких пор эфоры стали выносить смертные вердикты философам?

– Я – эфор, надзирающий за тайнами всех полисов Эллады, – с холодным достоинством вымолвил он. – В том числе за тайнами коллегий. И уполномочен решать твою судьбу.

– Если ты изучил трактат, – Арис собрался с духом, – тебе ясно, я не выдавал тайну изготовления, ибо она известна всем, кто когда-либо использовал пергамент для письма. Кожи сначала вымачивают в растворе извести, потом мездрят, гладят пемзой и втирают мел…

– Тайна заключалась в том, какую кожу используют для выделки! – прервал Таисий Килиос. – И не нашествие варваров, а твой трактат стал вреден для коллегии пергаментщиков. И ладно бы, коль ущерб потерпело только ремесло. Ты опозорил Элладу перед всей Серединой Земли, унизил эллинов, уподобив их варварам. Ты привил омерзение к пергаментным рукописям философских трудов и трактатов по естествознанию. Ты дал право римлянам осуждать ценности эллинского мира. И достоин смерти.

Сказано было так, что сомнений не оставалось: этот судья приведёт приговор в исполнение и не спросит о последнем желании.

И тут Арис вспомнил о незаконченном сочинении и попросил хладнокровно:

– Дозволь мне, надзиратель, завершить труд. Потребуется ещё месяц или чуть поболее…

Таисий Килиос взглянул с неким пренебрежением: должно быть, уже видел его обезглавленным и со снятой кожей.

– Ты неуёмный, Аристотель, – пробурчал он. – Я вынес тебе вердикт…

– Отложи казнь, эфор.

– Неужто тебя прельщает слава после жизни? Что ты хочешь сказать потомкам? Вновь возмутить их разум подобными творениями? – Он глянул на ларец. – Возвысить дикарей унижением страдающей от них Эллады?

– Потомкам поведаю, что зрел при жизни. А им уже судить, прав был или виноват…

– Хочешь суда времени? – скучающе произнёс эфор. – Добро… Пойди с моей стражей и принеси свой труд. А там уж я решу, завершать его или предать огню.

– Оба принести или только незавершённый? – спросил Арис, чувствуя, как ледяная рука смерти чуть освободила горло.

– У тебя их два?

– Да, надзиратель. Одно сочинение под именем своего господина я закончил. Другое же творил втайне от него…

– Принеси оба!

Стражники Таисия Килиоса встали по бокам и повели его на виллу, где трудился философ. И эти короткие минуты жизни, покуда он ходил за сочинениями, показались прекрасными, ибо он вновь ощутил все радости бытия. Он наполнялся торжеством, что светит солнце, ветер ласкает кожу под тонким хитоном, ещё живую, чувствительную, приросшую к его плоти, и море плещется, балуя слух; узрел и ощутил всё то, что стало уже привычным. Успел вспомнить Гергилию, утешиться надеждой, что она всё-таки родила сына, дала имя Никомах, как обещала, и даже на короткий миг восторжествовал, что умрёт и оставит на земле своё семя – наследника. И сожалел, что не сможет по достижении отроческих лет взять его в ученики.

Эфор же через слуг принял папирусы и стал читать тут же, на пристани, веля отвести Ариса в сторону и держать под охраной стражников. Философ лёг на песок и не коротал время, а наслаждался им, вспоминая, как очутился на этом берегу, где предстоит закончить путь.

В сгоревшем и разграбленном македонцами Стагире он щедро одарил свою возлюбленную Гергилию, и у философа опять не оказалось ни единого обола в кармане. Потому он, не раздумывая, нанялся на торговую галеру судоводителем, обязанностью которого было в ночные часы вести судно по звёздам. Арис давно уже привык расплачиваться за путешествия своим трудом и не брезговал никакой работой. Скоро и выгодно распродав ходкий товар, купец спешил убраться из тревожной Халкиды, поэтому намеревался идти днём и ночью, опасаясь грабителей и не приставая к берегам. Судно благополучно обогнуло мыс со святилищем на острове Скирос, и до Афин оставалось менее половины пути, когда внезапно изменился ветер и сильный борей поднял бурю: боги мстили тому, кто, отдавая хлеб страждущим, брал серебро.

