Американец. Путь на Север Злотников Роман

– Так это ж заем! – терпеливо урезонивал его Костадис. – Мы на его погашение те деньги отправим, что раньше Дукакису уходили. За пару лет как раз и погасим. Поэтому считай, что действительно задаром!

Старпом снова промолчал. Нет, против контрабанды вообще он, как и многие моряки, не возражал. Да и против контрабанды оружия возражал не слишком сильно. Его смущала только блокада побережья «державами». Ведь, если поймают, судно конфискуют, а ему и капитану светит турецкий суд. И возможно, смертная казнь. «За поддержку мятежников». Слишком высокая ставка.

– До Ханьи два дня осталось! Если проскользнем через блокаду нормально, то тогда я и оценю твой план, как гениальный! – сдаваясь, пробурчал он, отбросив церемонное «вы». – В общем, спроси меня в среду, ладно?

– А зачем ждать среды? – делано удивился капитан. – У нас же было договорено, что в случае проблем на Крит не идем, а сгружаем весь товар в тайник Дукакиса на том островке… Вот я лично проблемы уже вижу и решаю, что так мы и поступим! А сами пойдем в Стамбул, понятно?

– А вот теперь я готов выпить за твой гениальный план! – с широкой улыбкой ответил Костадису шурин.

Небольшой островок неподалеку от Крита, 29 сентября 1896 года, вторник

Отчего-то я был уверен, что контрабанду всегда сгружают ночью. Но когда меня позвали на палубу, едва-едва перевалило за полдень.

– Помогай сгружать! – скомандовал мне старпом.

Пришлось мне вместе с полудюжиной палубных матросов извлекать из трюма ящики с оружием, грузить их на шлюпку и везти на какой-то островок. Как только боцману казалось, что мы заскучали, он тут же взбадривал нас когда ревом, а когда и пудовым кулаком.

Когда все закончилось, шлюпку втянули обратно, а старпом шепотом пояснил мне:

– Блокада у острова очень плотная. Так что мы оружие в тайник перегрузили, его отсюда патриоты с Крита заберут, а сами идем в Стамбул. И тебя высадим там, понятно?

– Да уж понятно!

– Впрочем, если рвешься защищать свободу Крита, можешь прыгать за борт! – как будто пошутил он. – Наши патриоты добровольца всегда примут!

– Нет уж, благодарю! – так же вроде бы шутливо ответил я.

Тут вдалеке раздался звук сирены.

– Черт! Сторожевик! – Тут он повернулся ко мне: – Прыгай за борт, акулья требуха, если тебя тут поймают, нас всех троих повесят! Плыви на остров! – С этими словами он достал из кармана свой «кольт» и угрожающе направил в мою сторону: – Ну? Живо! Я кому сказал?!

Небольшой островок неподалеку от Крита, 29 сентября 1896 года, вторник, вечер

Я оглянулся. С одной стороны, мои револьверы так и лежали в карманах куртки. Не то чтобы это было очень удобно, но в другом месте их попросту сперли бы. Там же лежали и деньги, и моя старая заветная золлингеновская бритва.

А дальше что? Что увидит досмотровая группа со сторожевика, поднявшаяся на корабль – залитую кровью палубу с кучей трупов? И меня с дымящимися револьверами в руках… Ну ладно, уже не дымящимися – до сторожевика еще далеко. Но это ничего не меняет. Я хочу, чтобы кроме тех обвинений, что уже повесили на меня в Нью-Йорке, получить еще и обвинение в пиратстве?

И перестрелять к чертовой матери я успел бы не только старпома, но и трех матросиков, что готовы были вмешаться. А дальше что?

В общем, я прыгнул за борт и поплыл, прикрываясь, насколько можно, сначала бортом судна, а потом торчащими из воды скалами. Потом я тупо устал и все никак не мог выбраться на скалистый берег. А когда выбрался, сторожевик уже удалялся куда-то в компании суденышка Костадиса.

«Ну и черт с ними! – решил я. – Буду изображать Робинзона, пока «революционеры» не приплывут».

Насчет «революционеров» я не обольщался, помнил обмолвку Теда про «тайник контрабандистов». Ну да ладно… Прикинусь, что я идиот, решивший воевать за свободу Крита. Авось не зарежут и на острове не бросят. А мне бы только до берега добраться… И я настроился ждать.

И вот тут-то до меня дошло, что робинзонада у меня какая-то необеспеченная выходит. Воды на острове не было. Вообще. Еды тоже. Не было ни топлива, чтобы развести костер, ни спичек с собой, ни укрытия от непогоды. Так что, если контрабандисты не придут сегодня, то завтра, максимум послезавтра, я тут благополучно помру от жажды и ночного холода.

Тут как раз начал моросить мелкий дождик.

«Уже хорошо!» – решил я. И начал искать, нет ли тут углубления, в котором соберется лужа. Найдя, напился. Потом, оценив размеры лужи, понял, что протяну и денька три, если не замерзну…

Впрочем, винтовки все в деревянных ящиках, патроны тоже. Так что, если станет совсем худо, можно будет ящики разбить и пустить на топливо. Бумага есть, а поджечь ее можно порохом. А его подожгу капсюлем. Он же ведь как раз для этого предназначен, не правда ли? Патрон раскурочу и достану. Даже если с первого раза что-то не получится – патронов много, так что с какого-то раза обязательно получится. Поняв, что еще поживу, я успокоился и решил не спешить. Неизвестно, как контрабандисты отнесутся ко мне, если я их имущество попорчу.

Подумав еще немного, переставил ящики так, чтобы они образовали норку. Так, как дети домики строят. Ящики снизу, ящики по бокам и с тыльной стороны, ящики сверху. И узкая норка между ними.

Еще раз напившись впрок, я снял куртку и юркнул в эту щель. Потом укрылся. Благодать! Не дует, не холодно, и никто на вахту не гонит, можно спать вволю! Чем я и занялся.

Санкт-Петербург, 22 июня 2013 года, суббота, вечер

Тут принесли заказ, и Алексею пришлось отложить чтение. Как наставлял его дед: «Китайская кухня простая, сытная, но во время еды нельзя отвлекаться!»

