Васёк Трубачёв и его товарищи. Все повести Осеева Валентина

Глава 20

Горячий денёк

Было ещё совсем рано, когда Игнат широко распахнул дверь – на поле пойдём!

и крикнул:

– Василь, поднимай своих хлопцев – на поле пойдём! Живо! Наши уже все там!

Васёк вскочил, протёр глаза. Из-за спины Игната выглядывали три хлопца. Один был неизменный товарищ Игната – Федька Гузь, другой – сын колхозного конюха Грицько и третий – племянник счетовода Ничипор. Весёлого голубоглазого Грицька Васёк хорошо запомнил ещё с первой встречи. Грицько почему-то считал своим долгом здороваться со всеми за руку и даже у костра обходил всех по очереди и, если кто-нибудь сидел к нему спиной, легонько толкал его в спину и говорил: «Здорово! Давай твою руку!»

И, когда один раз Валя Степанова, заговорившись с кем-то из девочек, не обратила на него внимания, он без всякого стеснения дёрнул её за косу и, простодушно улыбаясь голубыми, безоблачными глазами, сказал: «Здорово и ты, дивчинка! Давай твою руку!»

Ребята так и прозвали его: «Гриць – давай руку».

Другой хлопец, Ничипор, был такой же длинный и нескладный, как его имя. Тонкие мальчишеские руки его и ноги цеплялись за все предметы, мешая себе и окружающим. Характер у Ничипора был мягкий, никогда ни на кого он не сердился, и добрые глаза его с редкими белёсыми ресницами, пухлые щёки и полуоткрытый рот имели всегда одно и то же удивлённое детское выражение.

– Здорово! Здорово! – дружески кричали вошедшие.

Грицько расталкивал сонных ребят:

– Ну, просыпайся! Давай твою руку!

– Вожатый ваш велел, чтоб вы с нами на поле шли, – пояснил Игнат. – Он тоже там со Степаном Ильичом. Сейчас весь народ вышел, потому что надо спешно хлеб убирать.

Ребята заторопились. Наскоро завтракали простоквашей с хлебом.

– Тапочки наденьте, а то с непривычки ноги поколете, – беспокоился Игнат.

Малютина оставили дома. Митя велел ему помочь Жорке собрать просыпанное вчера зерно и приготовить на печку дров.

Ребята вышли за околицу. Игнат хмурил брови и, жестикулируя, говорил:

– Когда б не так спешно, были б грузовики, а сейчас негде их взять. Ну конечно, послали на МТС человека, да вряд ли толк будет… Везде уборка идёт. И лошадей мало… Ну, чем ты будешь зерно свозить, как у тебя грузовиков нет?

Он толкал Трубачёва в бок, строго смотрел на него сине-серыми глазами и, подождав ответа, заканчивал сам:

– Ну вот… Люди сыплют зерно на брезент, и лежит хлеб на поле… Вот тебе и уборка! Так наши хлопцы лопатой его – да в мешки. А кто посильнее, тот и на подводу подтащит…

Васёк не слушал Игната. Ребята тоже хмуро и печально глядели себе под ноги. Весть о гибели девочек казалась ещё страшнее, чем вчера. Начиналось утро; дул свежий ветерок, качались деревья; кудахтали во дворах куры, кричали гуси, на поле тарахтели комбайны, суетились люди, а на земле уже не было тихой, ласковой Вали, живой говоруньи Лиды и хлопотливой Нюры Синицыной…

Игнат ещё что-то говорил, потом бросил ребят, догнал проехавшую мимо телегу с туго набитыми мешками и, указывая на один мешок, плохо завязанный верёвкой, сердито закричал на шагавшего рядом хлопца:

– Куда смотришь? Зачем такие мешки кладёшь? Какой-то чёрт ленивый завязывал! Смотри, зерно просыплешь!

Хлопец беспокойно оглянулся на мешок, потрогал бечёвку.

– Довезу… Недалёко!

Игнат вернулся к ребятам и, прибавив шагу, повёл их через редкий соснячок к полю.

Огромное, жёлтое, подстриженное, как под гребёнку, поле уже не было таким золотым и шумливым, как в тот день, когда Степан Ильич, остановившись на краю его, широко повёл рукой, указывая ребятам на высокие волны колосьев, убегающие далеко-далеко к лесу.

– Ой, какое голое стало поле! – удивился Васёк. Но тут же, вглядевшись, увидел вдали широкую полосу пшеницы и словно плывущий по ней комбайн.

– Пошли за мной, хлопцы! – крикнул Игнат, вырвался вперёд и, прижав к бокам локти, побежал напрямик по колючей стерне, поднимая ногами сухую пыль.

Ребята бросились за ним.

В поле толпился народ; на серых брезентах, разостланных прямо на земле, поднимались горы крупного, отборного зерна. Хлопцы лопатами ссыпали его в мешки. Какая-то дивчина, держа в зубах конец бечёвки, обрезала её ножом и, привалившись грудью к полному доверху мешку, туго завязывала его. Женщины-колхозницы сильными руками поднимали мешки и с помощью хлопцев или стариков укладывали на подъезжавшие телеги.

Комбайн, врезаясь в гущу колосьев, с тарахтением выбрасывал обмолоченную солому. Сбоку, из его широкого рукава, золотым потоком сыпалось крупное зерно. Подводы не успевали подъезжать, и зерно падало прямо на брезент, вырастая среди поля жёлтыми горами.

Ребята с удивлением и восторгом смотрели на машину, которую никогда раньше не видели в действии.

– Василь, становись на мешки! Бери лопату!.. Хлопцы, сюда! Расставляйтесь по местам!

Васёк схватил лопату и с размаху всадил её в кучу зерна, потом оглянулся, поднял пустой мешок, положил его боком и, присев на корточки, стал обеими руками сгребать в него зерно. Вокруг раздавались чьи-то голоса, но, заражённый общей спешкой, Васёк не слушал их. Ему некогда было посмотреть, где ребята, и только раз или два, подняв глаза, он увидел, как Мазин, напыжившись и вцепившись обеими руками в мешок, тащит его к телеге, и в другой раз, неожиданно столкнувшись с кем-то головой, узнал Одинцова.

– Девчата, мешки подавайте!.. Куда тебя на зерно несёт? Не видишь, что ли? – кричал где-то рядом Игнат на нерасторопного Ничипора, потом, подскочив к лошади, шлёпал её ладонью по морде, хватался за оглобли: – Тпру!.. Назад! Осади назад!.. Стоп!..

Лошади, прокладывая свежие колеи на стерне, изо всех сил тянули возы, наполненные мешками.

Ваську становилось жарко. Солнце уже высоко поднялось над полем, припекая плечи и головы работающих людей. Быстро мелькали лопаты, от зерна рябило в глазах, во рту стало сухо, в горле першило. Мазин с багрово-красным лицом пробежал мимо, зажимая нос; сквозь пальцы просачивались капли крови. Саша нёс куда-то сложенные стопкой мешки, поддерживая их подбородком и шатаясь от жары и усталости.

– Хлопцы, кто кончил, перебегайте до другой кучи! Тут пускай один-два остаются – мешки завязывать! – кричал, неожиданно появляясь, высокий седой бригадир в выгоревшей майке.

– Ребята, давай сюда лошадь! Сюда! – кричал и Васёк, глотая сухим ртом воздух.

– Игнат! Ау! Игнат! – раздался звонкий молодой голос.

Из-за подвод вынырнула Марина Ивановна. На ней была синяя юбка, отороченная красными полосками, и вышитая крестом рубашка. Из-под голубой косынки выбивались прядки чёрных волос. Она поставила на траву ведро воды и замахала кружкой.

– Эй, Тарасю-у-ук! Напой хлопцев водо-ой! – певуче разнеслось по полю.

– Добре! – отозвался Игнат.

Ребята, волоча за собой мешки и лопаты, со всех сторон бросились к воде. Васёк, с трудом разгибая спину, подошёл последний. Мазин, закинув голову, жадно пил. А Марина Ивановна, сердито сдвинув брови, кричала на Игната:

– Смотреть надо! Хлопчик весь красный, как бурак, из носа кровь идёт! Отправь на село сейчас же… Какая это работа!

Мазин оторвался от кружки и зажал нос серым от пыли платком. Лицо у него было обожжено солнцем, веки подпухли.

Марина Ивановна зачерпнула пригоршню свежей воды и, продолжая ругать Игната, своей рукой умыла Мазину лицо и, повернув его за плечи, скомандовала:

– Иди в село! – Потом, осмотрев остальных ребят, покачала головой: – Отведи их всех, Игнат. По холодку пускай выходят… Заморились!

Рулевой, стоя на мостике комбайна, замахал рукой:

– Воду сюда!

Марина Ивановна подхватила ведро и быстро побежала по стерне.

– Идите в село! – оглянувшись ещё раз, крикнула она.

Мазин, прижимая к носу платок, улыбаясь, глядел ей вслед:

– Как она меня… умыла…

Игнат усмехнулся:

– Всегда такая! Раз-раз! И чтоб всё по её было. А в классе что делает! Напишешь грязно или кляксу уронишь и подашь ей тетрадку, так она аж покраснеет вся: «Ты меня не уважаешь! Свой труд жалеешь, а мой нет!» И пойдёт! Ну, а уж если что хорошо сделаешь, так ты у неё первый человек. Даже от радости засмеётся, и весь класс за ней! – Игнат оглянулся и таинственно шепнул: – С Коноплянкой сильно дружат, может, даже жениться будут… – И, помолчав, добавил с мягкой улыбкой: – По всей вероятности, что так, потому что уже хату себе ставят…

Забежав в хату, ребята увидели Митю. Он сидел на скамье и мокрым полотенцем обёртывал распухшую багрово-красную ногу.

– Пустяки. Телегой задело. Я на Жуковке был вчера. Пути восстанавливают. Завтра-послезавтра поедем, – кратко сказал Митя.

По холодку, когда солнце спустилось к лесу, ребята снова вышли на работу. Теперь им показалось легче собирать в мешки зерно, но спину ломило, руки ныли, и вечером, придя домой, они как подкошенные упали на свои постели, отказавшись от ужина.

Глава 21

Дневник Одинцова

28 июня

Давно я не писал наш дневник. Такое горе у нас, такое горе! Неужели правда, что нет на свете наших девочек? Митя ничего не сказал нам; ребята все молчат и только плачут потихоньку. Как мы без девочек домой поедем?

Жалко Митю. Он сразу стал такой худой, просто почернел даже. Как пришёл, всё советовался с дядей Степаном – хотел с нами пешком до Киева идти. А на другой день, смотрим, нога у него распухла вся, под коленкой кровавое пятно. Еле-еле он ходит. Баба Ивга примочки ему кладёт. Оказывается, на Жуковке, когда он шёл назад, фашистский бомбардировщик опять стал бомбить шоссе, и одна лошадь понеслась; Митя помогал её ловить, его по ноге колесом и задело. А он даже ничего не сказал сначала. Всё про себя терпит, бедный.

Мы стараемся работать изо всех сил. Трубачёв и Тарасюк Игнат берут всякие задания. Некогда даже поесть иногда – так мы стараемся! Дядя Степан нас хвалит. Бабе Ивге мы все дрова перекололи, воду носим и печку затапливаем сами.

А фашисты всё идут да идут. Говорят, их очень много – целые моторизованные колонны, и танки у них, и пулемёты. Недавно по всему небу дым пошёл, и красное-красное зарево где-то далеко было. Один дядька сказал, что это фашисты жгут сёла, потому что Красную Армию все колхозники поддерживают – и продовольствие подвозят и раненых прячут.

А недавно в одно село ворвались фашисты, а Красная Армия их там здорово побила – вот они и злятся…

А вчера в наш колхоз два человека приезжали. Один высокий, седой, волосы ёжиком подстрижены, и глаза такие серые, пристальные. Это секретарь райкома, его зовут Николай Михайлович. А другой с ним – директор МТС. Он тоже хороший. Глаза весёлые, насмешливые, плечи широкие. Он нам сначала показался высоким, а потом, как стал рядом с Николаем Михайловичем, то куда ниже его ростом. Когда говорил, то всё время палец поднимал – такая у него привычка. Его зовут Мирон Дмитрич.

Как только они приехали, всё село сбежалось в сельраду. И мы, конечно, сбежались. Начался разговор про войну. Николай Михайлович сказал, чтоб люди были стойкими, что мы всё равно фашистов разобьём и что сейчас самое главное, чтоб все крепко держались друг за друга и доказали свою верность Родине, а коммунисты всегда будут первыми в этой борьбе и вместе с народом. И что Красная Армия уничтожила уже много врагов и будет уничтожать их до конца! Колхозники так все подбодрились, что хоть сейчас в бой.

А один тут есть – Петро, он тоже высказался, а Николай Михайлович ему сказал, что каждый человек будет виден на деле, а не на словах.

