Американец. Путь на Север Злотников Роман

– Воины! Наши товарищи отправились арестовать раненого мятежника, укрываемого неверными. Их специально отправили впятером, чтобы враг, если что, соблазнился и попытался напасть. Но мы должны быть начеку и, если будет нужда, прийти товарищам на выручку. И разбить мятежников!

Прервавшись на пару мгновений, он орлиным взором оглядел своих бойцов, а потом трубным голосом продолжил:

– Все ясно? Тогда напра-во! Бего-о-ом… марш!

Янычар не мог видеть, но, когда его бойцы скрылись за поворотом, из-за камней поднялась невысокая фигурка Патрокла. Тот подумал немного и припустил в сторону города.

Под утро боль в ноге обострилась, стала дергающей. Поняв, что поспать не получится, я оделся, застелил постель, привел себя в порядок и стал читать учебник Ивана Порфирьевича по органической химии. Читать было непросто, некоторые места оставались непонятными. Мешали не только лишние буквы, но и иной язык, а порой – и совершенно другая система обозначений. Но кроме этого заняться было решительно нечем. Нет, ребус получался увлекательным, но состояние у меня было не совсем подходящее для разгадывания.

Поэтому, когда дверь в тайник приоткрылась, я отвлекся с готовностью. Кроме Анны Валерьевны в мою комнатушку просочился полноватый невысокий тип. Да, именно просочился. Несмотря на то что вес его сильно превышал центнер, спустился он с потрясающей ловкостью. Неширокий люк явно не доставил ему никаких трудностей, и дыхание его не сбилось. Он стоял и доброжелательно смотрел на меня.

– Вот, Карен, – обратилась к нему госпожа Беляева, – это и есть тот самый гость, о котором вы спрашивали. Зовут его Юрий Воронцов, и прибыл он к нам из Северо-Американских Соединенных Штатов. Он там сдружился с Витюшей Суворовым, нашим воспитанником, вот по его просьбе господин Воронцов и заглянул к нам, весточку от Витюши передать. Про остальные обстоятельства я вам уже рассказала.

Затем она повернулась ко мне и продолжила процедуру представления:

– Юрий, познакомьтесь. Это господин Данелян. Местный купец, из армян. Он – православный и хорошо говорит по-русски. Господин Данелян очень отзывчивый человек и регулярно помогал нам в решении различных проблем. В том числе и не самых простых. Думаю, когда вы хоть немного поправитесь, он охотно поможет вам в ваших поисках.

Затем она отступила к лестнице и продолжила:

– Пообщайтесь, господа, а мне пора. Скоро подъем, и дела зовут. Юрий, завтрак будет через полтора часа. Карен, дорогой, душевно вас прошу: как закончите тут, найдите меня.

С этими словами она торопливо оставила нас. Армянин же с минуту молча присматривался ко мне. А я боролся с дергающей болью и был совершенно не расположен к болтовне. Наконец, видимо, поняв, что сам я разговора не начну, он затарахтел:

– Ты как, дорогой, в порядке? Ну что молчишь, говори, Юра-джан, успокой мое сердце! В порядке, а? Или за доктором послать?

– Да в порядке я, в порядке! – проворчал я.

И вдруг улыбнулся ему. Не знаю, что такого было в его манере говорить, но я вдруг поймал себя на мысли, что отвечаю этому впервые увиденному человеку совершенно по-приятельски. Так, как общался бы со старым и добрым приятелем. Вот ведь, как бывает. Видишь человека впервые, а он тебе сразу по душе пришелся. Я улыбнулся и повторил:

– В порядке я, в полном порядке! – А потом продолжил: – Только нога болит зверски, и в животе все от голода сводит. А завтрак, ты сам слышал, только через полтора часа…

Сказал и поймал себя на мысли, что утрированно копирую его манеру говорить. А это некоторых обижает. Чутье же твердило мне, что встречу с этим армянином судьба мне не просто так подарила, и обидеть его – последнее, что я хотел.

Поначалу, подслушав, что солдаты идут в поместье госпожи Беляевой за раненым мятежником, Патрокл планировал их обогнать и предупредить русского. Он не сомневался, что Чернильница с молодняком шли не торопясь и добрались бы до поместья не раньше чем за час. А он молодой, быстроногий, добежал бы и окольными тропами вдвое быстрее. И времени хватило бы, чтобы скрыться. Но приказ Янычара все изменил. Теперь весь взвод будет бежать быстро, и форы просто не хватит, чтобы русский, с его поврежденной ногой, успел скрыться. А что сделает Сотня, найдя в доме раненого, он тоже знал. Про случай с Попандопуло в Ханье все слышали. Повесили бы прямо на воротах. Да и госпоже Беляевой и ее воспитанникам тоже не поздоровилось бы, в этом Патрокл был глубоко убежден. Уж если эта Сотня чего и умеет, так это грабить да над беззащитными измываться. Им только повод дай…

И вот тут парень понял, к кому ему надо бежать за помощью. Дукакис, хоть об этом старались пореже вспоминать, был кузеном начальника полиции Ханьи. И Дукакис как-то раз обмолвился, что кузен его очень уж мечтает, чтобы эта русская за него замуж пошла. А раз так, то он ее и защитит. И не только ее. Русский ведь ничего такого не сделал пока, так что, если полиция разбираться станет, то и его не тронут. Как максимум оштрафуют за въезд не через порт и вышлют. А он снова вернется и продолжит борьбу, вот!

