Изгой Великий Алексеев Сергей

Покуда царь вёз добычу на жерди, чародей, будто бы разгоняя скуку дорожную, стал наставлять Филиппа, учить, как совладать с соседними народами, уже не единожды покорёнными, и как смирить Элладу. Много чего советовал, и философски размышлял, и приводил примеры, пророчил будущее. Но вся его наука сводилась к одному – дать вольную подданным державам: дескать, иначе государство так и будет трещать по швам, а ты, мол, метаться из конца в конец и штопать. А копьё воина совсем не та игла, коей потребно сшивать государства в одну плоть и уж тем более империи. Не государством станет Македония – проклятием его и всех наследников грядущих. А это проклятие, мол, надобно бы снять, и сотворить сие способно не чародею и волхву и даже не отвергнутому богу или ныне почитаемым Зевсу и Аполлону, а самому Филиппу. И коли он не снимет его до того, как зачать сына от Мирталы, беды не миновать. Наследник-то родится, но будет раб, дурной лицом и с заячьей губою. Воссев же на престол, погубит государство, и Македония уйдёт в полон.

Царь его слушал вполуха, да и то, чтобы время скоротать в пути. Однако же теперь, признав в волхве перевоплощённый образ Раза, он мыслить стал иначе.

Вольную давать уже завоёванным народам и пленных отпускать, как советовал волхв, Филипп не собирался сразу, поскольку уже смирённые однажды и повязанные договорами, как удавками, элемотийцы восстали против Македонии, убив наместника. А там иллирийцы изготовились к бунту и лишь ждут подходящего часа и того, что царь сотворит с горными племенами. Глядя на тех, других и третьих, фракийцы замыслили уйти из-под руки и ныне взирали по-волчьи, исподлобья. Все они боялись только силы и храбрости, но вряд ли бы последовали его слову, увещеванию и дарованную волю восприняли бы как слабость. Однако же при этом он опасался сейчас вступать в кровопролитную войну, ибо мечтал о наследнике, и львиным своим чутьём воина, звенящим, как роковая стрела, слухом чуял и слышал, как незримая смерть вьётся и трепещет за спиной, словно плащ, распущенный по ветру. В любой час и любой миг он мог погибнуть, и без наследника всё рухнет! Покорённые племена и народы мгновенно исполнятся ратным духом и волей, вырвутся из-под мёртвой руки его, а ближний круг соратников довершит дело, сцепившись в поединках за власть.

Усмирять горных элемотийцев царь ехал под тяглом столь противоречивых и заманчивых чувств, что всю дорогу молчал и не заметил, как перевалили хребет, за которым кипели страсти бунтующего народца. Вдохновлённые вожди племён явились к нему, как к равному себе, и заявили, что готовы сразиться с Македонским Львом, невзирая на полчище его воинов. Слух быстро разносился, и уже все окрестные народы, вплоть до Скуфи Великой, весть изведали, что он добыл в Эпире последнего старого льва, и дали грозное прозвище. Но, невзирая ни на что, будучи отважными по природе своей, вставали супротив. Агрианы так и сказали: мол, лучше погибнем все, чем быть под чужой волей, а посему в боевые порядки встали даже отроки и женщины. Дескать, одолеешь нас, тогда и бери нашу окровавленную каменистую землю.

Царь посмотрел: и верно, вся долина, ровно чаша, молодым бродящим вином наполненная до краёв, пузырится, играет, и хотел уж испить её, утолить жажду, но тут в ушах ровно лев возопил:

– Не снимешь с себя проклятия, жена рабичича родит!

Много дней он терзался думами и здесь решил в одночасье.

– Волю даю вам, элемотийцы. Выдайте тело наместника моего и ступайте по домам, живите сами по себе.

Вожди не поверили, полагая, что хитрость замыслил Македонский Лев, выдали тело, но ополчения не распустили и ещё так простояли несколько дней. А царь развернул войско и пошёл восвояси.

