Ведьма и тьма Вилар Симона

– Есть у меня суженый, Олег Святославич. И я буду ему верна!

– Кто ж он? – допытывался княжич. И даже щипал ее за руку больно. – А ну, скажи! Я его из-под земли достану. На кол посадить велю. Вот тогда ты станешь свободной и сможешь разуть меня в свадебную ночь!

Ох и злой мальчишка оказался! А может, просто еще глупый? Постепенно Малфрида стала все чаще покидать палаты в Овруче, уходила в леса на день, а то и на седмицу целую.

Она уставала от людей, а в лесу по зимней поре было тихо. Все духи почивали до весны, только навьи темные летали, шурша перепончатыми крыльями, да кричали криком голодного ястреба. Кто из теплокровных услышит такой звук, должен знать, что это предвещает скорую погибель. Да только люди о том стали забывать, вот и не касалась их беда, которую накликали голодные пожиратели душ.

Однажды Малфрида увидела самого Старика Мороза. Весь в холодном пару был, как в мехах, борода длинная стлалась по сугробам. Ходил Старик Мороз по своим замерзшим владениям, и от его дыхания все вокруг покрывалось инеем, деревья трещали от холода, дикий зверь прятался в своих логовищах, только волки, любимые звери Мороза, становились пушистее, злее, и люто выли на луну.

Но встреча с Морозом сулила смерть. Правда, сказывали, что если кто ему глянется, то может помиловать и даже одарить богато. Но, скорее всего, это лишь сказы, и проверять на себе расположение владыки холода ведьма не пожелала. Знала – наверняка заморозит или болезнь изнуряющую нашлет. Поэтому поспешила обратиться птицей клестом и спрятаться в дупле ели. Клест – птица зимняя, ее даже Мороз не трогает. Однако после этой встречи в лесу ведьме надолго расхотелось в чащи забираться. А то вдруг еще и Морену[122] встретит. Зима – ее время. А Морена никого не милует.

В Овруче же было слишком суетно. И когда Малфрида в начале Масленицы заметила прикрытую платом носатую кикимору, она даже обрадовалась. Кикимора первая из нежити выходит после холодов. И сразу пакостить начинает: то лед трещинами пойдет у проруби, где люди воду набирают, то наледь вдруг образуется на подъеме к городскому валу, так что люди, поскальзываясь, расшибаются, а то сосулька длинная кому на голову упадет. Все только начинают радоваться солнечным погожим дням, а тут такое… Но Малфрида все же поняла – тепло близко, кикимора просто так выходить из лесу к людям не станет. Сила в ней растет, а значит, и во всяком живом крепнет.

Вот тогда и надо было уходить ведьме из Овруча, где все уже поднадоело. Она же решила дождаться, когда тропы подсохнут да снега сойдут, и осталась. А вышло неладное…

Как-то княжич Олег, хлебнув медовухи, захотел очередной колдовской забавы и явился к ведьме темной порой, когда она почивала.

Малфрида проснулась от его пронзительного крика. Открыла желтые глаза, стала спросонья неуклюже ворочаться, чтобы оглядеться, и при этом задела чешуйчатым хвостом резной столбик ложа, да так, что кровать ходуном заходила, полог сорвался. Пока она из-под него выбиралась, Олег все еще верещал оглушительно, а снаружи на лестнице топот слышался. Малфрида уже собой была, когда в одной рубахе присела подле вопящего Олега, – он жался к стене, а бледное лицо княжича было искажено ужасом. Но ведьма сделала посыл и велела: «Спи. А как очнешься, ничего помнить не будешь».

В дверь колотили так, что доски трещали.

Она открыла – рубаха сползла с плеча, волосы растрепаны, прикрытая тонкой тканью грудь поднимается и опускается от частого дыхания.

– Забирайте его, – сказала с обидой. – Явился пащенок да лез ко мне. Я его убаюкала, а ему среди ночи что-то примарилось. Вон, даже лужу напудил. Но о том – никому ни слова…

– Чего это он под стенкой-то лежит? – спросил один из кметей.

Но другие даже не спрашивали. Унесли Олега, все еще оглядываясь на чародейку. Она слышала, как один сказал:

– А княжич-то пострел! Ишь чего захотел… Но я его понимаю. Да только удова хотелка у него еще не выросла. Я бы подле такой крали до утра не спал. Эх!

А Малфрида подумала: «Уходить мне пора».

Когда она все же вспомнила, что Свенельд посылал ее к сыну Люту, весна уже была в разгаре. Отстроенный после давнего пожарища Искоростень смотрелся богато. Лют, в отличие от Олега, правил исправно, возводил вокруг града высокие валы с городнями наверху, строил срубные башни с шатровыми кровельками, на маковках которых красовались резные петушки. Да и люди тут ходили в нарядах киевской работы – сапоги городской выделки, шапки с тканым верхом, а у местных красавиц колты[123] не иначе как на Подоле умельцами-мастеровыми чеканены.