В итоге этих размышлений Патрокл помчался не в усадьбу к Беляевым, а в прямо противоположную сторону, в полицейское управление Ханьи.

Мюлязымы эввель[15] Дениз-оглы, начальник полиции Ханьи, специально приходил на службу пораньше, чтобы спокойно, не торопясь выкурить трубочку, любуясь видом порта и наслаждаясь ощущением, что жизнь удалась.

Нет, поначалу не все ладилось. Начать с того, что при рождении его звали Георгий Дукакис. И, как большинство греков, сохранивших веру отцов, на серьезную карьеру он рассчитывать не мог. Но в возрасте двух лет маленький Георгий лишился отца, а в три – обзавелся отчимом-турком. Мать у него гордая была, приживалкой при родне мужа, сгинувшего в море вместе со своим кораблем, быть не захотела. И нашла себе мужа, способного обеспечить и ее, и сына. И даже веру для этого сменила… Ну, сына тоже обрезали.

Нет, разумеется, имя при принятии ислама менять вовсе не обязательно. Если имя красивое и не раздражает слуха мусульман, его можно и сохранить. Но как, скажите на милость, можно сохранить новообращенному мусульманину имя христианского апостола? Никак! Так что стал мальчик Мехмедом. А заодно, по воле матери, и фамилии прежней лишился… Дениз-оглы он теперь. В честь отчима.

Но нет худа без добра. Новое имя и особенно – новая вера весьма способствовали карьере. Звание мюлязымы эввель и должность начальника полиции он сумел получить еще пятнадцать лет назад, в день тридцатипятилетия. А повышение до юзбаши в таком небольшом городе, как Ханья, начальнику полиции светило только при совершенно невероятных заслугах. Так что достигнут, можно сказать, венец карьеры.

Хотя, если говорить между нами и тихим шепотом, то ничуть не в меньшей степени этому способствовало то, что Мехмед после смерти матери помирился с бывшей родней. И Петр Дукакис не раз давал кузену подсказки, позволяющие полиции поймать его конкурентов. Что позволяло время от времени радовать начальство успехами в борьбе с контрабандой. А в остальном… Ну, начальник полиции портового города, если он не полный ротозей, и в нищете прозябать не будет, верно ведь, уважаемые?

Так что единственное, чего ему не хватало для полного счастья, это чтобы одна конкретная русская забыла о том, что она руководит приютом, и вспомнила о том, что она женщина, и согласилась выйти за него замуж. Но тут, к огромному сожалению, подвижек за почти два десятка лет так и не наметилось. Госпожа Беляева была приветлива с ним, считала другом, но не более.

Тут в дверь постучали, и размышления были прерваны докладом:

– Господин начальник, тут к вам мальчонка просится. Говорит, что он посыльный от вашего кузена. Велите звать?

Патрокл был в отчаянии. Не так он себе все это представлял. Нет, до полицейского участка добежал он быстро, как молния. И к начальнику пробился почти мгновенно, мысль сказаться посыльным от Петра Дукакиса оказалась верной. И донести степень угрозы для усадьбы госпожи Беляевой удалось всего десятком фраз.

А вот дальше все затормозилось. Сначала Дениз-оглы велел дюжине полицейских вооружиться винтовками. Да, несмотря на тревожные времена, полиция, оказывается, оружие под рукой не держала, обходилась дубинками. Потом для начальника полиции седлали коня. И лишь потом они побежали, но не слишком торопясь. Бежать было далеко, а полицейские были люди дородные, да половина из них – в возрасте, так что быстро бежать просто не могли.

В результате к усадьбе Беляевых они прибыли минут на сорок позже взвода Янычара.

Спокойное общение с этим забавным армянином длилось недолго. Анна Валерьевна вернулась через несколько минут. И была весьма встревожена.

– Господа, там турки пришли, эти, из Патриотической Сотни… Им кто-то донес, что у нас скрывается раненый. Что же делать, господа? Скрыть Юрия не получится, они тут все перероют. А если найдут, я боюсь, дело дойдет до самосуда. Как уже было с Попандопуло.

Кто такой Попандопуло, я не знал, но по тону понял, что ничем хорошим для него тот инцидент не кончился. Но что делать, я тоже не знал. Отстреливаться не получится, патроны после купания в море почти наверняка отсырели. А вот Карен не растерялся.