Да и как тут отвлечешься? Баоцзы[7] надо есть, пока они не остыли. Иначе гадость получится. А перед тем стоит подготовить желудок чашкой-другой зеленого чая.

В детстве Алексея очень забавляла такая последовательность, «шиворот-навыворот», смеялся он тогда. Но дед настаивал, что именно в таком порядке и рекомендовал ему все есть хозяин этого ресторана дядюшка Джиань.

Впрочем, как подумалось Алексею, может быть, Джиань учил не только деда, но и Американца? Вообще-то, Американец здорово в этой книжке завернул. Себя главным героем фантастического романа прописал, но ведь и реальных кусков биографии накидал немало. Про то, что Фредди Морган его изобретение украл, в семье все знают. Да и в мире многие с этим согласны. Портрет Генри Хамбла Алексей в Сети нашел, оказывается, этот ганфайтер сохранился в истории. Причем упоминалось его имя в основном в связи с Американцем. Опять же Крит… Алексей вспомнил позапрошлогоднюю поездку на Крит с дедом. Как раз в Ханью. Их семья давно тамошний колледж патронирует. И деньгами снабжает, и с учителями помогает… Вот и приходится ездить регулярно, в торжествах всяких участвовать.

Ладно, сначала надо все доесть. И заказать такси. После такого сытного ужина ехать на метро совсем не тянет. Вот в дороге и продолжим чтение…

Небольшой островок неподалеку от Крита, 30 сентября 1896 года, среда, ночь

Петр Дукакис долго колебался, плыть ли в эту ночь за оружием. С одной стороны, наблюдатели определенно докладывали, что Костадис достаточно долго дрейфовал неподалеку от островка с тайником и мог успеть разгрузить оружие. А оружие было нужно. Спрос был велик и на винтовки с патронами, что обещал Костадис, Дукакис уже заранее нашел покупателей, причем по цене вдвое выше. Учитывая, что платить не пришлось ни копейки – прекрасная сделка! Все равно из партнерства пришлось бы выходить. Ну не получалось у него нормально работать с этим чертовым Костадисом.

Но именно это Дукакиса и смущало. Костадис-то не сам уплыл, его сторожевик конвоировал. А ну как сдаст его, Дукакиса? Тут уж ему светит только быстрый суд да расправа… Но, подумав, Петр решил рискнуть. Оружие было нужно. Очень нужно! И не только ради денег. Людей ведь могли вырезать. Земляков, родственников, клиентов…

Поэтому Дукакис решил пойти сам. Вышли вечером, на закате подошли к островку, покрутились вокруг. Поблизости никого, ни турок, ни представителей «держав». Как стемнело, огни зажигать не стали, а выслали к островку шлюпку «на поводке». Поводок помогал контрабандистам на обратном пути найти кораблик Дукакиса без огней.

Когда впереди зачернел островок, выслали вперед пловца, чтобы помог мягко причалить. Возле тайника засветили потайную лампу. Да, ящики были на месте, как и оговорено.

«Грузим!» – знаком показал своим людям Дукакис. Здоровяк Георгий вместе с братом приподнял верхний ящик и… неожиданно выронил свой край. Ящик упал почти «стоймя», скользнул по ребру соседнего и провалился в странную «норку», зачем-то сделанную внутри груза.

Оттуда раздался дикий крик.

Из мемуаров Воронцова-Американца

«Я пригрелся и уснул. Проголодаться не успел и поэтому был почти счастлив. Тем кошмарнее было пробуждение. Проснулся я от дикой боли в ноге и от неожиданности заорал. В ответ раздалось несколько не менее громких криков испуга. Повезло, что контрабандисты стрелять не стали! И второе везение – их главный, грек Дукакис, хоть как-то понимал английский. И потому мои объяснения, продавливаемые сквозь стоны, что я прибыл бороться за независимость Греции, были им отчасти поняты. Узнав же, что я русский, он почему-то совсем успокоился и пообещал, что не только доставит меня на остров, но еще и отведет к людям, которые меня примут.

Не сразу (сначала в несколько рейсов перевезли оружие), но меня доставили на его суденышко. Контрабандисты прекрасно владели ремеслом, так что, несмотря на темень, без особых проблем пристали к нужной точке критского берега и разгрузились. Я опять был последним.

Дукакис выделил мне еще несколько секунд и объяснил, что дает мне ослика и проводника. Проводник меня понять не сможет, но ему все объяснили, так что он приведет ослика туда, где мне дадут приют, потому что «это тоже русские, и они добрые люди». Ослика проводник заберет и вернет к Дукакису. Закончив объяснения, Дукакис растворился в темноте.

Проводником оказался паренек лет двенадцати. Со мной он, как и было обещано, не общался, зато много, хоть и тихо, говорил сам с собой и с осликом. Время от времени он что-то даже напевал…»

Крит, неподалеку от Ханьи, 30 сентября 1896 года, среда, раннее утро

С места разгрузки они ушли, когда небо начало светлеть. Самое лучшее время для того, чтобы не попасться. Ты уже можешь рассмотреть дорогу, но тебя увидеть можно только вблизи. Да и природа начинает просыпаться, так что звуки копыт слышны не так далеко, как ночью.

В общем, самое лучшее время. Патрокл вел в поводу ослика и время от времени весело напевал, настроение у него было чудесное. Хоть ему и не доверили везти оружие повстанцам, но зато поручили довести до места этого чудного чужеземца.

Патрокл время от времени принимался убеждать сам себя и ослика, что это ничуть не менее опасно, но даже более почетно. Ведь раз оружие прислали с человеком, значит, там, далеко за океаном, их борьбу ценят и поддерживают. И придут новые партии оружия и новые добровольцы. И он, Патрокл, оправдает свое имя, означающее «слава отца». Отец давно, почти десять лет назад, погиб в очередной попытке восстания. Поэтому Патрокла воспитали мать и дед. А дед очень гордился тем, что они – настоящие критяне, потомки древних жителей Крита. «Наша цивилизация уже была древней, когда в Афинах еще пасли коз, а про турок никто и не слышал!» – не раз повторял он мальчику в детстве. Единственное, что обижало Патрокла в поведении деда, это то, что маму, которая была из потомков венецианцев, дед недолюбливал и называл «оккупанткой»[8].