Но придворные его, в походе бывшие, вначале тихо зароптали, дескать, элемотийцы подумают: испугался Филипп, не пожелал сразиться – и завтра опять примутся за старое – совершать набеги на македонские земли да скот угонять. И принялись убеждать владыку: мол, давай вернёмся за хребет, застанем врасплох и ударим. Но царь им в ответ велел весь полон, взятый у агриан в прошлую войну, домой отпустить. И, отпуская, перед пленниками слово молвил, коего прежде не слышали из царских уст: ступайте с миром, пашите свои нивы, пасите овец и детей рожайте поболее, мол, скоро много воинов потребуется, возьму к себе на службу.

У приближённых из агемы в первый миг речь отнялась, поскольку придворным во благо взирать либо на льва, могучего и грозного, либо на беззлобного, одной травою сытого зайца, который укусить и то не может. А владыка, пребывающий в загадочном молчании и тайные свои мысли тешащий, не знаемые прежде действа творящий, им всегда не по нраву. Вот и зашептались за спиной, вот и стали выведывать, что же с царем приключилось.

Филипп же пришел к иллирийцам, но запертых, мятежных городов их брать не стал, а созвал князей и принялся совет держать. Князья уже прослышали, как царь с горными элемотийцами обошёлся, и потому поведением его были настолько обескуражены, что стоят перед Македонским Львом и не знают, какие слова сказать, как поступить. И от сего смущения прежде единый голос имевшие тут заговорили кто во что горазд, да ещё перебивая друг друга.

– Коль сами не знаете, что хотите, – молвил им Филипп, – ступайте от меня прочь. Не хочу я слушать ваших речей бестолковых, живите, как можете.

Чем и вовсе поверг иллирийских князей в великое заблуждение, а челядь свою – в замешательство.

И тут уже иной ропот возник: дескать, царь не в себе, рассудком повреждён. А поскольку слух о появлении некоего чародея в Пелле давно по всему государству разлетелся, то на него и ссылались: мол, это волхв его с ума свёл и пустил царя по всей Македонии неслыханное непотребство творить.

Филипп ещё сам не верил, что советы Старгаста возымеют действие и силу. Но ещё и похода завершить не успел, как прибежали к нему вожди от горных племён с жалобой: из полунощной стороны разбойные ватаги пришли, много скота угнали, женщин в полон увели. Де-мол, прости нас, неразумных, приди и защити, а мы по доброй воле под твою руку встанем и уж более никогда против не выступим.

Филипп сам не пошёл выручать элемотийцев – послал отряд, и на сей раз воинов его тысячные толпы людей встречали, цветы бросали под ноги лошадям, гимны царю воспевали, клялись верно служить ему и будущему наследнику, славили и честили, чего прежде не бывало!

Мало того, вскоре строптивые иллирийцы к Македонскому Льву с поклоном пришли: мол, покуда были под твоей властью, скуфь не смела и близко стоять вдоль порубежий, а теперь исполчилась и готова с трёх сторон наброситься. Уж лучше ты приходи, мы свои города перед тобой откроем и встретим, как государя, и договор сотворим непререкаемый, достойный.

Царь в Иллирию сам пришёл, благо что отойти далеко не успел, а там и впрямь все крепости перед ним отворились и перед воротами каждой, по их обычаю, дар лежит: шкура красного быка на постаменте, а на ней – меч в ножнах золотой цепью опутан в знак мира и согласия.

Но окончательно уверовал в пророческие слова волхва Старгаста, когда молва о добродетелях Филиппа вырвалась далеко за пределы государства. И уже совсем иная: Эллада и прочие извечные враги – все присмирели, при этом говоря: мол, верно, к великой войне готовится Македонский Лев, вздумал идти через Геллеспонт на персов. Истолковали так: подвластные ему народы отпускает на волю, дабы впоследствии заключить добровольный союз и собрать войско несметное. Знать, изведал грядущее через волхва своего, оттого не ведёт малых войн и распрей с соседями не чинит. И стали к царю послов слать с дарами, заверениями, даже из полисов гордой и своенравной Эллады! А иные смекнули, что будет больше пользы и выгоды, если поспешить и заключить союз. Пока царь Македонии не заключил его с Римом!

На глазах и в короткий срок свершалось то, чего он добиться не мог, воюя на протяжении многих лет.