Несовременная страна. Россия в мире XXI века Иноземцев Владислав

Флюгерная «многовекторность»

Российская доктрина внешней политики на протяжении многих лет подчеркивает, что страна привержена идеалам «многополярного» или «полицентричного» мира и даже исходит из того, что такой мир уже является реальностью нашего времени («складываются новые центры экономического и политического влияния, происходит рассредоточение мирового потенциала силы и развития, сокращаются возможности исторического Запада доминировать в мировой экономике и политике» — сказано в Концепции внешней политики Российской Федерации образца 2016 года[554]). Однако при этом в документе ничего не говорится о том, как намерена Россия взаимодействовать с новыми и приходящими в упадок центрами; кого она считает своими основными союзниками и на основании чего (за исключением неочевидного уважения к нормам международного права) она выстраивает свои с ними отношения. Отмечается лишь, что «приоритетными направлениями внешней политики Российской Федерации являются развитие двустороннего и многостороннего сотрудничества с государствами — участниками Содружества независимых государств и дальнейшее укрепление действующих на пространстве СНГ интеграционных структур с российским участием»[555] — но все это, по сути, касается отношений России как страны «второго мира» со странами «третьего мира» и не более того.

Оценивая историю российской внешней политики — как на протяжении нескольких столетий, так и в последние годы, — можно легко убедиться в том, насколько непоследовательной она была. Мы уже говорили, что страна постоянно становилась то более, то менее открытой, то поворачивалась к Европе, то отворачивалась от нее, — но нельзя не видеть, что Россия в то же время постоянно «перебирала» союзников и часто сталкивалась в войнах и конфликтах с теми, кто еще недавно был партнером. Взаимоотношения с отдельными европейскими странами — важными центрами тогдашней политики — не могут не впечатлять. Войны с Францией на рубеже XVIII и XIX столетий, мир в Тильзите, Отечественная война 1812 года, дружба с Бурбонами, Крымская война, а потом участие в Антанте. Семилетняя война с Пруссией, затем неожиданная дружба, коалиция времен наполеоновских войн, потом Первая мировая, пакт Молотова — Риббентропа и Великая Отечественная война. Союз с Австрией против Бонапарта, помощь ей в подавлении венгерской революции 1848 года, неожиданный нейтралитет Вены в Крымской войне, а затем две мировые войны с ней как с союзником Германии. Примеры можно продолжать. За последние 200 лет не то чтобы одна из крупных европейских держав, но все они вместе не выбирали и не отметали союзников и врагов с такой калейдоскопической скоростью, с какой это делала Россия. Даже Великобритания, великий мастер коалиций, вряд ли могла помыслить о такой смене своих партнеров и сателлитов.

Однако прежние «развороты» меркнут перед тем, что происходило в российской внешней политике в постсоветский период. Начав с тесного взаимодействия с Соединенными Штатами и Европейским союзом, подписания Соглашения о партнерстве и сотрудничестве с ЕС в 1994 году и Основополагающего акта Россия — НАТО в 1997-м, Россия, судя по всему, очень плохо понимала свои перспективные цели. Будучи по большинству параметров почти идеальным союзником западного мира (страна, отвергшая коммунизм и воспринявшая рыночную экономику; имеющая основным экономическим партнером ЕС; остро нуждающаяся в притоке инвестиций и технологий; не вполне уверенная в безопасности восточных границ и т. д.), она начала отворачиваться от него из-за событий в бывшей Югославии — несмотря на то, что демократическая Россия и авторитарная Сербия в то время были почти антиподами, а экономические отношения между странами никак не могли стать значимым фактором их тесной дружбы. Но, несмотря на это, в 1999 году Россия пошла на резкое снижение интенсивности диалога с Западом, одновременно обернувшись на Восток и придумав совершенно нежизнеспособный «треугольник» Москва — Пекин — Дели[556]. К этому времени относятся и первые попытки создать более плотный союз с Китаем, позднее воплотившийся в концепте ШОС. Казалось бы, Россия сделала важный геополитический выбор.

Этот выбор вернул Москву в «забытый круг друзей»: как в советские времена, начались визиты главы российского государства в бывшие социалистические и «близкие к ним» страны, которые не успели «переметнуться» в западный лагерь. За первый год своего президентства В. Путин успел отметиться в КНДР, на Кубе, в Ливии, Вьетнаме, Индии и Монголии, не говоря уже о Белоруссии, Киргизии, Туркменистане, Азербайджане и Армении. Россию посетил сам великий вождь Ким Чен Ир; казалось, началась новая попытка консолидировать своих прежних друзей. Но процесс этот продолжался недолго — а именно до того момента, пока российский и американский президенты не посмотрели друг другу в глаза и последний неожиданно увидел в них душу российского лидера[557]. Приоритеты стремительно поменялись: мы помним и звонок В. Путина Дж. Бушу 11 сентября 2001 года, и его выступление в бундестаге всего две недели спустя, 25 сентября, и государственные визиты в Лондон, Вашингтон, Париж и Брюссель, не говоря уже о встречах «восьмерки». В то время могло показаться, что это как раз период 1999–2001 годов был своего рода аномалией и прозападный курс России полностью восстановился. Но не тут-то было.

Сначала Кремль крайне болезненно отреагировал на вторжение Соединенных Штатов и их союзников из «коалиции решительных» в Ирак — и тут, несмотря на кардинальную смену действующих лиц в российской политике, мы снова увидели полное повторение случившегося за пять лет до этого: Россия вновь пошла на обострение отношений с Западом (а вряд ли можно было всерьез считать, что конфликт с США не приведет именно к этому, даже если некоторое время казалось, что России удастся выстроить коалицию противников вторжения вместе с Францией и Германией) из-за страны с авторитарным режимом, экономическое сотрудничество с которой было на тот момент минимальным. Вскоре непрочный союз с Парижем и Берлином разбился о несогласие европейцев примириться с назойливым вмешательством Москвы в демократические выборы на Украине в 2004–2005 годах. После этого европейские «друзья» России пошли на расширение ЕС и НАТО, к которым Москва к тому времени настолько охладела, что начала воспринимать как прямую угрозу.

Очередная волна антизападничества стала намного более радикальной, чем предыдущая. Россия начала решительно развивать сотрудничество с Китаем, согласилась с передачей ему некоторых спорных территорий, почти официально сделала приоритетом своей внешней политики «поворот на Восток», после краткосрочной военной операции в Грузии в 2008 году стала всемерно продвигать свой интеграционный проект Евразийского союза (с 2010 года в виде Таможенного союза, а с 2014 года — именно как ЕАЭС), пока наконец не «сорвалась» в прямое противостояние с Украиной, как только стало понятно, что крупнейшая из бывших советских республик не желает принимать участие в этом безумном региональном эксперименте. С момента введения санкций, которых Москва вряд ли ожидала, начался самый радикальный этап «равнения на Пекин»: считалось, что Китай вполне может заменить России Запад как источник кредитов, инвестиций и политического влияния. Пока, однако, этого не случилось: несмотря на то, что Китай по итогам 2015 года превратился в самого крупного торгового партнера России, а Россия с мая 2016 года стала самым крупным поставщиком нефти в КНР, кредитов и инвестиций Кремль так и не дождался: из всех зарубежных инвестиций КНР в 2016 году в общей сумме $1,39 трлн на Россию приходится около 1 % — $14 млрд[558]. Ничего похожего на отказ от доллара во взаимных расчетах и стремительного роста сотрудничества в финансовой сфере тоже незаметно — и Россия начала поиск очередных вариантов сотрудничества с Западом.

На этот раз стало понятно, что прежние лидеры западных стран не слишком расположены к восстановлению взаимопонимания (повторю, так быстро, как у Москвы, внешнеполитические ориентиры других столиц не меняются), и потому началась кампания расшатывания Европейского союза и попытки посодействовать избранию в Соединенных Штатах «правильного» президента. Однако новый виток российской внешней политики пока выглядит не слишком многообещающим. Во-первых, заигрывания Москвы с авторитарными режимами зашли, судя по всему, слишком далеко на фоне поступательного углубления и интернационализации кровопролитного конфликта в Сирии, который приобрел такую степень ожесточенности, которая может позволить западным странам вмешаться в него самым непосредственным образом (а скорее даже поставит их перед такой необходимостью); операция, которая призвана была «принудить Соединенные Штаты к сотрудничеству», оказалась причиной резкого обострения противоречий между Москвой и Вашингтоном. Во-вторых, уже понятно, что Кремль радикально просчитался — как персонально, так и по существу, — сделав ставку на Д. Трампа в США и радикальных политиков в Европе: определенные черты сходства в политическом стиле руководителей России и США оказались неспособны обеспечить серьезное политическое взаимодействие между двумя странами, тогда как надежды на смену политических элит не оправдались ни в Нидерландах, ни во Франции, ни в странах Центральной Европы[559]. По сути, стало ясно, что Москва в принципе не умеет успешно играть с демократическими режимами: провальными оказались как ставки на прежних лидеров или их команды (как, например, на Украине), так и попытки поспособствовать избранию новых (в США, Франции и, как теперь уже понятно, в Германии). В-третьих, что также немаловажно, Китай начал существенно корректировать свой курс: если раньше в его риторике можно было заметить нотки несогласия с глобализацией по американскому сценарию (что существенно сближало Пекин и Москву), то в последнее время на фоне укрепления авторитарных тенденций во внутренней политике слышатся заявления в поддержку глобализации и прослеживается готовность КНР возглавить этот процесс, если Соединенные Штаты попытаются уйти в экономический изоляционизм[560]; России же, судя по всему, не слишком нравятся глобализация и экономическая «десуверенизация» как таковые, вне зависимости от того, кто играет в этих процессах ведущую роль.

Таким образом, сегодня Россия находится в сложном положении, в которое она сама себя поставила: вернуть взаимопонимание с Западом возможно только на условиях Запада (как отметил Д. Трамп, «в нужное время все образумятся, и наступит прочный мир»[561]), которые Россия принимать очевидным образом не собирается, опасаясь по сути разрушения той внешнеполитической идентичности, которую создавала все последние годы. Извлечь же какие-либо внешнеполитические выгоды от сотрудничества со своими «союзниками» — от Сирии и Ирана до непризнанных никем больше республик — не представляется возможным. Какими будут следующие шаги Москвы, мы скоро увидим, однако, похоже, шансов на преодоление наших внешнеполитических «аномалий» остается все меньше. Не будет большим преувеличением говорить даже о конце внешней политики России[562] — она все более сводится к обсуждению маргинальных тем, а партнерами страны выступают либо изгои, либо наименее значимые в своих регионах государства, часто не имеющие серьезного влияния на политику соответствующих региональных объединений и союзов (а в последнее время и саму Россию начинают все чаще воспринимать как страну-изгой[563]).

И все-таки почему Российская Федерация — совсем еще недавно глобальная сверхдержава, а сегодня — одна из наиболее значимых стран «второго мира»; государство, обладающее крупнейшим в мире ядерным арсеналом и имеющее рычаги влияния на основные международные организации, ведет себя на мировой арене фактически как флюгер, меняющий свое отношение к наиболее значимым для себя союзникам в зависимости от ярких поворотов в жизни С. Милошевича, С. Хусейна, М. Каддафи или В. Януковича? Я думаю, что помимо некоторых особенностей характера президента В. Путина этому есть свои объяснения.

Во-первых, российская внешняя политика практически полностью свободна сегодня от любых ценностных ориентиров, которые становятся все более значимыми в современном мире. И Соединенные Штаты, и государства Европейского союза вне зависимости от того, боролись ли они с международным терроризмом и какими методами, были и остаются привержены соблюдению прав человека, расширению пространства демократии и неприятию тоталитарных режимов. Все это может проявляться в большей или меньшей степени, но сам подход не претерпевает изменений. Союзники выбираются сегодня на этой ценностной основе, и вряд ли можно надеяться на то, что Россия вернется в круг западных стран, пока ее лучшими друзьями будут Иран и Сирия, а выход на улицы Москвы или Санкт-Петербурга небольшими группами даже молча и без транспарантов будет заканчиваться в автозаках. Я ни в коем случае не утверждаю, что сами западные страны абсолютно последовательны в своей политике; они успешно выстраивают отношения с государствами, вполне диктаторскими и не разделяющими их ценности; но хочу подчеркнуть, что взаимовыгодные отношения — это одно, а стратегическое взаимодействие — совсем другое. И, собственно, сегодня Россия пришла именно к этому: покупать у нее нефть и газ готов практически каждый, но широкого круга «стратегических» друзей у нее нет и не предвидится.

Во-вторых, российская внешняя политика опирается на довольно шаткий фундамент понятий и принципов, трактуемых в давно устаревшей редакции. Так, например, Москва постоянно повторяет, что ее поддержка тех или иных режимов — даже в довольно сомнительных обстоятельствах — обусловливается приверженностью России соблюдению принципа государственного суверенитета и невмешательства в дела тех или иных стран извне. Между тем современное понимание суверенитета радикально отличается от тех трактовок, которые доминировали в период заключения Вестфальского мира. Носителем суверенитета практически везде называется народ — даже в тех странах, которые на деле не выглядят демократическими. И если не говорить о вторжении США в Ирак, то смены властей на Украине и в Египте, в Тунисе или (пока неудавшаяся) в Сирии совершенно не требуют внешней заботы о суверенитете этих стран, так как порождены требованиями того самого народа, который выступает его носителем согласно ст. 3 Конституции Туниса 1959 года, п. 2 ст. 2 Конституции Сирии 1973 года, ст. 5 Конституции Украины 1996 года, а также основных законов большинства стран мира. Россия отстаивает не современные принципы, а несовременные интересы отдельных обанкротившихся политиков — чего на постоянной основе не предпринимает сегодня ни одна крупная держава.

В-третьих, что крайне важно, в России внешняя политика занимает аномально значимое место в общественной жизни, какого она не имеет ни в одной из ведущих стран современного мира. В тех же США, на которые мы постоянно стремимся «равняться», внешнеполитические приоритеты кандидатов в президенты не выходили на первый план со времен завершения холодной войны: в последних пяти кампаниях основными темами были налоговые вопросы, организация здравоохранения, иммиграционная политика, проблемы меньшинств и их прав, контроль за оборотом оружия и борьба с терроризмом. В Европе тема внешней политики отошла на второй план еще раньше, практически полностью подменившись проблематикой отношения к ЕС и его институтам, — за пределами самой Европы у составляющих ее стран нет особых интересов (кроме так или иначе связанных с миграцией), и внешняя политика давно стала делом техническим. В России всё наоборот — вопросы позиционирования страны в мире, ее влияния и роли в международных процессах остаются исключительно важными для значительной части населения, и, судя по большинству опросов[564], эта ситуация не имеет шансов скоро измениться. Поэтому внешнеполитическая повестка обретает для власти совершенно особую ценность: заявления о реинтеграции постсоветского пространства, захват территории других государств или бряцание оружием на глобальной периферии непосредственно влияют на степень ее поддержки населением, которое ради геополитического «величия» готово смиряться со многими элементами жизненного неблагополучия.

Помимо всего сказанного, постоянная «смена вех» в российской внешней политике объясняется, на мой взгляд, и еще одним обстоятельством. Власть в России по целому ряду причин мыслит не в рамках парадигмы решения каждодневных рутинных задач, а разного рода «проектами» и «стратегиями». В основе ее действий (как в области экономики, так и внутренней и внешней политики) лежат некие умозрительные схемы, под которые она стремится «подгонять» действительность. Отчасти это обусловлено советской ментальностью многих представителей отечественной политической элиты, отчасти — стремлением убедить самих себя в своей способности реализовать грандиозные планы. Однако чем бы такой подход ни был вызван, он проявляется в постоянном сотворении неких grand projets, предполагающих, что существует палочка-выручалочка, которая может обеспечить России достижение на определенном этапе практически всех ее целей.

На протяжении последней четверти века можно выделить немалое число таких тем, которые довлели над принятием внешнеполитических решений. В 1990-е годы это было сначала представление о «единении» с Западом (1991–1998 годы), а позже — о необходимости сплотиться с нашими «старыми друзьями» и «воспользоваться прежними достижениями» (1999–2001 годы). В 2000-е к числу подобных тем можно отнести участие в «войне с терроризмом» как новую основу для укрепления отношений с союзниками (2001–2003 годы); концепцию «большой Европы», скрепленной энергетическими интересами и противостоящей Соединенным Штатам (2003–2005 годы); развитие Евразийского союза как новой имперской реинкарнации (с 2008 года и далее); знаменитый «поворот на Восток», в рамках которого Китай должен был заменить России весь остальной мир (начиная с 2012 года), и ряд других. Проблема этого «проектного» подхода заключается в том, что на каждом этапе власти рассматривали новую стратегию как способную дать ответ если не на все, то на большинство стоящих перед страной проблем. Ожидания были изначально завышенными, а факторы, которые могли помешать осуществлению вынашиваемых планов и которые были легко различимы еще до начала их реализации, не принимались в расчет. Именно эти завышенные ожидания и их последующий крах и вызывали «бешеные обороты» российского внешнеполитического «флюгера». Если бы цели изначально определялись как более скромные, а следование отдельным стратегиям не требовало отказа от реализации прочих программ, «шатаний» могло быть меньше, а результатов — больше. Проблема, однако, заключается также и в том, что на внешнюю политику переносились многие подходы, распространившиеся во внутренней, — а одним из важнейших из них уже в 2000-е годы стал переход к новым стратегиям до (и вне зависимости от) реализации предшествующих[565]. Идея удвоения ВВП в начале 2000-х, «национальные проекты» в середине десятилетия, амбициозная программа модернизации в 2008–2011 годах, стратегия развития Сибири и Дальнего Востока — ни одна из этих программ не была выполнена прежде, чем власти переключились на новые. Поэтому я бы сказал, что недоведение планов до логического завершения стало в Кремле стилем жизни, и в такой парадигме постоянная смена союзников и целей, задач и ориентиров представляется совершенно естественной — хотя от того не становится менее несовременной.

Российская внешнеполитическая «многовекторность», на деле выглядящая скорее неразборчивостью, должна была бы уступить место гораздо более структурированному подходу, основанному на адекватном понимании роли страны в современном мире. Вопрос о союзниках, который решается Кремлем всякий раз в очень драматичном ключе, следует разделить на два. С одной стороны, должен быть поставлен вопрос о том, союзником каких более сильных стран/союзов Россия намерена выступать. Это даст важный «якорь» для определения остальных приоритетов: по крайней мере станет понятно, что Москва будет «колебаться» вместе с выбранным союзником в отношении к другим державам «первого мира», и таким образом возникнет некий коридор возможностей, делающий внешнеполитический курс страны более предсказуемым. Четкая «связка» продемонстрирует политикам других стран, а также глобальным экономическим игрокам появление фактора, который будет удерживать Россию от неожиданных шагов, что после нескольких десятилетий крайней непоследовательности безусловно станет важным позитивным сигналом. С другой стороны, это обстоятельство сделает намного более простым и вопрос о том, кого Россия хочет и может считать своими союзниками (имеются в виду, разумеется, государства менее значимые и влиятельные на международной арене, в отношении которых Москва может выступать в роли старшего партнера). Если акцент будет сделан на демократические страны Запада, конфигурация будет одной, если на крупные авторитарные экономики — другой; однако в любом случае последовательность окажется выгоднее и рациональнее того мельтешения, в котором Россия провела практически все годы, прошедшие после распада Советского Союза.

Политика vs. экономика

Как страна «второго мира», Россия должна понимать, что ее возвышение (воспользуемся здесь общеизвестным китайским термином) зависит не от количества баллистических ракет в арсеналах, а от того, сколь устойчивым будет ее экономической рост и в силу этого сколь ценным будут считать союзничество с ней державы «первого мира», а также от того, сколь выгодно она сама сможет взаимодействовать с государствами «третьего». Именно парадигма хозяйственного роста и технологического развития должна находиться в центре российской внешнеполитической доктрины — но упоминалась она в этом ключе лишь на протяжении нескольких лет президентства Д. Медведева[566], а потом была снова забыта.

У России, на мой взгляд, на рубеже ХХ и XXI столетий существовали все предпосылки для того, чтобы стать незаменимым экономическим партнером Запада — и прежде всего Европейского союза. Огромные ресурсы, которые на внутреннем рынке были в разы дешевле, чем на мировом, и могли в этой ситуации сыграть такую же роль в развитии сборочного производства, какую в Китае играла дешевая рабочая сила; квалифицированный персонал, еще не испорченный современным российским «образованием» и не слишком требовательный к высоким доходам; относительно либеральная налоговая система, которая могла оставаться таковой еще долгие годы, если бы правительство умерило свои авторитарные и геополитические амбиции, — все это могло сделать Россию идеальным местом для европейских инвестиций. История показывает, что «догоняющие» страны не могут совершить первый рывок, опираясь лишь на собственные силы: инвестиции и технологии из развитых держав критически важны для «запуска» современного экономического роста[567]. При этом в наше время, когда около 60 % торгового оборота между развитыми странами представлено продукцией схожих товарных групп[568] (т. е. приходится на так называемый intrasector, или intra-industry, trade), не стоит надеяться на то, что Западу можно оставаться интересным, лишь поставляя ему сырье. Примитивное разделение труда времен А. Смита сегодня уже никого не возбуждает; даже самые крупные сырьевые рынки на деле являются довольно маргинальными. Вся международная торговля нефтью (22,3 млрд бар. в 2015 году) оценивается в $1,17 трлн; торговля газом (1,04 трлн куб. м) — в $298 млрд[569]. Суммарно эти цифры не превышают 70 % экспорта Китая и 25 % экспорта стран ЕС. Совокупная стоимость всей потребляемой в США нефти с 1981 по 2015 год снизилась с 6,73 до 2,1 ВВП страны[570], а в Европе процесс идет еще быстрее — поэтому «энергетический шантаж», подобный тому, который пытались применить к Западу ближневосточные страны в 1973–1974 годах, становится менее действенным. В современном мире нельзя быть «энергетической сверхдержавой» — но Россия этого не поняла: почти 80 % всех экономических переговоров В. Путина с иностранными политиками и бизнесменами в 2005–2013 годах были зациклены исключительно на газе и нефти. При этом накопленные прямые иностранные инвестиции в Россию (за исключением банковских кредитов) составили на 1 октября 2017 года лишь $349,7 млрд — приблизительно столько же, как в Австрии[571], и на их рост рассчитывать сейчас сложно.

Важнейшей задачей в отношениях со странами «первого мира» должна была бы стать всемерная хозяйственная интеграция России в этот экономически более «продвинутый» мир. Такая интеграция не является угрозой политическому суверенитету, даже понимаемому как гарантия возможности любого беспредела во внутренней политике: чтобы понять это, достаточно посмотреть на Турцию, экспорт которой с 2006 по 2016 год вырос на 2/3 (российский, для сравнения, сократился за этот период на 5,2 %) и которая за этот срок привлекла более $160 млрд прямых иностранных инвестиций[572], несмотря на явно авторитарные тенденции во внутренней политике. В современных условиях такой стране, как Россия, необходимы высокая инвестиционная привлекательность, свободно конвертируемая валюта (разговоры о ней, напомню, идут с послания В. Путина Федеральному собранию 2003 (!) года[573], но никакого прогресса в этом отношении так и нет), безвизовый режим въезда не для подданных новоявленных царьков из ее бывших колоний, а для граждан стран, существенно опережающих нас в экономическом отношении (я не говорю про то, что та же Турция в одностороннем порядке отменила визы для граждан большинства стран ЕС еще в начале 1990-х годов [сегодня они могут приезжать в страну даже по национальным удостоверениям личности и оставаться на неопределенный срок[574]]; Украина сделала это в 2005-м[575], и даже Белоруссия предприняла робкий шаг в январе 2017-го[576]). В инструментарии внешней политики России не должно в принципе иметься таких мер, как экономические санкции против развитых стран; если очень неймется, их можно применить к неудачливым мелким соседям, но уж точно не к тем государствам, от которых зависят перспективы собственного экономического роста. При этом следует отметить, что в обоих случаях (что с санкциями против ЕС и США в сфере торговли сельскохозяйственными товарами, что с санкциями в отношении Турции) Россия ввела ограничительные меры либо первой, либо на гораздо более широкий круг товаров, чем противоположная сторона. Опять-таки, пресловутое «импортозамещение», рекламируемое чуть ли не как главная экономическая задача, стоящая перед Россией, на деле выглядит самым ясным сигналом нежелания страны встраиваться в современную глобальную хозяйственную систему из всех возможных сигналов, которые могут быть посланы потенциальным партнерам. Если правительство так четко заявляет, что считает показателем собственной успешности отказ от торгового партнерства, кто поверит, что страна в будущем окажется открыта для торговли и инвестиций?

Иначе говоря, современная российская внешняя политика объективно сокращает, а не повышает привлекательность страны для крупных международных игроков — и, следовательно, создает в мире впечатление о том, что экономически без России вполне можно обойтись: свои нефть и газ страна продолжит продавать при любой внешнеполитической конъюнктуре, а в качестве инвестиционного партнера она уже практически списана со счетов. Конечно, такая политика предполагает ограничение участия иностранных игроков и, соответственно, делает управление национальной экономикой проще — но все же следует напомнить, что сегодня внешнеполитический вес страны все больше определяется ее экономической «мягкой силой» и технологическим развитием, а не военным потенциалом. Быть «большой Северной Кореей» ныне не просто неприлично, но и невыгодно.

В той же степени несовременно и позиционирование России в отношении своих «союзников» из «третьего мира». Прежде всего стоит заметить, что сама ориентация на страны бывшего постсоветского пространства с экономической точки зрения иррациональна по крайней мере по двум причинам. С одной стороны, важнейшей предпосылкой экономической модернизации для развивающихся стран является налаживание отношений со странами, уже успешно индустриализировавшимися, — но это никак не относится к бывшим советским республикам, которые остаются, как и Россия, экспортерами сырья (причем доля его в экспорте даже превышает российские показатели [например, в Казахстане она в 2016 году достигала 87 % против 71 % в России]). Даже если забыть об историческом и социокультурном контексте такого союзничества, чисто экономически оно не может принести никакого синергетического эффекта[577]. С другой стороны, и это уже отмечалось, стремящаяся к модернизации и развитию страна всегда выбирает своим партнером государство или регион, которые могут обеспечить намного бльший, чем она сама, спрос на производимую продукцию. Сегодня, когда все среднеазиатские и закавказские республики бывшего Советского Союза имеют совокупный ВВП, составляющий (по текущему обменному курсу) не более чем 22 % российского[578], прокламируемая ориентация на интеграцию с ними выглядит приблизительно так же, как выглядела бы ориентация Китая на рубеже 1980-х и 1990-х годов не на США, а на Вьетнам, Лаос и Камбоджу или ориентация Турции в начале 2000-х годов не на ЕС, а на Ливан, Иорданию и палестинские территории. Современная экономическая логика настоятельно требует делать приоритетом сотрудничество со странами, располагающими бльшими экономическими возможностями, чем твои собственные, — в иных случаях примеров успешной модернизации вообще нет. Россия же и в этом отношении приносит экономику в жертву своим геополитическим амбициям.

Кроме того, пора признать, что эти амбиции не просто обходятся России дорого — они стоят ей существенно дороже, чем утверждение своих позиций в мире обходится для любой современной развитой страны. Рассмотрим в связи с этим только три обстоятельства.

Во-первых, это политика в отношении бывших стран — сателлитов СССР. Как правопреемник Советского Союза, Россия получила права требования к ним по выданным этим государствам советским кредитам, общая сумма которых приближалась к $200 млрд. В 1990-е годы, когда до «укрепления позиций на мировой арене» российскому руководству особенно не было дела, ситуация с этим долгами оставалась подвешенной — однако с приходом к власти В. Путина и переключением внимания на бывших советских союзников началась вакханалия по списанию долгов, часто приурочивавшихся к визитам главы российского государства в соответствующие страны. Процесс продолжается и по сей день, хотя и с небольшим перерывом. Чемпионом «в общем зачете» стала Куба (в 2014 году было списано $31,7 млрд); на втором месте с небольшим разбросом оказались Ирак ($12,0 млрд в 2008 году), Монголия ($11,1 млрд в 2003-м) и КНДР ($11,0 млрд в 2012-м). «Бронзу» разыграли Сирия ($9,8 млрд в 2005-м) и Вьетнам ($9,5 млрд в 2000-м). Всего за годы пребывания В. Путина в Кремле мы простили должникам около $140 млрд — сумму, которая 3–4 раза покрыла бы дефицит федерального бюджета 2016 года и превышает все федеральные трансферты российским регионам с 2000 по 2015 год[579]. При этом стоит заметить, что далеко не все страны-должники являлись и являются потенциальными банкротами. Списание долгов Алжиру и Ливии в 2006 и 2008 годах на общую сумму $9,1 млрд произошло в условиях, когда эти страны добывали в совокупности 3,8 млн баррелей нефти в день, а цены на «черное золото» находились вблизи максимальных значений. Ангола, облагодетельствованная на $3,5 млрд, является второй нефтедобывающей страной Африки после Нигерии. Почему было бы не взять поставками нефти — пусть в рассрочку на 20 лет — и направить ее покупателям российского сырья? Никарагуа хочет строить канал между Атлантическим и Тихим океаном, который может стать конкурентом Панамскому, — отчего не конвертировать долг в часть капитала этого предприятия, вместо того чтобы удовольствоваться признанием ею Абхазии и Южной Осетии суверенными государствами? Монголия накануне очередного списания долга по показателям роста ВВП (например, на 17,26 % в 2011 году) и промышленного производства (на 37,4 %) выступала мировым рекордсменом[580] — но это в Москве никого не интересовало. Россия не только не пыталась конвертировать долги СССР в реальные активы, но даже не сочла возможным ни разу выставить эти обязательства на международный «голландский» аукцион. Еще одной особенностью «работы с долгами» была четкая связь наших геополитических амбиций с масштабами списания: в 2000–2007 и 2012–2015 годах, когда главный кремлевский кабинет занимал В. Путин, Россия списывала в среднем по $14 млрд (!) ежегодно — а за все четыре года президентства Д. Медведева прощено было… менее $1 млрд. Наш «национальный лидер» поставил тем самым абсолютный рекорд: ни один глава государства в мире за время своего правления не прощал такого количества долгов другим правительствам. Выводы, на мой взгляд, очевидны — как очевидно и полное отсутствие выгод, полученных Россией от поблажек бывшей клиентелле.

Во-вторых, не менее «экономически выгодная» внешняя политика проводится Россией в отношении стран, которые Кремль стремится сделать союзниками Москвы, сплачивая их вокруг Российской Федерации, — тут речь идет прежде всего о постсоветских государствах. Классическим примером является Белоруссия — страна, которая первой из европейских республик СССР пошла по пути установления авторитарной модели и шаги которой сам В. Путин уверенно повторяет в своей политике[581]. С середины 1990-х годов, когда для создания видимости постсоветской реинтеграции Б. Ельцин и А. Лукашенко образовали так называемое Союзное государство, Россия стала мощным финансовым донором Белоруссии, поставляя дружеской республике нефть и газ по внутрироссийским ценам (что позволяло перепродавать нефтепродукты в Европу и поддерживать белорусский «социализм»), обеспечивая рынок для белорусских товаров и выделяя Минску многочисленные кредиты. Сегодня невозможно определить, во сколько именно обошлась Москве эта «мужская дружба», сам Кремль озвучил недавно цифру российских трансфертов Белоруссии в $30,8 млрд за пять лет[582]; большинство экспертов говорит о более чем $100 млрд за последние 20 лет[583]; эти цифры в целом неплохо коррелируют друг с другом. Если исходить из данных оценок, то получится, что российская помощь Белоруссии составляла в среднем 0,65 % ежегодного ВВП нашей страны на протяжении двух десятилетий; для сравнения скажу, что финансовая и военная помощь США Израилю с 1946 по 2017 год составила $134,7 млрд, что соответствует в среднем 0,03 % американского ВВП ежегодно[584]. У меня нет сомнения в том, что случай Белоруссии является самым масштабным примером помощи, устойчиво предоставлявшейся одной страной другой в течение последнего столетия. Приблизительно таким же образом выстроено и «сотрудничество» России с большинством остальных государств постсоветского пространства: финансовые подачки рассматриваются не более как средство покупки лояльности (самым примечательным примером является, конечно, стремительное предоставление Украине кредита в $15 млрд после того, как В. Янукович перед своим свержением отчаянно отказался подписать Соглашение об ассоциации с Европейским союзом в 2013 году[585]: $3 млрд, которые Россия физически успела выдать, она сегодня пытается востребовать в международных судах[586]). Но Украина — это особый случай; в большинстве других мы и не стремимся получить наши «кредиты» обратно: в 2013 году Россия простила $500 млн Киргизии, в 2014-м — $865 млн Узбекистану, и список наверняка не закрыт. Похоже, что опыт «геоэкономической экспансии» Советского Союза нас ничему не научил.

В-третьих, следует заметить, что Россия оказывается неспособной капитализировать свои политические «авансы» в подавляющем большинстве случаев, делая внешнюю политику своего рода destroyer of value не только для собственного внутреннего рынка, но и для зарубежных проектов. Примеров можно привести множество: достаточно вспомнить, например, активную помощь России Венесуэле (было выдано более $12,7 млрд кредитов и вложено в нефтяные проекты около $8 млрд[587]). На сегодняшний день месторождения, которые должны были выйти надобычу 600 тыс. бар. нефти в сутки, дают менее 100 тыс., а кредиты страна перестала обслуживать еще в ноябре 2017 года[588]. Россия продолжает оставаться чуть ли не единственным лояльным экономическим партнером страны, отношения с которой намерен разорвать даже Китай. Или Иран: Россия на протяжении многих лет выступала наиболее последовательным сторонником снятия с Тегерана международных санкций и неоднократно рисковала своей репутацией, защищая Иран на мировой арене. Сегодня наши страны выступают союзниками в Сирии, что серьезно подрывает международное реноме России. При этом после снятия санкций с Ирана российский экспорт в эту страну вырос — однако прирост в 2016 году составил всего $865 млн[589] (для сравнения — одна только сделка по покупке новых самолетов компанией Iran Air у корпорации Boeing оценивается в $16,6 млрд[590]); на долю России в прошлом году пришлось всего 3,0 % иранского импорта[591]). Неудачами окончились попытки России закрепиться на рынке Ливии, несмотря на то, что Москва в 2011 году не попыталась блокировать западную интервенцию в страну на фоне быстротекущей гражданской войны; ничем не может похвастать Россия и в Ираке, которому Кремль списал около $12 млрд в надежде на мифический «режим наибольшего благоприятствования» для российских нефтяных компаний. Примеры можно продолжать.

Фундаментальной причиной того, что российская внешняя политика «не дружит» с экономикой, я бы назвал главную ментальную особенность наших руководителей: в их сознании мир нарисован черно-белыми красками и вся глобальная политика якобы выстроена в win-lose парадигме: если кто-то выиграл, то другая сторона проиграла. Именно этот подход и лежит в основе «размена» реальных экономических ресурсов на иллюзорные политические преференции: Россия готова на определенные шаги, которые, по ее мнению, «оторвут» ту или иную страну от ориентации на США или Европу или помогут ей занимать «независимую» позицию по отношению к недружественным России странам. В Кремле, похоже, действительно считают, что сохранение режима Н. Мадуро сильно расстроит Вашингтон или что лишившийся российской подпитки А. Лукашенко завтра же приведет Белоруссию в ЕС и НАТО. Подобный подход катастрофически несовременен в условиях, когда большинство стран стремятся выстраивать отношения по принципу win-win: это хорошо видно даже на примере политики США, где Д. Трамп, в ходе избирательной кампании обещавший отгородиться стеной и пошлинами от Мексики и «поставить на место» Китай, довольно быстро осознал, что экономические выгоды нельзя приносить в жертву красивым политическим лозунгам и следует искать пути согласования интересов различных игроков. Россия экономически и политически выиграла бы, поддержав в свое время свержение С. Хусейна и договорившись с США и их союзниками о конвертации ее долга в качественные активы при новом правительстве; то же самое относится и к Венесуэле, где уже пора всматриваться в контуры нового постчавистского порядка; и даже к Украине, в которой еще в начале 2000-х можно было сыграть отличную «партию» с ЕС, сделав эту постсоветскую республику полем пробного взаимодействия России и Европейского союза. Однако все это пустые пожелания — Кремль не видит возможности более сложных экономических «игр» во внешней политике. Возможно, это обусловлено советской идеологической «закалкой»; возможно, в сырьевой стране сложно понять, что экономический результат может рождаться из интеллекта, а не из недр; возможно, есть и иные причины — но результат один, и он очевиден: российская внешняя политика не «производительна», а исключительно затратна.

Есть, вероятно, и иное обстоятельство: партнеры России всегда понимают, что Москва поддерживает их практически исключительно по политическим соображениям и в случае изменения конъюнктуры такая поддержка может неожиданно закончиться (как это бывало в случаях с Украиной, Турцией, рядом постсоветских республик и эпизодически даже с Белоруссией). В таких условиях экономическое взаимодействие, которое обычно выступает лучшим примером проявления «мягкой силы», рассматривается как «тихое закабаление» страны, и ее правительство постоянно стремится выстраивать альтернативы в своей экономической политике (как делают сегодня все без исключения постсоветские страны, серьезно опасающиеся российского политического и социокультурного влияния). Россия, как старый дрессировщик, пытается разговаривать со своими потенциальными партнерами как с волками, которых нужно превратить в домашних собак, — но волки пока не очень верят дрессировщику, постоянно срывающемуся с мяса на кнут, и по-прежнему «глядят в лес». «Мягкая сила», которую представляет современная экономика, очень плохо сочетается с истерическим и малопредсказуемым внешнеполитическим курсом — а так как внешняя политика в России выступает инструментом манипуляций с самыми низменными политическими инстинктами, средством повышения экономического благосостояния страны ей никогда не стать.

Элементы несовременности российской внешней политики можно обсуждать и дальше, однако результаты ее выглядят очевидными. На протяжении последних двух столетий Россия трижды ввязывалась в то, что можно назвать холодной войной (хотя специалисты, посвятившие жизнь изучению данного феномена в узком смысле слова, могут с этим не согласиться).

В первой половине и в середине XIX века Российская империя, обеспечив себе позиции лидера в континентальной Европе, довольно скоро превратилась в самую реакционную силу в этой части мира. Начиная с 1820-х годов Россия стремилась любыми силами поддерживать status quo, несмотря на постепенно разворачивавшиеся в Европе процессы перемен. Подавив польское восстание в 1830–1831 годах и революционные выступления в Венгрии в 1848–1849 годах, имперское правительство окончательно отвернулось от Европы, замыкаясь в себе и укрепляя консервативный тренд, и Европа ответила ей взаимностью. К началу 1850-х годов противостояние было в разгаре, и столкновение, пусть и локальное, выглядело неизбежным. Первая Крымская война, талантливо спровоцированная требованиями предоставить России статус «протектора» христианского населения Османской империи и последовавшим захватом Молдавии и Валахии, стала высшей точкой этого исторического периода, ознаменовавшей поражение России в первой холодной войне. В результате империи пришлось пойти на радикальные реформы, чтобы оказаться способной снова сблизиться с Европой в конце XIX века, когда европейские страны стали важнейшими партнерами России в ее экономической модернизации, а сама страна вернулась в большую европейскую политическую игру.

В середине ХХ века Советский Союз, оказавшись в статусе одной из двух самых мощных в военном и идеологическом отношении стран мира, вновь втянулся в масштабное противостояние — на этот раз с США и в очередной раз из-за неуемного желания сначала утвердить свою сферу влияния в Центральной Европе, затем доказать свою «независимость», отказавшись от «плана Маршалла» и запретив своим сателлитам воспользоваться открывавшимися им возможностями, и, наконец, ввязавшись в показательное противостояние с Западом на глобальной периферии, подчеркивая при этом свои противоречия с Америкой, ни одно из которых не было при ближайшем рассмотрении неразрешимым. На протяжении этого периода мы видели те же тренды, что и ранее: СССР оставался закрытой страной, стремился расширить свое политическое влияние — но при этом его экономика все больше отставала от американской, а возможности экспансионистской политики сокращались. Война в Афганистане стала аналогом Крымской войны прежнего столетия: СССР не смог одержать в ней победы, а катастрофическое экономические положение вынудило страну начать реформы, завершившиеся распадом союзного государства и очередным сближением новой России с западным миром.

Происходящее в последние годы я считаю третьей холодной войной[592], в которую Москва в очередной раз ввязывается по собственной воле и вопреки элементарной логике. Особость этому случаю придает, во-первых, то, что Россия впервые оказывается намного экономически слабее даже не основного соперника (если считать им Соединенные Штаты), но и ближайшего соседа, Европы; во-вторых, то, что у Кремля вообще нет союзников (в отличие от времен холодной войны ХХ века, когда таковые все же имелись, хотя и представляли собой типичные «клиентские государства»), а его сфера влияния выглядит самой узкой с момента начала серьезного противостояния с Западом; в-третьих, то, что Россия имеет сегодня открытые границы, позволяющие и гражданам, и капиталам свободно «перетекать к противнику», что практически полностью лишает Кремль шанса на успех. При этом, как и в первых двух случаях, Россия выступает явным инициатором очередного противостояния, что делает параллели еще более зримыми. Вряд ли есть основания полагать, что новая холодная война закончится иначе, чем прежние: скорее всего, мы снова увидим поражение Москвы, глубокий идеологический кризис и вынужденные реформы, которые будут продиктованы необходимостью выжить, а не потребностью развиваться.

Заканчивая книгу именно главой о российской внешней политике, я не могу не констатировать, что в данной сфере несовременность страны — как ее элиты, так и граждан — проявляется сегодня наиболее выпукло, а состояние, в котором мы все находимся, предполагает минимальные шансы на изменения к лучшему.