Но сейчас Патрокл впервые мог сделать что-то важное для свободы Крита. И то, что чужеземец получил увечье, мальчика не смущало. Ну, полежит немного, нога и пройдет, борьба-то не один месяц продлится!

Анна Валерьевна обожала утро. Любое утро! По утрам ее душа, казалось, пела. Поэтому она всегда просыпалась затемно, стараясь не пропустить волшебство рассвета, сполна насладиться им! Сегодняшнее же утро было достойно, по ее внутренней шкале, наивысшей оценки!

Сначала рассветные лучи подсветили вершины гор, и те факелами вспыхнули на фоне еще темноватого небосклона. Но лучи ползли все ниже, небо светлело, и вот в какой-то волшебный миг солнце освещало и морскую даль. В этот момент в душе Анны Валерьевны всегда наигрывала «Ода радости» Моцарта.

Наверное, сказалось влияние Митрофана Петровича[9], троюродного дяди мужа, известного мецената и ценителя музыки. По крайней мере, именно благодаря его «Беляевским пятницам» робкая тяга к музыке превратилась у Анны Валерьевны в привычку к любому событию или человеку искать музыкальное сопровождение.

Утро, когда в душе звучал Моцарт, она не хотела делить ни с кем. И для обоснования своего одиночества придумала и ввела в обычай «обходы поместья». Именно «придумала». Нет, конечно, Беляево, как и любое хозяйство, требовало хозяйского пригляда. Но утренний осмотр в этом смысле был всего лишь оправданием для одиночества.

Впрочем, сегодня «дослушать Моцарта» госпоже Беляевой не дали. За зеленой изгородью послышался шум копыт и на поляну «выкатилось» «великолепное трио» – два оборванца и ослик. Ослик, впрочем, был вполне милый. Да и местный мальчишка был достаточно юн, чтобы внушать скорее умиление своими живописными, все в заплатках, лохмотьями. А вот третий… Третий внушал тревогу. По виду одежды можно решить, что он сначала долго и с удовольствием ползал по куче угля, затем, не меняя одежды, чистил в ней дымоход, а напоследок решил искупаться в море и высушить одежду прямо на себе. В довершение ко всему он, похоже, был ранен в левую ногу, на что указывал снятый с нее ботинок и тугая, хоть и несвежая повязка.

Он измученно озирался по сторонам, похоже, поездка разбередила его рану. Тем не менее Анну Валерьевну он, в отличие от пацаненка-аборигена, заметил моментально.

– Кто вы такие и что вам нужно в моем имении? – строго спросила она по-гречески.

Подросток, только сейчас обнаруживший ее, тут же разразился длинной и очень темпераментной речью, из которой следовало, что он нашел этого русского на берегу, тот упал со скалы и что старшие посоветовали ему отвезти пострадавшего сюда, где с ним смогут поговорить.

После чего он требовательно потянул раненого за рукав, стягивая его с ослика. Тот, хоть и неохотно, но слез.

– Вы что, действительно русский? – немного недоверчиво спросила она на родном языке.

– А что, разве не видно? – без малейшего акцента отозвался тот. – За местного меня принять трудновато! – язвительно продолжил он, повернувшись к ней.

Тут мальчишка, не затрудняя себя обрядом прощания, ловко юркнул в кусты и утянул за собой покладистого ослика. Соотечественник же, повернувшись, чтобы увидеть, отчего за спиной раздался цокот копыт и треск кустов, похоже, неловко наступил на пострадавшую ногу, и, коротко вскрикнув, рухнул на камни.

«Ну и что прикажете с ним делать? Не туркам же сдавать?» – сердито подумала госпожа Беляева. Впрочем, выход у нее был. Усадьба была построена не ею, и прежние хозяева, как и многие на Крите, баловались контрабандой.

Был и тайничок под «деликатные» товары – умеренно теплый, вентилируемый и освещаемый уголок подвала, спуститься в который можно было как со двора, так и из ее кабинета. Чтобы помещение не простаивало, Анна Валерьевна использовала его как хранилище и всяческих запретных для выпускников вещей: архива приюта, спиртного, оружия, деликатесов, табака…

Вот и этого нежданного гостя стоит туда отвести. Сознания-то он не потерял.

Из мемуаров Воронцова-Американца

«…К тому моменту в моей жизни уже не раз происходило нечто неожиданное, нечто сногсшибательное. Один только перенос во времени (или все же между мирами?) чего стоит! Но человеческая психика устроена странно. По крайней мере, даже перенос во времени не казался мне столь невероятным, как то, что я попал именно в приют Беляевой, о котором мне так много рассказывал Витёк Суворов. Боюсь, из-за этого поначалу я показался ей не вполне адекватным.

Первое, что донесла до меня госпожа Беляева, это нежелание подвергать риску обитателей приюта. Оно и понятно. Судя по рассказам Витька, обитает она тут около четверти века, своих детей завести не получилось, умирали еще во младенчестве, замужество тоже было коротким, муж был офицером, погиб рано. Так что семьей ей стали воспитанники и преподаватели приюта. И их она будет беречь. А я для нее кто? Фактор риска, не более!»

Крит, неподалеку от Ханьи, 30 сентября 1896 года, среда, позднее утро

Долгой наша беседа не была. Приют, даже маленький – огромный организм, требующий постоянного внимания. Так что вскоре хозяйка откланялась – подъем, гигиена, утренняя молитва, зарядка и завтрак – все это требовало ее присутствия. Кстати, о завтраке. Нет, кормить с общего стола она меня не стала. Но принесла немного печенья, немного домашнего вина и сыра. Что ж, чудесный набор! Тем более что после почти суточной голодовки я не был настроен привередничать.

Часов в одиннадцать, когда у воспитанников уже давно шли занятия, она вернулась сначала в свой кабинет, а из него и ко мне в тайник.

– Итак, молодой человек, хоть я и рада видеть соотечественника, думаю, вам лучше покинуть наше заведение. Сейчас тут времена смутные, а в приюте обитают дети. И я не вправе подвергать их риску. Вам это понятно?