– А что, собственно говоря, случилось? Отчего вы так паникуете? – спросил он у нас обоих. – Ведь ничего противозаконного не произошло. Вы, Анна Валерьевна, давно видели, что здоровье Ивана Порфирьевича ухудшается и искали ему замену. А ваш воспитанник, Виктор Суворов, за время пребывания в Соединенных Штатах в химии и физике поднаторел, вот и решил, что выручит вас, вернется сюда и преподавать станет. Только денег у него было мало, он и устроился пассажиром к капитану Костадису, а не поплыл первым классом…

Мы с Анной Валерьевной посмотрели на него, как на сумасшедшего. Карен, досадуя на нашу непонятливость, возвел глаза к потолку, тяжело вздохнул, а потом обратился ко мне:

– Ведь все так и было, верно, господин Суворов?

Я, сообразив, что он предлагает назваться Суворовым мне, тут же энергично закивал, хоть и удивился, откуда он знает про Костадиса. Но общая идея была понятна: если покалеченный незнакомец, появившийся таинственно, выглядит подозрительно, то возвращение воспитанника в родные пенаты вызовет гораздо меньше вопросов у властей.

Поэтому я уточнил идею Карена:

– Не совсем так. Я пролез к нему на судно зайцем. Денег не хватало. И отрабатывал билет, исполняя обязанности кочегара.

– Это не так уж и важно! – энергично жестикулируя, прервал меня Данелян. – Если вы, господин Суворов, пробрались зайцем, лишь бы выручить госпожу Беляеву и свою альма-матер, это вас еще больше красит!

– Подождите! – вмешалась Анна Валерьевна. – Но это же не…

Тут она замолкла, что-то обдумала и, улыбнувшись своим мыслям, обратилась ко мне:

– Это и правда очень мило с твоей стороны, Витюша. Я тронута!

– Вот! – обрадованно продолжил Данелян. – А потом, уже возле Ханьи, наш гость почувствовал недомогание. Тепловой удар, так бывает с кочегарами. И поднялся на палубу освежиться. Верно?

– Ну, да, так и было… – как загипнотизированный подтвердил я.

– А на палубе вас совсем сморило, и вы выпали за борт. Никто на судне этого не заметил, оно удалялось, так что вам ничего не оставалось, как постараться достичь берега, к счастью, уже не очень далекого… Но все равно, пока вы плыли, вы устали. А берега тут скалистые, прибой сильный. Вам пришлось скинуть куртку, и документы утонули вместе с ней… А когда вы выбирались на берег, повредили ногу. Кое-как переночевали, а с утра подались сюда, в усадьбу госпожи Беляевой, благо было рукой подать. Верно ведь?

Я всем видом выразил согласие со сказанным. Анна Валерьевна, подумав несколько мгновений, неуверенно кивнула.

– Вот! А в полицию вы вчера просто не успели сообщить. Замотались, бывает. Но планировали сделать это сегодня, ведь так?

– Да! – уже более уверенно подтвердила она. – В полицию я планировала сообщить, причем именно сегодня. Я собиралась к господину Дениз-оглы, чтобы сообщить ему лично. Ведь ситуация непростая, Витюша мимо порта вернулся, да еще и все документы случайно утопил…

– Подождите! – прервал я их. – А если нашей истории все же не поверят?

– Тогда ее подтвердит сам капитан Костадис! – улыбнулся Карен. – Его судно позавчера отконвоировали в порт. А днем позже отпустили. Но он нашел попутный груз, так что он все еще в порту, под погрузкой стоит. Тебе везет, дорогой!

– Везет?! – завопил я. – Как бы не так! Я в судовом журнале записан как Воронцов.

– Ну и что? Бывает… Назвался человек чужим именем… Я думаю, если Анна Валерьевна попросит, начальник полиции просто «не заметит» этого разночтения.

Чернильницу не сразу пропустили к хозяйке усадьбы. Пришлось ждать, пока у них закончится молитва, затем – пока хозяйка усадьбы проследит, все ли готово к завтраку… Зато потом все разъяснилось очень быстро. Выслушав вопрос, она подтвердила наличие в усадьбе увечного преподавателя и даже провела к нему. На всякий случай писарь настоял, чтобы повязку сняли, и убедился, что там на самом деле ушиб и сильный вывих, а не боевое ранение.

Тем не менее драматическая история с падением за борт ему показалась сомнительной, и он стал настаивать, чтобы подозрительный пострадавший отправился бы вместе с ними к сотнику. Нет, что вы, не на допрос, конечно, ни в коем случае, только на беседу. Однако эта русская не согласилась.

– Нет уж! – решительно возразила она. – Во-первых, поврежденную ногу надо беречь. Так что Виктор останется здесь. А во-вторых, как я уже сказала, такими случаями должна заниматься полиция. Так что я сейчас же после завтрака направлюсь к начальнику полиции и приглашу его сюда. Вы же, если хотите, можете пока остаться здесь и дождаться решения полиции.

