Зеленая гелевая ручка Морено Элой

Сейчас, когда ночь бросила меня в эту бездну одиночества, когда я не хочу, но не могу не вспоминать, я понимаю, что это не было потерянным временем. Это была возможность спасти нашу жизнь, наши чувства. Я знаю, что, если бы мы не были такими, какими стали, и не молчали о том, о чем пытались умолчать, этот взгляд мог бы подарить нам надежду. И все же теперь я бегу, бегу от всего этого.

Проведя чуть больше пятнадцати минут в ванной, Реби обычно шла на кухню, чтобы приготовить кофе. Затем на столе появлялась пачка печенья и коробка хлопьев. Пока завтракали, мы по очереди то и дело заходили в комнату Карлито, чтобы собрать его.

В тот день я был одет – и это нелегко забыть из-за того, что произошло дальше – в черные брюки, белую рубашку, никому не нужный галстук и подходящий подо все это пиджак. Я на руках вынес Карлито в коридор и надел на него его крохотное пальто.

Мчась теперь в этом поезде, идущем без единой остановки, потому что я сам так захотел, потому что испугался, что не выдержу, сойду на первой же станции и вернусь обратно, я думаю, что это вообще за общество, которое позволяет отцу видеть своего ребенка двадцать пять минут утром и столько же вечером. Что это за общество, которое заставляет двухлетнего ребенка вставать в семь утра, чтобы ежедневно переезжать в другой дом.

Все еще держа Карлито, завернутого в несколько слоев одежды, попрощался с Реби одним из тех сухих поцелуев, которыми мы обменивались уже по привычке, не задумываясь, как будто просто пожимали друг другу руку. Первый.

Вышел на лестничную площадку и спустился вниз.

Холод нещадно бил меня по лицу. Не думая ни о чем, не думая о своей жизни, я метр за метром бежал вперед. В спешке я не мог вспомнить, где припарковал машину накануне. Застыв на месте, все еще держа сонного Карлито на руках, я мысленно пытался восстановить картину вчерашнего вечера. Я всегда оставлял машину в одном и том же районе, на одних и тех же улицах, ночью, в одиночку. Вес сына стал ощутимым, а я начал нервничать. Я решил пойти наугад. От четных домов к нечетным, от угла до угла, цепляясь взглядом за каждую припаркованную машину.

Прошло уже минут пять, и правая рука начала слабеть. Мое отчаяние нарастало, мои движения становились все резче и резче, и Карлито, почувствовав это, стал плакать. Там, посреди улицы, я был готов сесть возле первого попавшегося подъезда с ребенком на руках, чтобы умолять. Умолять о переменах.

Безмятежность, царившая вокруг, заставила меня снова задуматься. Я собрался с мыслями, и тут одна маленькая деталь всплыла в моей памяти. Накануне, когда я парковал машину, я оставил ее настолько близко к пешеходному переходу, что подумал – меня могут оштрафовать. Я сосредоточил все свое внимание на пешеходном переходе, на углу, на улице… и вспомнил, что машина стояла в квартале от дома.

Я открыл заднюю дверь и усадил Карлито в кресло. В душе зародился соблазн не делать всего этого, а просто оставить его там, на заднем сиденье, на его счастье, мне жутко хотелось… Я завел двигатель и направился в сторону дома моих родителей.

Пробки на улицах были невыносимые. Я припарковался вторым рядом. Мне потребовалось время, чтобы расстегнуть ремни на чертовом детском кресле. Почему спешка всегда вставляет палки в колеса?

Держа Карлито на руках, я позвонил в дверь.

– Кто там? – спросила меня мама, привыкшая, что внука ей заносят прямо домой.

– Спускайся сегодня ты, я жутко опаздываю! – крикнул я.

Я крикнул женщине, которая каждая утро ни свет ни заря поднималась, чтобы мы могли заниматься нашими собственными жизнями. Я крикнул женщине, воспитывавшей нашего ребенка в большей степени, чем мы сами, которая только и делала, что заботилась о том, о ком мы сами позаботиться не могли, которая никогда ни на что не жаловалась и никогда не упрекала. Я крикнул на нее, зная, что, хотя она никогда не скажет об этом, ей будет больно.

Весь на нервах, я с нетерпением ждал, когда откроется дверь.

– Почему сегодня так поздно?

– Не сейчас, только не сейчас! – продолжал кричать я. – Я на работу сегодня вообще не попаду! – никак не унимался я, передавая ей в руки Карлито.

– Но…

– Не сейчас, мам, не сейчас! – я поцеловал ее в щеку, и этот поцелуй был для нее всем, а для меня – лишь лишней секундой потерянного времени. – Потом поговорим.

Садясь в машину, я крикнул дежурное «Пока!».

Отъезжая, я смотрел в зеркало заднего вида. Она взяла руку Карлито своей и начала махать ею на прощание. По спине пробежали мурашки. Я больше не мог удерживать взгляд на этих двух крохотных фигурах, которые, несмотря на утренний холод, так нежно прощались со мной.

8:20. Парковка компании находилась примерно в десяти минутах от офиса, в отдельном здании. Я уже проскочил два светофора, которые вот-вот должны были переключиться на красный. Едва не переехал пару дамочек, переходящих улицу по пешеходному переходу, несколько раз посигналил какому-то идиоту, который перегородил своей машиной всю улицу. И, когда он высунул мне в окно свой средний палец, еле сдержался, чтобы не протаранить его своей машиной – да заплатил бы я за эту страховку. Затем спустился по пандусу гаража, нашел свое парковочное место и поставил машину, значительно перегородив место одного моего коллеги. «Да и черт с ним», – подумал я.

Думаю, были моменты, когда я чувствовал себя на грани, превращаясь в настоящее животное. Сейчас я сожалею о стольких вещах… вещах, которые всего несколько дней назад никак не задевали мою совесть.

Я вышел из гаража, пробежал около двухсот метров, вошел в здание компании, бегом добрался до лифта и, нажимая кнопку вызова, посмотрел на свои часы: половина девятого.

8:35. Отметил пропуск, восстановил немного дыхание, пока шел по коридору. Смущение и стыд тем не менее уже поджидали меня наверху.

Я немного успокоился, увидев, что Хави еще не приехал. Сара уже сидела на месте. Издалека она окинула меня каким-то странным взглядом. Я думал, что дело было в несвойственной для меня непунктуальности. Но, когда подошел к ней, к своему столу, понял, что причина была совсем в другом. Я был мокрым насквозь, казалось, что даже внутри. Я смотрел на свое отражение во взгляде Сары. Меня выдавала белая рубашка: две большие борозды пота спускались вниз прямо от подмышек, а прилипшая на груди ткань просвечивала волосы по обе стороны от галстука. Насколько это было возможно, я запахнул пиджак, будто погружаясь в пар сауны.

– Что с тобой случилось? – спросила Сара, не в силах отвести взгляд от моей рубашки, которая предательски выставляла напоказ волосы вокруг пупка. В лице Сары я заметил плохо скрываемую брезгливость, которую я раньше не замечал.

– Потом расскажу…

Я рухнул в черное эргономичное офисное кресло на пяти ножках с колесиками.

Так и сидя в пиджаке, галстуке и мокрой рубашке, уткнулся головой в стол.

Потом закрыл глаза, чтобы подарить себе тридцать секунд одиночества и бессмысленных мыслей в потоке жизни, которой у меня давно не было.

Мокрое белое внутри черного, дрожащее словно внутри колодца, бесконечное сплетение звуков, колкость объятий, слепящий свет окон, ресница, которая решает покончить с собой, бросившись в глаз, привкус мела, холод отторжения, зной тепла…

Свет.

Закрыв глаза, я снова оказался в реальности. Реальности, наполненной звуками: стрекотание клавиатур, гул кофейного автомата, далекие невнятные разговоры, электрический разряд неловкости из-за возможных слухов о моей мокрой рубашке.

Я собрался с силами, поднял голову и с облегчением понял, что никто на меня не обращает внимания.

Я выдвинул верхний ящик стола и взял небольшой дезодорант, который держал на случай непредвиденных обстоятельств. Я незаметно сунул его в карман пиджака и среди всех этих звуков медленно направился в сторону туалета, располагавшегося сразу за отделом бухгалтерии. Я прошел по коридору мимо Марты, смерившей меня взглядом, в котором явно читалось равнодушие. Мне было обидно и больно. Это было в разы больнее, чем получить такой взгляд от Эстреллы или уборщицы, или любой другой менее красивой, менее молодой и менее привлекательной девушки.

Смущенный, я продолжил свой путь в сторону туалета. Я прошел мимо бухгалтерии: там почти никого не было. Большинство ушли пить кофе. Так я добрался до двери.

Оглянулся, окинул взглядом открытые двери кабинетов и увидел, что во всех из них, кроме кабинета дона Рафаэля, свет был погашен. Я медленно открыл дверь и так же мягко закрыл ее за собой, боясь, что меня кто-нибудь услышит. Пять раковин, огромное зеркало, не менее десяти метров в длину, и четыре закрытые кабинки для всех необходимых потребностей.

Никого не было – ни снаружи, ни внутри ни звука. Сгорая со стыда, перемешанного с запахом пота, я нервно снял рубашку и подсунул ее под сушилку для рук, дрожа и умоляя, чтобы в этот момент никто не зашел.

Пока горячий воздух пытался стереть следы пота с моей рубашки, я промокал особо влажные места салфетками и параллельно прислушивался к любому шуму, любому подозрительному движению, любой попытке открыть дверь, которая могла бы явить миру полуголого толстяка с волосатым животом, держащего белую рубашку под сушилкой для рук.

Через какое-то время я решил, что с сушкой надо заканчивать.

Уже не было слышно гула кофейного автомата, уже стихли все далекие разговоры. Каждый вернулся на свое рабочее место, и это повышало вероятность неловкой встречи в туалете.

В полной тишине, окружившей меня, надевающий рубашку, я услышал шаги и следующий за ними голос. Знакомый голос дона Рафаэля, который с кем-то разговаривал. По тому, как он говорил сам, а потом делал паузы и слушал, я предположил, что он говорил по мобильному телефону. Голос звучал все громче: он явно приближался ко мне.

Наполовину застегнув рубаху, я схватил пиджак и вошел в одну из кабинок – в самую дальнюю. Я защелкнул засов ровно в ту секунду, когда дон Рафаэль вошел внутрь.

Содрогаясь всем телом, стоя с полуобнаженным торсом и скрещенными наудачу пальцами, я затаился в своем убежище. В кабинке, где едва помещался, я уселся на закрытую крышку унитаза в надежде, что дон Рафаэль меня не заметит, не услышит, даже не почувствует.

Он открыл дверь кабинки слева от меня, продолжая разговаривать по телефону. Похоже, он не обратил внимания, что я был там, прятался совсем рядом.

После слов «Я тебе перезвоню» Рафа повесил трубку, и по шуму я понял, что он сел.

И там дон Рафаэль, начальник отдела кадров, бедняк, женатый на богачке, обладатель зеленого «Ягуара» и одежды от личных портных, образец безупречного поведения, поедатель деликатесов в лучших ресторанах города, владелец яхты на Ибице и шале в горах, золотых запонок, туфель за пятьсот евро и часов за три тысячи, начальник протоколов… сидел рядом со мной, как и любой другой работник компании, как простой смертный человек. В тот день я понял, что для туалета не существует званий и регалий.

Через некоторое время Рафа – думаю, после всего, что мы «пережили вместе», «дон» можно было опустить – открыл задвижку и вышел из кабинки, совершенно не обращая внимания на толстого парня с пиджаком в руках, который стоял по соседству и был готов вот-вот упасть в обморок.

Он едва успел застегнуть ремень на брюках, как мобильный телефон снова зазвонил.

– Да, говори, ничего страшного, давай рассказывай…

Я услышал, как открылась дверь в туалет, а затем также стремительно закрылась за спиной у дона Рафаэля, который, возможно, по случайному стечению обстоятельств, а может, и по привычке, совершенно забыл о том, что руки было бы неплохо вымыть.

В тот момент мне не хотелось бы стать одним из тех, кого он поприветствует при встрече своим крепким рукопожатием.

Я открыл дверь и сделал вдох, стараясь заглотнуть остатки неотравленного воздуха. Рубашка моя почти высохла. Я достал из кармана пиджака дезодорант и распылил по телу.

Вышел.

Я шел по коридору в свой отдел так быстро, как только мог, наблюдая за тем, как дон Рафаэль продолжает говорить по телефону. Он даже не заметил, что чуть не убил меня, выпуская в туалете пар.

Снова прошел мимо Марты, которая сидела и пилила свои ногти. Я даже не соизволил посмотреть на нее, думаю, что и она тоже. Когда я вошел в свой отдел, все выглядело по-прежнему: каждый сидел за своим столом, занимаясь своими делами. На этот раз я даже рад был видеть их, мышек, крутящих свое колесико в клетке. Часы на стене показывали без пятнадцати девять. Хави еще не пришел. Десять минут? Я пробыл там всего десять минут? А мне показалось, что целую вечность.

Я сел в надежде, что меня никто не побеспокоит. Уставившись в монитор, я начал думать сразу о многих вещах. Я абстрагировался от работы, абстрагировался от всего вокруг. Я просто хотел отстраниться от жизни, которую больше не чувствовал своей. Я позволил времени течь мимо меня.

– Что с тобой случилось этим утром? – удивленно спросила Сара.

– Ничего. Просто как только я проснулся, все пошло не так.

И, поставив руки на клавиатуру и уткнувшись в монитор, я дал ей понять, что мне не хочется говорить на эту тему и чтобы ее нос слишком приближался к моей рубашке.

Без пяти девять, а Хави до сих пор нет. Внутри меня боролись два чувства: с одной стороны, беспокойство, с другой – удовольствие от предстоящего наказания. Хави всегда опаздывал. Его предупреждали уже несколько раз, однако с каждым разом компания добивалась лишь одного: несколько дней после выговора он приходил раньше обычного, но уже через неделю все возвращалось на круги своя.

Хави работал, много работал, и возможно, поэтому он был до сих пор среди нас. В тот вторник он опоздал больше чем на двадцать пять минут. Зато Эстрелла уже сидела, счастливая и расслабленная, за своим столом, пунктуальная, как золотые часы, которые она всегда носила – на этот раз с темно-синей сумкой, ярко-красными лакированными губами и полным нежеланием что-либо делать.

8:59. Вошел Хави. Абсолютно спокойно, как ни в чем не бывало. Я подумал о разительном контрасте между его приходом и моим сегодняшним триумфальным появлением. Меня поразила плавность его движений, когда он вешал куртку на спинку стула. Он сел рядом, справа от меня, и принялся за работу, как будто этих двадцати пяти минут опоздания просто не было.

Первые два часа того нового дня я потратил на то, чтобы исправить катастрофу случившегося. Но никто ничего не заметил, поэтому я больше не придавал этому значение.

Половина одиннадцатого: час – какая ирония в этом слове, ведь никогда он не длился шестьдесят минут – ланча.

Обычно мы спускались все вместе, оставляя кого-то одного на месте в качестве дежурного. В тот вторник, сославшись на то, что мне нужно кое-что купить, я спустился раньше остальных.

На улице, как всегда, было полно народу. Люди сновали туда-сюда, разговаривая по телефону, ожидая зеленый сигнал светофора, врезаясь друг в дружку, соблюдая бесконечные дистанции. Одна огромная, с подозрением смотрящая на всех и вся толпа. Сигнал автомобиля, «придурок, смотри, куда прешь!», гул работ, мотороллеры, полицейские сирены… звук жизни. Я пробирался мимо людей, и никто не имел для меня никакого значения: я мог бы толкнуть, повалить на землю встречного, если понадобится, лишь бы двигаться вперед, к книжному магазину. Обогнав двух пожилых дам, которые едва держались на ногах, я вошел туда, где продавалась та заветная зеленая ручка, что должна была изменить мою жизнь. Тогда я даже не представлял, до какой степени.

Я направился прямиком в отдел канцелярских товаров, оставив за спиной заваленные книгами полки, и все же косясь на них исподлобья и с тоской вспоминая те года, когда покупал последние новинки, когда в моей жизни было время для чтения.

Я прошел мимо блокнотов и папок, перьевых ручек сомнительной пользы и стоимостью более ста евро, серебряных ножей для конвертов и фирменных карандашей, оберточной бумаги для подарков, папиросной бумаги, из которой можно делать шарики, – сколько воспоминаний – цветного картона и книжных обложек, давно уже ненужных. Прошел мимо чертежных принадлежностей фирмы «Ротринг», подслушав, как циркули и транспортиры ругают что есть сил компьютерные программы. Прошел мимо корректоров и ластиков, пеналов и компасов, которые можно было дарить во времена моего детства. У кого вообще теперь есть компас? И, наконец, добрался до зоны настоящих письменных принадлежностей, оставив остальные штучки-дрючки позади.

Вопреки своему беспокойству, я почти сразу нашел то, что искал. Внутри гигантских пластиковых контейнеров были десятки зеленых гелевых ручек. Я взял одну, только одну, самую первую, к которой потянулась рука. Я сжал ее между пальцами и ощутил, как у меня ускоряется пульс: как тогда, когда я впервые взял на руки Карлито.

Я подошел к кассе, сжимая ручку в порядком вспотевшей ладони. Стал нетерпеливо ждать, пока пожилая дама вытащит всю мелочь из кошелька, чтобы расплатиться за какой-то дежурный журнал. Я был готов отодвинуть ее в сторону.

Но взял себя в руки. Она рассчиталась, и я подошел к кассиру.

Один евро и пятьдесят центов. Ни больше ни меньше. Столько стоили перемены в моей жизни.

Один евро и пятьдесят центов – такова была цена.

Я удивленно посмотрел на часы: у меня оставалось всего шесть минут. Я с силой толкнул дверь канцелярского магазина и, оказавшись на улице, ускорил шаг. Почти бегом с ручкой в руках я добрался до компании. Поздоровался с охранником, вызвал лифт, вошел, спрятал ручку в задний карман и направился к своему этажу.

Снова всех поприветствовав, упал в кресло. Решил дождаться подходящего момента, чтобы вытащить зеленую гелевую ручку и поставить в стаканчик.

Прошло время.

Я терял терпение.

Все это время сидел, ничего не делая.

Время все шло.

И больше ничего.

Я решил воспользоваться исчезновением Сары и Хави: одна в туалете, второй ушел за кофе. Я понял, что настал подходящий момент. Я привстал, чтобы кончиками пальцев достать ручку из кармана.

Зеленая ручка прямо у меня на столе, в двадцати сантиметрах от моих глаз, гелевая, только руку протяни. Моя. Ключами от машины сделал на ней небольшую зарубку: почти незаметную, но безошибочно узнаваемую полоску.

Я настолько погрузился в процесс, что даже не заметил того, кто из-за спины восхитился моими трудами.

Я услышал сдержанный смех.

Я обернулся, подпрыгнув как ужаленный и выронив ключи от машины на стол.

– Смотрю, ты себе ручку новую прикупил, – сказала она с улыбкой. – В этом месяце сколько уже таких посеял?

– Замолчи! – громко пробормотал я. – Замолчи! Ты хочешь, чтобы все сразу узнали?

– Ого, так она зеленая, вот это круто!

И ловким движением она выхватила у меня ручку из рук.

Начала водить ею по бумаге, рисуя бессмысленные черточки, несколько раз написав свое имя под разными наклонами: вертикально, горизонтально, через всю страницу. Наконец, поставив подпись, покончила с этим варварским расходованием чернил.

– Да, зеленая, так что, если кто-нибудь опять приделает ей ноги, я смогу его тут же вычислить, – оправдался я.

– Что ж, хорошая идея, мистер Холмс, – продолжала она смеяться.

Мой убийственный взгляд не возымел должного эффекта, равно как и мое свирепое «Замолчи!» и последующие объяснения. Поэтому дальше случилось то, чего я больше всего старался избежать.

– Хави, посмотри, что он себе купил, – сказала Сара, все еще держа мою ручку в своих руках.

«Хави, нет», – подумал я про себя.

«Хави, нет», и Хави со стаканчиком еще дымящегося кофе тут же возник перед моим столом.

– Новая ручка, а? Зеленая? Круто! Ну-ка, как пишет?

И, поставив кофе на стол, он взял ручку у Сары.

Он нарисовал несколько каракулей на бумаге, написал полностью свое имя и, наконец, три раза подписался: Хави, ХАВИ, Хави.

В то утро часы неторопливо отстукивали время усталой жизни – моей жизни. Моя новая зеленая гелевая ручка пока что оставалась на месте: внутри стаканчика, внутри главного убежища от чужих рук. Никто ее не брал, никто не крал ее у меня.

И эта бесценная иллюзия начала постепенно терять свою власть надо мной, пока не превратилась в полную нелепицу. Пристально, почти на грани помешательства, проследив за ней последние два часа, я вдруг понял, что уже не знал, чего от нее жду: чтобы она не исчезла и навсегда осталась со мной или наоборот.

Только полуденный голод смог вырвать меня из этих размышлений.

Мы всегда обедали в небольшом баре в трех кварталах от офиса – съездить домой, чтобы поесть, и вернуться обратно с таким рабочим графиком было просто невозможно. В меню за десять евро, включая НДС, входила исключительно домашняя еда: салат по-валенсийски, или большая порция чечевицы, или горячий суп, или тушеное мясо с овощами на первое; картошка с рыбой, курицей или стейком на второе. По четвергам подавали паэлью. И все это дополнялось свежим хлебом из пекарни – единственной в этой районе, которая пекла еще в настоящей печи. На десерт всевозможные домашние сладости и выпечка, которые умела готовить только донья Роза – повариха и владелица заведения.

Обычно мы садились за столик рядом с окном. В тот день, пока все болтали о своем, я не переставал думать о том, что оставил свою ручку наверху одну, беззащитную перед всеми, кому только придет в голову ее забрать.

В тот вторник – хотя, может, это было в другой день, но отдаленные воспоминания порой так тесно переплетаются друг с другом – донья Роза удивила нас десертом из прошлого «Пижама» – ананас и персик в сиропе с шариком ванильного мороженого и яичным заварным кремом.

– Какая вкуснятина! – сказала ей Сара. – Но я, пожалуй, откажусь.

– Не говорите глупостей, чего вам бояться: вы тоще лапши.

Все пятеро уплетали за обе щеки, с каждой ложкой возвращаясь в собственное детство. Несколько минут стояла полная тишина. Но вскоре детские воспоминания уступили место коллективным.

– А помните прошлогодний корпоративный ужин? – спросил Хави, пытаясь зубами ухватить последний кусочек мороженого. – Ну тот, что устраивали на Рождество…

– Как забыть, – отозвался Рикардо. – Пришел домой и еще полночи бутербродами с колбасой отъедался.

Мы все рассмеялись. Всем пятерым вспомнился тот вечер, когда руководство компании захотело произвести на нас впечатление, и, черт возьми, ей это удалось. Жалобы организаторам сего действа сыпались, как пули из пулемета.

– Новая кухня, которой вы никогда не пробовали, – продолжал историю Рикардо, – вот уж точно.

Мы снова рассмеялись.

– Новая кухня, – подхватил Хави, – огромные тарелки и порции для воробьев. По-моему, даже Сара голодная ушла, а?

И Сара, сражавшаяся с последним кусочком десерта, который было сложнее всего достать из тарелки, лишь рассмеялась в знак согласия.

– Месье! Держите, наше фирменное блюдо, – усмехнулся Годо, уже закончивший десерт и демонстрирующий нам пустую тарелку, на которой лежала одинокая оливка, пронзенная зубочисткой.

Мы снова разразились смехом.

– Месье! И вдобавок наш особый десерт: капля растаявшего мороженого с крошкой из ананасовой мякоти, – продолжал он, показывая теперь уже свою тарелку с кусочком недоеденного ананаса в лужице мороженого.

И опять дружный смех.

– Обидно, что нас держат за дураков, – сказала Сара. – Хуже всего то, что, положив четверть порции, они берут за нее втридорога.

– Не выбрасывай остатки, Сара, из этого я смогу приготовить целых пять десертов новой кухни. Сейчас увидите…

И Годо забрал у нее тарелку. Он взял кусочек персика, отрезал от него пять крошечных квадратиков, отодвинув остальное в сторону. Положил на каждый из них по капле заварного крема, в конце присыпав солью.

– Персиковые квадратики, украшенные воздушным облаком из заварного крема и дымкой из соли!

Он снова поставил тарелку перед Сарой.

Мы зааплодировали.

Какое-то время мы не могли перестать смеяться. Это был один из лучших и последних моментов, которые мы провели вместе. Я буду скучать по ним по всем.

Тот разговор теперь так далеко от меня. Так далеки теперь призрачные тени того, что могло бы еще быть, как будто в течение последних нескольких месяцев я только и делал, что бежал.

Я помню, как в последний раз нам с Реби удалось забронировать местечко на краю рутины: один из тех столиков, за которыми еще возможны объятия, поглаживания рук, смешение взглядов. Один из тех столиков, которые мы раньше так легко находили, а теперь с трудом отыскивали только на определенные даты.

Теперь я знаю, что, когда в жизни появляются «определенные даты», все остальные дни просто исчезают. Если предлогом для совместного ужина становится определенная дата, все остальное уже потеряно.

Такой «определенной датой» стал ее прошлый день рождения.

Я пытаюсь закрыть глаза, не смыкая при этом век. Это то, что я делаю всякий раз, когда начинаю плакать. Оглядываюсь: вокруг никого. Я позволяю слезам катиться вниз. Я плачу от осознания того, что не успел вовремя понять, каким я был идиотом. Я плачу, потому что в тот день мы спорили и ругались, кто будет звонить и бронировать столик, тогда как в былые времена я не хотел ничего иного, кроме как порадовать ее романтическим ужином. Я плачу, потому что по дороге в ресторан мы спорили: я разозлился на нее из-за того, что она опоздала на десять минут – она просто хотела стать такой же красивой, как тогда, когда мы еще столько не ссорились. Плачу, потому что за ужином мы практически не разговаривали. Возможно, потому что нам нечего было сказать, возможно, потому что мы боялись сказать что-то, что могло бы перерасти в очередной спор. Я плачу оттого, что ресторан ей показался дорогим, и она упрекнула меня в этом. Оттого, что она испачкала платье, а я сорвался на официантах за то, что те долго подавали еду. Все это углубило пропасть молчания между нами. Молчания, которое много лет назад мы использовали для того, чтобы любить друг друга. Я плачу, потому что домой мы возвращались в полной тишине, потому что в ту ночь мы лежали в одной постели рядом друг с другом, но не вместе, потому что на следующее утро не нашли в себе силы поговорить. Я плачу, поскольку понимаю, что давно, очень давно мы потеряли друг друга.

В тот вторник, когда я купил ручку, я вернулся домой, как всегда, уставший.

Было почти девять часов вечера – вечера еще одного потерянного дня. И, стоя там, посреди бежевого мрамора, рисунок которого я помнил наизусть, положив руку на ручку входной двери, я снова испытал это ощущение. Ощущение, от которого до сих пор не могу избавиться. Ощущение вечного поражения. Нелепое чувство. Да, это самое подходящее слово: нелепое.

За время возращения, которое почему-то растянулось так надолго, я попытался проанализировать все радости только что завершившегося дня. Безусловно, самая огромная была в том, что с первого раза мне удалось припарковаться прямо перед домом. Цели на ближайшее будущее, ежедневные, самые простые… в какой-то момент я почувствовал себя намного легче.

Ужин прошел в полном молчании. Казалось, только телевизор мог нарушить неловкую тишину, возникшую между двумя незнакомыми людьми. Нас связывали лишь случайные фразы: «Не передашь мне воду?» или «Тебе еще нужен хлеб?» Односложные предложения, прерывающие гнетущее молчание между двумя незнакомцами, хорошо знавшими друг друга, возможно, даже слишком, до изнеможения, не позволяющего им без какой-либо видимой причины снова быть вместе так, как раньше.

И причина, которую мы не могли определить, которую не могли отметить как особую дату в календаре, была нашим худшим наказанием. Не было уже, как это было когда-то, мотива, недопонимания, в котором мы могли бы найти оправдание тому, что перестали чувствовать друг друга. В какой-то момент, где-то по дороге мы оборвали связующую нить. В самой глубине, в трясине и топи разрушенных отношений мы потеряли друг друга. Оба.

Тот вечер закончился дежурным «До завтра».

Пока Реби сбежала в спальню, я остался на кухне один на один с посудой. Завтра убирать это все будет уже Адела. Мы даже больше не делили между собой обязанности по дому. Как далеко в прошлом осталось это волнительное чувство самостоятельной жизни в новом доме. «Ты будешь гладить, а я – мыть посуду». «Ты выбрасываешь мусор, а я загружаю стиралку». Как далека сейчас эта иллюзия на тему: «Как будем красить стены в гостиной?» и «Сколько лампочек нужно на кухне?» Иллюзия всего неизведанного.

Много лет назад мы начали нанимать людей, которые делали то, что мы не могли. У нас всегда не хватало времени. У нас не хватало времени, потому что нам приходилось слишком много работать. Нам приходилось слишком много работать, потому что сегодня на все нужны деньги. Деньги, чтобы содержать ребенка, которого мы едва видели. Деньги, чтобы нанять того, кто будет убирать дом, в котором мы едва бывали. Деньги, чтобы жить жизнью, которая уже не приносила наслаждения. Смешной и нелепый замкнутый круг.

Среда, 20 марта 2002

8:49.

В тот день Хави опоздал опять.

Он сел за свой стол справа от меня, и мы сказали друг другу все, что хотели, даже не открывая рта.

– Как продвигаются дела с квартирой, Хави? – спросил Годо, чтобы хоть как-то нарушить молчание, воцарившееся после нашего обмена взглядами.

– О! – ответил тот. – А разве я вам не сказал? Подписываю договор на следующей неделе, наконец-то.

– Поздравляю! – сказали хором Годо и Сара.

Все утро Хави рассказывал нам, что они уже оформили документы на ипотеку на квартиру площадью около шестидесяти квадратных метров, расположенную в северной части города, стоимостью всего двести тридцать тысяч евро. И это притом, что у нее лучшие характеристики: центральное отопление с радиаторами во всех комнатах, и не важно, что этих комнат всего полторы, ванные комнаты с шикарной отделкой и роскошными кранами, и пусть обе ванные умещаются на семи квадратных метрах, а в спальне обшарпанные шкафы и едва входит двухместная кровать. Но главное, исключительная кладовая площадью пятнадцать квадратных метров – почти четверть квартиры. В дополнение к этому идет гараж, куда едва может протиснуться машина. Но это было настоящей сделкой века, хвастался без умолку Хави.

– К тому же у нас прекрасная территория с общим бассейном, двумя теннисными кортами и двумя помещениями для падел-тенниса, – рассказывал Хави, чье эго раздувалось при каждом слове.

– Как здорово! – сказали мы все хором, чтобы сказать хоть что-то приятное, принимая во внимание тот факт, что наш коллега по работе заложил свою жизнь в ипотеку до самой гробовой доски.

В этот момент подошла Эстрелла, которая, как и все остальное рабочее время, бездельничала. Нагрев уши и отодвинув любые моральные дилеммы и приличия в сторону, она произнесла вслух то, что никто из нас не осмеливался озвучить.

– Но, малыш, сколько же ты будешь платить в месяц по ипотеке? – радостно воскликнула она, заставив Хави испуганно оглянуться.

– Ну… – пролепетал он по давлением собственного эго, – каждый месяц мы должны выплачивать несколько тысяч евро по кредиту, плюс расходы на воду, телефон, электричество. Ужмемся как-нибудь, – отвечал Хави теперь уже с меньшей радостью в голосе. – В любом случае, останется еще немного, чтобы жить… я надеюсь.

– Чтобы выживать, – не сдержался я.

И почти все засмеялись.

– Над чем смеемся? – спросил Годо, подошедший в этот момент с кофе в руках.

Мы зовем Годо так, потому что его полное имя Годофредо слишком уж величественное, как говорит он сам с присущим ему чувством юмора. Годо способен играть словами, как профессиональный жонглер. Это один из самых тонких и креативных умов среди всех, кого я когда-либо встречал, который явно находится не на своем месте. Годо мог бы быть писателем, скульптором, певцом, в общем, художником в широком понимании этого слова, но вместо этого он тратил свою жизнь на строчки и последовательности кодов.

Сколько людей в мире находятся не на своем месте? Сколько людей в мире с нереализованными способностями, окруженных невежами, не способными даже разглядеть эти навыки? Годо точно был одним из них, думал я. Жаль только, что на телевидение пускают исключительно креативщиков, которые могут придумать разве что заезженные фразы: «Я поменяю ваш шампунь на два моих…»

В другом отделе прямо напротив Эстреллы сидел Фелипе: зануда, футбольный фанат, приставала из приставал. Один из тех людей, от которых просто невозможно отделаться, когда они начинают говорить с вами, и, просто слушая их, вы уже понимаете, что устали, что они вам надоели с их техническими подробностями, с их несокрушимой риторикой, с их невыносимой тяжестью. Он постоянно говорил о футболе, об этом чертовом футболе. Я ненавижу футбол. Вернее, так: нет никакого смысла в том, чтобы его ненавидеть, он просто мне не интересен, как не интересно фехтование, парусный спорт или поло…

Его фразы всегда были одинаковыми: «Ты можешь поверить, какой гол он пропустил в последнюю минуту! Этот судья дальше своего носа не видит! Выдумали какой-то офсайд! У нас черная полоса! Вчера мы провели одну из лучших игр года! Мы выиграли последние десять матчей!»

– В смысле, «мы выиграли»? Что значит «мы»? Что значит «мы победили»? – разозлился я однажды, в один из тех дней, когда все идет не так.

Я набросился на него, не задумываясь, так грубо и так дерзко, что хотел было остановиться, но уже не смог:

– Ты случайно зарплату не получаешь в твоей команде? Что это такое «мы выиграли»? Ты ни черта не выиграл! Ты что такого сделал, чтобы выиграть? Ты играл? Ты тренировался, может, каждый день? Или получил миллион евро за игру? Нет, ты просто потратил немного заработанных денег на то, чтобы купить спортивный журнал, который печатает новости исключительно о футболе, а когда нет новостей – сам их придумывает. Ты потратил деньги на покупку билета, чтобы посмотреть игру, потратил восемьдесят евро на шарф, красная цена которому не больше пяти, чтобы ходить в нем на стадион. А те, кто действительно победил, так это они – чертовы невежды, – и на этом я угомонился.

Мы с Фелипе несколько минут смотрели друг на друга. Мы ненавидели друг друга, он, конечно же, сильнее. Никто не говорил ни слова, никто даже не шевелился. Я развернулся и ушел первым.

Я признаю, бывали дни, когда я становился жестоким. Я перешел границу, теперь я это знаю, тогда я этого не понимал – у меня просто выдался неудачный день. Фелипе потребовалось больше недели, чтобы вновь заговорить со мной.

И когда он это сделал, он заговорил со мной о футболе.

Грустная среда.

Самое точное определение того мартовского дня. Это была не особая среда, не веселая среда, не грандиозная, не скромная, даже не незабываемая. Она была грустной. И закончилась вполне ожидаемо: ручкой, по-прежнему стоящей в стаканчике на моем столе.

Я присмотрелся внимательнее и издалека увидел ее. «До завтра», – прошептал я ей, уходя.

Грустно спустился вниз и вышел на улицу.

Грустно вошел в гараж, чтобы сесть за руль автомобиля.

Грустно приехал домой, без каких-либо надежд и иллюзий и даже без надежд на таковые.

Грустно их поцеловал, принял душ, и даже вода не смогла унести с собой всю эту грусть.

Я лег в кровать, никому ничего не сказав, и просто стал ждать, пока кто-нибудь с грустью начнет меня искать.

– Что-то случилось? – удивила меня своим вопросом Реби.

Она была там, рядом со мной, сидела на краешке кровати, положив ладонь мне на щеку. С той нежностью, которая возникает только перед лицом тяжелой болезни или невыносимой грусти.

– Нет, просто сегодня я очень устал. И потом, у меня немного болит голова, так что я, наверно, не буду ужинать, – соврал я. – Карлито уже спит?

– Да, не переживай, я что-нибудь перекушу и тоже лягу, – она поцеловала меня в лоб, чего я никак не ожидал.

И этот поцелуй напомнил мне о том, что я по-прежнему ее любил, что она по-прежнему была нужна мне, но только так, как бывают нужны близкие люди в сложные моменты жизни. Как нужны родители, когда вы лежите на больничной койке, как нужна жена, когда вас неожиданно уволили с работы, как нужен друг, когда вы нуждаетесь в помощи. Именно так я нуждался в ней, и никак иначе.

Я провожал ее взглядом, когда она встала и отправилась на кухню.

Она выключила свет. Закрыла дверь в спальню, чтобы шум ее жизни не беспокоил меня.

Она вернулась довольно быстро. Вошла молча, думая, что я уже заснул. Включила тусклый свет на тумбочке и, повернувшись спиной к зеркалу, начала раздеваться. Она еще не успела переодеться после работы.

Притворившись, что сплю, я следил за ней сквозь ресницы. Она медленно сняла блузку, расстегивая пуговицу за пуговицей, и осталась в черном бюстгальтере, который выгодно подчеркивал еще упругую грудь. Затем расстегнула боковую молнию на юбке, позволив ей упасть на пол. Двумя маленькими прыжками, отдаленно напомнившими шаги, избавилась от нее, оттолкнув в сторону. Лежа в кровати, я наслаждался ее образом: слегка изогнутой спиной, плавно переходящей в округлые, подкачанные, прекрасные бедра. Передо мной было тело, перечеркнутое тремя линиями: черным бюстгальтером, крошечным треугольником черных стрингов и такими же черными туфлями на каблуках.

Она отправилась в ванную.

Я ощутил – и был крайне удивлен – легкое возбуждение. Мне почему-то стало стыдно, и я никак не мог понять причину этого чувства: возможно, из-за отсутствия привычки, возможно, из-за того, что я наблюдал за ней тайком.

Я продолжал притворяться спящим, прислушиваясь к звукам воды, убегающей куда-то вдаль, зубной щетки, скользящей по ее зубам, закрывающейся дверце шкафчика.

Как только наступила полная тишина, она вернулась обратно в спальню.

Она приблизилась ко мне уже без лифчика, с обнаженной грудью, мягко раскачивающейся в такт, пока она шла на каблуках, которые заставляли ее тело выглядеть более жестким, как и мое. Я не испытывал ничего подобного уже несколько месяцев.

Реби в свои тридцать пять лет по-прежнему оставалась красавицей. Три дня тренировок в неделю, контролируемое питание и ежедневный уход позволяли ей сохранять юность прекрасного тела.

Я продолжал прятаться под простынями. Она сняла туфли, надела пижаму, села на кровать, проверила будильник и легла рядом со мной, отвернувшись в противоположную сторону. Другого поцелуя не последовало.

Между нами было меньше полуметра, а мне казалось, что она так далеко. Еще несколько минут я надеялся прикоснуться к ее телу, чтобы она повернулась, чтобы ее губы приблизились к моим, чтобы ее грудь соприкоснулась с моей, чтобы связать нас воедино… Но этого так и не произошло… Пару минут я пребывал в своем возбужденном состоянии, но реальность безжалостно покончила с ним.

Как могли мы так долго обходиться без этого? Может, есть кто-то еще, кто заставляет ее чувствовать себя счастливой? Когда остановилась эта карусель страсти? Почему я не взял инициативу в свои руки? А если бы она отказала мне? Или начала бы выдумывать оправдания?

Именно в те дни мысль о ком-то третьем превратилась в навязчивую идею. Любая задержка, любой звонок на мобильный телефон, любое выражение счастья на лице тут же заставляли меня тонуть в океане неверности, ее неверности.

«Люблю ли я ее?» – спрашивал я себя. Да.

И продолжаю любить до сих пор.

Четверг, 21 марта 2002

Четверг, шесть утра. Я проснулся раньше будильника.

Мое возбуждение возобновилось ровно на том месте, где накануне я расстался с ним, хотя теперь, конечно, уже по другой причине. Реби по-прежнему спала, укрывшись простыней с головой. Медленно, еще в полудреме, я провел рукой по брюкам ее пижамы. Осторожно, немного нервничая, развязал завязки, которые служили ремнем. Просунул руку между брюками и ее кожей, пальцами дотрагиваясь до ее прекрасных ягодиц. Затем стал гладить их уже ладонью, с силой, с жадностью и возбуждением сжимая их, слегка вонзая ногти в кожу. Я придвинулся к ней ближе, все еще поглаживая бедра, пока не заметил, что мой член уперся в ее тело. Я начал тереться им об нее. Сначала медленно, потом все сильнее и сильнее, чувствуя, как закипает кровь. Я обхватил ее руками и крепко обнял. И так, упершись своим животом в ее поясницу, дошел до полной эрекции.