– Да, Анна Валерьевна, разумеется!

– Ну, вот и чудесно! После обеда я дам вам провожатого, и вас проводят в другое надежное укрытие… Постойте! Но я представилась вам только по фамилии, откуда вам известно, как меня зовут? – удивленно спросила она.

Несмотря на боль в ноге, я улыбнулся.

– Пути Господни неисповедимы… Я прибыл сюда вчера из Северо-Американских Соединенных Штатов…

– Но вы же русский? Почему из Америки? – еще более настороженно перебила она меня.

– Анна Валерьевна, умоляю вас, не перебивайте! Я прибыл из САСШ… И так сложилось, что лучшим моим другом в той стране был Виктор Суворов.

– Витя? Вот же непутевый! И как он там?

– Поначалу было неплохо. Помыкался, конечно, но потом устроился поваром. Дорос до совладельца ресторана. Мы с ним квартиру на двоих снимали… Случалось, рассказывали друг другу истории из жизни. А что ему рассказывать? Про приют в основном. Ну и про вас… Кстати, он очень хвалил вашего преподавателя химии и физики, говорил, что мне было бы полезно с ним пообщаться…

Улыбка Анны Валерьевны потускнела.

– Увы, Иван Порфирьевич умер две недели назад. Но преподавателем он был великолепным, Виктор не преувеличивал. До приюта он преподавал химию в Казанском университете. И сманить сюда его удалось только из-за чахотки. Доктора рекомендовали переехать в средиземноморский климат! Смена климата продлила ему жизнь почти на дюжину лет, но увы… Встретиться и пообщаться с ним вам не удастся, молодой человек… Так как там поживает Витюша?

– К моему прискорбию, его тоже нет в живых. Весной случился пожар, и Виктор погиб.

– Вот как…

– Увы.

Она снова замолчала, погрузившись в мысли. Я не решался побеспокоить ее. Так прошло минут десять, потом она вдруг встрепенулась и снова недоверчиво повторила:

– Но вчера в порт не должно было прибывать никаких иностранных судов!

– Анна Валерьевна, вспомните, кто привез меня к вам. Этот мальчишка – проводник, которого дали мне контрабандисты. Увидев, что я повредил ногу, они не решились отправлять меня к повстанцам.

– Так! Ни слова больше! Собой я могу рисковать, но не хочу, чтобы в этом был замешан приют!

– Нет, вы снова меня не так поняли! Сам я не повстанец и не контрабандист! Я был простым пассажиром. И меня должны были нормально высадить в Ханье. У меня тут небольшое дело, сделав которое я планирую покинуть остров. Но, как я понимаю, капитан судна вез контрабанду. И когда пограничное судно решило досмотреть наш пароход, капитан не только выгрузил оружие на какой-то островок, но оставил там и меня. Так и получилось, что контрабандисты меня приняли за какого-то посланца к восставшим. Сам же я – добропорядочный и мирный путешественник, честное слово!

Из мемуаров Воронцова-Американца

«Думаю, сильнее всего на Анну Валерьевну подействовало то, что я был тесно знаком с Виктором. Воспитанники становились ей как родные, и сейчас она жаждала выведать все о жизни и смерти своего непутевого сбежавшего питомца.

А, кроме того, еще и рана на ноге вдруг воспалилась. И извечное пристрастие русской интеллигенции помогать гонимым и раненым также не позволяло госпоже Беляевой выгнать меня немедленно, не дав хоть немного отлежаться.

Не думаю, что она сразу поверила в мою добропорядочность, но предпочла сделать вид, что поверила. В город был отправлен гонец за лекарствами, после возвращения которого на мою ногу перевели умопомрачительное количество бинтов и каких-то незнакомых мне противовоспалительных мазей, а для меня самого на время лечения в тайнике устроили эдакий лазарет.

Чтобы я не скучал, Анна Валерьевна предложила мне книги. Я выбрал учебники по химии и физике, оставшиеся от покойного Ивана Порфирьевича.

Потому что раз уж образовалось такое вот время «безделья», я решил хорошенько освоить совершенно незнакомую мне местную русскую грамматику со всякими там «ятями», «фитами» и твердыми знаками в конце слов. Совершенно точно лишним не будет. И так получились, что эти учебники лучше всего подходили мне в качестве «букваря». Потому что из всех имеющихся книг именно они оказались с наибольшим объемом априори понятного мне текста. Уж химию и физику-то я знал куда лучше местных…

Кроме того, время от времени Анна Валерьевна улучала минутку и заходила ко мне. Пообщаться и узнать, не надо ли мне чего…»

Крит, деревушка в окрестностях Ханьи, 30 сентября 1896 года, среда, утро

Как узнать время смуты? Очень просто! По всеобщей настороженности. Еще полгода назад в любую рыбацкую деревушку можно было войти нежданно-негаданно, и жители только гадали бы, к кому это нагрянули гости да зачем, но побеспокоить не рискнули бы. Теперь же, несмотря на то что люди Дукакиса старались передвигаться скрытно, подростки, стоявшие в дозоре, заметили их метров за двести до околицы. И тут же помчались поднимать тревогу.

Вторая примета смутного времени – быстрота, с которой реагировали на приближение гостей. Пусть и ожидаемых. Староста со своими людьми встретил Дукакиса на околице. Всмотрелся, пересчитал количество людей и поклажи, пригляделся, нет ли незнакомых лиц, и лишь после этого сдержанно поприветствовал:

– Приветствую тебя, Петр. Благополучно ли добрался? Сумел ли раздобыть то, что мы заказывали?

– Все в порядке! – отозвался Дукакис. – Но, думается мне, беседу лучше продолжить у тебя во дворе, чтобы лишние глаза чего ненужного не подглядели.

Староста, сразу видно, был огорчен такой невежливой поспешностью гостей, но возражать не стал. Повернулся и махнул рукой. Мол, ладно, раз так поспешаете, то идем, чего стоять.