Потом дядя Степан ходил с приезжими в поле. И совещание какое-то у них было.

Вечером они уехали.

А ночью мы подсмотрели, что несколько колхозников со Степаном Ильичом зарывали в нашу яму зерно.

Трубачёв сказал нам по секрету, что это на всякий случай зарывают семенной фонд. А Мазин пронюхал, что колхозники даже свой хлеб зарывают, чтоб не достался фашистам, если они сюда придут. Неужели они могут прийти сюда?

Николай Михайлович и директор МТС ездили и в Ярыжки. Игнат говорил, что они там комсомольцев собирали. Митя не мог пойти, а нас туда не звали – мы пионеры.

Зато Трубачёв нас собрал и сказал, чтоб мы брали пример со взрослых, работали изо всех сил, а что случится, не падали бы духом и, даже если кого-нибудь из нас ранят на войне, чтоб терпели молча, потому что время военное. Мазин сказал, что он может всё вытерпеть, если надо, и попросил нас, чтоб мы ему тут же для пробы зажали дверью руку. Но Трубачёв не позволил, потому что руками надо работать и нечего придумывать всякие дурацкие штуки. И вообще надо хорошенько подтянуть дисциплину.

Железную дорогу на Жуковке уже почти восстановили. Там и колхозники и красноармейцы работают. Скоро мы поедем домой. Нам даже не верится, что мы будем дома. Мы с Митей сложили в мешки самое необходимое, чтоб, как только пустят поезда, скорей ехать.

В школе теперь живёт один дед Михайло, а Генку Степан Ильич всё время по всяким поручениям посылает. Вот и сейчас послал куда-то.

А сегодня в селе никто не спал. Вес так гремело, ухало, трещало. И на небе всё время как будто кто спичками чиркал. А потом два самолёта немецких загорелись. Прямо сразу вспыхнули каким-то белым пламенем и кувыркнулись вниз. Дядя Степан пришёл и говорит, что сильный бой идёт около одного села, недалеко от нас, и что там Красная Армия здорово бьёт врага, и хоть наше село в стороне стоит, а всё-таки надо угонять скот. И вот на рассвете поднялась суматоха. Вся улица была запружена коровами, телятами, свиньями. Все провожали, плакали. Коровы упирались, ревели, не хотели уходить. А теляток так жалко было! Они все в кучу жались и мычали. Многих прямо в клетках везли! И наш телёнок Колокольчик там был. Мы его жалели, а доярка такая хорошая, она нам говорит: «Я теляток не брошу, буду растить и назад приведу большими, здоровыми!» А потом конюх вывел из конюшни лошадей. Стали считать, а Гнедка-то нет!

И Генки нет!

Дед Михайло чуть не плачет. Степан Ильич тоже расстраивается. Генка может приехать самое раннее завтра к вечеру, а ждать нельзя. Так и угнали без Гнедка. А каково это Генке!

Глава 22

Ночь перед отъездом

Тревога Мити росла. Фронт приближался. В селе появились женщины и дети, уходившие из занятых фашистами сёл; по дорогам ночью гнали скот. Вражеские самолёты низко спускались над шоссе и бомбили идущих и едущих людей. За лесом, в стороне МТС, уже явственно была слышна орудийная пальба. Зарево пожаров окрашивало горизонт в серо-малиновый цвет.

У Мити была надежда примкнуть со своими ребятами к раненым красноармейцам, которых отправляли в тыл. Но через село только один раз прошли красноармейские части. Бойцы шли молча, в полном боевом порядке, с тяжёлой амуницией на плечах. Всё село высыпало им навстречу. Женщины хватали вёдра с чистой водой и подносили бойцам. Те на ходу умывали пыльные, усталые лица, наспех пили воду, отказывались от вареников и пирогов, которые совали им в руки выбегавшие из хат люди:

– Не надо. Мы сыты… Вот вернёмся, тогда попотчуете нас!

Митя бросился к командиру. Немолодой седоусый командир выслушал его просьбу и, взглянув на Митю усталыми, подпухшими от бессонницы глазами, кратко сказал:

– Мы не можем взять ребят, товарищ. Нам предстоят тяжёлые бои. Как же можно рисковать детьми!

Митя отошёл. Люди долго стояли на улице и смотрели вслед красноармейцам. А к вечеру пришли пастухи и рассказали, что недалеко от Жуковки произошёл тяжёлый бой.

Митя вспомнил седоусого командира и отказался от мысли отправить ребят с военными частями.

Но время шло, надо было на что-то решаться… Железнодорожная станция была почти восстановлена, но поезда ещё не ходили.

Митя решил пробираться пешком к Жуковке, чтобы при первой возможности уехать.

В селе побывал Матвеич. Ребята с интересом смотрели на него: на глубокий шрам, на живые, блестящие глаза под мохнатыми бровями. Все уже знали, что это тот самый товарищ Николая Григорьевича, который живёт на пасеке. Они расспрашивали его об отце учителя. Матвеич рассказал, что «старый» живёт хорошо, дочка Оксана часто навещает его.

– Ничего, мы с ним ещё повоюем! – закончил Матвеич.

Когда ребята вышли, Митя подсел к нему:

– Завтра хочу идти, Иван Матвеич! Пойдём к станции, будем поблизости выжидать первого поезда…

– Сидеть нечего, – насупившись, сказал Матвеич. – Фашисты надвигаются со всех сторон. Только лучше лесом идти на шоссе неспокойно – бомбят, проклятые!

– Мы ночью выйдем. За деревьями по лесу проскочим как-нибудь, – вздохнул Митя. В глазах у него все эти дни стоял разбитый грузовик и свежая насыпь.

Матвеич ушёл со Степаном Ильичом. С ним у него были свои, особые дела. Они заходили в хаты к колхозникам, беседовали то с одним, то с другим. Матвеич пробыл в селе до вечера. Уходя, ещё раз сказал Мите:

– Двигай, сынку!

После обеда Митя собрал ребят, велел им приготовить свои рюкзаки и ложиться спать.

– Выйдем ночью.

Ребята заволновались. Бегали по селу прощаться; колхозники с грустью расставались с ними:

– Привыкли мы к вам, как к родным, хлопцы!

– Что поделаешь! Надо, надо до дому добираться, родителей успокоить! Время военное, – хмуро говорили деды.

Татьяна пекла на дорогу хлеб. Баба Ивга подходила по очереди к ребятам: гладила рыжий чуб Васька, обнимала Севу; грустно улыбаясь, глядела на Мазина, Русакова, Одинцова и Сашу. Притихший Жорка прижимался к её подолу.

– Вот и расстанемся мы, голубята мои! Тай, може, и не побачуть мои старые очи, яки с вас хлопцы повырастают. А чую я сердцем – хорошие из вас люди будут: на работу скорые и народу верные. До всего вы дойдёте. В коммунизме жить будете. Може, и вспомните тогда старую бабу Ивгу, що любила вас да привечала в своей хате.

Ребята низко склонились над рюкзаками, сопели, шумно сморкались.

– Никогда мы не забудем вас, баба Ивга, и Татьяну, и дядю Степана, и Жорку! – Неловко подходили, стесняясь сказать ласковое слово, выдать своё волнение. – Спасибо вам всем… спасибо!

Степан Ильич хмурился, пробовал шутить:

– Как же так? А я вас уже в дети принял!

Он часто выходил из хаты, стоял на крыльце и, склонив набок свою большую голову, слушал.

Из-за леса сквозь гул орудий и пулемётные очереди доносился какой-то мерный лязгающий шум. Митя, прихрамывая, выходил к Степану Ильичу. Они слушали вдвоём, стараясь понять, что означает этот шум.

Уложив ребят, Митя нарезал длинные бинты из холста, крепко забинтовал ногу и прошёл по селу. Колхозники, стоя у ворот, молча смотрели на небо, на лес, на шоссейную дорогу.

Поля были убраны; далеко за рекой расползалось по земле дымное пламя. Старухи крестились, молодицы загоняли в хаты ребятишек, деды, собравшись в кучу, вполголоса беседовали о событиях. В селе было глухо и тревожно. Около будок, звякая цепями, завывали привязанные собаки. Стемнело… Митя поднял ребят. Степан Ильич заторопил:

– Живо, бабы! Собирайте хлопцев!

К ночи грозное пламя охватило горизонт. В багровом свете, прорезая облака, завыли немецкие бомбардировщики.

Ребята стояли одетые, с вещевыми мешками за спиной. Баба Ивга дрожащими руками наливала им в кружки молоко. Ели стоя, не разговаривая. Степан Ильич давал Мите последние наставления:

– Потемну за деревьями идите… Забомбит – в лес подавайтесь…

Прощание было торопливое, наспех. По двору прошли гуськом. Освещённая заревом могучая фигура Степана Ильича остановилась у ворот. Земля дрожала от орудийных залпов Степан Ильич поднял руку:

– Стойте!

По дороге бешено мчался конь; пригнувшись к гриве, седок что-то кричал звонким, мальчишеским голосом. В селе торопливо хлопали ставни, скрипели ворота.

Из темноты вырвался Генка и на всём скаку круто осадил Гнедого:

– Фашисты!

В село с глухим шумом въезжали вражеские мотоциклы. Они шли замедленным ходом, сплошной колонной надвигаясь из темноты. Солдаты, в зеленоватых шинелях и в глубоких касках, сидели как неживые, положив на руль неподвижные руки и не глядя по сторонам. Очки, похожие на маски, скрывали их лица. Казалось, что это движутся не люди, а заводные, пущенные вперёд автоматы, бесчувственные и безликие, вселяющие ужас и ненависть в живое человеческое сердце.

Степан Ильич дрогнул, отвернулся:

– Живо, хлопцы, до хаты! Запирайте ворота!

В темноте он увидел белое лицо Генки, приникшего к мягкой гриве Гнедка и махнул рукой:

– Ховай коня!

Генка дёрнул поводья. Гнедой встал на дыбы и, круто повернув, исчез, сливаясь с чернотой ночи.

Глава 23

Тяжкие дни

По селу идёт мальчик. На нём полинявшая от солнца майка, серые трусики. На рыжих кудрях смятая тюбетейка. Он идёт вдоль плетней, чутко прислушиваясь к чужим, гортанным голосам, звучащим на селе. Около голубой школы стоят прислонённые к забору немецкие мотоциклы. Солнце припекает каски часовых; из раскрытых окон вырываются резкие, незнакомые голоса. В школьные ворота влетает легковой автомобиль, из него выходят гитлеровские офицеры. Васёк закрывает глаза, стискивает зубы. Не снится ли ему всё это? Нет, не снится.

Вот у колодца стоит женщина. Два дюжих гитлеровца подходят к колодцу. Женщина, торопясь, поднимает вёдра. Плещется вода, сбегает ручейками с пригорка. Солдат хватает у женщины ведро и, бросив на землю каску, опускает в чистую воду руки, плещет себе на голову, на шею, фыркает от удовольствия, приглашая приятеля последовать его примеру. Женщина, не глядя в его сторону, уносит одно ведро.

– Подавитесь, проклятые! – шепчет она, проходя мимо Васька.

Вот на дворе у Костички, жены кузнеца, пляшут гитлеровские солдаты. Один из них, худой, как жердь, прижав ко рту губную гармошку, приседая и подпрыгивая на тонких ногах, наигрывает плясовой мотив. Неизвестная, чужая песня будоражит вылезшего из будки пса. Подняв вверх морду, он тоскливо воет. Громкий гогот стоит во дворе. Костичка тихо бредёт из своей хаты. Трое ребят плетутся за ней; самый маленький, держась за материнскую юбку, пугливо оглядывается. Лицо у Костички потемнело от бессонных ночей и тревоги за мужа. Кузнеца Костю забрали с Митей. В ту ночь много молодых увели из села.

Васёк никогда не забудет, как гитлеровцы забирали Митю, как на рассвете вломились они в хату дяди Степана и, топоча сапогами, лазили по всем углам – искали красноармейцев. Митя сразу привлёк их внимание: у него была бритая голова и забинтованная нога.

– Зольдат? – Двое солдат приставили к его груди автоматы: – Пошоль!

Ребята закричали, бросились к Мите. Степан Ильич отстранил ребят и закрыл собой Митю.

– Он хлопчик, хлопчик… брат… школьник! – кричал он прижимая к сердцу ладони.

Солдат толкнул Митю в спину:

– Пошоль!

Васёк Трубачёв вспоминает, что вместе с ребятами он снова бросился вперёд, но Митя повернул к нему белое лицо и предостерегающе крикнул:

– Трубачёв, останься!..

Никогда не забудут они, как Митя, хромая шёл по двору под конвоем гитлеровцев. Ребята смотрели в окно, онемев от ужаса.

У двери, тяжело дыша, стоял Степан Ильич. Баба Ивга накинула платок:

– А ну, пусти, сыну!

Чёрная, прямая, без слезинки в глазах, она ушла за Митей. Когда Митю вместе с другими арестованными гитлеровцы втолкнули в сарай и поставили у дверей часовых, баба Ивга вернулась. Тогда ушёл Степан Ильич, строго-настрого приказав Ваську не выпускать из хаты ребят. Но он, Васёк Трубачёв, ослушался приказа Степана Ильича. Весь остаток ночи на старом выгоне, недалеко от сарая, где был заперт Митя, ребята ползали между кочками, ловкие и быстрые, как ящерицы. Затаив дыхание они прислушивались к шагам часового, пробирались к толстым бревенчатым стенам и, прижимая губы к пахнущим мохом и смолой пазам, шептали:

– Ми-тя…

Но никто не откликался.

На рассвете они вернулись. В хате не спали. Степан Ильич встретил их молча. Он сидел на скамье, положив на стол свои большие, жилистые руки и глядя куда-то в угол тяжёлыми, невидящими глазами. Глубокая тёмная складка прорезала его лоб. Он обернулся на стук двери, с горькой усмешкой посмотрел на мокрых от росы, усталых, измученных мальчишек и отвернулся. Они прошли мимо него на цыпочках, тихо улеглись, крепко прижавшись друг к другу, осиротевшие и испуганные.

А враги уже расселялись по хатам, выгоняя на улицу хозяев: резали кур, убивали поросят, ломали плетни и заборы, топили хозяйские печи. В новой, только что отстроенной колхозной конюшне клети для жеребят были разбиты в щепы; в раскрытые настежь двери с грохотом въезжали нагруженные машины; новая молотилка, недавно приобретённая колхозом, была поломана и завалена всяким хламом.

В селе воцарился ужас, но люди не смирялись. Они прятали и уничтожали своё добро, чтобы оно не досталось врагам. То из одного, то из другого двора вырывались истошный плач и крики… Кого-то тяжко били, отнимали добро, выбрасывали из хаты. Люди бежали на этот крик, натыкались на дула автоматов и молча пятились назад, хватая своих детей… Люди постигли ужас фашистской неволи. Село как будто оглохло, онемело, затаилось в страшной, непримиримой ненависти к врагу, и ненависть эта ещё больше чувствовалась в молчании, чем в криках протеста и боли.

У Степана Ильича не поставили солдат. В тот день, когда к нему явились фашистские солдаты, баба Ивга жарко затопила валежником печь и наглухо закрыла трубу. Копоть и угар выгнали солдат – они с руганью ушли и больше не возвращались. Зато рядом просторное помещение сельрады кишело гитлеровцами. Вечерами они сидели на крыльце – там, где раньше, мирно раскуривая свои трубки, любили посиживать колхозные деды. Чужой язык, чужие песни раздавались в селе…

Через несколько дней сарай опустел. Фашисты угнали арестованных неизвестно куда. Весь день ребята метались по селу, шныряли между немецкими повозками, искали на дороге следы. Страшное уныние овладело ребятами; сбившись в кучу, они сидели на неубранных сенниках, вспоминая оставленных дома родителей, погибших девочек, Митю… и уже не скрывали друг от друга отчаяния и слёз:

– Никого, никого у нас не осталось!..

Васёк на глазах у товарищей крепился изо всех сил. Он чувствовал, что с потерей Мити ответственность за ребят легла на него как на командира отряда. Он старался казаться бодрым, выходил на разведку с Мазиным и Русаковым, расспрашивал людей, но Митя как в воду канул. Нигде не было слышно об арестованных. Васёк не знал, что предпринять, как жить дальше, где искать Митю. Одинокий, не смея выказать перед ребятами своё отчаяние, он жался к Степану Ильичу. Степан Ильич, мрачный и озабоченный, с беглой лаской клал ему на голову свою большую руку и говорил:

– От меня ни на шаг, хлопче! Держи крепче своих ребят и сам не унывай!..

…Осторожно оглянувшись, Васёк перелезает через плетень и идёт огородами.

На сухой тропке валяются надгрызенные огурцы, разбитые недозрелые тыквы. Длинные гряды истоптаны, торчат зелёные палки оборванных подсолнухов.

Молодица в тёмной старушечьей кофте крадучись собирает в сито горох и зелёные помидоры. Она срывает их с куста прямо гроздьями, пугливо глядя по сторонам. Когда Васёк проходит мимо, она приподнимается, суёт ему в руки сладкие зелёные стручки, ласково кивает головой и, завидев группу солдат, бежит к своей хате. Васёк прячется в кустах и пережидает, пока пройдут гитлеровцы.

За околицей, на опушке леса, шумят ветвистые дубы, белеют тонкие берёзы, сбегают по косогору вниз молодые ёлки. В густой траве желтеют свежесрезанные сосны; прямые и строгие, они лежат вытянувшись, как мертвецы. По золотой чешуе ползают большие муравьи, прыгают кузнечики. Из-под сосен, смятые тяжестью стволов, выбиваются на волю поблёкшие колокольчики, ромашки, лесная гвоздика… Жарко припекает солнце. С мёртвых деревьев тяжёлыми слезами капает на землю смола.

«Митя… Может быть, фашисты расстреляли его где-нибудь в овраге!»

Васёк бросается в траву и горько плачет.

Зелёный мох и белые невестины цветочки ласково вытирают мокрые щёки мальчика; ветер силится приподнять его с земли, треплет за рукав, заглядывает в лицо; муравьи щекочут пальцы.

Негде поплакать командиру отряда – Ваську Трубачёву. Никто не должен видеть его слёз.

От зелёной травы мутно и зелено в глазах. Тихо шелестят рядом рыжие чешуйки сосны. Ваську кажется, что мягкие рыжие усы щекочут ему шею и подбородок…

«Папка, папка…»

Чужой говор настигает его и здесь. Он вскакивает на ноги, настораживается. Группа солдат проходит между деревьями. Васёк видит двух офицеров. На боку у одного из них висит полевая сумка, другой держит бинокль. Они идут к опушке леса. Васёк долго следит за ними глазами. На опушке стоят орудия, они завалены срубленными ёлками. Офицеры что-то говорят солдатам. Внизу, по шоссе, на длинных грузовиках подвозятся ещё какие-то орудия. Васёк тихонько ползёт, прячась за куста ми. Что делают тут враги? Может, они собираются в бой? Васёк сжимает кулаки. В селе Ярыжки тоже хозяйничают фашисты. И железнодорожная станция в Жуковке занята ими…

Васёк снова думает о своих ребятах. Теперь они все живут отдельно: Мазин и Русаков – у колхозницы Макитрючки, он, Васёк, Одинцов и Саша – у Степана Ильича, а Сева – у деда Михайла. Это баба Ивга разделила их по хатам, а Сева сам попросился к деду Михайлу: ему жалко деда, потому что Генка со своим конём исчез, и никто не знает, где он. Где-нибудь в лесу лежит бедный Генка. А рядом с ним, может быть, и верный товарищ его – Гнедой.

Васёк поднимается. Ребята, наверно, уже ждут его.

Они часто собираются в Слепом овражке, за огородами. В этом овражке под изумрудной травой – вязкое, засасывающее болото. Ребята там усаживаются на большой полузатонувшей коряге. Толстые корни её торчат во все стороны.

У каждого из ребят здесь есть своё место. Сегодня место Васька займёт Одинцов, потому что Васёк идёт на пасеку. У Матвеича не стоят фашисты. В цветущем закутке всё по-прежнему, только там уже не гудят пчёлы. В саду сложены пустые ульи. Матвеич говорит, что все они прохудились и лежат здесь для починки. Васёк не спрашивает – он понимает, что Матвеич не хочет кормить мёдом врагов и потому разорил свою пасеку. Оба старика больше сидят теперь в хате. А хата всегда на запоре. Васёк идёт прямиком через скошенное поле, проходит под тополями, перелезает через плетень.

Глава 24

Генка и Гнедой

Генка бродил по самым глухим зарослям леса, скрывая Гнедка. Днём он сторожил его, прислушиваясь к каждому шороху; ночью, припав к шее коня, обливал слезами его морду, гладил его и шептал ему в чутко насторожённое ухо:

– Для чего я тебя воспитывал? Для лихого командира, на геройские дела!

Конь смотрел на него умными карими глазами. Вспыхивали в них, как слёзы, золотые искорки. Чёрными мягкими губами касался он мокрой Генкиной щеки, вздыхал, раздувая ноздри, и тихонько ржал, чуя горе хозяина.