Полный газ Хилл Джо

Станция Вулвертон

Сондерс увидел первого волка, когда поезд втягивался на станцию Вулвертон.

Он поднял взгляд от «Файнэншл таймс», и вот, пожалуйста: на платформе обнаружился волк шести футов высотой, в кепке, пристроенной между щетинистыми седыми ушами. Волчара в строгом плаще стоял на задних лапах и в одной передней лапе держал портфель. Пушистый хвост – предусмотрительно выпущенный наружу через прорезь в брюках – нетерпеливо хлестал по бокам. Поезд еще двигался, и миг спустя волк скрылся из виду.

Сондерс издал короткий беззвучный смешок и сделал самое разумное – вернулся к газете. Подумаешь – волк на железнодорожной платформе ожидает поезда. На следующей станции, возможно, появится дьявол. Очень даже вероятно. Чертовы демонстранты торчат на всех станциях от Лондона до Ливерпуля и устраивают костюмированные шествия – надеются попасть в новости.

Они толпились перед входом в его лондонский отель – слипшаяся кучка придурковатых детишек; они маршировали по тротуарам и вылезали на проезжую часть. Управляющий предлагал солидному гостю номер с окнами во двор, хотел избавить от такого зрелища; однако Сондерс выбрал тот, окна которого выходили непосредственно на театр событий. Все интереснее, чем британское телевидение. «Волков», правда, он среди активистов не заметил, зато там имелся парень на ходулях в костюме Дяди Сэма: из застежки штанов свисал метровый резиновый член. Лицо у Дяди Сэма было злым и гадким, а пенис – розовеньким, чистым, бодро подпрыгивающим при движении. Персонаж стискивал двумя руками плакат:

ДЯДЯ СЭМ НАССАЛ В ЧАШКУ,

А МЫ, АНГЛИЧАНЕ, ДОЛЖНЫ ПИТЬ.

НЕТ «ДЖИМИ-КОФЕ»!

НЕТ ДЕТСКОМУ РАБСТВУ!

Вот тут Сондерс засмеялся: ему страшно нравилось, как их мотает между праведным гневом и дебилизмом. «Нет детскому рабству!»? А как же тогда знаменитая британская система образования?

Остальные протестующие – компания возомнивших о себе невесть что модников – тоже несли плакаты собственного производства. Не такие забавные. На фотографиях рядом с кофейными деревьями застыли босые и полураздетые черные детишки: они тускло смотрели в объектив, на глазах слезы, словно дети только что отведали кнута надсмотрщика. Сондерсу уже попадались эти кадры, попадались слишком часто, чтобы вызвать настоящий гнев, разве что раздражение – даже если плакаты увековечивали наглую ложь. «Джими-кофе» не использовал на кофейных плантациях детский труд – ни сейчас, ни раньше. На перерабатывающих фабриках – да, есть такое дело, но не на плантациях. И на этих фабриках куда лучше с гигиеной, чем в тех жалких лачугах, куда дети возвращаются с работы домой.

Ненавидеть демонстрантов у Сондерса не выходило: ни пылких страстных прихиппованных девиц с Че Геварой на обдерганных футболках и с голым пузом под портретом товарища команданте; ни стильно неопрятных юношей в сандалиях. Сейчас они все протестуют, а через три года те же девчонки покатят детские коляски, и полчасика в «Джими-кофе», чтобы быстренько пересечься с подружками, у которых такие же коляски, и немножко посплетничать, будет для них отдушиной посреди суматошного дня.

А нынешние юнцы, замызганные, неухоженные, сбреют бородки и активно займутся поисками вакансий руководителей среднего звена. Они каждое утро станут забегать в «Джими-кофе» по дороге на работу, заказывать двойной эспрессо, без которого не пережить долгий нудный день (каждый последующий – еще скучнее, чем предыдущий). И если подросшие мальчики позволят себе задуматься о времени, когда выходили с плакатами, протестуя против появления «Джими-кофе» на британских берегах, это вызовет у них недоуменную краску стыда за свой собственный неуместный и бессмысленный идеализм.

Вчерашним вечером под окнами отеля толклось едва ли больше десятка человек; чуть побольше – пара десятков – несли вахту перед главной точкой на Ковент-Гарден, где утром ожидалась грандиозная церемония открытия. Небогато. Большинство прохожих вообще их не замечали. Те же немногие, кто обращал внимание, сразу натыкались взглядом на розовый резиновый член Дяди Сэма, судорожно подергивающийся, как отвратительный мясистый маятник напольных часов (или половых?). Только это и задержится в памяти – Дядя Сэм и его украшение. Сондерс сомневался, что пресса уделит много места демонстрантам и их чаяниям: разве что расщедрится на крошечную заметку в бизнес-разделе «Таймс». Возможно, в заметке появится что-нибудь сказанное кем-нибудь про кофейный бизнес Джими: бизнес, которому сам Сондерс немало помог развиться.

Собственно, фирма Джими вела свой бизнес очень просто: они искали очередную семейную кофейню с хорошей репутацией и открывали напротив свое заведение. Кофейни Джими могли работать в убыток месяцами – даже годами, при необходимости, – столько, сколько нужно, чтобы выдавить конкурента из бизнеса и переманить его клиентов. Остальные считали это беспределом, почти нарушением закона – даром что в семейных кофейнях обычно подавали вместо кофе водянистую бурду в крошечных чашечках и не трудились поддерживать в уборной чистоту.

Что до детского труда, протестующие его осуждали, однако вполне были готовы примириться с тем, что эти дети голодают, потому что не имеют никакой работы вообще.

Сондерс не мог ненавидеть демонстрантов – слишком хорошо понимал образ их мыслей. Когда-то он и сам участвовал в протестах, курил траву, срывал одежду на рок-концертах и даже совершил вояж в Индию. Он уехал за границу в поисках трансцендентного – за мантрами, за смыслом, – и черт его знает, как бы сложилось, не найди он желаемое. Три недели он провел в горном монастыре в Кашмире – там сладкий воздух благоухает бамбуком и терпким цветом апельсиновых рощ. Юный Сондерс гулял босиком по древним камням, медитировал под монотонный звон поющей чаши и распевал гимны с остальными болванами, которые там собрались. Он отдавал этому всего себя, желая познать чистоту и постичь истинную любовь; он даже отринул привычную пищу и перешел на местную еду: ежедневную горстку мучнистого риса – со вкусом отсыревшего школьного мела – и тарелку какой-то дряни, похожей на розги под соусом карри. А затем наступил день, и Сондерс наконец обрел мудрость, которой так чаял.

Его звали Джон Тернер, тощий парень из Колорадо с волосами цвета воронова крыла. Это он показал Сондерсу путь к высшей цели. Никто не молился дольше или неистовее Джона; он выдерживал все медитации с наставником, когда требовалось обнажиться до пояса и неподвижно сидеть долгие часы. Джон сидел, и сквозь болезненно бледную кожу проступали ребра. Считалось, что нужно сосредоточиться на чем-то прекрасном, на чем-то, что наполняет счастьем. Сондерс пытался представить лепестки лотоса, водопады, океан, свою подружку из Сан-Диего голышом… Тщетно. Джон явно нащупал верный путь: его длинное, лошадиное лицо воодушевленно сияло. Даже пот его пах чистотой и счастьем. В конце концов, к исходу третьей недели, Сондерс спросил Джона, какой образ витает перед его мысленным взором.

– Ну, – произнес Тернер, – нам же велели сосредоточиться на чем-то замечательном? Вот я и представляю королевский, мать его, гамбургер… такой, знаешь, с сыром. И как я впиваюсь в него зубами… М-м-м. Как только окажусь дома, немедленно закажу. Еще пара дней такой диеты… все эти ветки с перцем… Думаю, у меня пакет из «Макдоналдса» прямо тут материализуется.

Сондерс отправился в Индию, неся в сердце любовь к блондиночке по имени Дини, к «Белому альбому» группы «Битлз» и к индийской марихуане. К тому моменту, когда он вернулся к себе в Сан-Диего, Дини вышла замуж за фармацевта, Пол Маккартни уехал в тур со своей личной группой, а Сондерс докурил последний косяк и разработал план. Ну, может, не план, а так, понимание. Реальность чуточку развернулась и показала некоторые из своих сумрачных уголков. И то, что в них водится. Сондерс открыл для себя универсумы – например, всемирное тяготение или двойственную природу света. Не суть важно, куда вы направляетесь; не суть важно, какие древние здесь обычаи, величественное прошлое или великолепный ландшафт, – в любой точке пространственно-временного континуума найдется местечко для гамбургера-другого. Созерцание лотоса способно привести в Нирвану, – но это слишком длинный путь, и стоит вам отдалиться от старта на пару миль, как вам сразу хочется обнаружить придорожную закусочную. Что вполне естественно.