Во дворе старосты они тоже не задержались, а сразу прошли в лодочный сарай. И лишь там, когда остались только свои, стали, уже не сильно торопясь, рассматривать привезенное. Каждая винтовка внимательно изучалась. Время от времени возникал спор, не помешает ли трещина на прикладе или выщербина на стволе стрелять. Спорное оружие откладывали в сторону. Потом долго рядили. Дукакис не сильно переживал, знал, что возьмут селяне все. Даже такое дерьмо, как винтовки Спрингфилд «Трап-доор», скупленные Костадисом по дешевке.

А что придираются, так это просто чтобы цену сбить. Потом был пересчет и торг. Наконец перешли к обсуждению суммы.

– Вот, уважаемый, сто винтовок, как и договаривались. И по сотне патронов к каждой. Итого – четыреста лир! Половину золотом, половину можно банкнотами…

– Подожди, Петр! – заволновался староста, – Как это четыреста лир? Сам смотри, договаривались, что по три лиры за винтовку. Но это за нормальную! А из них восемь – с дефектами. Мы договорились, по лире ты за каждую дефектную сбросишь. Так что за винтовки у нас двести девяносто две лиры.

– Так! – подумав немного для солидности, согласился Дукакис. – Верно. Не четыреста лир, а триста девяносто две.

– Подожди-подожди! А патроны ты зачем по курушу[10] за штуку посчитал? По курушу – это старые патроны были, а американские, ты сам говорил, на четверть дешевле, так что по тридцать пара. Так ведь, люди? – воззвал он к односельчанам, участвовавшим в осмотре оружия.

– Так! Так! – тут же донеслось со всех сторон.

– Так что получается двести девяносто две лиры за винтовки да семьдесят пять – за патроны! – продолжал напирать староста.

– Патроны подорожали! – возразил Дукакис с непреклонной решимостью в голосе. – И я тебе об этом потом говорил. Что не смогу я теперь четверть скинуть, без своих денег останусь! А ты сказал, мол, все равно вези.

– Ну, пусть не четверть, пусть пятую часть, – упирался староста.

– Хорошо! – неожиданно быстро согласился Дукакис. – Пусть так. Итого триста семьдесят две лиры. Половину золотом. Верно?

– Верно! – со вздохом согласился староста. – Пошли в дом, рассчитаемся…

И скомандовал, обращаясь к односельчанам:

– А вы не стойте, по домам разнесите. По тайникам прячьте. Куда и сколько – сами знаете!

– Стоп! – вдруг жестко прервал его контрабандист. – Сначала – деньги! А до того товар у моих людей на виду пусть лежит! Я тебе, конечно, верю, но порядок такой, не мы его придумывали, не нам и отменять!

– Ладно! – с досадой махнул рукой староста. – Пошли в дом. Рассчитаемся.

В доме, как положено, гостя тут же усадили за стол. Налили стакан вина, поставили ломоть сыра да оливки на закуску… Староста ушел в соседнюю комнату и долго отсчитывал деньги. Вернулся с мешочком монет и стопкой банкнот. Дукакис не торопясь тщательно пересчитал. Затем повторил пересчет. Убедившись, что результат не меняется, обратился к хозяину:

– Это что за шутки, уважаемый? Тут только триста лир. Где еще семьдесят две?

– Извини, Петр. Нет у нас сейчас. Хочешь, расписку напишу. В следующий урожай мы тебе не семьдесят две лиры, а восемьдесят отдадим? И все золотом, хочешь?

– Нет. Не хочу! Деньги мне сейчас нужны. Все, до последней пара. Не заплатите вы, заплатят соседи. Они тоже оружие просили. Но я к вам пошел. А вы… Хотите в долг взять? Так не у меня берите. Пошли бы в Ханья, там Ян Гольдберг, еврей-процентщик. Он бы вам и занял. Занимать деньги – его хлеб! Ему бы и отдавали…

– Не даст нам Ян! – глухо проворчал староста.

– А я тем более не дам! – отрезал контрабандист.

– Ты не дашь, через неделю армяне привезут. Карена, что неподалеку от маяка живет, знаешь? На ближней окраине Ханьи? Так он за ту же цену через неделю русские винтовки поставить обещал. И из них согласен половину векселем взять.

– Так чего ты у меня берешь тогда? И брал бы у армян! – не поверил Дукакис.

– Потому и беру, что его поставки еще неделю ждать надо! И не факт, что он первую партию мне отдаст. А время сейчас сам знаешь какое… Сам смотри, Попандопуло не спешил вооружаться, в закон верил. И где он теперь? И сам сгинул, и все семейство его пропало невесть куда. А в доме его теперь казармы Патриотической Сотни. А ведь богатая семья была, сильная, уважаемая…

Контрабандист покивал в знак согласия. Историю с исчезновением семейства Попандопуло в Ханье обсуждали уже четвертый месяц. Невесть откуда прошел слух, что у Попандопуло в доме скрывают раненых повстанцев. Начальника полиции как раз в городе не случилось. Так толпа «возмущенных патриотов» устроила «суд» сама. Самосуд. И повесили, прямо на воротах дома. А семья его в ту же ночь исчезла. Куда исчезла, неизвестно. Полиция выдвинула версию, что они на лодках контрабандистов перебрались в Грецию. Якобы опасаясь справедливой мести «патриотов». Только местное население, прочно повязанное с контрабандистами, точно знало, что никто из них семью Попандопуло не вывозил. Зато в пустом доме и пристройках обосновались «патриоты», организовавшиеся в Патриотическую Сотню под командованием юзбаши Мехмет-оглы Арслана по прозвищу Карабарс[11]. И хотя это породило множество догадок о судьбе семейства Попандопуло, распускать языки никто не спешил. Дураков ссориться с Карабарсом и его бешеной Сотней в Ханье и ее окрестностях не осталось.

– Так что оружие нам сейчас нужно, а не когда-нибудь. Потому и прошу, как земляка прошу, возьми расписку. Я ведь не половину прошу, а меньше четверти. Ну, соглашайся, а?

– Как земляка? Ну ладно! Только тогда вы мне к оплате еще немного еды добавите, а то люди в отряде голодают.