Сам Лют встретил чародейку приветливо. Настоящий красень – румяный, с холеной русой бородкой и раскосыми, как у Свенельда, зелеными глазами. Имя у него было жесткое – Лют, а улыбка хорошая, приветливая. Однако когда выслушал послание от отца, улыбаться перестал и поглядел странно.

– При всем почтении, чародейка Малфрида, у меня к тебе вопрос. Ты что, всю зиму, как медведь в берлоге, проспала? Тебя когда воевода Свенельд ко мне посылал? Половина солнцеворота прошла, а ты только ныне явилась!

Малфриде стало стыдно. Ответила дерзко, что во граде Овруче у княжича Олега задержалась, ибо сын Святослава никак не желал отпускать ее в Искоростень.

Ну, почти правда. Лют только кивнул. Похоже, он с Олегом Древлянским связи не поддерживал, избегал его, так как понимал, что тот опять требовать земли начнет. Потому только и сказал, что весть и без нее из Киева получил, благо, большак туда проторен и связь имеется.

– Ну а что было-то? Что случилось за это время? – тревожно спросила ведьма.

Долго слушала. И о том, как Свенельд пошел к порогам, как схлестнулся там с копчеными хана Кури. И неизвестно, сколько им пришлось бы еще ратиться[124], если б послы императора ромеев не вмешались и, богато одарив Курю, не уговорили того уйти от Днепра и не препятствовать возвращению русского князя. Ну а хану это только на руку: ему ведь со стадами кочевать надо, а не торчать на одном месте, ожидая, то ли появится Святослав, то ли нет.

– Выходит, все ладом? – обрадовалась чародейка. – А князь-то где? Есть вести от него?

Вестей от Святослава не было. Но когда Свенельд после ухода печенегов побывал на Хортице, то договорился, что, как только князь появится, в Киев вестовую птицу пришлют с известием, чтобы встречали.

– Какую еще вестовую птицу? – удивилась ведьма.

Она знала, что у ромеев было принято посылать почтового голубя, который донесет сообщение, обогнав любого конного гонца. Но на Руси такого обычая не было. Или уже появился?

– Да поп ромейский отцу моему их подарил, – с улыбкой пояснил Лют. – Был там посол от базилевса, сказывал же. Вот когда они со Свенельдом встречались на Хортице, он и передал ему птиц. Сказал: голуби те из Киева, и домой обязательно воротятся.

– Погоди, Лют Свенельдич. – Малфрида напряглась. – Что ты такое говоришь? Поп византийский на Хортице был? И Свенельд с ним? Может, они там еще и молились своему Богу?

– Да уж молились. Ты ведь знаешь, что Свенельд давно крещен, а этот поп… забыл, как его… Поп этот освятил там место, где отец решил новую церковь возвести. Может, памятуя заслуги родителя моего, князь не станет ее снова рушить. А людям будет где помолиться. Э, да что с тобой, Малфрида?

Лют даже попятился и невольно схватился за грудь, где висел на бечевке крест, – Свенельд позаботился и сына окрестить. И не будь этого, Малфрида прямо сейчас превратилась бы в ужасное чудище. А так – задышала тяжело, в лице ни кровинки, глаза зло сверкают…

Освятил землю на Хортице? На Хортице, которую она в свое время так надежно окружила чарами и дивами, заставив всю окрестную нежить нести службу охранную! Да если там молились, если освятили все… Сгинула наложенная ведьмой защита… И кто теперь станет охранять остров?

– Свенельд хоть оставил на Хортице стражу? – спросила она с трудом. – Там ведь дочь моя Малуша, внучки!

– А как же, оставил кое-кого, – заверил Лют.

Но Малфрида уже не слушала. Кинулась прочь, пронеслась по переходам терема, по гульбищам и широкому, выложенному дубовыми плахами двору.

Забравшись в чащу, подальше от людей, она наконец-то освободила силу. Резко подпрыгнула, перевернувшись в воздухе, но на землю уже не опустилась – только взмахнула черным вороньим крылом, набирая высоту, – и полетела.

Сколько летела, не ведала. Когда силы стали иссякать, села, вновь приняв человеческий облик. И мысли появились более четкие и спокойные: может, не туда спешит? Может, надо было в Киев направиться да оповестить всех, что на Хортице беда приключиться может? Но почему-то знала: не поверят ей, опять не поверят! Вон Ольга столько раз ее прогоняла, что о могуществе Малфриды-чародейки многие уж и позабыли. Да и захочет ли Свенельд слушать ту, которая даже простое его поручение выполнить не смогла…

Она отдохнула немного и приняла иной облик – соколом взлетела над лесами. Сокол – птица быстрая, далеко успеет пронестись на сильных крыльях. И вскоре сверху завиднелась светлая лента Днепра-Славутича. Полетела над ним, миновала высокую сигнальную башню Витичева, откуда дозорные русы следили за бескрайними степными просторами, чтобы в любой миг подать сигнал, запалив вязанку осмоленного хвороста, если появятся из полуденных степей темные полчища копченых. Но и с самой высокой башни не углядеть того, что может твориться на Хортице.

Находясь в чужом теле, невольно ему подчиняешься, и вот уже сокол стал сбиваться с пути, чтобы поохотиться в каком-то селении за курами. Поохотился, потом долго клевал кровавое мясо, набираясь сил. Лишь позже, вновь став собой, Малфрида смогла оглядеться. Узнала крепостцу у реки – частоколы на холме над Днепром, петляющий спуск к берегу: Чучин-град. Помнит его, проплывала тут некогда на ладье. Опять подумалось: «А может, к людям?» Но что она скажет им? А вдруг и тут христиане есть? Нет, ей силу терять нельзя, надо спешить, пока точно все не узнает.

Малфрида была утомлена до предела, но уснуть не могла. Тревога не давала расслабиться. И почему-то вспоминалось давнишнее: как нелюдь древняя предрекла страшное: «Кровью покроются кручи Хортицы. Погибнет тут воитель великий, коим Русь в веках гордиться будет и помнить». Неужели Святослав? Но ведь ушли же печенеги Кури? А сама-то она разве верит, что ушли? Отчего тогда знает, что Куря станет погубителем Святослава? Это было путано… но верно, верно! Она знала!

Тогда зачем спешит? Неужто Долю с Недолей[125] можно обмануть? Но ведь она, Малфрида, всю жизнь боролась, преодолевая самые сложные повороты судьбы. Нет, она еще поборется. К тому же она не только о судьбе князя печется. А Малуша, а девочки ее? Порой Малфриде казалось, что и не помнит их уже, как не помнит и о том, что одну из внучек хотела взять в ученицы. Но сейчас от мысли, что они могут оказаться в беде, рык из горла исторгался, когти появлялись, скребли стылую весеннюю землю.

Так толком и не выспавшись, Малфрида на следующее утро снова пустилась в путь. То собакой бежала, то галкой неслась, то тарпаном диким скакала, да так, что только комья грязи летели из-под копыт. Сколько длился этот путь без отдыха? Усталость нахлынула, когда наконец увидела раскинувшиеся вдоль Днепра пустынные степи. Ветер колыхал ожившие по весне травы, густо пахла жирная земля, разливы широкой реки далеко затопили низинный левый берег.

Малфриде показалось, что знакомы ей эти места, да и речка, впадавшая здесь в Днепр, тоже как будто знакома. Так и есть – Самарь-река, где когда-то останавливался караван судов княгини Ольги по пути в Византию. Сейчас все луга были затоплены, и колдунья едва нашла сухое место среди зарослей – и в сон провалилась. В глубокую темноту, которая заглатывала, укрывала и уводила за собой…

Сколько проспала – не ведала. Очнулась – солнце высоко, пригревает по-весеннему. Малфрида тяжело перевернулась, подняла руки – они сплошь в твердой чешуе, пальцы лап толстые и короткие, но с длинными кривыми когтями. А через миг – руки как руки, солнце сквозь пальцы сверкнуло, ударило в глаза. Малфрида встала, потянулась, разминая спину. После того как невесть кем побывала, тело казалось чужим, приходилось не единожды гнуться и кланяться, прежде чем возвращались прежние гибкость и сноровка. А еще она ощутила голод – сама не помнила, когда в последний раз ела.

По весне рыбы в реке вдосталь. Добыть пропитание легко. Особенно если рука по желанию становится длинной, а когти легко вспарывают скользкое рыбье брюхо. Еды сколько угодно, но Малфрида ела без особого удовольствия. Понимала, что надо спешить.

Когда она уже собиралась тронуться в путь, что-то привлекло ее внимание. В блестевшей под солнцем влажной степи она заметила какое-то движение и, заслонясь рукой от ослепительного солнца, стала смотреть на темные силуэты пеших, бредущих по открытой равнине. Пешие в степи? Странно. Либо сумевшие бежать из полона невольники, либо…

Небольшая группа воев, чуть больше десятка, постепенно приближалась, и Малфрида увидела, что лишь у одного был щит, перекинутый через плечо, еще у двоих на островерхих шлемах – пучки перьев, которыми полюбили украшать себя русы в Болгарии. Неужели люди Святослава? А где же ладьи, где войско? Где сам князь? Да поразит весь мир светлыми молниями Перун Громовержец!

Когда Малфрида опознала в плетущемся впереди беловолосом воине Варяжко, сама выступила навстречу. Шла по мокрой от воды земле вроде бы легко, но каждый шаг давался с трудом. Уже поняла, что случилась беда. Узнать бы какая… а лучше бы век не знать!..

Вои сперва просто смотрели, как она приближается. Узнали: Малфрида. Все та же черная грива волос, рубаха с вышивкой-оберегом, безрукавка из рыжей лисы и запашная славянская юбка-понева с намокшим подолом.

– Ты первая, кого из своих встречаем, – выступил навстречу Варяжко. – Ну, здрава будь, чаровница. Да только где же ты была, когда твоя помощь могла нам понадобиться? Говорили же, что ты любое колдовство сотворить можешь… Эх!.. – махнул он рукой.

Ведьма переводила взгляд с одного воя на другого. У Варяжко скула рассечена, кровь давно застыла, стегач на рукаве порван и тоже в крови, проступившей сквозь повязку. Еще один из воев идет, опираясь на костыль, сделанный на скорую руку, третьего несут на самодельных носилках, кольчуги на всех сидят кое-как, шлемы помяты, а взгляд у всех такой… будто за чертой побывали. И такое, видать, у всех на душе, что ни один не удивился – откуда взялась ведьма посреди безбрежных пространств степи.

Позже, когда она подлечила их раны и произнесла останавливающие кровь заговоры, Варяжко ей все поведал. И о том, как пристали они к Хортице, и о том, как напали на них поджидавшие там печенеги. Степняков была тьма-тьмущая. Такого набега русы Святослава не ожидали. Базилевс ромейский обещал, что условится с воинами Кури, чтобы не нападали, но разве на ромеев можно положиться? Ведь навел печенегов на людей Святослава не кто иной, как патрикий Калокир, которому Святослав верил, с которым побратался… Да и Малфрида с ним любилась… И Варяжко ему служил… другом называл.

Парень не договорил – заплакал. Даже не глядел на протянутую кем-то из дружинников сваренную прямо в шлеме рыбью похлебку.

– Ешь, хоробр, нам силы понадобятся. Нам еще долго идти, нести весть на Русь, что князя у нас больше нет!

Малфрида смотрела вдаль. Мир сиял и блестел под солнцем, но она видела только тьму, сквозь которую пробивались кровавые сполохи.

– А дочь моя, Малуша? Жива ли?

Варяжко, глотая слезы, поведал, что, мол, искал Святослав Малушу и дочерей по терему. Копченые ему уже на пятки наступали, а он все звал ладу свою, дочек кликал… А потом пошел на печенегов, рубил их без счета. Он в последнее время в страшной силе был, разил их, как богатырь из кощуны. Но печенегов было слишком много, они лезли на князя толпой, визжали пронзительно. Он весь стрелами был утыкан, когда прорвался и выбрался на кручу над Днепром…

– Я тогда отбивался на склоне, где глыбы гранитные из реки торчат, – рассказывал Варяжко. – Там меня копьем и ткнули. Кольчуга выдержала, но от удара я в воду свалился, дышать не мог, думал, не всплыву, да и течением меня стало сносить. Я ведь толком и плавать-то не умею. Но боги сжалились, и мне попался под руку один из надутых воздухом мехов, на которых сами же печенеги для набега на Хортицу переправлялись. И вот, цепляясь за мех, я видел… О, я видел, как освещенный лунным сиянием Святослав сражался с обступившими его печенегами. Он был уже на самом краю кручи, но бился он… Перун великий! Как же он бился! Пока не пал… А копченые на него, как осы на мед, набросились. И пришел конец князю Руси…

– Я тоже видел, как Святослава убили, – отозвался еще один из воев. – Я рядом был. Печенеги его и колом проткнули, и огнем жгли… потом голову отделили от тела. Я ранен был, упал, но сознания не потерял… Мертвым прикинулся. Печенеги вопили дико, ликуя, прямо по мне топтались. Но я видел, как они голову Святослава на пику надели и понесли. Они почитай всех наших обезглавили. Но я улучил момент и смог отползти к реке…

– А руководил ими все тот же Калокир проклятый! – сквозь сжатые зубы процедил Варяжко. – Да идет за ним тьма, да утащат его душу мары за черту на вечное мучение!

– Так и будет, Варяжко, – глухо прошипела Малфрида, поднимаясь. – И уж я об этом позабочусь.