Все попытки войти в гавань или хотя бы приблизиться к спасительным отмелям закончились потерей вёсел, без коих кормило сделалось бесполезным, а парус и вовсе угрожал гибелью, ибо галеру и так уносило ветром в открытое море. Из низкого, чёрного неба бесконечно сыпались копья молний, щелястая старая палуба не выдерживала натиска стихии, ливень и волны наполняли галеру водой, словно щедрый виночерпий чашу, и гребцы не поспевали от неё избавляться. Неуправляемую галеру со срубленной мачтой то вздымало к тучам и молниям, то бросало в пропасти, люди взывали к богам, ибо никто более не мог спасти, а философ, взирая на волны, оставался спокойным и почти счастливым. Даже когда ударом воды с него сорвало остатки одежды, внезапно пришла мысль о волнообразности мира и всего сущего в нём. Вцепившись в обрубок мачты, Арис лежал на палубе и мысленно носился по волнам собственной жизни: испытав чувственное падение в Ольбии, он возвысился, прикоснувшись к тайнам жизни варваров. Но вновь брошенный в бездну горящего родного Стагира, он вознёсся до небес, испытав блаженство любви на ночном морском берегу и обретя надежды; теперь же опять валился вниз вместе с галерой, но уже знал и чувствовал: непременно будет взлёт!

Ещё неделю после бури неуправляемое судно несло по воле стихии. Изнемогавшие от жажды, люди пили морскую воду, от голода ели гнилое зерно, добывая его из щелей в трюмах, жирных корабельных крыс и испытывали презрение к драгоценному серебру, которого было вдосталь. Ещё недавно чудотворно спасавшее погорельцев Стагира, здесь оно никого спасти не могло. То есть даже такая категория, как деньги, воплощённые в металле, подчинялась закону волны и подвергалась колебательным движениям. Избавление от неминуемой гибели могли принести боги и люди, вдруг явившись средь бескрайних вод, и они явились в виде морских разбойников.

На сей раз философу не удалось избежать рабства, поскольку всех гребцов вместе с владельцем корабля и его подручными пленили и переправили на невольничий рынок Персии. Вольный гражданин и богатый купец, ещё недавно помыкавший рабами, сам стал невольником – и тут не обходилось без закона волнообразности мира! Но это было спасение, ибо и в рабстве всё равно была жизнь!

Уже в который раз его выручило наставление Биона, когда связанных одной бечевой пленников выставили на торжище. Не в пример остальным невольникам Арис отринул все мучительные чувства и стал смотреть в лица купцов пристально и открыто, как если бы взирал на своих учителей. За время новых странствий у него опять отросла борода, обветрилось лицо, да и из одежды была лишь одна набедренная повязка, так что, прирождённый вольный и благородный эллин, он более напоминал варвара из диких лесов Рапейских гор, однако взирающего без ненависти и злобы.

Это и привлекло внимание одного из покупателей, по виду и одеждам жителя Рима, невесть как оказавшегося на персидских берегах: тогда философ ещё не знал, что на Капейском мысе давно уже не торгуют рабами, ибо после нашествия варваров ни один стратег понтийских полисов не отваживался ходить за добычей ни встречь солнцу, ни тем паче в полунощную сторону. И теперь рабы в Элладу поступали в основном из Персии и с берегов Красного моря. Оказалось, сей римлянин сговаривал и тайно вывозил в Персию молодых греков-гоплитов на службу Дарию, за что персы позволяли ему за малую плату подбирать на невольничьих рынках сильных и здоровых мужчин для труда в мраморных каменоломнях. Дармовых рабов он вовсе не ценил, невольники выдерживали года три, и непригодных для работы, больных, но ещё живых попросту приваливали глыбами или засыпали щебнем.

Римлянин спросил его о возрасте и вдруг, услышав речь невольника, встрепенулся, ибо признал в нём эллина. Когда же раб назвал себя, вначале не поверил, что перед ним тот самый философ, сочинитель известного ему запретного трактата о нашествии варваров, но Арис, доныне помнящий наизусть своё творение, в одну минуту доказал авторство.

Так ему и стало известно о своей славе, что уже давно была суща в Середине Земли, и это обстоятельство заставило поверить в счастливую судьбу публично казнённого сочинения. Однако римлянин Лукреций, купивший его у персов, как раба, не пожелал расставаться с приобретением. И хотя обещал волю, подчеркивая тем самым благородные порывы, но замыслил извлечь пользу, поскольку купеческий нрав преобладал в его господине. У римлянина было всё – богатство, дворцы, корабли, наложницы и уважение в своей среде; не хватало лишь славы философа, причём, как было по нраву олигархам, философа мятежного, бросающего вызов всему мироустройству! И она, эта слава, прельщала его больше всего на свете, позволяя продлить земное существование после смерти и на долгие века приковать к своей персоне внимание многих поколений.