Искандер растерялся. С одной стороны, юзбаши велел, если раненого найдут, вести его к себе, а с другой – не ссориться с хозяйкой. Предложение госпожи Беляевой вполне примиряло оба требования, но Янычар, оставшийся у входа в усадьбу, ни за что не допустит, чтобы молодые бойцы его взвода «прохлаждались».

К этому моменту Янычару наскучило ждать, и он, со свойственной воякам бесцеремонностью, вошел во двор усадьбы и заорал: «Чернильница! Искандер! Ну, долго тебя еще ждать?»

Искандер, проклиная про себя этого солдафона, выбежал к нему и стал торопливо объяснять суть возникшей проблемы.

– Какая еще проблема?! – в полный голос возмутился Янычар. – Это у них проблема! Это они тут… – он вставил в свою речь целую вереницу непристойностей, – мятеж подняли, между прочим! Так что если мы говорим, что кто-то подозрителен и его надо допросить, то так и будет!

По ходу своего монолога он все больше распалялся и дальше перешел с просто громкой речи на крик:

– И не уруска мне будет рассказывать, что удобно, а что нет! Это наше дело, а не полиции! У нас приказ сотника! И мы не станем ждать, когда эти увальни из полиции соизволят сюда добраться!

Он так бушевал, что не обратил никакого внимания на шум за спиной.

– А вам не придется ждать, чавуш![16] – раздался из-за его спины холодный, как ледник, голос.

Из мемуаров Воронцова-Американца

«…Странно, но Анна Валерьевна как будто не понимала, чем вызвано столь оперативное прибытие начальника полиции. Хотя даже я, совершенно посторонний человек, видел, что он в нее влюблен. Влюблен давно и безнадежно…

Именно любовь к ней и сделала его столь покладистым, что он упорно делал вид, что не видит нестыковок в нашей наспех состряпанной легенде. Нет, напротив, он помог в ее совершенствовании. Снял показания с меня, с Анны Валерьевны, а потом – и с Костадиса. Затем обратился к кади с жалобой, что подчиненные каймакама Паша-заде уже совсем «берегов не видят» и скоро начнут, наверное, даже самых уважаемых граждан хватать без всякого на то повода.

Скандал вышел интенсивный, но тихий, сор из избы выносить не стали. Что именно Паша-заде высказал потом своим подчиненным, мне неведомо, но на какое-то время всех нас оставили в покое.

Кроме того, начальник полиции помог решить и проблему с «восстановлением» документов. Вот так я оказался, хотя бы по документам, Виктором Суворовым, одним из первых воспитанников этого приюта. Найденышем, прошедшим здесь неплохое обучение, но сбежавшим… А теперь вернувшимся по приглашению госпожи Беляевой, чтобы преподавать химию и физику.

За каковую услугу, по местным обычаям, вознаградить Дениз-оглы должен был я. Причем, как это ни странно, обязательно в местной валюте и золотом. Никаких долларов, никаких бумажек. Более того, монеты должны быть полновесные, не потертые.

Я сначала несколько оторопел от этого. Не все ли равно, как именно взятку всучить, если сумма соответствующая? Да и не может быть, чтобы все взятки тут брали и давали так чинно. Уж что-что, а коррумпированность турок в Османской империи даже мне была известна. Доводилось читывать, что у них даже полуофициальная «табель» существовала, устанавливающая, кому, сколько и за что приличествует давать и брать. Но потом сообразил, что при такой строгой регламентации могли установить и особые случаи. И очень кстати вспомнил читанное где-то, что у гордых бриттов примерно в этот же период считалось неприличным покупать скакунов или драгоценности иначе как за гинеи, хотя для всего остального вполне годились обычные бумажные фунты. Похоже, коррупция в Османской империи относилась к столь же тонким материям и почиталась за «благородную».

В общем, я не стал особо в это вникать, просто по совету Анны Валерьевны попросил Карена обменять мне оговоренную сумму, то есть шестьдесят полновесных золотых лир, дюжину золотых пятерок. Когда я поинтересовался, почему именно дюжину, оказалось, что двенадцать – это «число совершенства». От такого обоснования у меня голова пошла кругом. Создавалось впечатление, что я не взятку за подлог даю, а вознаграждаю от имени Небес за добрый поступок.

Кстати, по текущему курсу выходило ни много ни мало двести семьдесят долларов. Это если менять «бумажки на бумажки». Но за «причуду» менять именно на полновесное золото с меня взяли ажио[17] в размере тридцатника. Короче, выложил я за все про все ровно триста баксов.

А после того как я еще и заказал пару костюмов, от моих трехсот семидесяти долларов, заначенных при отплытии из Штатов, осталось меньше десятка лир.

Карен же научил меня, как тут положено вручать «барашка в бумажке».

Понимая, что в чужой монастырь со своим уставом не суются, я выполнил все рекомендации в точности, выразив благодарность не только материально, но и словесно, поскольку Дениз-оглы весьма неплохо говорил по-английски…»

Крит, неподалеку от Ханьи, 4 октября 1896 года, воскресенье, вторая половина дня

Первый бонус от моей «легализации» состоял в том, что я смог переехать из тайника в комнаты, в которых проживал Иван Порфирьевич, прежний преподаватель. Все же просторные кабинет и спальня с большим окном, выходящим в сад, куда больше способствуют выздоровлению, чем тесная конурка в полуподвальном тайнике.

Но впереди маячил и второй бонус, куда более существенный. Я ведь, прощаясь с Тедом, новый проект придумал, для которого нужны были хорошая химическая и физическая лаборатории. Так вот, я их получал, считай, на халяву. Местные лаборатории позволяли сделать все, что я хотел. Вот только отлежусь для начала…

Но долго отлеживаться мне не дали. Уже на третий день Анна Валерьевна настояла, чтобы я спустился и присутствовал на воскресной службе. И тут возникли затруднения. Нет, меня, как и многих моих сверстников, в детстве крестили. И в девяностые я разделил общую моду на «в общем верю, что что-то такое есть». Но церковных служб не посещал, молитв не знал, а в церквях бывал только как турист. Так что на службе я просто стоял, не решаясь даже перекрестить лба, чтобы не спалиться, сделав это как-то не так. Ну не помнил я, как точно креститься надо, справа налево или наоборот? Тут, конечно, не Средние века, в инквизицию не сдадут, но мало ли что…[18]

Так что к исповеди и причастию, в отличие от всех остальных, меня не допустили. А вот беседа со священником, напротив, состоялась сразу же по окончании богослужения. Говорили мы наедине. Я повинился, что в церкви не был давно, молитвы позабыл, а в последний год, живя в Америке, ходил на службы к протестантам.

Впрочем, громов и молний не последовало. Поскольку я выразил искреннее сожаление о содеянном и желание все исправить, дело ограничилось наставлениями о том, что, как и в какие сроки необходимо будет проделать, чтобы, как выразился отец Михаил, «снова привить меня к лозе истинной Церкви».

Но и после этого я не был предоставлен сам себе. Меня еще раз, на этот раз официально, представили всем преподавателям приюта, а затем и старшим воспитанникам, которым мне предстояло читать химию и физику. К некоторому моему удивлению, этим предметам обучали только мальчиков. Причем, поскольку воспитанников в приюте было всего несколько десятков, мне досталось всего пятеро учеников.

Когда мы простились с ними, я пошутил:

– Не слишком-то много работы. Велико ли будет жалованье?

– Не волнуйтесь! – в тон мне ответила Анна Валерьевна. – Свои затраты вы вернете скоро, всего года за три!

М-да-а… Если неполные четыре сотни долларов преподавателю в приюте реально скопить лишь за несколько лет, жалованье явно будет меньше того, к которому я привык. С одной стороны, это и не страшно, задерживаться слишком долго я и не планировал. А с другой стороны, когда я решу все свои вопросы, с оставшейся у меня суммой отсюда не особенно и уплывешь. Нет, на билет в третий класс хватит, а дальше-то что? Как на месте устраиваться? Впрочем, это решим потом. Все равно я тут застрял на некоторое время.

Так что стоит подготовиться к проведению занятий. Ведь пока что мне именно за это и платят, а также кормят.

Санкт-Петербург, 22 июня 2013 года, суббота, незадолго до полуночи

Алексей с трудом оторвался от тетрадки. Было совершенно ясно, что и в эту ночь читать он будет долго. Тем более что в белые ночи, стоящие в Питере в эту пору, засидеться выходит проще простого, так что стоило подготовиться.

Он отошел в «спальную» часть своей студии, переоделся в домашнюю одежду, потом все-таки заварил себе большую порцию крепчайшего кофе и щедро плеснул туда «Карельского бальзама». К этому нехитрому напитку у всех в их семье была традиционная слабость. Именно в виде добавки в кофе он шел идеально. Получившийся напиток не просто поднимал давление, но и реально добавлял организму сил, добавлял бодрости, снимал усталость, успокаивал душевное волнение… Как раз то, что требовалось ему в эту ночь.

Так что там дальше у предка? Похоже, несмотря на отсутствие об этом сведений в официальной биографии (в том числе и среди внутрисемейных баек и преданий), он ухитрился в том восстании поучаствовать. Иначе с чего бы об этом умалчивать?

Крит, Ханья, 5 октября 1896 года, понедельник

– Взво-о-од! Слушай мою команду! В колонну по два… Становись! Бе-гом… Марш!

Учебный взвод рысцой потрусил на занятия. А Янычар привычно то отставал, подбадривая отстающих, то забегал вперед… Со стороны казалось, что для него этот темп, заставляющий молодых бойцов уже на десятой минуте потеть и тяжело дышать, был легкой прогулкой. Но на душе у Абдуллы было тяжело. Чернильница, этот сын блудницы и шакала, едва сотник начал орать на них, тут же с неимоверной легкостью «сдал» его. Мол, сам он хотел только дождаться прибытия начальника полиции, а конфликт с хозяйкой поместья устроил он, Янычар, и никто иной.

Сотник сначала, для порядка, уточнил, верно ли Чернильница излагает факты? А когда Абдулла угрюмо подтвердил, что, по существу, все верно, отослал писаря и обрушился на чавуша всей тяжестью своего гнева.

Бушевал он долго. Но когда поостыл, Абдулла тем не менее начал упрямо гнуть свою линию. Мол, какой же это преподаватель? Одежда вся в отметинах угля, так и не отстирана, местами разорвана и неаккуратно зашита. Бродяга это, вот и пришлось ему кочегаром поработать. Опять же, если его как преподавателя пригласили, почему в той каморке поселили? Явный же тайник! А комнаты свободные были. Хоть та, в которую его сейчас переселили. Почему не сразу? А потому, что прятать хотели, в этом он, Абдулла, уверен. А зачем увечного прятать? Да только одна может быть причина – в восстании он замешан.

«Или в контрабанде!» – хмуро уточнил Карабарс.

Или так. Иначе с чего бы этому армянину там оказаться? К человеку с покалеченной ногой логичнее было доктора позвать. А к человеку без документов – кого-нибудь из полиции. Но эти, из приюта, позвали сомнительного типа, то ли торговца, то ли контрабандиста… Да хоть бы и контрабанда. Все равно известно, что сейчас на остров везут все эти гяуры-контрабандисты. Оружие, боеприпасы и медикаменты! И все для подлых мятежников, честным людям бояться нечего!

– Я уверен, если бы мы этого русского утащили да допросили как следует, он бы во всем признался! – закончил Янычар.

– Если бы! – прорычал, снова распаляясь, сотник. – В том-то и дело, Янычар, что оправдать нас мог только успех. А сейчас ты ничего не доказал, нас выставили людьми, которые не чтут законов и нападают на уважаемых людей, да еще и запретили к той усадьбе приближаться. И виноват в этом ты. Ты, и никто другой. Так что думай теперь тоже ты! Надо найти, как оправдаться. Не перед полицией, про ее начальника все ясно, он поверит любой байке, которую сочинит эта русская. Нам перед кади оправдаться надо. И перед Паша-заде. И это… в усадьбу не суйся. Кади запретил. И каймакам – тоже. Понял?

– Понял! – подтянувшись, выдохнул Янычар.

– Нет, вижу, не понял. Твое дело не следствием заниматься. Горяч ты больно да прямолинеен. Так что ты подбери людей, потом подожди немного, пока этот русский поправится и из усадьбы выходить начнет, а потом попробуй его тихо как-нибудь изъять, да так тихо, чтобы свидетелей вообще не было. Чтобы никто не знал, куда он делся. И допрашивать без меня не смей! Нам надо не просто чтобы он признался, что к мятежникам плыл, но чтобы еще и улики нашлись.

«А там мы и подумаем, что нам полезнее: «ручной» начальник полиции или новый», – решил про себя юзбаши.

Из мемуаров Воронцова-Американца

«…Как ни странно, вести занятия мне понравилось. Ребятишки тут были смышленые, а мой предшественник их неплохо поднатаскал. Причем не только в теории, но и в практике. Да и на низкую занятость я зря сетовал. Помимо трех пар в неделю по химии, мне досталось еще пять пар по физике[19] да плюс к тому подготовка семинаров и практикумов, да проверка домашних заданий… Нет, времени оставалось не так уж много, а заняться было чем. Прежде всего надо было заполнить «черную дыру», зиявшую у меня в области религии. Вернее, не любой религии, это тема слишком всеобъемлющая, а того, что знал любой православный этого времени. «Символ веры», основные молитвы, церковные праздники, посты, да мало ли что еще… Опять же, основы турецкого и греческого, без чего выдавать себя за жившего на Крите я не смог бы никак. Денежная система, политика, быт, новейшая история, законы… Голова пухла, если честно.

А ведь было еще и главное дело, то, на которое я, отплывая из Нью-Йорка, намекал Теду Джонсону. Со времени учебы в МГУ я помнил методики синтеза белого стрептоцида и аспирина. И, надо сказать, стрептоцид неплохо себя показал, но именно что – неплохо. Богатства на нем не заработаешь. Вот-вот на нас обратят внимание акулы от фармакологии. И выбор у нас будет простым: либо мы продаем все права им за сколько-то там тысяч долларов, либо они просто отберут себе все. И никакой патент нам не поможет, потому что дело даже не в продажности судей и хитроумии юристов больших корпораций. Нет, разумеется, и это есть, куда ж без него? Но основная причина того, что изобретатели и первооткрыватели имеют в самом лучшем случае хлеб с маслом, а богатеют на их изобретениях те, кто и без того богат, кроется в другом. В чем именно? Да как раз в том, что «они и без того богаты». Именно наличие денег и связей помогает сломить недоверие покупателя к новому продукту и защититься от всех нападок – как от тех, кто торговал на этом секторе до тебя, так и от тех, кто пытается откусить кусочек от твоего пирога.

Но прежде чем защищать занятое, надо сделать продукт. Нечто не просто эффективное, но и привлекательное для покупателя, как новая игрушка для ребенка.

Поэтому я еще в Нью-Йорке решил, что продавать буду не аспирин, а шоу вокруг него. А для этого надо было тщательно отработать технологический процесс. Потому что в шоу важна каждая мелочь.

К счастью, лаборатория, созданная Иваном Порфирьевичем и перешедшая в мое распоряжение, была выше всяких похвал: разнообразный набор химической посуды и реактивов, небольшой электрический генератор с приводом от двигателя внутреннего сгорания и даже электротигель.

План работ, который я себе составил, был весьма насыщенным и учитывал возможности совмещения. Например, во время пауз в ходе эксперимента я зубрил греческие и турецкие выражения. Ну, просто обидно было терять время.

Анна Валерьевна, поражаясь взятому мной темпу, то и дело просила меня поберечься. Причем, как мне кажется, больше она волновалась не за поврежденную ногу, а за сохранность моего рассудка. Насчет головы я ее успокаивал, мол, и не такие нагрузки выносила, а вот нога… Та иногда побаливала.

К счастью, нога начала проходить уже где-то через недели полторы-две, иначе я бы совсем взвыл. Кроме того, я планировал было поупражняться с револьверами, но… Усадьба маленькая, всюду дети, неудобно. К тому же стрельба могла привлечь внимание и вызвать ненужные вопросы. Так что я с недельку упражнялся в своих комнатах, «всухую», без выстрела. На вторую неделю, почувствовав, что меня просто «ломает» без реальной стрельбы, осмотрел свои боеприпасы. Увы, как я и опасался, они оказались подмочены. Пришлось просить Анну Валерьевну, чтобы она пригласила в гости Карена.

Ну а Данеляна, оставшись наедине, я прямо спросил, может ли он достать нужные мне патроны. Немного, сотню-другую. Карен заверил меня, что через недельку-полторы может и достать. А потом невинным голосом уточнил, готов ли я платить по два куруша за патрон. Я от таких цен изумился невероятно. Это же было вшестеро дороже, чем в Нью-Йорке. Но потом, подумав, просто увеличил заказ до трех сотен. Мало ли… Похоже, такие патроны тут редкость, а тренироваться надо. Тут, считай, настоящая война идет, и навык стрельбы надо поддерживать. А лучше даже – развивать…»

Крит, порт Ханьи, 16 октября 1896 года, пятница, вечер

Погода, что называется, «шептала»: море спокойное, отливает лазурью, ветерок слабенький, небеса чистые, без единого облачка, а солнышко уже не палит. Самое время стоять на палубе, любоваться окружающими видами да славить Творца за то, как прекрасно он поработал. Тем более что до шаббата оставались считаные часы, а чем еще заняться в шаббат еврею, как не славить Господа? Перес Рабинович, по прозвищу Полтора жида, и предавался этому занятию. В смысле, стоял на палубе и смотрел на окрестности. Но вот благодарности к Всевышнему в его душе сейчас было не сыскать! Чертовы немцы! Поймали их милях в десяти от порта и, хоть было совершенно очевидно, что они идут именно в порт, зачем-то устроили обыск. Притом настолько тщательный, что закончили только перед самым заходом солнца. В результате в Ханью Рабинович попадет теперь только в шаббат[20].

Именно невозможность заняться делами и угнетала Рабиновича. Нет, сам Перес был не слишком религиозен, и у себя, в одесской синагоге, он спокойно мог бы поговорить о делах. Но с Яном Гольдбергом, своим здешним компаньоном, старался соблюдать все обычаи. У того был пунктик, перенятый от протестантов, мол, не стоит дразнить Всевышнего, иначе удачи в делах не будет. Полтора жида усмехнулся. Ха! Да если бы он упускал хоть одну возможность поднять копеечку, он давно бы уже разорился. Сидел бы, как последний босяк, у синагоги и просил милостыню.

Впрочем, одернул он сам себя, к пунктикам партнеров стоит подходить с пониманием. В конце концов, даже его великий дедушка Моше, прозванный одесскими евреями Грек, тоже имел свои приметы. Как он там говорил? «С Воронцовым не борись»? Перес усмехнулся. Так нет уже в Одессе Воронцова, лет сорок как умер. В Одессе даже поговорку про это сложили: «До Бога высоко, до царя далеко, а Воронцов умер!»

Да и сын Воронцова тоже умер. Род чуть не прервался. Некому теперь бороться с внуком Моше. Их род посильнее оказался. Хоть и не аристократы они совсем. Ну, ничего, у менял, банкиров, ростовщиков да финансистов своя сила есть. Не меньше, чем у иного графа или князя.

И деда он, Перес, уважает, вместе со всеми его слабостями. Как вся Одесса его уважала. Уважала и побаивалась. Ну, может, и не вся, самокритично поправил себя Перес, но те, кто знал, где и как крутятся деньги, те уважали. Дедушка Моше был «банкиром» греческой общины Одессы. И именно он придумал деньги, уплаченные грекам императором России за апельсины, разместить в городском бюджете в рост[21]. Да так ловко разместил, что греческая община даже проценты прожить не успевала. И к какому-то моменту по наущению дедушки Моше греки потребовали, чтобы им в погашение задолженности передали бы контрольный пакет акций только что созданной пароходной компании. Знающие люди дедушку за это сильно уважали. Еще бы! Не на простого человека замахнулся. На полного генерала, да в придачу еще и генерал-губернатора.

Вот только кончилось это печально. Воронцов велел сумму и набежавшие проценты пересчитать в апельсины, причем по той цене, по которой их император в свое время у греков купил. И выплатить сумму с процентами апельсинами же. А что апельсины с тех пор подешевели в сотню с лишним раз, так это, мол, его не беспокоит. И пожаловаться на произвол некому. Воронцов в Новороссии был высшей властью, обжаловать его решение мог только сам император, а у нового императора греки благоволением не пользовались. Греки деда тогда чуть не пришибли. И доверие их, как и право вести их финансы, Моше Рабинович восстанавливал потом долго, по крупиночке. Но – восстановил! Потому как был велик. И внуку дело передал. Так что теперь в жандармском управлении Одессы человек, взявший у Рабиновича взаймы, назывался «греком»!

За этими размышлениями Рабинович и не заметил, как они пристали. Ян, как и ожидалось, встретил их в порту. Но – вот сюрприз – не один! Рядом с ним стояла молоденькая и симпатичная евреечка. Родственницей она Яну быть не могла, все его родственники жили на континенте. Женой она быть тоже не могла, Гольдберг еще в прошлом году овдовел, а про свадьбу компаньону написал бы.

«Вот это новости!» – подумал Полтора жида и оглянулся на плывшую с ним Софочку. Собственно говоря, именно ради того, чтобы породниться с Гольдбергом, он и захватил с собой троюродную племянницу. Дело, которым Рабинович собирался заняться на Крите, никому, кроме родственника, не доверишь.

Теперь же, похоже, все планы Рабиновича выдать Софочку за Гольдберга и тем укрепить связи с партнером были под угрозой.

«С самого начала не задалась поездка! – философски вздохнул Перес. – Впрочем, нет худа без добра! О делах мы говорить не можем, а вот про матримониальные планы – вполне!»

Может, Яну и нравится эта девушка, но отступать Рабинович был не намерен. Дело, с которым он приехал, сулило большие деньги, но было очень непростым, и доверить такое он мог только родственнику. Тут уж никуда не денешься, чем прибыльнее дело, в которое ты привлекаешь другого человека, тем важнее найти правильный баланс доверия и контроля.

Неподалеку от Балтимора, 17 октября 1896 года, суббота

– Понимаете, мистер Мэйсон, – вдохновенно вещал Фредди Морган своему тестю, – одна из ключевых проблем бизнеса – доверие и контроль. Именно вопросы доверия и контроля ограничивают рост бизнеса. Если ты доверился не тому человеку, ты теряешь деньги. И не так уж важно, украл он их у тебя, просто бездарно растратил или вынудил непосредственно вас тратить эти деньги, чтобы решить созданные им проблемы. А если вы, наоборот, мало доверяете своим людям, то это снижает вероятность потерь, но расходует самый необратимый ресурс – ваше время. Поэтому любой расширяющийся бизнес всегда балансирует на лезвии ножа, ища оптимальное соотношение доверия и контроля.

Элайя одобрительно кивнул. Нет, в другое время он бы попросил Фреда не философствовать, а перейти сразу к делу. Но сейчас была суббота, торопиться некуда, а то, что зять пытается расти, как бизнесмен, не могло не радовать. Так что пусть говорит, как умеет.

– Кроме того, если вы хотите наращивать свой бизнес быстрыми темпами, вы непременно упретесь в проблему денег. Как бы много их у вас ни было, рано или поздно начинает не хватать. А банки весьма консервативны и объемы кредитов наращивают неохотно. К тому же, если перебрать с кредитами, становишься уязвим для кредитора даже в случае успешного ведения дел. Он может организовать трудности и просто отобрать у тебя бизнес.

Уильям Мэйсон, задумчиво куривший у окна, с легким беспокойством глянул на Элайю. Племянник славился нетерпимостью к тем, кто тратил его время на изложение всем известных истин. Однако сейчас глава треста был на удивление спокоен и терпелив. Похоже, он готов был терпеть часами, лишь бы убедиться, что зять способен хоть на что-то большее, чем тупо голосовать, как скажут, и делать ему внуков. Так что дядя Билл не стал вмешиваться. Пусть внучок излагает, как умеет. Краткости он поучится потом.