Она уже отходила, когда ее окликнул один из уцелевших воев:

– Калокир твой не так и плох, чародейка. Он внучек твоих хотел спасти, я видел, как он их уводил, когда печенеги терем захватили. Но Малуша сама их порешила, чтобы княжны в полон не попали. А потом и себя… Может, поторопилась дочка твоя? Может, Калокир отстоял бы их… Спас…

– Это ромей спас бы? – резко подскочил Варяжко. – О чем толкуешь, Звенислав? Я ведь в разведке был, когда суда князя еще выше острова стояли, Святослав сам меня послал той ночью, вот я и увидел, что Калокир у них за своего. Думал, успею наших упредить, что копченые на Хортице хозяйничают… да не успел. А Калокир этот… От нас бежал, как тать, когда мы еще в понизовье плыли, и Святослав тем очень опечален был. Воевода Волк обещал князю вернуть патрикия живым или мертвым… Да где тот Волк? Сгинул, как и остальные…

– Ох, всех наших порешили, всех!.. – горестно твердил еще один из воев. Сидел, обхватив голову руками и покачиваясь. – Ладьи наши пожгли, людей порешили без жалости. Да еще и надругались над телами – почитай каждого павшего колом осиновым протыкали, словно нежить, головы мертвым секли да на копья поднимали. Нас ведь хоть и мало из похода вернулось… а все же рать была. А так… Мы вон, кто уцелел, уже в степи друг дружку поодиночке искали. Может, и еще кто жив остался?..

Малфрида уже не слушала. Ярость испытывала такую, что еле сдерживалась, чтобы клыки не объявились, когти не прорезались. Незачем ей этих утомленных воев еще и ведьмовством пугать. И ушла от них, не оглядываясь, не слыша окликов.

Дочь ее погибла… Вроде и не ладили они с Малушей, но родная же кровь! И внучки… она ведь их почти не знала. И князь полег. А Калокир… Калокир… Калокир!

Обуреваемая гневом, едва смогла вспомнить заклинание, чтобы оборотиться буйным туром. Шла мощно, земля под копытами дрожала. Задавлю, затопчу, не помилую!..

Но к Хортице подлетела уже сизым ястребом. Сделала пару кругов над верхним краем острова, где вышки деревянные стояли. Печенеги терем не тронули, свет оттуда пробивался, гул шел. Обычно копченые в хоромах сидеть не любят, но, видно, такое у них было гулянье, что даже жечь постройки не стали. Ходили веселые, приплясывали, песни горланили, визжали пронзительно. Костры их повсюду дымили, кони привольно паслись за частоколом бывшей крепостцы русов. А над частоколами, куда ни глянь, на острых пиках – головы витязей русских. Вон и воевода Вышата, вон кто-то из «волчат» воеводы Волка. Головы Святослава ястреб-ведьма не заметила. Опустилась на кровлю, перебирала когтистыми лапами. Закат уже почти догорел, дымом тянуло так, что ей, птице вольной, только и оставалось, что перья ерошить и клекотать.

Заставила себя произнести заклятие – и обратилась кошкой черной. Запахи стали еще острее – дыма, горелого мяса, а пуще всего дух самих степняков ощущался. Малфрида-кошка, осторожно перебирая лапами, спустилась по гонтовой кровле, ловко спрыгнула на гульбище, откуда можно было заглянуть в широкие окна главной хоромины. Шумно там было, весело. Печенеги сидели, развалясь на скамьях, жрали мясо, пили из бурдюков, толкались, хохотали. Все были хмельные, веселые, но при оружии. Хмель позволил им расслабиться после совершенного, но страх все же таили. На чужом острове, да и неизвестно, долго ли им тут жировать-пировать.

Черная кошка прыгнула на подоконник. Ее не замечали, а она все видела своими светящимися желтыми очами с узким продолговатым зрачком. И хана Курю тоже. Хан восседал на высоком месте, где один лишь Святослав имел право сидеть. Этот же развалился, ногу в узорчатом сапоге через резной подлокотник перебросил. Меховая шапка сидела на нем косо, подвески, вплетенные в косы, бренчали при каждом движении.

Поднялся хан лишь тогда, когда в проходе между столами появился лохматый печенежский шаман – весь в амулетах костяных, в высокой шапке, бубенцами увешанной. Он что-то нес на вытянутых руках, бережно, как несут воду, которую боятся расплескать. Но кошка все же разглядела, что это оголенный череп на чем-то вроде подноса.

Хан Куря шагнул навстречу шаману. И прикрикнул на галдевших сотрапезников, призывая их к тишине. Бережно взял чашу-череп и поднял над головой. Гул вокруг стал стихать, и тогда Куря заговорил. О чем – непонятно, но в голове кошки, словно по воле ведьмы, стало проясняться. Вспомнилось, как когда-то внимательно слушал хан о неком болгарском правителе, который сделал из черепа своего павшего врага такую же чашу и пил из нее, приговаривая: «Пусть же и наши дети будут такими, как он!»