Ещё по пути на остров Лесбос, где у Лукреция Ирия было имение, он предложил Арису послужить в качестве наёмного учёного, то есть поселить в прекрасной вилле на одном из островов, ему принадлежащих, обеспечить всем необходимым, чтобы избавить от забот о земном существовании, и всецело предаться учёным трудам. Взамен же потребовал навсегда отказаться от своего имени, которого Арис и так был лишен, ибо пребывал на положении невольника. При этом господин не оставлял даже малейшего права на выбор: в противном случае никто бы и никогда не узнал, что один из рабов в каменоломнях, внешне напоминающий скуфского варвара, – философ и ученик самого Платона, вызвавший своим трактатом так много споров среди учёных мужей Эллады и тех римских граждан, которые вели торговлю на Пелопоннесе.

– Как тебя звали в ученические годы? – спросил он, изложив свой замысел.

– Учитель называл меня Арис, – признался невольник. – И так же называла меня возлюбленная юности Гергилия из Стагира.

– И я стану называть тебя Арис, – заявил господин. – Это звучит как имя бога войны Ареса! Пусть сие созвучие тебя утешит. Отныне ты должен забыть своё настоящее имя.

Он давно уже привык воспринимать мир по-варварски, в его стихии естества и согласился на это, но были и приятные мгновения, когда Лукреций Ирий относился к своему невольнику с пониманием и почтением. К примеру, вместо капейского пергамента, на коем философ раз и навсегда отрёкся писать сочинения и даже брать его в руки, этот римлянин раздобыл много египетского коричневого папируса, который персы запретили вывозить за пределы своей империи.

Философ в который уже раз вспомнил своего учителя и решил положиться на судьбу. И так он оказался на небольшом райском островке близ Лесбоса, где и в самом деле приступил к научным философским трудам, в первые месяцы жизни испытывая такое творческое вдохновение и блаженство, что временами забывалось рабское положение. Напротив, ему прислуживали прекрасные рабыни и наложницы, так пристрастно исполняющие любые его желания, что впору было возомнить себя господином, однако сделать этого не позволяла память о Бионе Понтийском, научившем его открыто взирать в лицо всякому явлению и извлекать уроки. Сочинение, написанное после долгих странствий, к философии имело косвенное отношение и представляло собой скорее заметки и наблюдения странника, соприкоснувшегося с неведомым миром варваров. Он ещё не успел осмыслить, обобщить и облечь в научную форму то, что недавно увидел и услышал, поэтому не мудрствуя лукаво поведал о своём путешествии по Великой Скуфи и о том, что узнал от мудрецов тех земель и потом от самого их вещего старца.

Проникшиеся к ученому страннику простодушные и несколько хвастливые варвары, считающие себя мудрецами, рассказывали не только о бесчисленном разноплеменном народе и бесконечных землях, коими владели; ненароком, по несмысленности своей, они поведали тайну, которую всю жизнь пытался разгадать Бион и о которой Арис тогда даже не догадывался. Они открыли суть, истину, в чём состоит сила, незримая сплочённость и живучесть всего мира варваров, почему они неистребимы, неуправляемы, не терпят над собой никаких просвещённых законов благородных народов Середины Земли и находятся с ней в постоянном противостоянии.

А суть заключалась в том, что дикие и разнородные племена трёх сторон света, на первый взгляд, ничем не скреплённые между собой и часто воюющие друг с другом, имели некую глубинную внутреннюю связь, позволяющую им навечно сохранять варварские нравы, обычаи и устои. Каждая сторона их варварского света владела святыней в виде неких священных книг, также будто бы не зависимых друг от друга: на Востоке это была Авеста, в полунощи – Веста и в полуденной стороне – Веды. Однако все они, как и сами варварские народы, обладали неким таинственным триединством, о котором даже мудрецы имели знания смутные, либо грубовато и неумело хитрили, не желая до конца раскрываться перед иноземным философом. В то время никто из учёных мужей ни в прошлом, ни в настоящем даже не слышал о подобных святынях варваров и тем более никто не имел знаний об их миропредставлении, в основе которого лежало некое незыблемое и неведомое триединство всех вещей и явлений, внешне никак не связанных.

Можно было бы поспорить с мудрецами, отставивая своё, дуалистическое, представление о мире, принятое у благородных народов Середины Земли, однако Арис посчитал недостойным дискутировать с людьми малопосвящёнными, да и цель странствий имел совсем иную. Объявленный чудскими сколотами чумным, он несколько месяцев прожил в чуме вдали от людей, однако же так или иначе выведывал у них некие знания о мироустройстве жизни варваров: отроки, кормившие его хлебом, ненароком выдавали иные тайны. Однако от умственной лености они никогда не вникали в суть философских законов своих народов, ибо считали: не их это занятие познавать природу вещей. И лишь вещий старец чуть приоткрыл смысл священности своих святынь и первопричину, отчего образуется это их триединство. По крайней мере, объяснил, как полунощные варвары добывают Время, считая его наивысшим благом.

Точно так же добывали Время на Востоке и в полуденной стороне, за рекой Инд.

И сейчас, взлетая с волны на волну в бушующем море, как и в решающий миг, стоя в обсерватории на седьмом ярусе научной башни в Ольбии и глядя на скорбящих и плачущих возле огня варваров, взор и разум Ариса мгновенно уловили некую скрытую, странную и притягательную суть явления, смысл которого был ещё под непроглядным покровом. Однако чутьём он уже выхватил манящее направление, где следовало искать истину. И так же, как перед лицом смертельной угрозы, было непомерно обидно умереть, так и не раскрыв тайны! Философ думал об этом, когда буря рвала снасти и ломала греби; он до слёз жалел, что не успеет познать неведомое, когда морские разбойники напали на беспомощный корабль и лишь за один открытый, дерзкий взгляд его чуть не бросили в пучину с камнем на шее; и как он скорбел и плакал, когда забитого в колодки, под нестерпимым, обжигающим солнцем вели через пески на невольничий рынок.

И рядом не было учителя – врага, у коего можно было бы в последний миг спросить ответ…

В райском уединении его тоже не было, и потому Арис выкладывал эти наблюдения, чувства и мысли, ещё со школярских времён зная, что, изложенные письменно, они приобретут плоть научной формы и тем самым подвигнут его к разгадке пока что неразрешимых задач. Так и случилось: доверенные папирусу размышления однажды натолкнули его на мысль, что объединяющая суть варварских святынь заключена в знаниях, каким образом следует добывать Время! В них явно было сокрыто руководство, что предпринять и как действовать, если отпущенный их богами календарь, или Чу (так варвары называли время), безвозвратно утёк. Вероятно, доступны эти знания лишь особо посвящённым жрецам, поскольку даже цари варваров не вникали в сакральные тайны обрядов. Зато их мудрецы, называющие себя вещими, независимо, в какой бы части света они ни обитали, были озабочены единой страстью – заполучить новый календарь, новый срок Чу для существования своих земель и народов. Их огненные действа непонятны и дики: когда сжигают жилища, радуются, поют и танцуют при этом, их невероятно упорный труд по возведению новых, точно таких же городов кажется бессмысленным, безумным!

Если не знать, что они тем самым добывают Время! И заполняют им некие пустые сосуды и бассейны в своих городах, как это делают в засушливых странах во время редких дождей.

Учитель зрелости Бион был близок к разгадке этой тайны. Он всю жизнь подбирался к ней, как охотник к дикой птице, и даже ротонду башни выстроил по образу и подобию города варваров, пытаясь проникнуть в таинство их мировосприятия, понять природу их неистребимой живучести.

В Середине Земли люди взывали к богам, чтобы получить благоволение и добыть хлеб насущный. К примеру, они трудились в поте лица, дабы вырастить виноградную лозу, масличное дерево, ломали твёрдый камень для строительства прекрасного дворца или копали глубокие норы, извлекая серебро и золото, пускались в опасные путешествия, чтобы продать товар подороже и тем самым приобрести блага земной жизни. А варвары, ведя жизнь скудную, ничем подобным не отягощены, но зато одержимы, когда строят свои, казалось бы, лишённые всякой логики города! Когда возводят высоченные неприступные стены, зная наперёд, что никто на них нападать не будет. И живут замкнутые кольцами этих стен, дабы через полвека своими руками сжечь опустевшие сосуды вместе с теремами, литейными печами, скарбом и затем построить новые!

Все эти мысли о варварском мироустройстве Арис оставил в голове, а изложил лишь некие основы жизни диких, неведомых племён и народов, неизвестных даже Геродоту. Он относился к своему труду, как корабел, ещё только закладывающий на верфи корабль, однако его нынешний господин Лукреций Ирий, внезапно явившись на остров, прочёл сочинение и настолько был восхищён, что и слышать не захотел никаких доводов своего невольника. Олигарху, далёкому от истинной философской науки, всякое описанное и неведомое прежде явление казалось гениальным творением, ибо позволяло найти пути в далёкие земли и организовать там выгодную торговлю. Поэтому он распорядился немедля сшить листы в книгу, поставил на ней своё имя и в тот час отбыл в Рим.

Недолго посожалев, Арис вдохновился на новый труд, так как его переполняли мысли, а в распоряжении были щедрые запасы чистого папируса и чернил. Приученный думать на ходу, он прогуливался по острову, совершая своеобразное кругосветное путешествие, сочинял в уме, укладывая мысли в научное ложе, после чего садился за стол и излагал их на папирусе. На сей раз он задумал обхитрить господина и творил сразу два сочинения: одно под его именем, а другое, содержимое втайне даже от прислуги, – под своим. Это было дерзостью и влекло за собой опасность быть уличённым в нарушении договора, но одновременно наполняло сердце философа по-отрочески безудержной радостью творения, ибо он вновь открыто взирал в лицо великого своего учителя – врага – и мысленно побеждал его.

Так миновал год этого двойственного существования, и трактат для господина был завершён, однако тот более не появлялся и не слал своих людей. Арис сему обстоятельству радовался и всецело занялся тайным трудом, порою ликуя от восхищения и радости. Он вздумал закончить его и, не проставляя своего имени на титуле, послать с рыбаками в Афины учителю своему, Платону. И послал бы, коль к пирсу острова не причалил корабль со сдвоенным крестом на парусе – тайным знаком коллегии эфоров…

Он просидел у моря под знойным, палящим солнцем до самого вечера, пересыпая память из руки в руку, как горсть раскалённого песка, и издалека взирая, как близорукий Таисий Килиос, окружённый рабами с опахалами, читает его труды. И чем дольше он склонялся над не сшитыми ещё листами папируса, тем далее отступала смерть. Иные места в трудах эфор прочитывал дважды и затем, откинувшись на спинку кресла, подолгу о чём-то размышлял, и появлялась призрачная вера о пощаде, хотя бы на срок, позволяющий закончить труд. Когда же стемнело, надзиратель приказал установить возле кресла три светоча и продолжал читать уже при неверном, колышущемся свете! И тем самым добавлял уверенности, что жизнь продлится даже более срока, нужного для завершения сочинения! Он должен был, обязан был споткнуться на том, что рукопись обрывается на полуслове, и, уже захваченный, завлечённый историей о варварских святынях, потребовать продолжения!

А его, это продолжение, можно писать бесконечно, пересыпая мысли из кулака на ладонь и потом обратно…

Уже дважды он был приговорён и избегал смерти. Этот вердикт был третьим и последним, если исходить из варварского представления о триединстве мира.

И если это случится, то можно обрести вечность…

Песок под Арисом медленно остыл, затем стал холоден, студил до озноба. Лишь с восходом солнца, когда он начал теплеть и светочи потушили, эфор оторвался от рукописей и подозвал приговорённого. От первых слов Таисия Килиоса стало понятно, что философ напрасно обольщался, ибо не представлял, испытывая жажду жизни, что этот надзиратель за сохранением тайн Эллады сыщет в трудах мотивы, усугубляющие его вину.

– Считаю оба труда завершёнными, – заключил он, словно меч воздел над согнутой шеей.

Арис ощутил, как всё его существо собралось в горячий ком и сжалось в солнечном сплетении, словно он вновь наблюдал, как неумолимые варвары свергают учеников философской школы с седьмого яруса башни.

– Ты знаешь, Эллада стоит на пороге своей гибели, – заключил Таисий Килиос. – Все мои устремления вразумить её посредством варварской Македонии и её царя Филиппа успехом не увенчались… Никогда ещё греки не знали подобного унижения и обиды! Даже от персов!

– Это мне известно, и я, страдая и печалясь о том, писал свои сочинения…

Эфор потряс рукописью и презрительно швырнул её на песок.

– Ты пытался поведать потомкам о святынях варварского мира, – продолжил он после паузы. – Вселить в них ещё большую гордыню и навсегда развести благородные народы с иными странами света. Посеять вечное противоборство, бросить семена бесконечных войн, ужасающих набегов и гибели просвещённой Середины Земли. Безусловно, ты достоин смерти, впрочем, как и труды твои. Не могу дать тебе и минуты, чтобы завершить сочинения.

– Я не хотел этого, надзиратель, – обречённо произнес философ. – Напротив, мыслил примирить стороны света…

– Каким же образом?

– Отыскать святыни варваров, изучить их, с помощью аналитики сопоставить мировоззрения ума просвещённого и варварского. И сблизить их, если окажется между ними пропасть. Или хотя бы выстроить мост…

Таисий Килиос надменно усмехнулся:

– Ты рассуждаешь, как понтифик!

– Я вижу в этом смысл философии, – гордо ответил Арис. – Выстраивать мосты, примирять непримиримое.

Надзиратель был непреклонен:

– Странствуя между дикими народами, ты стал таким же простодушным, как они… Учитель твой Платон одобрил бы твои устремления?

– Нет, – признался невольник. – И я бы не хотел походить в трудах на своего учителя.

– Ты ещё очень молод и мыслишь, как юноша, пытаясь бросить вызов. Мне жаль тебя… Столько потрачено сил, времени. И всё напрасно…

– Неужели, надзиратель, ты не нашёл ничего нового и полезного в моих трудах?