Крит, окраины Ханьи, 30 сентября 1896 года, среда, время обеденное

– Ай, дорогой! Какая удача, какого гостя Бог в дом послал! Заходи, за столом устраивайся, угощайся! И не говори потом, что Карен Данелян тебя плохо принимал! Скажешь так – обидишь кровно! Садись, садись! Вина попробуй!

Трещал этот невысокий и полноватый армянин так энергично, что Дукакису не удавалось вставить ни слова. Да и что сказать, не знал. Нет, по дороге сюда сценарий разговора представлялся ему отчетливо. Выволочь этого наглого армяшку из дома, поручить пятерке сопровождавших его парней хорошенько отволтузить толстого и разъяснить на будущее, чтобы не смел покупателей переманивать да цену сбивать. Ну а если не дойдет, то… Море рядом, труп спрятать недолго.

Но уже на месте пришлось менять планы. Четверо земляков хозяина дома, поглядывающие на гостей из укрытий, и блеск их ружей не оставили выбора. Пришлось принять приглашение трещавшего хозяина и пройти в дом. В одиночку и без оружия. Как можно, чтобы гость оружие за стол тащил?

Тем не менее говорить надо, тема важная. Так что, похвалив вино и еду, Дукакис перешел к делу. И прямо, не юля, поинтересовался, с какой такой стати Данелян у него клиентов переманивает.

– Ай, прости, дорогой! Прости! – прижал руки к сердцу Карен. – Только сам смотри, я тебя разве последнего куска хлеба лишаю? Или вынуждаю себе в убыток работать? Нет, дорогой! Совсем нет! Ты на оружии «три конца» минимум наворачиваешь. Так что, если сразу только половину получить, то все равно и вложенное вернешь, и на прибыток еще останется. А остальное – потом доберешь. И не просто так, а с процентами. Бери, как я, двадцать годовых. Прибыль-то можно и потом получить, верно я говорю?

– Тебе легко говорить! – Дукакис боднул хозяина дома тяжелым взглядом. – А только времена сейчас тревожные… Кто знает, что через год будет? Если турки поднажмут, а державы их поддержат, то не с кого те деньги спрашивать станет. А если державы не поддержат, то через год мир тут будет, и оружие никому не нужно… Кто мне тогда за него заплатит?

– Тоже верно говоришь. Только ведь твои слова и по-другому вывернуть можно. Сам говоришь, времена сейчас тяжелые, денег у людей нет. А всех, у кого деньги были, мы уже отоварили. Я говорил со многими нашими. И все на одно и то же жалуются – у людей денег не хватает. Так что выбор простой – или цены сбивать, или брать часть расписками.

– Мне деньги сейчас нужны! – упорствовал Дукакис.

– Ну, так в чем вопрос? Бери не расписками, а векселями. А векселя можно и сейчас продать. Не по номиналу, а дешевле… Но все равно деньги получишь.

– Кому продать, тебе, что ли?

– Найдутся люди… – неопределенно протянул армянин. – Можешь и сам поискать… Или хочешь, я тебе подскажу? Мне вот говорили, что у Гольдберга партнер сюда недельки через две-три приплывет. Так он как раз по векселям дока. С дисконтом – точно возьмет. Вот увидишь, Петр!

Дукакис прикинул про себя, что следующая партия у него придет дней через десять-двенадцать.

– Ну, если дисконт будет приемлемый, то можно и векселями брать, – согласился он.

– Вот и ладно! Вот и договорились! А теперь кушай давай!

– Да, кстати, Карен… Ты же по-русски понимаешь?

– И понимаю, и говорю, а что?

– Да тут мне сегодня в ночь такого любопытного пассажира из Америки привезли… Но он русский, я все понять не смог. Пока его к госпоже Беляевой в приют отвез. Может, ты поговорил бы с ним, выяснил, что да как, зачем он сюда приплыл…

Санкт-Петербург, Охтинская стрелка, 22 июня 2013 года, суббота, поздний вечер

«Ну вот! Я же говорил! И Карен появился! – порадовался своей догадливости Алексей. – Жаль, поспорить было не с кем!»

Чтение он продолжил еще в ресторане, затем в такси, а в своей квартирке даже не стал переодеваться. Просто скинул туфли в прихожей и прошел в «кухонную» часть своей однокомнатной квартиры-студии. Заварил чайку и снова взялся за тетрадку.

Как же несправедлив поначалу был он к предку. Сочинение Американца захватывало. Прежде всего этими яркими деталями. Критский мятеж был прописан пусть и скупо, но очень убедительно. Как будто он действительно был там и все видел своими глазами. Что странно, в официальной биографии Американца нет ни слова о его участии в критских событиях.

Крит, Ханья, казармы сотни Арслана Карабарса, 30 сентября 1896 года, среда, вечер

Искандер по прозвищу Чернильница, писарь Патриотической Сотни, торопливо строчил пером, иногда искоса поглядывая на нетерпеливо расхаживающего по комнате юзбаши. Тому явно не терпелось уйти к себе, да побыстрее, но, увы, каймакам[12] Паша-заде, командовавший всеми Патриотическими Сотнями Крита, очень уважал порядок. И не переставал напоминать подчиненным, что они не бандиты какие-нибудь, а почти такая же армия, организованная патриотами-добровольцами. И что цельность Османской империи зависит от того, как они борются с сепаратистами. Что именно они защищают тут закон и порядок, а значит, соблюдать этот самый закон должны начиная с себя. Ну и порядок, куда ж без него. А порядок предусматривал два еженедельных отчета. Обо всех событиях, произошедших в каждой Патриотической Сотне. И обязательно подписанных лично юзбаши, никаких там заместителей и дежурных. Вот и строчил Искандер очередной отчет. А Карабарс расхаживал рядом, с нетерпением ожидая, когда ж можно будет поставить закорючку в нужном месте.

Нет, честно говоря, Искандеру повезло. Ему-то, с его греческой фамилией и именем Александр, данными родителями при рождении, попасть в Сотню почти не светило. А светило, напротив, пристальное внимание этой самой Сотни. Не сепаратист ли? Не имеет ли родственников-сепаратистов?