И вот Куря пьет свой кумыс из черепа Святослава, да еще надеется, что слава и сила князя Руси ему достанутся!

Кошка-ведьма зашипела злобно и спрыгнула на пол светлицы. Никакого заклятия не понадобилось, чтобы взъярившаяся в ней злая сила сделала ее чудищем огромным – половицы так и затрещали под мощными когтистыми лапами. И тесно вдруг сделалось в хоромине, сбило чудище столы тяжелые, лязгнули огромные клыки, на ходу рванув кого-то из печенегов.

Оглушительно вопя, заметались перепуганные печенеги, кто-то схватился за тесак, когда невесть откуда возникшее чудище оказалось прямо перед ним. И закричал, когда рука с тесаком была отхвачена по самое плечо. А потом и кричать перестал – заглотила его бездонная пасть, только кровь брызнула да еще дергающиеся ноги в остроносых сапогах в сторону отлетели.

Чудище же, отшвыривая и раздирая всякого, кто оказывался на пути, двинулось туда, где с чашей-черепом в руках метался у бревенчатой стены в поисках выхода вопящий хан Куря. Ох, давно надо было его прикончить! Еще тогда, когда впервые почуяла ведьма идущую от него, еще мальца, губительную силу… или когда юнцом щеголеватым беседовал со Святославом среди степного ковыля. Да сколько таких возможностей было! Но злая Недоля не открывала свои тайны, мутила разум, таила… Но теперь-то, теперь!..

Хан так и не выпустил чашу, когда его заслонили верные батыры, направили острия копий на чудище, стали колоть. И Малфрида взревела, ощутив, как каленое железо вонзается в плоть, пробивает чешую на груди, замотала тяжелой головой, когда острия норовили угодить в ее желтые глаза с узким черным зрачком. Железо каленое, оно и против нечисти сила немалая. Да и сзади стали напирать, чудище завыло, когда кто-то с силой вонзил в его хребет острие копья, навалился. Хлестнув длинным хвостом, Малфрида отбросила напавшего, да так, что расплющила о стену. И рванулась вперед в прыжке, разбрасывая стражников хана, хрустя печенежскими костями и ощущая сладость крови врагов.

А Куря? Она издала дикий рев, поняв, что хан успел ускользнуть, пока она с его батырами разбиралась. Медленно поворачиваясь, Малфрида огляделась вокруг. Кури не было. Где же он? Где?!

Толпа воинов и против ящероподобного страшилища сила. И в какой-то миг она оказалась в окружении. Прорывалась, разбрасывая копченых, пронзала острыми когтями, страшные челюсти лязгали. А потом вокруг стало пусто, и чудище в одиночестве бродило среди опрокинутых столов, луж крови и человеческих останков. Пока взгляд его желтых глаз не остановился на лежавшей у выхода чаше-черепе. И дрогнуло сердце…

Этого оказалось достаточно, чтобы она опустилась на колени и приняла собственное обличье. Руки еще дрожали, спину саднило, но она ни о чем не думала, когда бережно взяла чашу в ладони. И слезы потекли, как у девчонки.

– Прости меня, княже. Я бы могла… Но… не сумела.

После недавнего всплеска такой мощи Малфрида казалась себе слабой и беззащитной… Волосы скользили по щекам, ноги подкашивались. Совершенно обессиленная, она сидела на полу и баюкала чашу-череп. И так больно вдруг стало… Сердце человеческое испытывает куда больше страданий, чем любая нежить. И Малфриде очень хотелось вновь перестать быть собой, превратиться в кого угодно, только бы не чувствовать это глухое отчаяние в груди. Ведь была же в ней и тьма! Тьма, которая всегда успокаивала и давала облегчение!

И она взмолилась, взывая к тому, к кому никогда обращаться не желала:

– О, отец Кощей, сделай меня такой, как ты! Бездушной и сильной, дай забытье, которое есть у тебя!

Но где Кощей Бессмертный, а где она! Его сила далеко на севере, Малфрида никогда не осмеливалась там бывать, понимая, что темный чародей без души заберет ее к себе без остатка. Она же сидела на окровавленном полу терема на острове Хортица… Острова, который еще недавно был волшебным, а теперь здесь, наверно, уже и чар никаких не осталось.

Или остались?

Ведьма подумала об этом, когда почувствовала, как боль и тоска проходят, а остается только одно желание – мстить.

Она вдруг стала очень чуткой и ощущала все с предельной ясностью. Вот чьи-то осторожные шаги у выхода из хоромины, вот мелькнула мохнатая шапка печенега. Он осторожно посмотрел в ее сторону, их взгляды встретились. Степняк тут же кинулся по лестнице куда-то вниз, отчаянно вопя.

Малфрида почти не знала языка копченых, но то, что он кричал кому-то, что в доме одна женщина, поняла. Сейчас они опять явятся.

А еще она уловила запах дыма, галдеж снаружи. Значит, они подпалили строение. А от огня нежити смерть.

Ведьма не помнила, куда делся череп князя. Она мигом выскочила на гульбище и увидела толпившихся внизу печенегов. Дым валил все сильнее. Она заметалась под навесом галереи, пытаясь сосредоточиться и произнести заклинание. И тут увидела его.

Калокир пробивался сквозь толпу степняков – рослый, выше многих, растрепанный, в переброшенном через плечо плаще. Он заметил ее, смотрел снизу. А она на него. Потом дым стал гуще, и Малфрида потеряла его из виду. Нет, только Калокира ей сейчас не хватало. Он был ее слабостью… и он был предателем. Она его ненавидит!

Когда ромей взбежал по ступеням на галерею, то в первый миг застыл. Ибо не было уже беспомощной и мечущейся Малфриды, которую он только что видел снизу, а было оскалившееся жуткое чудище, о котором в страхе вопили печенеги. И оно было ужасно! Мощная чешуйчатая туша, толстые короткие лапы, темная продолговатая голова с разверстой клыкастой пастью. И длинный мощный хвост, которым страшилище хлестало во все стороны, как разъяренная кошка. А еще исполненный нечеловеческой злобы взор светящихся желтых глаз с узким зрачком. Он помнил, что так же желтели глаза у ведьмы, когда она колдовала. Неужели это его Малфрида? Да, она. Он всегда знал, кого полюбил. И теперь она такова… Немудрено, что степняки готовы на все, только бы уничтожить это чудище.

Сзади послышался топот множества ног, появились люди хана Кури – в руках луки и стрелы, копья.

– Назад! – приказал Калокир на их языке. Не так уж много слов он знал по-печенежски, но некоторые команды отдавать научился, пока служил Куре и вел с ними бой на Хортице против русов… или тех, кем стали многие из них.

Калокир шагнул вперед, отведя в сторону руку, словно загораживая чудище от готовых напасть на него печенегов.

– Малфрида, это я. Ты должна меня выслушать и понять. Вспомни, что ты говорила мне о Волке и его людях. И такими стали многие из русов князя. И сам он, да простит меня Бог!

В запале Калокир упомянул того, кого Малфрида не желала принимать, и она ответила яростным рыком. На Калокира пахнуло жаром из разверстой глотки. Печенеги завопили, отступая. Снизу все сильнее тянуло дымом.

– Услышь меня, госпожа моя дивная! – закричал Калокир. – Стань хоть на миг собой. Нам надо поговорить. Я все объясню. Я спасу тебя от степняков, они мне подчиняются – Куря дал мне власть. Иначе тебя уничтожат. Их множество, и только я могу тебя спасти. А потом мы уйдем. Ты слышишь, Малфрида? Я люблю тебя любой. Люблю чародейкой, ведьмой, чудовищем, женщиной. Ты одна такая – и ты мне дорога, как никто! Я хочу прожить остаток дней с тобой, какой бы ты ни была. Мы будем вместе и постараемся исправить все, что еще можно исправить. Мы сможем и дальше быть парой. Счастливой парой! Ведь недаром же мы встретились в этом безумном мире. Слышишь, я люблю тебя!

Он говорил это быстро и отчаянно, вкладывая в слова всю душу, только бы она услышала его, только бы поняла. И в какой-то миг ему показалось, что чудище начало понимать его. Его тяжелые веки опустились, прикрыв желтый свет глаз, бившийся хвост замер. Слышала ли его Малфрида? Понимала ли в этом жутком обличье?

Она вновь посмотрела на него, и, к его радости, узкий зрачок расширился, глаза стали почти темными, покрытая чешуей морда стала расплываться, а острые уши опали, превращаясь в волнистые пряди. И само чудище как будто уменьшилось, укоротился и постепенно исчез хвост. О небо, она поняла его, она услышала!

В этот миг сзади опять послышались шаги приближающихся печенегов, а снизу зло и пронзительно закричал Куря. И Малфрида услышала этот крик. Встрепенулась, вскинула тяжелую голову. Калокир? Это он уверяет ее в своей любви и возможности счастья? Он, чья истинная сущность – ложь! О, разве для этого она просила силы даже у Кощея темного, чтобы ее снова обманули?

Видимо, она снова изменилась, потому что Калокир выбросил руки ладонями вперед и закричал отчаянно:

– Нет! Нет!

Больше он ничего не успел. Могучая туша надвинулась на него, разверзлась клыкастая пасть. Миг – и Малфрида схватила его зубами, сильно глотнула, сжимая челюсти. Тело его затрещало, он обмяк, а она продолжала жевать, слизывая длинным языком кровь.

Печенеги с воплями кинулись назад, а она поползла за ними, волоча брюхо по ступеням. Снизу в нее полетели стрелы, но отскакивали от твердой чешуи, а тела упавших на ее пути покрывались кровью, когда она рвала их когтистыми лапами. Через несколько мгновений широкое подворье почти опустело, кто-то еще маячил в стороне, жался к бревнам частокола. Но Малфриде было уже не до того. Она смутно понимала, что надо бежать. Печенегов было слишком много, опомнившись, они снова нападут, а хоромина уже начала гореть, ее могут оттеснить в огонь, где она погибнет.

Могучее чудище в прыжке с силой ударилось о бревна частокола. Те заходили ходуном, но устояли. Глубоко врытые в землю, они держались и тогда, когда ее когтистые лапы впились в навершия, а туша чудовища перевалилась через частокол. Потом оно рванулось и понеслось среди костров, мелькавших силуэтов и мечущихся, истошно ржущих лошадей. Если кто-то попадался на пути, Малфрида разрывала его и отбрасывала ударами лап, если кто-то преследовал – била наотмашь хвостом.

Ночь была темной, но ее желтые глаза видели каждую былинку, каждый просвет или препятствие. Прочь от пылающей крепостцы, дыма, воплей, топота! Туда, вниз по склону, к реке.

Тяжелая туша погрузилась в воду с разбега, подняв тучу брызг. Подводная муть была непроглядной, глубина тянула в себя, но извивающийся хвост продвигал ее тело вперед, она плыла, пока не вынырнула, и направилась к противоположному берегу, где тоже стояли палатки копченых, горели костры и на фоне пламени темнели чьи-то силуэты. Но когда она, сопя и сверкая желтыми очами, показалась на берегу, берег вмиг опустел.

Она бежала, мощно бугрились под чешуйчатой кожей тугие мышцы. Ломались кусты, расплескивались заводи низинного берега, впереди были только ночь и простор. Впереди были свобода и безопасность…

Ей опять снилась тьма – глубокая, теплая и манящая. Она словно втягивала ее в себя, в свою беспросветность. Что там, в глубине? А там был голос, который твердил: «Ты будешь моя! Ты уже моя. Ты скоро придешь».

Она знала, кто ее зовет. Ее отец – чародей из-за черты, вечный, бессмертный Кощей, чьей дочерью она была и к кому обратилась в отчаянии. Его кровь была и в ней, и он давно ее ждал. А теперь она сама позвала.

Хотелось ли ей за черту? В покой и надежность? Чувствовала ли Малфрида себя настолько уставшей от жизни?

Нет!

Она так и сказала, разлепив запекшиеся губы.

– Нет!

И стала медленно приподниматься.

Она снова была собой – пригожей молодой женщиной, расставшейся со страшным обликом чудища. Но теперь она знала, что оно в ней и будет возвращаться всегда, если она с ним не справится.

Малфрида села, обхватив колени. Вставало солнце. Она сидела под ветвями ракит у небольшой речки. Пели ранние птицы, на траве блестела роса. Хорошо-то как! Ведьма сильно потянулась.

Ее еще тревожил зов из сновидения, и она понимала, что ей предстоит сопротивляться ему. Ну да ладно, она справится. С чем только ей не приходилось справляться! Но жить-то хорошо и рано ей еще туда, за черту.

А прошлое… Ну, было и прошло. Отчего же в глубине души такая тяжесть? Отчего эта боль? Потому что она еще и человек. Наполовину – но человек. И ее человечья натура заставляет вспоминать прошлое.

Оно было безрадостным. Дочь ее погибла… внученьки тоже… И князя на Руси больше нет. Но земля же осталась, и на ней можно жить. А тот, который казался ей великой любовью… Она в нем ошиблась. Ее мечты были пустым маревом, вроде тех блазней бестелесных, что встают из курганов в темные ночи, но исчезают с рассветом. А рассвет ныне какой! Значит, и Калокир теперь в прошлом.

Малфрида умыла лицо росой, стала слизывать капли с блестящих стеблей травы – пить хотелось, во рту было солоно от проглоченной крови. В какой-то миг что-то кольнуло ее в нёбо, и она вынула застрявший между зубами крохотный осколок кости и бросила его в лужу. Мелочь какая-то. Она уже и забыла, что ела.

Ведьма пошла вперед, навстречу открывавшемуся перед ней простору. В лицо дул ветер, шевеля волосы, дышалось легко. Думать ни о чем не хотелось. Надо было только найти место, где жить.