– Ничего…

– Как же варварские святыни?.. О них не знает никто из ныне живущих философов! Впрочем, из ветхих тоже. Есть только слухи…

– Философы не знают, верно… И не должны узнать. Это я тебе говорю, эфор, надзирающий за тайнами Эллады.

– Но знаешь ли ты? Изведал ли ты суть варварских святынь?

Таисий Килиос застыл, взирая на восход, и багровый свет обратил его в изваяние.

– Иначе бы коллегия не уполномочила меня надзирать за тайнами…

– Ты прикасался к священным книгам варваров?!.

– Я погубил зрение, сидя при жировом светильнике в мрачной пещере. Поэтому плохо вижу даже встающее солнце…

Аристотель вдруг испытал страх, глядя на бронзового эфора. Но он, этот страх, перевоплотился в некое уважение.

– Готов преклонить колено, надзиратель, – проронил он. – Я лишь мечтал об этом…

Таисий Килиос, ко всему прочему, был ещё скромен и пристрастен к поиску истины.

– К сожалению, не удалось позреть на первозданные святыни. Мне в руки попадали только списки со священных книг, исполненные доксографами, по памяти тех, кто к ним когда-либо прикасался. Ты, философ, понимаешь, это не одно и то же… Как бы я хотел взглянуть на истинные святыни варваров! Написанные золотыми чернилами!

Сказав это, он вновь вселил надежду на спасение.

– Я уже был близко к цели, – сдержанно проговорил Арис. – До хранилищ Весты оставалось всего тысяча стадий. Или даже меньше… Но я их не прошёл, ибо был объявлен чумным.

– И не прошёл бы, даже если бы не угодил в чум…

– Но отчего?

– Суть в варварских заклятиях… Но тебе знать об этом не следует. И так сказал более, чем нужно. Вероятно, от доброго расположения духа, навеянного твоими сочинениями.

Он отвернулся от солнца, превратившись в серый бесстрастный мрамор. Должно быть, этот оборот был знаком, поскольку стражники, стоявшие в отдалении, неожиданно приступили к Арису и с ловкостью факиров набросили верёвки: одну – на сомкнутые руки, другую – на шею. После чего поставили на колени, и один, уперевшись ногой ему в спину, натянул петлю.

Надежды рухнули в тот час, и от разогретого песка дохнуло холодом. Философ старался держаться достойно и до боли прикусил язык, дабы не просить о пощаде. Ветер потянул с моря и встрепал листы папируса на песке, эфор придавил их ногой в пробковой сандалии, как придавливают нечто омерзительное, к примеру змею или корабельную крысу.

– Впрочем, есть возможность избежать кары, – вдруг проговорил он как-то невнятно, однако был услышан. – Готов ли ты тайно служить мне и коллегии эфоров?

Арис взглянул ещё раз на его ногу, втоптавшую труды в песок, и вымолвил хрипло, толкая кадыком верёвку:

– Мне отвратительно рабское служение. Казни, коль вынес вердикт.

– Если это будет свободное служение? Вольного философа Эллады? Полноправного и благородного гражданина? Не отягощённого унизительным помилованием?

– Как же быть с твоим приговором? – голос не повиновался, словно дырявый, истрепленный ветром парус. – Я нарушил клятву, открыв тайну пергамента.

Эфор вынул из ларца его первые труды:

– На титулах нет твоего имени. Но есть иное.

– Этот человек присвоил сочинения.

– И одновременно присвоил вердикт о смерти. Твоё признание не есть доказательство твоей вины. Напротив, оно говорит о благородстве. Или я поступаю не по справедливости?

К изумлению Ариса, два стражника вывели на палубу корабля скрученного верёвками Лукреция Ирия! Эфор показал ему пергаментные книги.

– Твои ли это сочинения, римлянин?

Тот гордо расправил плечи и вскинул голову, насколько позволяли путы:

– Да, надзиратель! И слава моя переживёт смерть!

– Удави его, – спокойно велел Таисий Килиос.

Могучий палач накинул петлю на шею и, чуть согнувшись, поднял на спину Лукреция, как поднимают мешок с зерном. Несчастный засучил ногами, лицо его налилось кровью и скоро посинело вместе с языком, вывалившимся изо рта.

Почудилось, мешок этот прорвался, треснул и на палубу с дробным стуком посыпалось семя…

– Зри! – будто в яви послышался голос Биона.

И эфор ему в тон добавил:

– Это маска смерти. Твоей смерти, Аристотель. Так в тебе умерло тщеславие, доселе двигавшее твоими мыслями.

Между тем палач бросил ношу на палубу и удалился.

– Автор этих трудов казнён, – определил эфор. – И вкупе один из твоих пороков… Но что же сотворить с этими? Какие ещё пороки казнить с их помощью?

И снял ногу с рукописей на песке. Ветерок всколыхнул листья…

Арис молчал, а Таисий Килиос, взирая, с каким сожалением философ смотрит на свои попранные труды, внезапно вдохновился:

– Гордыня и раболепие! Вот что принесу в жертву! Пожалуй, они более иных способны препятствовать постижению бытия.

Словно по незримой команде, палач вынес пылающий светоч и утвердил его возле эфора, как если бы наступила ночь и ему вновь потребовался свет, дабы читать труды.

– Снимите с него верёвки, – велел он.

Стражники тотчас сняли путы и помогли встать. Судья подозвал его знаком и снял ногу с папирусов.

– Подними и сожги это. Ибо твоей рукой водили гордыня и раболепие, когда ты творил труды.

– Да, эфор, я согласен, – подал он окрепший после верёвки голос. – Гордыня присутствовала, потому что неоконченное сочинение я писал втайне от господина… Но я не испытывал раболепия! И был, по сути, волен…

– Тогда почему на титуле обозначено имя твоего господина? Признайся, таким образом ты отстаивал право на жизнь? Что бы с тобой стало, не согласись ты сочинять для олигарха?.. Сожги, что сотворил, будучи рабом, и станешь вольным.

Он склонился, чтобы поднять рукописи, и лишь тогда осознал, что поклонился эфору в ноги…

Чувствуя себя варваром, философ подпаливал листы папируса от светоча и бросал пылающие огни в море. Ветер относил их, иные даже вздымал вровень с мачтами корабля, но все они успевали сгорать в воздухе, и на воду опускался только пепел…

– Не жалей, – снисходительно сказал Таисий Килиос. – Всё вернётся. Это горит не плод твоего ума – твои пороки.

– Мне ещё трудно осознать это, – обронил Арис. – И я всё ещё чувствую насилие над собой.

– Когда ты откроешь свою философскую школу… Она будет впоследствии называться ликей. Помещение для этой цели уже приготовлено, возле храма Аполлона Ликейского… Помнишь, где он в образе волка? Или забыл в странствиях?.. Волчья школа станут называть её, но ты не внимай молве. Волки благородны тем, что имеют страсть к воле. Ощущение насилия в тот час исчезнет и более никогда не возвратится. Вокруг тебя будут ученики, послушные твоему слову, как волчата. Придёт срок, и станешь учить и наставлять будущих царей, тиранов и гегемонов. А по прошествии многих лет мысли, рождённые тобой сейчас, овладеют умами всего просвещённого мира. Но всё это будет потом…

Арис обжёг руку, забыв выпустить пылающий папирус.

– Ты знаешь будущее?..

– Предсказание будущего оставим оракулам. Мы его будем творить сегодня. Мы заложим семя, которое прорастёт через тысячелетия.

– Послушав тебя, эфор, я впал в заблуждение, – признался философ. – Ты запрещаешь упоминать даже косвенно о том, как в самом деле устроен мир. Ты говоришь: всё это суть тайны Эллады… Право же, теперь не знаю, куда направить и к чему приложить свой инструмент, то бишь мысль.

– Нет, я не ошибся в тебе! – возрадовался надзиратель и вновь заскрипел сандалиями. – Ты избавился от пороков. И чист, как белый лист пергамента, способного пережить тысячелетия… Завидую тебе, Аристотель Стагирит! С той самой минуты, когда в твоём сочинении, преданном огню, прочитал о триединстве святынь, которую ты заметил у варваров. Ты предвосхитил мои самые смелые замыслы! Это благодаря тебе, прибылой волк, я полон вдохновения.

– Не понимаю твоего восторга, – в отчаянии промолвил Арис. – Ещё недавно ты хотел казнить меня! Казнил же римлянина, присвоившего сочинения!

И этот строгий хранитель тайн Эллады вдруг стал добродушен.

– В знак благодарности укажу путь, по которому ты и направишь свои мысли, – сказал он. – Твои будущие труды станут предтечей бога. Явление его ты предвосхитишь, поведав миру о том, как он, этот мир, устроен. Ты подготовишь сознание эллинов и варваров воспринять единого кумира, который смертью своей примирит непримиримое. Воистину завидная стезя – торить дорогу богу, строить мосты… К богу, вобравшему в себя истины от трёх сторон света. И единому в трёх лицах. В триединстве, означенном тобой, суть будущей веры, Аристотель. А смысл существования народов – в идее единобожия.

Философ ещё более смутился, ощущая, как мысль расползается, ровно сырой папирус.

– Если бы передо мной был не ты, эфор, я ответил бы: это невозможно. Я знаю Элладу и довольно попутешествовал и пожил среди диких племён. Эллины и варвары – строптивого нрава и весьма самодовольны. Невозможно даже представить, что бог у них один! И ему равно поклоняются и те, и другие. Каковым же он должен быть, дабы увлечь собою и покорить сознание просвещённого эллина и дикаря? У меня не хватает воображения…

Эфор усмехнулся высокомерно, однако же, как учитель, не утратил терпения.

– Отняв святыни у варваров, мы обретём их знания. А они скоро забудут своих богов. Но воспылают верой к тому, коего эллины распнут, дабы через преступление обрести веру в него. Ты, ведающий таинствами стихий мысли, этот путь знаешь и наставишь на него всю Середину Земли. Так мы изменим привычный ход вещей, в которых будет всего две половины – свет и тьма. Кто владеет истинами и проповедует веру, тот и правит миром.

– Но мир впадёт в хаос! Разразятся великие войны!

– Ты прав, философ… И это будут войны совсем иные. Они укажут истинные устремления мира. Ты видишь, во имя чего ныне сотворяются битвы: жажда добычи благ, земель, рабов и господства. Так было всегда, поскольку мир изобилует богами. Когда же их много, словно жён в гареме, расточается наше семя, суть вера. При триедином боге она возвысится, и на полях сражений зазвенят мечи не из-за наживы – из побуждений, вызванных идеей. Когда-то я подвиг фокийцев к захвату Дельфийского храма Аполлона и священных земель, мысля сплотить Элладу. Но что увидел? За десять лет священной войны амфиктионы лишь укрепили Фокиду, никто из них не захотел сражаться за святыню насмерть. И я был вынужден послать царя варваров, Филиппа, дабы освободить Дельфы… При множестве богов нет веры, Аристотель. Но при едином боге все войны станут священными, и тогда весь мир будет лежать у ног Эллады. А варвары и Рим уже никогда более не посмеют ступить в её пределы. Напротив, их руками возможно станет покорять и нести веру тем, кто ещё не покорился и пребывает в скверне многобожия. И пусть они в своих землях разрушают и созидают, чтобы вновь разрушать…

Философ невольно отступил и чуть не опрокинул светоч. Оставшийся в руке папирус загорелся.

– Кто ты, Таисий Килиос? – спросил он сдавленным голосом, словно на его шею опять набросили петлю.

– Эфор, надзирающий за тайнами Эллады.

– Почему я никогда не слышал о тебе? Ни Платон, ни Бион ни разу не произнесли твоего имени…

– И ты никогда не произнесёшь. Но всегда будешь помнить.

– Мои учителя? Они служили тебе?

– Они служили идее. И должен отметить, весьма прилежно исполняли мою волю. Иначе бы я не говорил сейчас с тобой.

– Я считал, весь мой путь – это череда случайностей, игра судьбы и обстоятельств… А ты уже знал, что произойдёт со мной?

На лице эфора вызрела каменная улыбка.

– Как вы одинаковы. Становится скучно… Я даже знал, что ты напишешь вот это, – он потряс пергаментными списками книг, – дабы удивить просвещённый мир тайной изготовления пергамента… Кстати, в твоём возрасте Платон уже писал об этом. И, как ты, яростно поклялся никогда не использовать кожу, заменив её листами папируса. Его юное сердце было возмущено, и я помню горячечные вопросы, полные пафоса…

И бросил сочинения себе под ноги.

Разум философа отказывался воспринимать то, чему внимало ухо.

– Платон знал секрет изготовления пергамента?

– Это было известно и Биону… И оба они отправили свои первые, не зрелые ещё, трактаты в огонь. Сделай это и ты.

Арис склонился и поднял книги.

– Неужели невозможно заменить пергамент папирусом? – безнадёжно спросил он.

– Вполне возможно. И не только папирусом. К примеру, высекать вечные истины на камне, отливать в бронзе, начертать их на золотых пластинах, как ты предлагал. Или, уподобясь варварам, писать золотом и рунами… Но переживут ли эти материалы вечность? Не захочется ли кому-нибудь разбить каменные плиты, дабы построить жилище, бронзу перековать в мечи, из золота начеканить монет?.. К тому же эти мёртвые материалы способны погубить, извратить истины. Они тотчас утратят сакральный, магический смысл, который рождается только на коже. Смысл, который станет вызывать благоговение и веру, лишь умножая её сообразно векам и тысячелетиям. Сакрален сам человеческий покров, и ты был свидетель тому… Но это уже тайна материй, которую я не вправе разглашать.

– Но могут вновь нагрянуть варвары!..

– Ты их остановишь.

– Я?!.

– А для чего Бион научил тебя видеть? Ты ведь исполнил уроки зрелости?