Через три года после возвращения из Кашмира Сондерс уже приобрел франшизу на пять «Бургер Кингов», и высокое начальство желало знать, как это его рестораны получают на шестьдесят пять процентов прибыли выше, чем в среднем по стране. (А трюк был очень прост: открывать точки рядом со скейт-парками, пляжами, универмагами, и чтобы окна нараспашку – пусть запах жареного мяса разносится во все стороны, заставляя всех исходить слюной). Еще через тринадцать лет Сондерс и сам стал высоким начальством, обучая представителей «Данкин Донатс», как им обогнать «Старбакс». (А очень просто: публике надо показать конкурентов снобами и задаваками-чужаками, а себя – отличными парнями, своими в доску. И Боливар не вынесет двоих.)

Когда «Джими-кофе» предложил ему семизначное жалованье за помощь в реструктуризации и за превращение в международную франшизу, Сондерс раздумывал меньше суток. Ему особенно пришлась по вкусу идея вывести «Джими» на мировой рынок: она давала самому Сондерсу возможность путешествовать – за прошедшие после Индии годы он едва ли вообще покидал Соединенные Штаты. Может быть, удастся даже открыть заведение «Джими» в Кашмире, прямо через дорогу от его старого монастыря. Взыскатели мудрости наверняка оценят вегетарианское меню, а ванильный капучино сделает рассветные песнопения куда более лакомыми. Если речь заходит о точке внутреннего покоя, то глубокое умиротворение и дзен в подметки не годятся запаху хорошего кофе. Среднестатистический американский буддист может обойтись без ежедневных занятий йогой, но отнимите у него кофе – и через мгновение вы получите дикого зверя.

Сондерс перевернул газетную страницу и снова покосился на платформу.

Поезд несколько раз дернулся и наконец встал. Сондерсу отсюда больше не было видно шутника в костюме волка, состав проехал дальше по перрону. Сондерс занимал кресло в вагоне первого класса – самом первом после локомотива – и видел только краешек платформы. Между двумя каменными столбами висел металлический знак: «Станция Вулвертон». Хорошо, что у большинства протестующих едва хватало денег на ватман, скотч и фломастеры для плакатов; последнее, чего желал бы Сондерс, – это разделить вагон первого класса – сейчас пустой – с каким-нибудь щенком, переодетым в злого волка.

Впрочем, нет, подумал Сондерс. Плевать. Пускай, пускай приходит прямо сюда и садится рядом. Пусть сидит здесь в своем костюме с дыркой на заднице и морочит мне голову насчет бедных чернокожих детишек, страдающих под знойным африканским солнцем на кофейной плантации. А я ему заявлю, что мы не нанимаем детей на сбор и что «Джими-кофе» ежегодно предлагает полную оплату образования десятерым детишкам из стран третьего мира. И затем спрошу, сколько таких стипендий учредил в прошлом году его любимый замечательный «местный производитель» и где он покупал сырье для своего паршивого кофе? Небось молча закупались у самоанских работорговцев и не отсвечивали. Да, и еще поинтересуюсь, когда все эти активисты предполагают выходить с пикетами против них.

В годы своей работы на «Бургер Кинг» он заработал прозвище «Дровосек» – ведь когда возникала необходимость выполнить неприятную работенку, Сондерс никогда не брезговал рубить по живому. Он не сколотил себе особого состояния; самой крупной его собственностью был дом на двадцать акров в Нью-Лондоне, штат Коннектикут, и еще один, на тропическом островке, да яхта, которая перемещала владельца между двумя названными пунктами, позволяя сохранять разумный баланс. Однажды он уволил женщину на девятом месяце беременности, жену близкого друга, объявив об этом эсэмэской в два слова: «Пошла вон!» Он закрыл изрядно перерабатывающих фабрик, выкинув за ворота несколько сот рабочих; он стоически перенес, когда краснолицая трясущаяся старуха назвала его на идише «бессердечным членососом»: ведь ее небольшая сеть кошерных кофеен не выдержала конкуренции с «Джими-кофе». Собственно, именно для того «Джими» его и нанял: ему требовался дровосек – а самый острый топор в лесу принадлежал ему, Сондерсу. В двадцать лет Сондерс был горячим сторонником любви и мира, и ему нравилось думать, что остался таковым до сих пор, но с годами он все-таки распробовал соленый, ржавый вкус крови. И теперь без него не мог. Равно как и без кофе.

Поезд долгое время стоял: достаточно долго, чтобы Сондерс отложил газету и снова выглянул из окна. Первый раз после отправления поезда с Юстонского вокзала он разозлился на самого себя. Почему, черт возьми, он не арендовал автомобиль? Ехать поездом – импульсивное, сентиментальное решение. Он не был в Англии со времен учебы в колледже. Тогда он провел в Великобритании две недели – на первом этапе кругосветного путешествия, которое в конце концов привело его в ту разваливающуюся груду камней в обдуваемых ветрами горах Кашмира. Он приехал в Англию, потому что здесь были «Битлз»: ведь если бы не они, то подростком он вполне мог свести счеты с жизнью – в те кошмарные дни, когда отец бросил маму. Сондерс прибыл в Лондон, мечтая ощутить «Битлз» так или иначе; его не отпускало желание прикоснуться к кирпичам знаменитого ливерпульского клуба «Пещера», как если бы музыка, которую они когда-то там исполняли, все еще отдавалась бы в теплой красной глине клуба. Сондерс направился на вокзал, протолкался в вагон уходящего на север поезда и несколько часов провел на ногах в жаре и духоте, почти прижатый к девушке из Эдинбурга с каштановыми волосами и в голубых джинсах. Они познакомились уже в вагоне и пока доехали до Ливерпуля, юный Сондерс почти потерял от нее голову. Вероятно, это было счастливейшим воспоминанием в его жизни, – и именно поэтому он так хотел ехать сейчас поездом.

Сондерс старался не вспоминать, что произошло после того, как он вышел на перрон. Они с девушкой из Эдинбурга попрощались, договорившись вечером встретиться в «Пещере». Сондерс зашел в местный семейный ресторанчик – съесть тарелку рыбы с картошкой, – однако рыба оказалась жирной и прогорклой, и он провел весь вечер и ночь в испарине и ознобе, валяясь на койке в хостеле и будучи не в силах встать. В последующие дни живот продолжало крутить, как если бы Сондерс залпом выпил чашку особенно горького кофе, и он не рисковал отойти далеко от унитаза. Его не отпускало мрачное ощущение, что организм теряет не только нечистоты, но и нечто важное. Когда наконец через несколько дней он добрался до «Пещеры», девушки из Эдинбурга там, разумеется, не было и местная группа наяривала что-то дурацкое в стиле диско. Бранч в «Джими-кофе», открывшемся тогда и в Ливерпуле, не то чтобы исправил ущерб, нанесенный здоровью порченой рыбой из семейного заведения, но послужил некоторым утешением.

Платформа была залита флуоресцентным светом – за ее пределами ничего не различишь. Сколько они уже здесь стоят? Такое впечатление, что целую вечность. Хотя нельзя сказать, что поезд просто стоял. Пол под ногами у Сондерса ходил ходуном, словно в следующий вагон затаскивали что-то невероятно тяжелое. Издалека слышался пронзительный мужской голос – надрывный, постепенно затихающий, странно истерический. «Прекратите! – вопил он. – Что вы… Прекратите немедленно!» Сондерс почему-то представил двух грузчиков и огромный саквояж, и как на них орет проводник – вполне понятно, это же не товарный поезд. Вот вскрикнула женщина – засмеялась? – громко, истошно… потом ее голос затих. Сондерс уже почти совсем решил встать и пройти по вагону: надо же посмотреть, что там происходит, – но тут поезд дернулся, что-то громко хлопнуло, и фонари стали уходить назад.

В тот же момент Сондерс услышал, как за его спиной открылась дверь в вагон первого класса. Раздался стальной щелчок.

Ну вот, с некоторым даже мрачным удовольствием подумал он, дождался. Этот… демонстрант.

Сондерс не оглянулся, чтобы убедиться в собственной правоте. Некоторое время спустя он все-таки покосился через проход и увидел в оконном стекле тусклое расплывчатое отражение: высокий парень с острыми ушами немецкой овчарки. Сондерс отвел взгляд и снова уткнулся в газету, делая вид, что увлечен чтением. Если кто-то вырядился подобным образом, он просто мечтает, чтобы его заметили, и надеется на реакцию. Сондерс не имел желания этому потакать.

Новый пассажир первого класса шел по проходу, часто и напряженно дыша – ничего странного, если у тебя на лице резиновая маска. В последний момент до Сондерса дошло: зря он занял место не в проходе, а у окна. Сиденье слева осталось пустым – своего рода приглашение. Он подумал, не пересесть ли к проходу. Однако нет, сейчас слишком поздно, и демонстрант сочтет это подтверждением испуга. Перебьется. И Сондерс не двинулся с места.

И, естественно, демонстрант занял пустое кресло рядом, усевшись с тяжелым выдохом удовлетворения. Сондерс велел себе не смотреть, но все же боковым зрением замечал кое-какие подробности: маску волка, закрывавшую всю голову, меховые перчатки и пушистый хвост, который явно управлялся скрытой проволокой, настолько естественно он сдвинулся набок, когда новый попутчик сел. Сондерс едва заметно выдохнул через стиснутые зубы и поймал себя на том, что ухмыляется. Так он реагировал, когда предстояла схватка, – и знал это за собой. Первая жена утверждала, что он похож на Джека Николсона с топором – в том фильме ужасов. Она тоже звала Сондерса Дровосеком – поначалу робко и нежно, потом со злобой и презрением.

Новый пассажир повозился, устраиваясь удобнее, и волосатая перчатка мазнула руку Сондерса. Этого простого прикосновения хватило, чтобы Сондерс впал в привычное бешенство. Он отогнул уголок газеты и уже открыл рот: сказать чертову клоуну, чтобы держал свои грабли подальше, – как вдруг дыхание у него перехватило. Легкие сжались. Он смотрел. Он смотрел изо всех сил и не мог найти смысла в том, на что смотрит. Он изо всех сил заставлял себя увидеть того самого демонстранта в резиновой маске волка и темном плаще. Он настойчиво уверял себя, что видит именно это, и несколько отчаянных секунд пытался соотнести ожидаемое и совершенно невозможную реальность, которая била в глаза. Однако никакого демонстранта здесь не было. Больше всего на свете Сондерс желал, чтобы это оказался демонстрант.

В кресле рядом с ним сидел волк.

А если и нет, то сидящее в соседнем кресле существо куда больше походило на волка, нежели на человека. Почти человеческое тело с выпуклой грудной клеткой, снизу резко обрубленной и переходящей в узкую талию и потом впалый живот. Однако вместо рук у существа были лапы, поросшие серой шерстью. В лапах оно держало экземпляр «Файнэншл таймс», и когда переворачивало страницу, по бумаге громко скребли желтые изогнутые когти. Длинная поджарая морда заканчивалась черным мокрым носом. Волк практически уткнулся этим носом в газету. Над нижней губой вылезли потемневшие клыки. Уши – чуткие, покрытые шерстью – гордо торчали вверх; между ними ютилась кепка. Одно из этих ушей вытянулось в сторону Сондерса, словно спутниковая тарелка, вращающаяся в поисках сигнала.

Сондерс вцепился в свою газету. Это единственное, что пришло ему в голову.

Волка по-прежнему загораживала бумага, однако он склонился к соседу и произнес рокочущим басом:

– Надеюсь, обед будут развозить. Я бы не отказался от куска-другого мяса. Хотя, конечно, на этом маршруте они требуют сумасшедшие деньги за тарелку дрянного собачьего корма. Не моргнув глазом.

У него было такое же зловонное дыхание, как у пса. Сондерс весь облился потом, жарким, странным, отвратительным потом, совсем непохожим на ту легкую испарину, которая выступала на коже после занятий на беговом тренажере. Этот пот был желтым, химическим, едким, – он обжег даже брови, он стекал по бокам.

Волчья морда собралась складками; зверь сморщил черные губы и показал два ряда кинжально изогнутых зубов. Зевнул, и неожиданно яркий красный язык вывалился из пасти, – и если до сих пор у Сондерса еще и оставались какие-либо сомнения, то сейчас их не осталось – совсем. В следующий момент он удержал самообладание, выиграв отчаянную, тяжкую борьбу. Нельзя показывать ни малейших признаков страха! Это как с желанием чихнуть. Иногда получается удержаться, иногда нет. Сондерс удержался.

– Вы американец? – спросил волк.

Не отвечай! Не говори с ним!

Сондерс даже не узнал свой собственный внутренний голос, – так панически, так пронзительно тот звучал. И все-таки он ответил, и голос его не выдал, он был таким же ровным и суховатым. Он даже услышал собственный смешок.

– Да. Точно. Простите, можно вас побеспокоить? Мне надо в уборную.

Говоря это, он уже наполовину привстал. Напротив их с волком кресел располагался заляпанный пластиковый столик, и места, чтобы просто встать и выйти, не было.

– Разумеется, – сказал волк.

Точнее, он сказал «р-разумеется», с некоторым даже ливерпульским акцентом, как-то машинально отметил Сондерс. Болельщики Ливерпуля, «красные». Они называют себя «красные». Почему он раньше не вспоминал Красную Шапочку? И ее бабушку, которую сожрал дикий волк?

Бизнесволк изогнулся и пропустил Сондерса.

Сондерс протиснулся мимо него к проходу, оставив на сиденье портфель и восьмисотдолларовое пальто. Он хотел избежать всяческого контакта с существом, что, конечно, оказалось невозможно, и они таки задели друг друга коленями. И всем, что ниже.

Реакция Сондерса совершенно от него не зависела. На уроке биологии в шестом классе они проводили эксперимент на внутренностях мертвой лягушки, касаясь нервов пинцетом и наблюдая, как дергается лапа. Вот и сейчас словно сталь надавила прямо на нервные окончания. Страшно. Сондерс совладал с голосом, но не с телом. Он не сомневался, что сейчас его собственная атавистическая реакция наложится на чужую, и волк в деловом костюме ощутит волну страха, дернется Сондерсу навстречу, сграбастает когтями за пояс, нанесет удар… вот оскаленная морда вгрызается в незащищенный живот, выедая нутро будто из хеллоуинской тыквы.

Однако волк в деловом костюме лишь низко рыкнул и еще больше изогнулся, чтобы выпустить Сондерса.

Сондерс выпал в проход. Повернул влево и пошел – пошел, не побежал! – по вагону назад. Первая часть плана заключалась в поиске людей. А вторая – вторую он пока не разработал. Он смотрел прямо перед собой и следил за дыханием, в точности как его учили в Кашмире – как давно это было, сколько всего он испытал с тех пор! Медленный вдох сквозь полуоткрытые губы. Резкий выдох через ноздри. Он четко сказал себе: позволить, чтобы в английском поезде меня сожрал какой-то волк? Ни за что! Подражая музыкантам из «Битлз», Сондерс отправился в Индию юнцом – за мудростью и мантрами – и вернулся несолоно хлебавши. Однако на подсознательном уровне он не переставал надеяться, что когда-нибудь обретет хотя бы одну формулу существования: формулу, что позволит собрать силу, снискать надежду и ясность в понимании вещей. Сейчас, в шестьдесят один, он наконец нашел заклинание, с которым жизнь обретала смысл. Позволить, чтобы в английском поезде меня сожрал какой-то волк? Ни за что!

Вдох… выдох… с каждым шагом межвагонная дверь приближалась. Всего восемь шагов – и вот он уже нажимает кнопку. Загорелась зеленая лампочка, и перегородка скользнула вбок.

Стоя на пороге, Сондерс заглянул в следующий вагон. И увидел кровь. Красный смазанный отпечаток ладони в центре окна – и грязно-бурый потек по пластмассе. Еще красные мазки тут и там – словно на полотнах абстракциониста; они вели от окна прямо через проход. