Ведьма и тьма Вилар Симона
– Все может случиться, – все так же не поднимая головы, глухо ответил Святослав. И вдруг шагнул к Калокиру, схватил его за руки, посмотрел прямо в глаза: – Ты что, не понял, какую силу можно иметь с таким воинством? Что мне бояре киевские, что Свенельд? Да я могу идти куда пожелаю! Дай срок, и мои вои-упыри вырастут числом и станут непобедимыми. И я верну все, что потерял по позорному договору доростольскому. Все возьму! Ты говорил, что хочешь в Царьграде на трон воссесть? Тогда я дивился твоему самомнению. Теперь же скажу так: да, это возможно, Калокир Херсонесец! И только тебе решать – со мной ты… или по-прежнему будешь ползать на коленях перед Христом, вымаливая милости, которых никогда не получишь!
Калокир попятился. Закат догорел, серые сумерки опустились на лицо князя… И показалось ромею, а может, и впрямь так виделось, что голубые глаза его побратима-язычника стали необычайно светлыми. Почти белыми…
А еще Калокир почувствовал, как князь потянул его к себе. С силой, словно обнять хотел. Пытается вернуть под свою руку заколебавшегося ромея? Или?…
Он не додумал эту мысль до конца. Острый блеск в светлых глазах Святослава ужаснул его.
– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!.. – взмолился Калокир, вырываясь и пытаясь сотворить знак креста.
Князь ударил его по руке, не позволив закончить крестное знамение, и отпустил.
В вечернем воздухе кричали птицы, чувствовался запах набухшей весенней реки. Взгляд светлых глаз князя будто застыл. И его улыбка… Калокиру вдруг показалось, что он заметил под его усами длинные белые клыки. Нет, нет! Это невозможно!
Почудилось ли? Князь уже отвернулся, вздохнул глубоко.
– Христианин, раб!
И через миг:
– Ты должен понять – после такого поражения новые победы мне просто необходимы. И я везде пройду с такой силой. Понимаешь ли, ромей?
– Понимаю, – глухо ответил Калокир, с трудом шевеля непослушными губами. И вдруг вспылил: – Нельзя доверяться нежити, князь, брат мой! Ты не должен вести их на Русь!
Святослав не спеша оправил пояс, откинул полу потрепанного корзна[114] за плечо. Невдалеке стояли его гридни, но тут же подошли, услышав, что князь и ромей говорят на повышенных тонах. Но Святослав поднял руку, и они отступили.
– Прогони упырей, княже, – взмолился Калокир. – Русь тебя с ними не примет!
– Мне никто на Руси теперь противостоять не сможет! – огрызнулся Святослав. И добавил чуть погодя: – Останешься христианином, я забуду, что братался с тобой.
Оба долго молчали, словно не решаясь взглянуть друг на друга. Наконец Святослав заговорил:
– Тебе никто не поверит, ромей. Пока ты у меня в чести, за тобой идут. Начнешь против меня людей настраивать… только обозлишь. От тебя попросту избавятся. Мне и приказывать не придется. Ну а если решишься поддержать… Я сказал – и венец цареградский для тебя возможен. Ты ведь всегда знал свою выгоду. Даже порой упрекал меня, что я больше люблю войну, чем завоевания. Теперь же я смотрю на многое по-другому. Вот и ты попытайся. Неволить тебя не стану. Буду надеяться, что, поразмыслив, ты сам все поймешь и согласишься со мной.
Он ушел. Калокир долго стоял в одиночестве. Но ни на миг, ни на единый миг он не подумал о том, чтобы принять удел, о котором говорил ему Святослав. Победа не имеет ценности, если губит душу. Прежде Калокир редко задумывался о своей душе, но теперь вдруг понял, как это важно для него. И хотя он был грешником, однако надеялся на какое-то снисхождение высших сил. Да, он опасался того, что несет с собой вседозволенность, которой соблазнил князя в минуту отчаяния Волк. Святослав всегда казался ему таким сильным, таким цельным… Теперь же князь разуверился и задумал пойти выигрышным, но нечистым путем. И Калокир понял, что отныне их пути разошлись.
В ту же ночь он бежал. Он не хотел становиться упырем… Он любил жизнь с ее радостями и бедами, испытаниями и преодолением преград, и его не прельщала победа любой ценой. Жизнь – это испытание, проверка на прочность. И тем она дороже, чем достойнее справишься с испытанием.
Так думал Калокир, уходя все дальше от стана русичей. Куда шел? Сперва сам не ведал. Главное – подальше от людей князя… и от нелюдей. Он натер подошвы сапог чесноком, чтобы ни один упырь не смог идти по его следу; кроме меча, прихватил с собой еще пару серебряных ножей – никчемных игрушек, как считали русы, тащившие с собой византийские столовые приборы лишь для того, чтобы переплавить их в гривны или браслеты-наручи. В попавшейся на пути осиновой роще беглец срубил ствол молодого деревца и заострил его конец. Может, и зря старался, но когда знаешь, что вооружен, легче на душе.
Он шел всю ночь. Днем можно было бы и передохнуть, но он был так взволнован, что решил идти не останавливаясь, пока хватит сил. На ходу жевал вяленое мясо. И в следующую ночь тоже. Когда же увидел впереди воды могучей реки, понял, что заблудился. Днепр? Но ведь он двигался по солнцу на северо-восток… Значит, русло реки поворачивало, и он уперся в эту излучину. Выходит, надо идти вдоль берега против течения, поглядывая на реку, чтобы не нагнали его ладьи князя. Но куда он ушел? В глубине души Калокир это понимал: туда, где сможет найти Малфриду. Они потерялись в этом огромном мире, но если настойчиво искать ее… Малфриду на Руси многие знают. И если прежде чародейка была его возлюбленной – ладой, как говорили русы, то теперь она стала его единственной надеждой. Она сильная. Она сможет справиться с тем злом, которым станут для Руси Святослав и его люди и нелюди.
К ночи голод заставил ромея искать пропитание. Заметив на дне илистой заводи громадного сома, Калокир убил его осиновым колом и выволок на берег. Потом разделал, обвалял в глине и запек на угольях. Когда стало темнеть, засыпал уголья песком и двинулся дальше. Его уже шатало от усталости, но он понимал, что ночь для него опасное время, ибо за ним могут выслать охотиться. И упорно двигался вперед, пока ноги не стали заплетаться. Шаг, еще шаг… Пока край неба не начнет светлеть.
Когда совсем рассвело, ромей решил немного поспать. Прикорнул под пригорком, а очнулся, когда солнце уже склонялось к закату. Доел остатки сомовины и зашагал дальше.
Вставала огромная луна. Степь казалась необъятной волчьей шкурой, по которой он идет… как букашка ползет по спине исполинского животного.
А потом он что-то почувствовал, какое-то движение. Припал к земле, как делали русы. Так и есть, слышится слитный топот копыт. Всадники? Степняки? Или просто стадо тарпанов?
Калокир затаился в складке невысокого холма. Травы еще не были густы, но луна светила со спины, а он таился в тени, поэтому вся бесконечная равнина перед ним была как на ладони.
Силуэт двигался по степи быстро – огромный, косматый, проворный. Волк! Упырь Волк! Калокир тихо заплакал. Он не сомневался, что нелюдь обнаружит его в укрытии. И чем ближе тот был, тем яснее понимал это ромей. Он ведь вошел в воду, когда охотился на сома, и теперь его след легко было взять. А у упыря обоняние, как у хорошей ищейки.
Калокир вверил себя заступничеству небес и поднялся во весь рост. Волк замер неподалеку, потом начал неспешно приближаться.
– Зачем ты бежал, христианин? Святослав велел разыскать тебя и вернуть. Ты ведь побратим его!
Волк казался совершенно не уставшим: даже дыхание ровное. В лунном свете его рыжие волосы казались розоватыми, глаза светло поблескивали из-под отросшей челки.
Калокир чувствовал себя вконец растерянным – от страха, от изнеможения, от бессилия… Как сражаться с упырем? Кол! У него за поясом осиновый кол. А в калите на бедре – маленькие серебряные ножи. Но под притягивающим взглядом упыря он не может пошевелиться. И только губы непроизвольно шепчут:
– Отче наш, сущий на небесах…
Волк оскалился – из приоткрытой пасти послышался глухой рык, показались длинные белые клыки, волосы встали дыбом, – и принялся кружить вокруг опустившегося на колени ромея, не сводя с него мерцающих глаз.
– И сколько ты так продержишься, ромей?
Он не мог приблизиться, пока Калокир изливал свою душу в молитве!
– Да святится имя Твое!.. – твердил Калокир.
Он повторял снова и снова, потом стал читать молитву к Богоматери. И опять – «Отче наш»… Так продолжалось долго, горло у патрикия пересохло, но никогда еще он не молился с таким жаром. Даже закрыл глаза, вверившись покровительству небес. Его страх отступил – он чувствовал себя под могучей защитой, одолеть которую не мог никакой упырь.
А потом Волк вдруг замер и уставился на вершину холма. Калокир продолжал молиться, но теперь и он кое-что заметил. Длинная тень упала на траву из-за его спины. Он оглянулся: на холме, под которым он надеялся укрыться, появилось несколько верховых степняков. Это топот их коней он слышал, припав к земле! Долго же они кружили по степи, пока не добрались сюда. Но сейчас патрикий был рад копченым. Они были живые! Из плоти и крови!
Один из печенегов что-то сказал другим и стал разматывать волосяной аркан. И тем отвлек Волка. Упырь повернулся к ним, расставив руки, и пригнулся, готовясь к прыжку. Теперь он стоял спиной к Калокиру, и ромей не упустил свой шанс.
Еще миг назад он казался себе жалким и бессильным, а теперь выхватил из-за спины кол и стремительно бросился вперед. На Волке был кожаный доспех, и все же упырю не устоять против осинового острия. Калокир ударил в середину спины. От толчка Волк рухнул ничком, а патрикий с неистовым криком навалился на свое оружие всем телом, вгоняя острие все глубже. Лопнул панцирь, кол вонзился в плоть. Калокир забыл и о печенегах, и о том, что Волк очень силен. Тот рванулся под ним, вывернул голову с оскаленными клыками. Но уже хрустели позвонки, и он только забился сильнее, вырывая когтями траву, суча ногами. Его громоподобный рык раскатился над степью… потом стал глохнуть, превратившись в поскуливание, в шипение… в глухой человеческий стон.
Все. Пробив тело упыря насквозь, кол вошел в сырую землю. Волк уже не двигался, но Калокир по-прежнему не мог перевести дыхание; он все еще лежал на трупе, задыхаясь и хрипя. Пот заливал глаза, его била крупная дрожь.
Он не помнил, как поднялся и опять увидел печенегов. За это время они так и не сдвинулись с места. Но когда он, пошатываясь, выпрямился, тронули коней и приблизились. У одного в руках был аркан, но он и не подумал использовать его. Степняки молчали, глядя на пронзенного колом могучего воина. И, кажется, что-то понимали.
Тот, кто был среди них главным, что-то отрывисто бросил воину с арканом. Воин спешился, передал повод коня Калокиру и коротко сказал:
– Едем с нами. Это дурная ночь.
Калокир с трудом, как немощный старик, взобрался на лохматую лошадку. Он не знал, куда его везут, о чем негромко переговариваются печенеги. Он был весь в крови упыря, которая в свете луны казалась черной и издавала зловоние.
А потом показался стан печенегов с множеством шатров, залаяли псы, в темноте прибывших встретили какие-то люди. Калокир сошел с коня, огляделся. Его толкнули в спину, у догоравшего костра кто-то спутал его ноги веревкой и сказал:
– Ты сильный воин. Ты убил шайтана. За тебя хорошо заплатят.
Итак, он стал невольником. Но сейчас ему было все равно. Он лег на землю, сжавшись в комок, и уснул.
Утром он оглядел себя – весь в заскорузлой крови, уже побуревшей, как у любого смертного, руки ободраны, шапку где-то потерял. К нему подъехал сам хан Куря.
– Ну и ну! – воскликнул он и рассмеялся. – Любимец самого князя русов! Не сразу тебя и узнал, патрикий. Говорят, ты герой? А у меня как раз есть человек, который за тебя неплохо заплатит.
Он говорил по-русски, и Калокир все понял. Стал соображать, что может выиграть в такой ситуации. Раньше они ладили с Курей, гоняли вместе на скачках коней, устраивали петушиные бои.
Но потом Калокир увидел того, кому собирался продать его Куря. То был посол императора преосвященный Феофил, епископ Евхаитский.
Аскетическое лицо Феофила брезгливо скривилось, когда он узнал Калокира.
– Всемогущий Боже! Патрикий Калокир, до чего вы дошли!
– А вы все еще во славе, отче. Правда, я не ожидал, что вы так загоститесь у этого народа.
– Я не мог уехать, пока не улажено дело. А тут эта страшная зима… Но мы побеседуем позже, когда вы приведете себя в надлежащий вид…
Это было приятно – обмыться и надеть чистую сухую одежду. Правда, Калокир не сомневался, какую участь готовит ему Феофил.
– Вы враг базилевса Иоанна, – перебирая четки и устраиваясь на складном табурете под пологом шатра, заявил епископ. – Некогда вы служили Никифору Фоке…
– Как и вы, ваше преосвященство.
– С тех пор многое изменилось. За вашу голову назначена высокая награда…
– И вам это очень выгодно. С этим ясно. Однако не поведаете ли вы мне, чем увенчалась ваша миссия к хану Куре?
– И это все, что вас волнует? Вам бы следовало поразмыслить о своей судьбе.
Но Калокир настаивал, и Феофил наконец пояснил: послы императора нашли хана Курю на берегах Днепра у порогов. Правда, им не сразу удалось встретиться с ханом: тот вел непрерывные боевые действия против людей воеводы Свенельда, который пытался очистить проходы через пороги для ладей Святослава. Это были жестокие бои, и Феофил пребывал в отчаянии, понимая, что остановить кровопролитие можно, но для этого он должен объявить Куре волю своего базилевса. Наконец он был принят ханом и преподнес ему богатые дары. Тот выслушал и долго смеялся – надо же, он тут губит людей, сражаясь со Свенельдом, когда уже и трава в степях полегла, и кочевать пора, и сам уже подумывает уйти, а ему еще и приплачивают за то, чтобы он ушел и не трогал князя русов. В итоге Куря согласился встретиться с воеводой Свенельдом и они разошлись миром. Феофил тоже повстречался со Свенельдом – тот пригласил его на остров Святого Георгия, как ромеи называли Хортицу. И посол империи принял предложение воеводы – Свенельд ведь был христианином и даже позволил епископу провести службу на острове и освятить тамошние укрепления.
– А разве вы не заметили на Хортице ничего странного? – заинтересованно спросил Калокир. Он помнил про заговоренную Малфридой нечисть, которая должна была отпугивать чужаков.
Однако епископ Феофил не понял, о чем он спрашивает.
– Ну, дикое место, не спорю. Скалы, заводи, курганы. Дуб, которому язычники поклоняются, – задумчиво перечислял он. – Однако они с интересом следили за тем, как мои люди шествовали с хоругвями и пением псалмов и как я окроплял святой водой окрестности. И даже… О, вы будете удивлены, но мне удалось обратить в христианство наложницу князя Святослава Малику… нет, Малушку… Никак не могу выговорить… Но при крещении я дал ей имя нашей Матери Божьей – Мария. Женщине оно понравилось. Да и воевода Свенельд был доволен.
– Так вы освятили остров? – взволнованно переспросил Калокир. И, памятуя, как ему помогла молитва против упыря, понял, что отныне Хортица лишилась своей колдовской защиты.
Феофил внимательно смотрел на взволнованного пленника, размышляя о том, что, возможно, его слишком мягкое обращение внушило пленнику надежду, что епископ не передаст мятежника в руки имперского правосудия?
Но Калокир думал о своем.
– Ваше преосвященство, – наконец повернулся он к епископу. – Думаю, вы зря ездили с дарами к хану пацинаков. Ибо Святослав намерен вновь идти походом на Византию. Я был с ним и знаю его планы…
– Ох, огради нас Владычица небесная! – всполошился Феофил. – Но что же делать?
– Разве вы не догадываетесь? Или ваши дары так умилостивили Курю, что он забыл прежние обиды на Святослава? Или ему не хочется поквитаться с ним? А также захватить немало добра, ибо князь русов сейчас поднимается вверх по Днепру с остатками своего войска и добычей. Я полагаю, что было бы разумно сообщить хану об этом.
– Это великолепно! – возрадовался епископ. – Признаюсь, мне и самому было не по душе это посольство. Я ведь знаю, на что способен Сфендослав. Я видел, что он сотворил при Филиппополе…
Преосвященник поднялся и уже шагнул было к выходу, но вдруг резко обернулся к Калокиру.
– А почему вы намерены упредить Курю о появлении ослабленного князя? Вы ведь служите Сфендославу. Он ваш покровитель, и, как я слышал, вы даже побратались с ним по какому-то мерзкому языческому обычаю.
Лицо Калокира залила бледность. Он вздрогнул, но в его глазах по-прежнему горела решимость. Судорожно сглотнув, он произнес:
– Потому что Святослав уже совершил для Руси все, что мог. И ничего больше не сделает. А еще потому, что он… Он больше не мой покровитель, не брат… и не друг.
И, к удивлению Феофила, патрикий Калокир зашелся нервным болезненным плачем. Он предал свое славное прошлое, свою дружбу и верность. Он чувствовал себя последним негодяем, но уже принял неотвратимое решение!
Глава 18
Когда Калокир оставил Малфриду, она долго не находила себе места, все тосковала по нему, плакала. Казалось, они так мало были вместе! Но каждое воспоминание было таким ярким! Ибо любились они столь жарко, как не всякому дано, а если не предавались упоительной страсти, то им всегда было о чем поговорить, что поведать друг другу, чем поделиться. Теперь Малфрида больше не сердилась на Калокира за то, что он скрыл от нее свою помолвку с другой. Ибо все это пустое – на самом деле он любил только ее, чародейка чувствовала это. Или же обманывала себя? Но что теперь прошлое воротить… Калокир по-прежнему был дорог ведьме, как никто и никогда. Все свои надежды, всю тоску сердечную Малфрида связывала только с ним. Он сказал, что найдет ее. Значит, в ее жизни еще может случиться много хорошего. А надежда – это то, что дает силы жить, как бы ни складывались обстоятельства.
За время, проведенное у углежогов, Малфрида постепенно стала приходить в себя. Силы восстанавливались медленно, но то были силы телесные, а вот чародейства будто и в помине не было. Ох и потрудились же над ней попы ромейские, ох и выхолостили ее колдовское умение!.. Месяц прошел, второй на исходе, а чародейские силы не возвращались… Малфрида даже стала привыкать жить обычной жизнью, находила себе занятия, как самая обычная женщина. Ходила с Невеной в лес, собирала травы, сушила их на зиму, помогала женам углежогов по хозяйству.
Те на нее порой странно поглядывали. Малфрида и сама понимала, что выглядит необычно: все ее лицо и тело были покрыты множеством мелких шрамов, словно она переболела тяжким заразным недугом. Где ее красота, заставлявшая мужчин смотреть на нее не отрываясь? Теперь она чувствовала себя приземленной, совсем обыкновенной.
– Невена, послушай, – как-то обратилась она к болгарской подруге. – Как думаешь, долго ли эти лесные жители будут с нами приветливы? Кто мы для них? Вот выгонят нас, да еще и лошадь отнимут, которую нам Калокир оставил. Лошадь в хозяйстве пригодится, а мы им на что?
Невена только улыбнулась.
– Почему ты так боишься людей, Малфрида? Приютившие нас углежоги живут небогато, но они добрые христиане. Они боятся греха, значит, не нарушат обещание, данное Калокиру именем Божьей Матери.
Малфрида не очень верила в доброту христиан. Когда-то ей уже досталось от таких же лесных жителей, надумавших отобрать у нее каурого скакуна, ее саму едва жизни не лишили. И хотя Калокир, оставляя ее у углежогов, щедро заплатил им, деньги быстро расходятся, а кормить двух пришлых женщин какой прок? И однажды Малфрида сказала Невене:
– Я здесь больше не останусь. Надоело. Я почти здорова, завтра же сяду верхом и поеду домой. А ты можешь тут оставаться.
Невена огорчилась. Задумалась надолго. А когда поутру Малфрида взялась седлать чалую кобылку, тоже вышла с пожитками.
– Тебя не зову с собой, – резко бросила чародейка.
Но Невена сказала так: одной Малфриде в пути будет нелегко, вот она и поедет с ней до расположенного неподалеку женского монастыря Святой Марфы. По пути за русской подругой приглядит, а потом, если монахини ее примут, останется у них. Невена знахарка, таких в монастырях ценят, может, и возьмут послушницей. А там, глядишь, и постриг решит принять. Куда ей еще идти, а сестры в обители ладно живут, много добра делают.
Малфрида сперва не хотела заезжать в монастырь, но потом вспомнила, как однажды во время скитаний по Болгарии ее, измученную и голодную, пригласил на постой в свою обитель некий монах, и ничего худого с ней там не случилось. К тому же воспоминания о скитаниях напомнили чародейке, как слаба и беззащитна одинокая женщина в пути. Что ж, вдвоем с Невеной пока будет легче, а там поглядим.
Небольшой монастырь Святой Марфы оказался уютным каменным строением с хозяйственными дворами, где жили около двадцати монахинь, работавших не покладая рук и принимавших на постой путников. Все они ходили в темных головных покрывалах, с приезжими были приветливы, а их настоятельница мягко улыбнулась Малфриде. Чародейка держалась замкнуто, сторонилась всех. Зато Невена сразу же пошла помолиться в небольшую церквушку при монастыре. Малфрида издали слышала, как слаженно поют псалмы сестры. Даже ощутила некое умиротворение. Но когда после службы вернулась Невена, лишь проворчала:
– У нас на Купалу веселее рассвет славят!..
Невена не возражала. Зато сообщила новости о битве под Доростолом. Так Малфрида и узнала, почему Святославу впервые пришлось уступить и уйти из Болгарии, признав свое поражение. Но особенно ее встревожило, что Святослав и воевода Свенельд двинулись на Русь разными путями – князь поплыл по Дунаю к морю, а Свенельд решил двигаться посуху, минуя степи, где была опасность столкнуться с кочевниками.
– Отчего же князь с ним расстался? – удивилась чародейка. – Я же велела Калокиру передать, чтобы Святослав опасался Кури! А что, если не смог он донести весть? Если погиб мой милый до того, как упредил князя?
На это Невена ничего не могла ответить. Но сообщила, что завтра из монастыря отправляются несколько повозок в город Букур, где, как поговаривают, будет проходить обоз воеводы Свенельда. И если Малфрида захочет к ним примкнуть…
– Конечно хочу! – оживилась чародейка, радуясь удаче. – Мне бы только к своим добраться! Вот там все и узнаю…
И только на другой день спросила Невену – поедет ли она с ней.
– Зачем? – пожала плечами женщина. – Я тебе больше не нужна, только в тягость буду, а здесь, в обители, мне хорошо. Матушка настоятельница позволит остаться.
На том и распрощались. И только отъехав, Малфрида обернулась, почувствовав неожиданную тоску. Кем ей была Невена? Служанка… подруга. Глядя на беленые стены и поросшие травой кровли монастыря, Малфрида захотела в последний раз увидеть ее, хотя бы рукой махнуть… Но не было Невены. Значит, все.
К обозу воеводы Свенельда она прибилась не сразу. Из Букура русы уже ушли и двигались к Карпатским горам, по пути рассчитывая найти проводников через горные перевалы. Малфрида торопила свою дряхлую кобылку, надеясь догнать своих до того, как русы вступят в горы. Хвала богам, обремененные повозками вои двигались не слишком быстро. Да и валахи[115], окрестные жители, уже поняли, что войско Свенельда идет обремененное добычей, и хотя напасть на столь многочисленный отряд не решались, но постоянно подъезжали, предлагая товары на обмен. Это задерживало продвижение войска.
Наконец, уже на подъеме к перевалам, Малфрида заметила впереди обоз Свенельда. При виде своих у нее слезы навернулись на глаза. Она узнала их сразу: каплевидные червленые щиты, бородатые лица и украшенная оберегами сбруя лошадей, русской ковки островерхие шлемы с пучками перьев или хвостами животных на болгарский манер… Но это были свои, свои!..
Малфрида бродила по их стану, пока кто-то из русов не вскрикнул:
– Святый Боже, неужто эта наша ведьма!
Почему они помянули христианского Бога? Позже выяснилось, что среди едущих в отряде Свенельда славян многие уже приняли крещение. Чем же воев Руси так привлекла вера в византийского Спасителя? Малфрида так и спросила об этом воеводу Любомира, к которому привели чародейку опознавшие ее кмети.
– Как вы можете почитать Христа, если вас разбили ромеи-христиане? Вы же не только Русь предаете, но и своих богов!
Боярин-воевода Любомир пытливо глянул на нее из-под обода кованого шлема, украшенного на маковке конским хвостом.
– При чем же тут вера? Люди воюют, потому что война у них в крови, а вера сама по себе. Ты ведь древлянка, Малфрида, вот я тебе и напомню: некогда древляне и поляне рубились насмерть, хотя и те, и другие почитают Перуна и Велеса. И что им мешало кровь проливать? Ладно, раз уж пришла, оставайся с нами. Можешь пойти к ним. – Он указал рукой в сторону костра, где били в бубны длиннобородые волхвы, провожая закатный луч Хорса[116]. – Если не будешь ворчать и своевольничать, сведу тебя к палатке, где молится Свенельд.
Малфриде нужно было повидаться со Свенельдом. И она терпеливо ждала, пока ехавшие с войском священники закончат службу, а принявшие новую веру воины разойдутся, осеняя себя крестным знамением. Малфрида прикусила губу: христианство идет на Русь с теми, кто уверовал в Христа на чужбине. И все они довольны, лица благостные, спокойные. Одно хорошо – обратившихся не так уж много в войске.
Хотела об этом и Свенельду сказать, когда увидела его, но воевода так обрадовался, так широко распахнул объятия, шагнув ей навстречу, что забыла обо всем и заплакала, когда он прижал ее к себе. Свенельд исхудал, волос седых в шевелюре прибавилось, новые шрамы у виска и на щеке бросаются в глаза.
Воевода, оглядев ведьму, тоже опечалился.
– Ох и досталось же тебе, Малфутка моя, – назвал он ее прежним древлянским именем.
Она была вся в дорожной пыли, в обтрепанной одежде, завязанный на болгарский манер плат покрывал давно не мытые волосы, а лицо все в мелких болячках, и руки сплошь рубцами покрыты.
– Сейчас с нами ужинать сядешь, – погладил ее по голове воевода, – а там и потолкуем обо всем. Ничего, позаботимся о тебе, вернется былая краса.
– Я сама о себе позабочусь, когда на Русь прибудем, – возразила она, вскинув голову. – Мне бы до первого источника живой и мертвой воды добраться – стану краше, чем была. Мне ведь поможет – я креста на себе не ношу! – добавила с вызовом.
Но Свенельд не обратил внимания на ее последние слова – позвал отведать пахучего кулеша с бараниной.
Давно такого не едала, но Малфриде надо было переговорить со Свенельдом, и вскоре он почувствовал на себе ее пристальный взгляд.
– Знаю, о чем спросить хочешь, – сказал позже, когда они уже сидели на расстеленной попоне перед входом в его шатер. – Да, не ладно мы со Святославом расстались. Князь наш прежде был обласкан птицей-удачей, в этом и сила его была. А тут, после того как его одолели, норов его сильно испортился. Метался, места не находил, надменен стал, никого не желал слушать. Вот и вскинулся пардус, когда я посоветовал не идти на судах морем, а затем Днепром. У порогов печенеги ходят, хан Куря на него обозлен, кровником зовет…
– Погоди, Свенельд! Разве Калокир не упредил князя, как Куря ему опасен? И где сам Калокир? Я тут справлялась – никто не ведает. Неужели…
Она запнулась, не в силах вымолвить страшное – неужто пал ее ромей?
Однако Свенельд успокоил:
– Ишь как тебя Калокир зацепил, Малфутка! Ну, да он и впрямь хоробр, с нами бок о бок сражался так, что только восхвалять его можно. Даже раненый в сечу ходил. Успокойся, не помер твой патрикий, не спеши слезы лить. Святослав не выдал его ромеям, когда те спрашивали о херсонесце. С собой его раненого на ладье увез, так что о нем позаботятся. А то, что ты велела князю передать… Да ведь Святослава сам император Иоанн Цимисхий о том упреждал. Но говорю же: никого князь после поражения слушать не желал. Со мной рассорился. А я не привык к такому обращению.
– Одно дело, если князя о хане ты или базилевс предупредили. Но я – другое дело.
Свенельд только хмыкнул. Что о себе мнит чародейка? Однако выслушал ее, задумчив сидел. Сказал, что сделает все, что в его силах. Но кто знает, когда Святослав пойдет по Днепру? Осень уже на носу, вода скоро в Днепре упадет. Лето было жаркое, скалы на порогах уже и сейчас из реки выступили. Трудно там будет с ладьями пройти. И Святослав то понимать должен. Ну а что у него за планы – кто знает? Он ныне в отчаянии, на что угодно решиться может.
Войско Свенельда длинной вереницей двигалось среди поросших лесом Карпатских гор. Свенельд не князь-пардус, двигаться быстрыми переходами ему ни к чему, да и куда спешить, когда столько воев пало, тут бы сберечь тех, кто остался. С утра выезжали, к ночи становились на отдых. И вечерами каждый молился тому, кого душа просила. Обратившиеся вои были куда усерднее в молитве, чем язычники. Тем быстро надоело слушать завывания волхвов под удары бубна, от которых после утомительного перехода только голова гудела. Да и не любят язычники в чужих краях своих богов почитать. Вот воротятся домой, тогда и требы божествам совершат на капище, не поскупятся, отблагодарят за все. А христиане, те твердят, что их Бог всегда с ними, вот здесь – и прижимали руки к груди, словно несли там бесценное сокровище.
Малфрида лишь посмеивалась, слушая их. Еще неизвестно, как этих новообращенных примут на Руси. При Ольге-то они в чести были, но при Святославе предпочитали сидеть тихо. Наверняка и ныне, после поражения от ромеев, многие еще подумают, хвалиться ли, что крест надели. Вот пришел бы Святослав на Русь первым, уж он бы никому о Христе и заикнуться бы не позволил. Но князю еще надо одолеть пороги… Ох, недобрые были у нее предчувствия. И Калокир с князем…
Малфриде хотелось поворожить, да где тут, когда не знаешь, кто из крещеных рядом окажется. А без своей силы колдовской она раздражительной и злой стала. И как это люди живут вовсе без чар? Все своими руками, своим умением, своим разумом. Другое дело, когда знаешь заклинания и имеешь силу. Тогда никаких забот! Правда, порой Малфриде казалось, что, добиваясь своего без чар, люди больше ценят достигнутое и сильнее радуются, чем она, с легкостью получавшая желаемое.
От этих мыслей наваливалась тоска. Но потом ей начали сниться темные сны – бездонные, теплые и глубокие. И ведьма с торжеством поняла – скоро опять будет в силе!
Чтобы чародейство возвращалось быстрее и ничто этому не мешало, ведьма стала держаться подальше от Свенельда с его обращенными в новую веру русами, а все время проводила с язычниками и служителями-волхвами. Но до чего же жалкими стали эти волхвы! Режут петуху голову, но при этом выбирают не ту тревожную птицу, что готова к жертве, а ту, какая побольше и пожирнее, – чтобы похлебка из нее понаваристее получилась. И не о жертвенной крови думают, а о том, чтобы сытнее поесть. Когда служитель богов думает о своем брюхе, а не о служении, его зов редко доходит до высших сил. А ведь они уже миновали широкий Южный Буг, двигались по землям славян-волынян, и на глаза то и дело попадались капища, где высились резные столбы с рогатым образом Велеса или украшенного резным щитом Перуна. Русы указывали на них как на добрых знакомых, однако задержаться и принести жертву никто желания не выказывал. Когда Малфрида спрашивала о том, отмахивались:
– Здешние боги волынянам покровительствуют, а мы для них чужаки. Вот прибудем в свои грады и селища, там и поклонимся своим.
Малфрида вздыхала. Не было прежнего почтения у воев к небесным покровителям. Слишком долго пребывали они в чужих землях, вот и позабыли, как важно Велеса путевого почтить или совершить обряд, чтоб дух-встречник[117] с дороги не сбил. Впрочем, разве такую ораву собьешь, когда в каждом селении местные князьки и бояре спешат выслать вперед вестового да предоставить проводника?
Волынские леса уже пестрели первым желтым листом, когда после очередного перехода Малфрида увидела на встречных поселянах знакомые с детства вышивки с древлянскими узорами-оберегами. Значит, она в своей земле! Некогда она сама помогала княгине Ольге в походе против собственного племени, на которое таила обиду[118], а тут обрадовалась. Теперь уже скоро… Недаром тьма ночная заполоняет ее все сильнее, а в кончиках пальцев так покалывает, что кажется – протяни руку к хворосту, он и вспыхнет! Да и от людей все чаще уйти хотелось, особенно когда замечала след лешака, поспешившего избежать встречи с многочисленным отрядом, или видела ветвь, на которой зеленоватой тенью мелькал силуэт лесной мавки, тоже хоронящейся от воев, среди которых и носящие крест были.
Но Свенельд слишком хорошо ее знал, чтобы не догадаться, что пути их расходятся. Поэтому однажды призвал к себе.
– Вижу – уйдешь скоро. И удерживать не стану. У меня теперь иная забота – надо в Киев поспешить, чтобы поведать обо всем и перед боярами отчитаться. Заодно и сообщить, что князю, возможно, гибель грозит. А там и в поход на пороги собираться, пока осенняя распутица не началась. Теперь знаешь мои планы. Но и ты скажи, куда собралась. Вдруг понадобишься.
– В леса древлянские, – ответила Малфрида со смехом. – Чего мне с тобой, крещеным, дальше ехать?
И не удержалась, клыки острые показала. Пробуждавшуюся темную натуру все труднее было сдерживать.
Свенельд заметил. В его зеленоватых, чуть поблекших глазах мелькнула грусть, между сурово сдвинутых бровей легла глубокая борозда.
– Ну, вижу – собой становишься. Но знаешь ли, когда ты с Калокиром сошлась, когда счастьем сияла и твое сердце было полно любви, ты мне милее была.
– Небось пожалел, что не по тебе краса моя цвела? – усмехнулась чародейка.
Воевода лишь вздохнул. Потом развернул перед ней выделанную телячью кожу с умело начерченной картой.
– Вот сюда погляди, Малфрида. Мы миновали земли волынян, дальше двинемся краем древлянских владений, не углубляясь в леса. Тут, по кромке лесов, пролегает самый короткий путь к Киеву, потому и поспешим, доложим, как все сложилось, да будем решать, как князю помочь. Ты же, если намереваешься в чащи двинуться, должна выполнить мое поручение. Отправляйся в Искоростень да найди моего сына Люта, который там сейчас правит. Мне ныне недосуг к нему наведываться, а ты передай: отец-де велел скликать воинов и молодцов, охочих до ратного дела, и, собрав их, спешить в Киев. Сама же оставайся в Искоростене или неподалеку от града, чтобы я тебя мог сыскать, если понадобишься. Сама ведь понимаешь, что у нас ныне: князь неведомо где, да еще этот Куря обозленный… Ты поняла меня? Что смотришь? Отвечай!
Малфрида кивнула и вышла. И той же ночью покинула стан Свенельда, исчезла так тихо, что и часовые не заметили. Она же была в обиде, думала: «Ишь каков Свенельд! Ему я не люба, вон как свел брови, однако и без моего чародейства темного обходиться не может. Ты молись, воевода, своему Христу, а я уж как-нибудь сама». И ведьма все дальше углублялась в глухие чащи. Но к Искоростеню не пошла. Святославу она служить обещала, а кто ей Свенельд, чтобы приказывать? Пусть на нее не надеется. Она ведьма вольная, куда хочет, туда и идет. К тому же иное у нее на уме: живую и мертвую воду найти надо.
Малфрида знала, что чародейская вода исчезает в лесах Руси, но чтобы настолько… не ожидала. Некогда дивная вода била из-под земли там, где люди редко появлялись, однако с тех пор, как наладились отношения древлян с Киевом, прекратились войны и стали прибывать в эти края поселенцы, леса древлянские уже не были столь дикими. Люди торговали, ездили друг к другу в гости, сходились на праздники на установленные еще княгиней Ольгой погосты[119]. Шумно, оживленно стало в древлянском краю, и неудивительно, что все чародейское отступало. Ну а кудесников-волхвов, которые живую и мертвую воду из века в век оберегали и творили охранные заклинания, после победы над древлянами перебили, чтобы не вредили союзу славянских племен.
Поэтому Малфрида уходила от обжитых мест все дальше и дальше, избегая ведущих к людским селищам троп. А куда шла? Было у нее чутье отыскивать волшебные источники, потому и двигалась сама не ведая куда, но знала – верно идет. Ее, как зверя по следу, вело чутье, внутренний голос, неслышно шептавший: туда, туда…
Давно остался в стороне Искоростень, где сидел сын Свенельда Лют, места становились все более мрачными. Она бродила день, другой… десятый… По пути в лесу попадалось немало дичи: птиц, зайцев, косуль, даже лоси. Малфрида, как когда-то в юности, без труда сбивала зверя стрелой, даже не прибегая к заклинаниям. А подстрелив зайца или тетерку, жарила их на костре, когда устраивалась на ночлег. Утром остатки еды исчезали начисто. Малфрида даже не замечала, кто их уносит, но не удивлялась: она все время чувствовала, что не одна в этой глухомани. Вот скоро выветрятся из складок ее накидки дух людских костров и тени молитв, которые творили в пути обращенные русичи, тогда и нежить лесная начнет показываться, таиться перестанет.
Когда лист уже опадать начал, так и вышло. То лешак подходил глянуть на женщину со светившимся желтизной взглядом, то подаг, дух звероловства, являлся, жаловался, что зверь от людей все дальше уходит, ныл недовольно. Да и вся нежить лесная теперь казалась вечно недовольной. Еще не успокоившиеся к зиме лесные мавки сокрушались, что-де русалки их дразнят, болтают, что лесные девушки красотой им в подметки не годятся. Русалки и мавки всегда недолюбливали друг друга, но теперь бранились, как простые бабы у колодца. Мавки звали русалок убийцами, топящими людей. А ведь и сами они могли завлечь человека в глухомань и оставить его там, но это случалось редко – обычно лесные девушки губить смертных не любили. И все же в спорах русалки убеждали мавок, что те тоже русалки – только лесные, степные, луговые. Хотя далеко им до настоящих русалок, которые так плавно поводят хвостами в глубокой пучине…
Малфриду эти ссоры удивляли. Обычно духи более спокойны и хладнокровны, однако теперь они поносили друг друга и грозились, что все уйдут в мир Нави[120]. Людей расплодилось столько, что ни погулять, ни позабавиться негде. Сердились-то они на людей, но так как люди всегда сильнее духов, срывали злость на своих. А обиженные нелюди даже ведьме помогать не станут. Поэтому на все ее вопросы о живой и мертвой воде только пищали и разбегались.
Но недаром Малфриде продолжала сниться колдовская беспросветная тьма. Сильной себя ощущала, как никогда ранее. И однажды…
О, велик еще Перун Громовержец, силен Велес, могуч Стрибог, посылающий тучи! Их здесь власть, и Малфрида поняла это, однажды ночью заметив в густом ельнике легкое свечение. Так и есть – стекает в мелкий ручей родничок голубоватой мертвой воды, мерцает розоватым светом зари вода живая!
Малфрида едва не расплакалась на радостях. Хотела даже руку надрезать и окропить в благодарность мать Сырую Землю своей кровью… но не решилась. Темные сны делали ее все меньше человеком, а мать Сыра Земля только людям дары свои отдает, лишь их труд, пот и кровь в ответный дар принимает. Примет ли дар ведьмы темной?
Малфрида решила не рисковать. Она стала произносить заветные слова – и вода в источниках еще ярче вспыхнула. Несмотря на промозглую ночь, ведьма оголилась, отбросила одежду и принялась поливать тело и лицо голубоватой мертвой водой. Кожу сразу свело, рубцы и шрамы от ран начали светлеть и исчезать. Теперь главное – успеть живой воды испить!
Чуть позже она, как была нагая, распростерлась на палой хвое, вдыхая всей грудью. Хорошо, хорошо-то как!
Ведьму холод не пронимал, и она сладко выспалась, не обращая внимания на пищавших в темноте лесных духов и чей-то невидимый, но почти осязаемый взгляд из темноты. В этом взгляде ощущалась некая равнодушная мертвенность. Обычного человека это могло бы свести с ума, а ведьме-то что? Она сама уже стала частью безразличного, стылого мира нежити.
До самых снегов Малфрида прожила в чаще. Если что-то и волновало ее, так это возникавшая порой тоска по Калокиру. Как он отыщет ее, если она и сама не ведает, куда забрела?
Поэтому однажды Малфрида вышла на тропу, ведущую к затерянным среди чащи лесным курганам. Некогда тут хоронили вождей древлянских племен, ныне же, похоже, люди заглядывали сюда и просто так. И не только пешие, даже конники появлялись – вон сколько следов кованых копыт на снегу! Никакого почтения к праху пращуров, следы прямо на курган ведут, словно всадники въезжали на него для забавы.
Пока она осматривала местность, из леса послышались голоса, какой-то шум. А там и всадники показались. Завидели странную лесовичку в грубой одежде из шкур, попридержали коней, стали переговариваться.
– Ты чья будешь? Дух или человек?
Она молчала, с улыбкой глядя на них. Пусть что хотят, то и думают.
Всадников становилось все больше. А потом выехал на поляну на белой длинногривой лошадке отрок в крытой алым сукном богатой шубке, и вои засуетились вокруг него.
– Гляди, кого встретили, княжич! На речи не откликается, но и страха не выказывает. Может, стрелой ее, чтоб беды не было?
– А ты попробуй, – весело отозвалась ведьма. – Да только если стрела в тебя же и полетит, не обессудь.
И повернулась к княжичу. Она уже поняла, кто перед ней.
– Здрав буди, Олег, Святославов сын. Я – Малфрида-чародейка.
Она видела, как люди насторожились, некоторые натянули поводья, заставив лошадей попятиться. Ведьма же глядела только на этого мальчишку. Сколько ему? Лет одиннадцать-двенадцать, совсем малец, а гордости… Ишь как смотрит. Рот у него яркий, как у бабки Ольги, а глаза синие, как у Святослава. Но на этом сходство и заканчивается. Сын мадьярки, был он смуглым и скуластым, гладкие черные волосы выбивались из-под светлой опушки богатой шапочки.
– Ты ведьма? – спросил Олег и заулыбался. И с мальчишеским задором приказал: – А ну, покажи мне какое-нибудь диво. Чудес хочу!
Малфрида только усмехнулась. Повела рукой – и там, где только что лежала белая пелена снега, проступили следы недавно пробегавших волков.
– Вон куда они побежали. Догоняй свою добычу!
– И это все? – Олег казался разочарованным. – А вон то дерево повалить сможешь? Или нет: отведи стрелу моих кметей. Олесь, Сиволап, цельте в нее! Хочу поглядеть, как она стрелы отводит.
– А если она и впрямь стрелу повернет, княже?
– Вот дурни! Щиты-то у вас на что? Закроетесь.
Но кмети медлили, да и Малфриде не хотелось рисковать. Она подошла к Олегу, положила руку на холку его коня.
– Э, княжич, разве так дела делаются? Ты меня приветь, пригласи в гости, в баньке попарь да медом напои. Вот тогда я тебя дивами и поразвлеку.
Мальчишка заулыбался.
– Быть по сему! Сиволап, отдай ведьме своего мерина. Сам к кому-нибудь на круп садись. А она отныне гостья моя.
– А волки как же, княжич? Местный люд жалуется, что совсем обнаглели серые, уже не только скот – детей утаскивают. Кто ж их погоняет, как не князь?
Олег только отмахнулся.
– Сами гоняйте, если надо. Мне же эта потеха надоела. Я колдовство поглядеть хочу!
Вот так Малфрида и оказалась в Овруче, княжьем граде Олега Древлянского.
Поселили ее богато – в новом резном тереме с печкой-каменкой и горницей под стрехой, кормили сытно, поили сладко. Выдали и нарядное платье мягкой шерсти, шубку рысью сам Олег поднес чародейке.
– Ты только дива мне показывай. А то скучно мне тут, ох как скучно!..
Княжья доля не для скуки, но маленький Святославич еще не понимал, что обременен заботами о подвластном племени, – на то у него советники мудрые были. А пока жил одними утехами. Правда, приелись они уже – и охота, и пляски девок, и песни под гусельный перезвон – ничто не радовало… Ну сколько можно? Сказки хороши, да уже наслушался. А вот что-то волшебное и необыкновенное при себе иметь – понравилось. Поэтому Малфрида ему то банника в бане вызывала, то овинником пугала в темном овине. Олег и в самом деле пугался, но вскоре опять чего-то требовал.
– А бурю можешь наслать? Такую, чтоб и стражи с вышек попрятались.
Малфрида поглядела на низкие тучи. Что ж, можно и бурю. И как повалили снега, как подул ветер! Олег от радости даже на шею ведьме кинулся. Велел всем в ножки чародейке кланяться да новые дары присылать. Она лишь посмеивалась, но в глубине души чувствовала, что стал надоедать ей верткий и непоседливый княжич.
Как-то обмолвилась, что надо ей в Искоростень к Люту Свенельдичу – сын воеводы постарше, может, не такой докучный окажется. Но Олег обиделся.
– Не ходи к Люту! – топал ножкой в сафьяновом сапожке. – Он враг мне. Отец мой что приказывал, уезжая в поход? Я ныне князь древлянский. А Лют как сидел в Искоростене, так и сидит. Вот и выходит, что древлянский край поделен меж нами – Лют в Искоростене да в примыкающих к полянской земле владениях, а я тут, невесть где. Это хитрый Свенельд удумал. Но вот вернется отец из похода, я уж упрошу, чтобы прогнал Люта. А ты… И думать не смей ходить к нему!
По-своему Олег был даже забавен в своей княжеской гордыне. Пыжился, сердился, но пока ничего поделать не мог. На вопросы Малфриды, что ему про возвращение Святослава ведомо, толком не отвечал.
– Что о том гадать? Отца, говорят, в Болгарии побили, вот он и пошел новым походом куда-то. Не может он вернуться с позором. Ему теперь новых побед надо. Так что до весны его в Киеве не ждут.
Откуда княжич знал? Да разве у этого упрямца выспросишь? Но его советники те речи поддержали. Говорили, что никто не ведает, где ныне Святослав, но по весне ожидают. Весть о том якобы князь киевский Ярополк прислал.
Олег, услышав это, разгневался:
– Почему это Ярополк князь, а я только княжич? Нам отец равную власть дал!
– Но ведь исстари повелось, что великим князем нарекают того, кто на киевском престоле сидит. Да и взрослым его уже почитать можно, раз женат Ярополк, княгиня у него своя есть, рода знатного, ромейского.
Олег начинал дуться. Жаловался Малфриде:
– Ярополку княжение в Киеве и жена, а мне… Даже байстрюку этому Владимиру княжение в Новгороде, а меня сюда, в глушь древлянскую, сослали, будто в наказание. Ох, поквитаюсь я с ними со всеми! И с Лютом упрямым, и с Ярополком, и Владимиру от меня достанется, – важно добавлял он, даже не догадываясь, что говорит о том родной бабке Владимира.
Но кто бы подумал, что она бабка? Краса ее цвела, как никогда прежде. Малфрида помолодела, богатые уборы ее красили, как боярышню, смех ее был звонче, чем у сенных девок-прислужниц. Не диво, что сперва побаивавшиеся чародейку кмети Олега постоянно задевали ее, старались пошутить поласковее, а то и услужить любимице князя. А в дни Карачуна устроили пляски у костров, Малфриду то и дело зазывали в коло, всякий стремился с ней за руку поплясать да угостить сладким, а то и поцелуй сорвать. Ах, знали бы они, в кого эта веселая темноволосая красавица превращалась по ночам, когда спала и видела темные сны…
Но об этом никто не ведал, а вот очарованию ведьмы противиться было трудно. Олег замечал, как его кмети пытаются увести от него чародейку, и злился.
– Зачем они тебе? А я князем буду, когда подрасту. И женюсь на тебе, княгиней древлянской сделаю…
Малфриду это смешило до слез. Надо же, когда-то она едва не погибла от рук своих соплеменников[121], а Олег ее княгиней над ними поставить хочет! И она отвечала:
– Не могу я за тебя пойти. У меня уже есть суженый.
Весело отвечала. Ибо теперь даже ее любовь к патрикию Калокиру казалась бесконечно далекой… Вздохнет о нем порой – и все. Нынче даже не верилось, что когда-то мечтала остаться с ним, отказаться от силы чародейской, детей ему рожать… Но, может, когда Калокир найдет ее и обнимет, она снова почувствует, как бьется переполненное любовью сердце, узнает иную меру бытия…
И Малфрида повторяла упрямо:
Читать бесплатно другие книги:
