Зеленая гелевая ручка Морено Элой

Очередные написанные под копирку выходные.

Мы с Реби практически не разговаривали.

Я так и не смог рассказать ей о своем плане.

Наши отношения ухудшились настолько, что нам даже не хотелось говорить на эту тему.

Пока она занималась домашними делами, я уходил гулять в парк.

Пока она ходила за покупками, я сидел дома.

Пока я ужинал, она играла с Карлито в другой комнате.

Пока она ужинала, я уже спал.

Тем не менее я использовал субботу, чтобы наполнить кладовую еще большим количеством вещей, необходимых для реализации плана, который на данный момент был только моим и только для меня.

Понедельник, 22 апреля 2002

Выходные принесли с собой временное перемирие. В тот понедельник никто не захотел встречаться лицом к лицу, поэтому партия неожиданно была разыграна в другом месте.

Вечером я немного задержался, заканчивая работу над одним заказом. Поздоровался с Луизой, когда та пришла, но не стал вступать в привычную светскую беседу.

Около половины восьмого я вышел один из офиса. На улице я вдруг заметил припаркованную поблизости машину. Я заглянул внутрь, потому что лицо сидящего на водительском сиденье человека, обращенное в мою сторону, мне показалось знакомым: Хосе Антонио.

Он изменил тактику. Сначала я подумал о том, чтобы удариться в бегство, но, поняв, что мне абсолютно нечего терять, передумал. Я направился к машине.

Я перешел дорогу – на его лице застыло удивление. Он хотел было спрятаться, но не смог. Он хотел бы сбежать, но я уже был рядом. Он открыл окно.

– Привет, Хосе Антонио, – сказал я ему, расползаясь в улыбке.

– Привет, – смущенно отозвался он.

– Что ты тут делаешь? – спросил я.

– Да… да, я… ну, так, ничего… просто друга жду. – За одну секунду он не смог придумать лучшего ответа. – А ты? – тут же перешел он в нападение.

– Чтобы ночь кому-нибудь испортить, не так ли? – спросил я в лоб.

Мы оба замолчали. Я видел по его глазам, что он понимает, о чем я говорю.

– В общем, я иду домой, и думаю, что если твой друг не придет, то тебе следует сделать то же самое, – я наслаждался моментом.

– Да, конечно… доброй ночи, – ответил он.

Я пошел в сторону стоянки, не оборачиваясь. Добрался до угла и уже там, скрывшись из его поля зрения, остановился и начал наблюдать за ним. Я посмотрел в стоявшее тут же на углу дорожное зеркало. Не прошло и двух минут, как он запустил мотор и уехал прочь. Очевидно, что он шпионил за мной. Безусловно, ему приказали.

Я пришел домой поздно. Настолько поздно, что мы с Реби уже даже не имели возможности поговорить. Я должен был привести свой план в действие как можно быстрее, до того, как наши мучающиеся в агонии отношения умрут окончательно.

Вторник, 23 апреля 2002

Со стороны Рафы не было никаких сюрпризов.

На часах пробило половина восьмого, и всего за несколько минут офис опустел.

Мне тоже следовало уйти, чтобы приехать домой и рассказать Реби о своем плане. Но я боялся. Я был трусом, который предпочитал задерживаться на работе и возвращаться как можно позже, чтобы она уже успела уснуть. Трусом, который там, в уединении спальни, возможно, когда-нибудь найдет в себе смелость, чтобы признаться ей в своем желании изменить нашу жизнь.

Я задержался в офисе еще некоторое время.

А потом еще.

Пришла сеньора Луиза, и мы поздоровались.

Она пошла убираться.

Я остался один.

Меня снова охватило жуткое любопытство: почему Эстрелла получала такую большую зарплату?

Я подошел к ее столу: мне оставалось изучить содержимое третьего ящика. И пока сеньора Луиза занималась своими делами, я занимался своими: погружался в чужие тайны. Открыл третий ящик и достал оттуда несколько модных журналов, каталогов, магазинных чеков, пару-тройку помад, небольшое зеркало… Я собирался обыскать самое дно в надежде найти какое-нибудь сокровище, когда чья-то рука легка мне на плечо.

Легкая рука, небольшая, которая скорее опиралась на меня, нежели сжимала. Я тут же понял, что это был не дон Рафаэль, и вздохнул с облегчением. Я повернулся и увидел перед собой лицо Сары. Мое сердце тут же успокоилось.

– Что это ты выискиваешь в ящике у Эстреллы? – удивленно спросила она.

– Ничего, ничего такого, просто… – я придумывал на ходу, – подумал, что у нее может быть моя гелевая ручка… ну зеленая, помнишь?

– У нее? – Сара посмотрела на меня с еще большим удивлением.

Я не знал, что еще сказать, поэтому моим единственным спасением было сменить тему разговора, спросить о чем-нибудь ее.

– А ты что здесь делаешь в такое время?

– Я оставила ключи от машины в ящике стола, и, надеюсь, они здесь. Заметила, что их нет, уже когда добралась до гаража.

– Вон оно что, – ответил я.

Она пошла к своему столу за ключами. Я собрал в кучу все, что достал, и положил обратно в ящик. Пристыженный, я пошел на свое место и сел за стол.

Сидя рядом, как все эти долгие годы, мы посмотрели друг на друга. Она вдруг придвинулась ко мне и резким голосом спросила:

– У тебя есть минутка?

– Что? – не понял я.

– Мне хотелось бы поговорить с тобой минутку, у тебя есть время на чашечку кофе? Внизу, где-нибудь не здесь, – прошептала она.

Внизу, не здесь – странно. Я посмотрел на часы: было еще рано. Почему бы и нет?

– Ладно, подожди секунду.

Я пошел к сеньоре Луизе, чтобы сказать ей, что ухожу. С разочарованием на лице она попрощалась со мной до следующего дня.

Вернулся к Саре, которая все еще сидела в своем кресле и ждала меня.

Выключил компьютер и взял куртку. Мы оба направились к лифту. Я видел, что она сильно нервничает.

Какой же я был слепой в ту ночь, я ничего не замечал. Если бы я только заподозрил что-то неладное, я бы еще смог все изменить, но я ничего не понимал.

Мы вышли из здания, попрощавшись с охранником. Уже на улице я снова увидел машину Хосе Антонио, который должен был – хоть и против желания – быть там. Я посмотрел на него и понял, что мне лучше опустить голову.

– Что-то не так? – спросила Сара.

– Нет-нет, ничего.

Мы отправились в кафе на углу. Уселись за укромный столик в самом углу, отдаленный, скрытый от глаз посторонних. В это время народу уже практически не было: только официант и два пожилых сеньора, которые потягивали свой вечерний кофе.

Мы тоже заказали себе по чашке.

Мы не проронили ни слова, пока к столику не подошел официант, будто боялись, что его появление прервет важный разговор.

– Ты скажешь мне, наконец, что случилось? – с любопытством спросил я.

– Ничего страшного, – ответила она мягко и смущенно. И по этой фразе я понял, что наш разговор должен был быть важным.

Мы снова замолчали, слушая тишину. Было так трудно разгадать ее секрет.

Сара взяла чашку в руки, поднесла ее ко рту и, опустив глаза, заплакала. Это были едва слышные, приглушенные рыдания, которым чувство стыда не позволяло вырваться наружу в полную силу в общественном месте.

Я положил свою руку на стол прямо перед ней. Она положила сверху свою ладонь, погладила мои пальцы, обхватила мое запястье. Мы посмотрели друг на друга, и в этот момент я вдруг почувствовал то, что не должен был чувствовать.

Мы молча сидели, держась за руки. Смотрели друг на друга, как два школьника, как два влюбленных человека, коими в глубине души не являлись. Наши головы приближались друг к другу. Это было непроизвольное движение. Наши лица отделяли какие-то десять сантиметров, между нашими губами было всего несколько секунд.

Мы глубоко дышали. И не могли даже моргнуть.

Звук кофемашины заставил нас проснуться. Мы понимали, что ничего хорошего из этого не выйдет.

Я отпустил ее руку, и мы как будто тотчас отпустили друг друга.

Мы выпили немного кофе, и я снова начал ее расспрашивать.

– Что с тобой, Сара? Что-то случилось с Дани? – спросил я, пытаясь найти выход из неловкой ситуации.

Она никак не решалась.

Теперь я знаю, что эти слова были слишком личными. Они шли не от головы, и даже не от сердца, они вырвались из самых глубин ее души. И каждая фраза, пробившаяся наружу, была обескровлена, испещрена язвами чувства вины. Но она не сказала этого, или, возможно, сказала, сама того не поняв.

Это было признание. У Сары не было никого. У нее не было семьи, к которой можно было бы обратиться: все жили слишком далеко. У нее почти не было друзей, поскольку сын занимал все ее время. Саре нужно было жить, ей нужны были ощущения, которые необходимы всем, ей нужно было то же, что и всем, о чем не говорят. И в этот момент я оказался самым близким для нее человеком, тем, кто уже давно знал историю ее жизни.

– Бывают моменты, в которых… когда… мне так одиноко, – попыталась объяснить она, – так одиноко, что внутри меня все разбивается на мелкие осколки. Мне всего тридцать два года, а я ощущаю себя одинокой, и каждый день, когда я возвращаюсь домой, его стены сводят меня с ума. Одиночество, ты знаешь, что такое полное одиночество? – спросила Сара, снова начав всхлипывать.

Я молчал.

– Бывают дни, и их больше всего, когда я просто выхожу из четырех стен моего дома, чтобы запереть себя в четырех стенах офиса, а затем снова возвращаюсь в четыре стены дома. И знаешь, кто меня там ждет? Никто. Только одиночество. Быть одной, потому что нравится быть одной, не имеет ничего общего с тем, чтобы быть одинокой. Одиночества не желает себе никто. Уже много лет у меня никого нет… никого. Конечно, у меня были короткие отношения из числа тех, что удовлетворяют основные потребности, которые длились несколько дней, а то и часов. Пустые отношения, где все заканчивается, как только они узнают о существовании Дани, где все даже не начинается. Пять лет я только и слышу фразы: «Я тебе перезвоню», «Увидимся», «Ну у меня есть твой телефон». Но никто не перезванивает, и я ни с кем не вижусь, потому что знаю, что не давала никому свой номер. Отношения, которые длятся ровно до тех пор, пока они не находят то, что ищут. Но я ищу что-то большее. Я ищу возможность поговорить, знать, что завтра, на следующий день и даже через день кто-то будет ждать меня дома. Кто-то, кому будет интересно, что произошло со мной за день, с кем я смогу разговаривать, как сейчас с тобой. Я не ищу кого-то конкретного: ни идеального, ни красивого, ни высокого, ни темноволосого, ни блондина. Я просто ищу того, кто не испугается, когда узнает, что у меня есть ребенок, который нуждается во мне не меньше, чем я сама нуждаюсь в этом ком-то.

Сара продолжала говорить, и на мгновение мне показалось, что она даже забыла о моем присутствии. Находясь будто в трансе, она сказала то, что не должна была говорить, по крайней мере, мне.

– Я уже несколько недель встречаюсь с человеком, которого интересует только секс, не более того. Только на этот раз все по-другому. Только секс, но все равно мне страшно, потому что я боюсь ошибиться даже в этом. Секс – это, конечно, прекрасно, но как же я? Я знаю, что мне не следует продолжать подобные отношения, но это так… это так сложно объяснить, и еще сложнее понять…

«Все по-другому» – это были ключевые слова, которые я не смог разглядеть, не смог вовремя разгадать. Этот нюанс помог бы мне в тот день избежать катастрофы. По-другому. Да, но в чем именно по-другому? Что было по-другому именно для нее? Это было так призрачно, так невнятно, что я не смог вовремя понять, и теперь мне безумно стыдно.

– Только секс, – продолжала она, – только для того, чтобы удовлетворить естественные потребности. Я знаю, что это неправильно. Но какая разница? Какая разница, когда тебя некому наказать за это? Какая вообще теперь разница?

Сара умолкла и посмотрела на меня так, будто очнулась после долгого сна.

Она посмотрела на меня с удивлением, как-то странно, но, прежде всего, если что-то и было в этом взгляде, так это чувство глубокого сожаления. Она слишком много сказала, она слишком сильно открыла свою душу. Она говорила со мной так, как могла бы говорить только со своим дневником. На последних словах она забыла, что я был рядом. Она позволила вырваться наружу словам, которые должны были навсегда остаться где-то глубоко внутри.

И перед этим взглядом я чувствовал себя опустошенным, потерянным. Я не смог разглядеть всех скрытых смыслов в том, что она рассказывала мне, сама того не желая. Все, что хотела сказать, так и не сказав. Второй раз в моей жизни, в ее жизни, я не знал, как ей помочь.

Этот разговор не объединил, а разлучил нас. В тот день оборвалась наша дружба, оборвалась та связь, которая установилась однажды ночью, когда она мне поведала о потере своих двух Мигелей.

Никто не способен, настолько обнажив свою душу, продолжать идти вперед, будто ничего не было. С того дня началось наше отчуждение. Мы избегали друг друга, мы расставались, оставаясь друзьями, но теперь все было по-другому.

Она – своим признанием, я – своим нежеланием ее вовремя остановить, мы только что разорвали нашу дружбу, деликатно, мягко, без гнева и упреков.

– Мне нужно идти, – сказала она тихо.

– Тебя кто-то ждет? – спросил я ее.

– Это важно? – она мне не сказала ни да, ни нет.

Вопрос остался без ответа, повиснув в воздухе условностей.

Теперь я думаю, что в ту ночь мы оба могли бы потерять гораздо больше, мы могли бы изменить наши отношения. Мы могли бы оба оказаться в ее комнате. Сара искала любовь, а я… я не знал, что искал.

– Нет-нет, – смущенно ответил я.

Мы замолчали, посмотрели друг на друга и во второй раз придвинулись ближе друг к другу. Мы взялись за руки, она приблизила свои губы к моим и, будто шепотом, поцеловала меня.

Это длилось мгновение, страстно.

– Нет, Сара, нет… – сказал я, отпрянув от нее.

– Прости.

Мы молча допили кофе.

Мы не могли смотреть друг другу в глаза.

Мы вышли на улицу в полной тишине и попрощались практически навсегда.

– Пожалуйста, не осуждай меня, не думай об этом. Забудь обо всем, что случилось.

– Сара… – Но она побежала прочь, и я понял, что в тот день я также потерял и ее. Навсегда.

«Забудь обо всем, что случилось». Но это было невозможно, я никогда не смогу забыть разговор, который изменил наши отношения раз и навсегда.

Среда, 24 апреля 2002

Уволили Хави.

Не было выговоров, диалогов, монологов.

Хави пришел на двадцать минут позже. И это был подходящий повод, но не для него, а для меня – наглядный урок.

В этом увольнении была угроза, косвенная, скрытая, но все же угроза в мой адрес.

Все было тихо, без скандалов, но жестоко.

Он позволил ему опоздать и сыграть с ним в эту рисковую игру. Он позволил ему даже выйти на ланч в тот день, позволил ему расслабиться, чтобы потом, через два часа, с наслаждением убить одним ударом.

Мы только-только вернулись с ланча, как вдруг зазвонил телефон Хави. Зазвонил так, как обычно звонят, когда несут дурную весть.

Хави снял трубку, и через пару секунд лицо его застыло.

Повесил трубку, проглотил слюну и облокотился на стол. Скрестил руки и опустил на них голову. А затем внутри него все оборвалось.

«Вы уволены. Пожалуйста, соберите личные вещи».

Ничего больше, коротко и ясно. С этого момента Хави больше не работал в нашей компании.

Он встал, поднял вверх голову и со словами «Позже поговорим» покинул свое рабочее место, свою компанию, свой источник средств к существованию.

Хави больше никогда не возвращался, не было ни единой весточки о его жизни. Он не звонил, мы тоже. Он не звонил, и, возможно, не делал этого из чувства стыда, возможно, потому что не знал, что сказать, как справиться с ситуацией. Возможно, он не звонил, потому что надеялся, что мы сделаем первый шаг. Мы не звонили ему, возможно, из-за того, что не хотели его беспокоить, не хотели, чтобы он чувствовал себя некомфортно, не знали, что ему сказать. Может быть, мы не звонили, потому что надеялись, что он сделает первый шаг.

В половине первого зазвонил мой телефон. Дон Рафаэль, как всегда, через Марту вызывал меня к себе.

Но я не расстроился, я даже не испугался. Я встал и спокойно направился к его кабинету.

– Проходите, проходите, – сказал он, махнув рукой.

– Вызывали? – спросил я, усаживаясь на стул без приглашения.

– Как следует из внутреннего положения компании, касающегося отдела кадров, я должен сообщить вам, что один из сотрудников, входящих в вашу рабочую группу, был сегодня уволен, – сказал он мне, стараясь отыскать что-то в своем ящике.

Он достал пачку сигарет, черную гелевую ручку и пачку с презервативами, которую отложил в сторону.

– Чего только не найдешь иногда в ящиках стола! – сказал он, уставившись мне прямо в глаза. – Ах, ну вот же она, – и достал синюю папку с двумя листками бумаги внутри. – Итак, посмотрим. Я постараюсь быть краток: после нескольких не возымевших результата предупреждений, касающихся поведения Хавьера Гомеса, после трех уведомлений, указывающих на явное отсутствие пунктуальности и уважения к правилам компании…

Его театральная постановка растянулась минуты на три, и он, наконец, спросил:

– Хотите что-нибудь добавить?

– Только то, что, несмотря на его утренние опоздания, он всегда выполнял работу в срок и отрабатывал это время в обеденный перерыв или после работы.

– А мне все равно. Вы меня понимаете? Мне плевать. Его непунктуальность является в глазах компании серьезным проступком, но за это он постоянно оставался безнаказанным. Разве ваши товарищи не имеют такого же права опаздывать? Может, он чем-то лучше вас или любого из ваших коллег?

И тут, сам того не желая, а может, и наоборот, он закричал на меня. И я угодил в ловушку. Виной тому были не крики, к чему все давно привыкли, а его лицо, в котором читалась безграничная власть. Бывают случаи, когда люди теряют контроль над собой и ничего уже не могут с этим поделать.

– Может быть, Эстрелла чем-то лучше меня или моих коллег? – крикнул я ему в лицо. Но как только слова слетели с моих уст, я понял, что допустил серьезную ошибку.

И доказательством тому стала воцарившаяся тишина. Это было, несомненно, мое поражение, пусть и маленький, но провал. Он жаждал моего самоубийства на камеру: признания в том, что мне известно что-то такое, что я никогда не должен был знать. К собственной радости, я сдержался и больше не сказал ни слова.

– Ну, Эстрелла – это отдельный случай, поэтому у нее свои условия труда и своя зарплата… – тут он замолчал, выжидая, чем я буду парировать. Но я устоял. – В любом случае я думаю, что все это не ваша забота.

– Так тогда и не сравнивайте, потому что не все мы тут равны! – крикнул я ему.

– Безусловно, – и снова его властная улыбка. – Вы совсем не похожи на меня.

Он бросал вызов за вызовом, испытывая мое терпение. В действительности, кроме презервативов, пластикового стакана с фиолетовой помадой и привлекательной секретарши, у меня на него ничего больше не было. Он знал, что я безоружен.

– Нет, к счастью, я совсем не похож на вас, – мне уже было нечего терять, мне было уже все равно, потому что было жутко обидно и больно за Хави…

– Что вы имеете в виду? – продолжал он провоцировать меня.

– Только то, что меньше всего на свете мне хотелось бы походить на вас, – сказал я, глядя ему прямо в лицо.

Может, это было из-за увольнения Хави, может, из-за поведения Рафы – из-за упаковки презервативов, которую он демонстративно выложил передо мной на стол, может, из-за его жены или из зависти, я не знаю, но впервые в жизни я наслаждался тем, что причинял боль другому.

– А вы думаете, что мне хотелось бы походить на вас, ничтожество? – начались оскорбления. Я довел его до белого каления, зная, что за моей спиной осталась открытой дверь.

– Вы хоть знаете значение слова «ничтожество»? Ничтожество – это никчемный, бессодержательный человек. И знаете, как пишется слово «бессодержательный»? Оно пишется через «о». И знаете ли вы, дон Рафаэль, насколько это режет глаз, когда мы получаем от вас по электронной почте письма с кучей орфографических ошибок? Как можно быть настолько безграмотным и даже не замечать этого? – я тоже умел оскорблять. – И кстати, увольнять… Увольнять кого-то, как вы только что сделали, тоже пишется через «о». Этому детей учат еще в школе.

Я подписал себе смертный приговор. Я понял это сразу, как только перестал говорить, как только увидел, что он даже не в состоянии подобрать слова. Я встретился с быком, рвущимся протаранить меня, с человеком, желающим покончить со мной и не подозревающим, что это был и его конец тоже. Снаружи было полно свидетелей, и не все были похожи на него.

Он сдержался, хотя я прекрасно видел, чего ему это стоило. Камера, безусловно, все записывала. Дверь была открыта настежь, равно как и раны его самолюбия.

– Убирайтесь отсюда! – крикнул мне. – Убирайтесь отсюда, идиот!

– Ничего другого я от вас и не ожидал, – и, продолжая обращаться к нему на «вы», я попрощался.

Мы оба встали, наши тела двинулись навстречу друг другу. И когда наши взгляды встретились, голосом, пропитанным яростью, он тихо зашипел.

– Как долго, по-твоему, продлится твой брак? – спросил он и улыбнулся.

Я ушел, растерянный, не сводя с него глаз. «Как долго, по-твоему, продлится твой брак?» Что это вообще значило?

В ту среду я не стал дожидаться сеньору Луизу. Впервые за долгое время мне просто хотелось поскорее вернуться домой.

Я не разговаривал с Сарой, не разговаривал ни с кем, не звонил Хави, просто ушел в положенное время: пробил пропуск и исчез. В каком-то смысле я одержал над ним небольшую победу.

От возвращения домой я не ждал ничего необычного.

И вместо того, чтобы рассказать Реби о своем плане, мы с ней поссорились.

Я пришел расстроенный, она была подавлена. Мы даже не стали сдерживаться. Это была серьезная, мучительная, причиняющая физическую боль ссора. Она отличалась от ссор влюбленных, потому что в ней больше не было места сожалению, страху потерять друг друга, слезам в подушку и признанию вины. Нет, она не была ссорой влюбленных.

Отличалась она и причинами. Их попросту не было. Теперь любая глупость могла разлучить нас навсегда. Порожденная взаимной усталостью, любая ссора стояла между нами и каждый раз приводила к более ожесточенным столкновениям.

– У нас ничего нет на ужин? – спросил я, глядя на нее, лежащую на диване.

– Нет, – ответила она, даже не поворачиваясь в мою сторону, не обращая на меня внимания.

– А каннеллони где? Вчера оставалось, по крайней мере, четыре штуки, – злобно поинтересовался я.

– Я их съела, потому как ты всегда приходишь поздно, – ответила она, продолжая смотреть телевизор и едва смотря на меня.

– Ты ничего мне не оставила? – крикнул я на нее.

– Нет! Отстань от меня!

Меня задела не столько эта фраза, сколько ее тон.

– Отстану, когда захочу! – крикнул я.

– Заткнись уже, ты мешаешь мне смотреть телевизор! – и это «заткнись» было насквозь пропитано ядом.

– Сама заткнись, дура! – первое оскорбление.

– Сам дурак! – и снова уставилась в телевизор.

Я подошел к столу, взял пульт и выключил его.

– Что ты делаешь, идиот?! – крикнула она, поднимаясь и стараясь схватить меня за руку. – Отдай сейчас же!

– Не отдам! – крикнул я.

– Отдай мне пульт! – снова крикнула она, яростно вцепившись мне в руку.

Я оттолкнул ее. Она остановилась от удивления, возможно, потому что мы впервые так ссорились. Тяжело вздохнув, она снова набросилась на меня. Снова схватила за руку, на этот раз сильнее прежнего, царапаясь и вонзая ногти. Я снова оттолкнул ее, отбросив на диван, и пульт упал на пол, разбившись на две части.

– Скотина, сволочь, когда-нибудь ты мне за все заплатишь!

И в слезах она ушла в нашу комнату.

Закрыла дверь на ключ.

Я остался на диване, пытаясь понять, было все по-настоящему или мне только приснилось. Она никогда со мной так не разговаривала, с таким презрением, исходящим буквально из каждой поры ее кожи. Почему такая реакция? Почему столько жестокости в ее словах?

Я подобрал две половинки пульта. Попытался соединить их, но это оказалось невозможно: что-то сломалось, и они, как и мы, больше не подходили друг другу.

Я взял ключи и сбежал.

Нашел небольшой ресторан, попросил столик на одного, и там меня встретило одиночество, о котором говорила Сара.

Я ел безо всякого желания, думая только о ней. Мы так давно не ходили никуда вместе: ни на обед, ни в кино, ни на прогулку, ни куда-либо еще. Мы слишком долго уничтожали друг друга. Мне хотелось бы отмотать время назад, но не на одну, не на две ночи, а сразу на тысячи.

Помню, что просидел там с чаем в руках до самого закрытия.

Вернулся домой.

Открыл дверь, и меня встретила оглушительная тишина.

Сломанный пульт продолжал лежать на столе, как горькое доказательство того, что это не было просто ночным кошмаром.

Я лег на диван, и там, под покровом темноты к горлу снова подступил комок ревности, сомнений, недоверия и страха. Что, если у нее есть другой?

Я попытался заснуть, но не смог, попытался отвлечься на что угодно, но ничего не получалось.

Два часа утра, а я продолжал лежать на диване с открытыми глазами.

Даже не знаю, во сколько мне удалось провалиться в сон.

Четверг, 25 апреля 2002

В то утро мы не разговаривали: в этом больше не было необходимости. Каждый занимался своими делами. Она позавтракала, я позавтракал, мы одели Карлито, я повез его к родителям, она осталась дома. Я хлопнул дверью, понимая, что оставил позади остатки отношений, которые когда-то нас связывали.

Дон Рафаэль меня не беспокоил в тот день, но все равно я не мог сосредоточиться на работе. Я взял лист бумаги и стал считать, считать свою жизнь – в расстояниях, в поверхностях, в площадях…

Записал.

ПЛОЩАДЬ ЖИЗНИ

Дом: 89 м

Лифт: 3 м

Гараж рядом с лифтом: 8 м

Офис компании: около 80 м

Ресторан: 50 м

Кафе: 30 м

Дом родителей Реби: 90 м

Дом моих родителей: 90 м