Но только остальные в Сотне так, как он, чисто, гладко и быстро писать не умели. Поэтому еще в мае Мехмет-оглы Арслан, который тогда еще не был юзбаши и которого никто еще не называл Карабарсом, самолично сказал, что главное – это дух! И что если человек – настоящий патриот, то ему в Сотне самое место. Перекрестил Александра на турецкий лад в Искандера, прозвал Чернильницей, да и велел навести порядок с отчетами, которые требовал Паша-заде. Так что, можно сказать, повезло. И эта странная привычка начальства к порядку в отчетах помогла устроиться.

– Ты что, заснул, что ли?! – раздался над ухом рык Карабарса, и тяжелая затрещина обрушилась на затылок Чернильницы. – Не знаешь, что ли, куда тороплюсь? Всю Сотню без денег оставить хочешь? Так смотри, скажу парням, что у них из-за тебя неделю плов без мяса будет, света белого не взвидишь!

– Простите, простите! – залепетал писарь, не прекращая, однако, строчить. – Еще минутка буквально…

Да, опаздывать юзбаши не стоило. Это ведь каймакаму Паши-заде, обеспеченному пенсией и привыкшему к армейскому порядку, можно не задумываться о том, на какие средства бойцы этой самой Сотни кушают, шьют форму, покупают кофе и табак…

А у юзбаши, Искандер это знал точно, голова об этом с самого начала болела не переставая. Нет, оружие и патроны им, спасибо начальству, выделили из арсенала. Под казармы удалось занять так кстати «освободившийся» дом Попандопуло. И каймакам, хоть и поворчал, но подписал ходатайство об этом к городскому начальству.

А вот с едой, обувью и формой был полный швах. По умолчанию предполагалось, что Сотня действует в нерабочее время, а средства на пропитание зарабатывает на работе. Только вот они, патриоты, работают от зари до зари. И когда им ловить сепаратистов? По ночам, что ли? Так ночью тоже спать нужно.

В общем, поначалу выкручивались, собирая пожертвования… Но Сотня росла, потребности росли, а поток пожертвований, напротив, сокращался. Что неудивительно. Кто победнее, те сразу отдали, что могли. И больше им отдать нечего. А кто побогаче, у тех дела в смутное время шли не очень. Вот и сокращали они суммы, отдаваемые патриотам.

Но сотник оказался молодцом, нашел нужных людей… Так что теперь часть «трофеев» удавалось продать за хорошие деньги. Да и родню мятежников – тоже. И что с того, что работорговлю в Османской империи, да и в большинстве окружающих стран давно запретили? Все равно спрос на симпатичных девочек и юных мальчишек не исчезал никогда. И прочие тоже ценились. Мужчинам всегда находилось место на нелегальных рудниках, а женщины, что постарше, и не годились для продажи в гарем, могли их обихаживать.

В общем, дело пошло. Сотня искала «мятежников», а партнеры юзбаши обеспечивали неиссякаемый денежный «ручеек». Вот только встречаться им приходилось втайне, по ночам. Не те это контакты, которые можно всем вокруг показывать.

Тут Искандер кожей затылка ощутил, что вторая затрещина не за горами, и засуетился.

– Вот, готово, господин! Подпишите, пожалуйста!

– Нет уж, почитаю сначала! – проворчал сотник и действительно начал пробегать глазами отчет.

«Хм! А кто-то только что на встречу торопился! Грозился, что Сотня без денег из-за меня останется!» – съязвил про себя писарь, не забывая при этом сохранять самое преданное выражение лица.

Впрочем, чего язвить-то? Деньги Сотне действительно были нужны. И не только на названное, но и гульнуть иногда. А что? Патриоты, рискующие за страну жизнями, имеют полное право! Да и осведомителям заплатить… Патриотизм – это, конечно, хорошо… Только вот доносят патриоты на кого попало. На соседа, такую же голь, как они, например. Или на портового грузчика, что ногу отдавил. А настоящему осведомителю, понимающему, за кого реально стоит приняться Сотне, надо платить. Из чего платить? Ну, из доли добычи, конечно. Вернее, из стоимости конфискованного. И из военных трофеев. Война ведь идет самая настоящая. А трофеи брать никакой закон не запрещает. Только, тс-с-с-с, это не для ушей каймакама Паша-заде. Пусть себе спит спокойно со своим «священным законом и порядком, защищаемыми патриотами». Если он в это верит, то тем лучше. Надежнее прикроет юзбаши Карабарса и его «деловые операции».

– Ладно, сойдет! – прервал размышления Искандера голос Карабарса.

С этими словами юзбаши размашисто подписал отчет. Затем, подойдя к сейфу Сотни, открыл его, достал печать и, смочив ее чернилами, приложил к отчету.

– На, отдай посыльному, пусть порадует начальство!

Искандер схватил подписанный отчет и побежал в дежурку, где томился в ожидании посыльный.

«Эх, хоть бы сегодня в посыльных кто помладше был!» – тоскливо вздохнул он. Увы, несмотря на присвоенное ему звание онбаши[13], старые бойцы Сотни Чернильницу не уважали. И могли не только самого послать, но и побить за то, что так долго ждать пришлось. Впрочем, обошлось. Боец был молодой, принятый только позавчера. Да и по возрасту сущий мальчишка. Так что распоряжение он выслушал, молодцевато вытянувшись, и, козырнув, моментально умчался с отчетом.

«Эх, побольше бы таких!» – снова вздохнул Искандер. И поплелся на рабочее место. Надо убедиться, что юзбаши ушел, потом прибраться… Ну а потом можно и на ужин отправиться. Что-то ему обязательно оставили. Это бойцы его не уважали, а повара, которых он несколько раз покрывал, всегда придерживали для него сытный кусочек. А то и с собой что-нибудь заворачивали, так что было что родным передать.

Юзбаши, как ни странно, все еще был на месте. Его голос Чернильница расслышал еще шагов за пять до двери.

– Так, значит, говоришь, эта русская у себя раненого повстанца прячет? И накупила у тебя сегодня бинтов и мазей? Точно? А не может быть так, что это просто для кого-то из ее питомцев? Или для учителя?

При этих словах Искандер догадался, кто задержал сотника. А через пару ударов сердца, открыв дверь, убедился, что догадка его верна. У сотника был городской аптекарь, один из лучших осведомителей Сотни. По крайней мере, на места, где ухаживают за ранеными мятежниками, он указывал лучше всех.

Писарь тихо проскользнул в комнату и начал прибираться. Кушать уж очень хотелось, и ждать, пока аптекарь и Карабарс уйдут, не было никаких сил.

– О! Искандер! – обрадовался сотник, увидев писаря. – Ты слышал, что наш друг говорит? Кому-то в приюте этой русской, госпожи Беляевой (фамилию он выговорил с некоторым напряжением), понадобились бинты и мази. В общем, так, с утра сходишь туда. Да, лично. И разберешься. А то мало ли… Иностранка все же, начальник полиции у нее в приятелях. Да и начальство городское ею довольно. В общем, тут важно дров не наломать. Но если там действительно раненый мятежник, то ты его арестуешь. Ну а чтобы сил хватило, скажешь, я велел с тобой пятерых бойцов послать. И это, бери бойцов помладше, чтобы не своевольничали там. Хозяйку ни в коем случае не обижать! У нее и с кади дружба, и с остальным городским начальством, да и начальник полиции к ней давно неровно дышит.

И тихо проворчал сам себе под нос: «Да еще и Паша-заде, глядишь, нажалуется… Шуму будет – до небес!»

Из мемуаров Воронцова-Американца

«…Не знаю, как сложилась бы моя дальнейшая судьба, не загляни Карен в гости прямо на следующий день, с утра пораньше. Просто не представляю. Но, к счастью, все пошло именно так. Он заглянул, как-то договорился с Анной Валерьевной, и она допустила его ко мне. Надо сказать, что, несмотря на разницу в возрасте – а он был старше меня лет на пять, – обаял он меня моментально. Думаю, у него это получилось бы и на Родине, а уж тут, где любому говорящему по-русски радуешься почти как родному, тем более…»

Крит, неподалеку от Ханьи, 1 октября 1896 года, четверг, раннее утро

Судьба редко интересуется нашими желаниями. Абдулла, по прозвищу Янычар, пошел в Патриотическую Сотню потому, что хотел бить проклятых мятежников. А еще больше он хотел бить греков, подло проникающих на территорию Османской империи.

Когда в мае он услышал про резню, устроенную подлыми мятежниками несчастным турецким солдатам[14], он тут же подал рапорт с просьбой перевести его служить на Крит. Но вместо этого получил предложение выйти досрочно в отставку и помочь в организации патриотических сил в борьбе с сепаратистами.

Янычар согласился. А кто б не согласился на его месте? Ведь ему обещали, что возможностей поквитаться с мятежниками будет немало. И что? А ничего! Назначили его заместителем к командиру учебного взвода. Половина личного состава – сосунки, вторая – немногим лучше, служат всего лишь несколько месяцев. Вот и мотается он с ними. Бегать тренирует, штыком колоть, оружие собирать-разбирать. Нянькой, короче, сделали. При молокососах и инвалидах. А реальных-то мятежников и в глаза не видел. Их Сотня все больше скрытых сепаратистов да шпионов ловит. И то – без него. Эххх… Ходил он к сотнику, спрашивал, когда же… Предлагал создать группу из таких же, как он сам, умелых, битых, послуживших… Не убедил. Как говорится, идешь к начальству со своим мнением, а выходишь – с мнением начальства. Так и получилось. Приказал ему сотник молокососов обучить. Так, чтобы и стрелять могли, и по горам бегать, и на штыках биться, и с ножом… Вот тогда, мол, когда в Сотне все бойцами станут, они на врага и пойдут. Вот и приходится Янычару стараться, душу вкладывать, обучая. Одно только хорошо, деньги на форму какая-то добрая душа подкинула, да кормят последнее время хорошо. И казарма теперь нормальная, не то что вначале. И патронов не то чтобы вдосталь, но хоть на обучение хватает. А то поначалу вообще срам один был… Ну да, хорошо, что есть еще патриоты, которым и денег на такое не жалко.

А раз такие патриоты есть, то и империя, получается, не сгнила изнутри, есть что защищать!

Ну вот, теперь еще и Чернильница к ним зачем-то несется. Вот уж кого Абдулла не любил, так это его. Во-первых, сам он из греков. И мать – критянка, и родители ее. А то, что вид у него, как у османа, так мало ли что… Все равно воспитывался среди критян, а за теми глаз да глаз! Так и норовят предать! Или украсть чего!

А во-вторых, имя. Искандер он, как же… Александром был, им и остался. А в-третьих, и это самое главное, боец из него – как из дерьма пуля. Да и то, если дерьмо подмерзло, то пуля, пожалуй, получше качеством будет… Тут Янычар улыбнулся в усы своей же нехитрой солдатской шутке. Только вот… Это недоразумение почему-то получило звание онбаши.

– Чего надо, Чернильница?!

Искандер подошел поближе и шепотом изложил суть приказа юзбаши. Абдулла подумал-подумал, да и решил:

– Вот что, Чернильница! Приказ сотника, разумеется, надо исполнить. Только мы его дополним немного. Я свой взвод следом за тобой поведу да встану неподалеку.

– Это зачем еще? – ревниво вскинулся тот.

– А затем, что мне молокососов учить надо. И если выяснится, что никакого раненого мятежника там нет, я их сразу в строй поставлю. А без этого они целый день прохлаждаться станут.

– А если он там все же есть? – нерешительно уточнил писарь.

– А вот если он там есть, то, может, и сообщники его будут рядом. И тогда тебе Аллаха благодарить надо, что рядом не пяток бестолочей будет, а целых три десятка. Да еще трое десятников, пороху понюхавших. Понял? – решительно отрубил Абдулла.

Искандер кивнул в обалдении. Про сообщников он как-то не подумал.

– Первая пятерка! Выйти из строя! – заорал Янычар. – Поступаете в распоряжение онбаши Искандера!

И шепотом добавил Чернильнице: – И чтобы до самого приюта бегом бежали! Не расслабляйся!

А когда Чернильница с пятеркой «молодых» скрылся за поворотом дороги, Янычар обратился с речью к оставшимся: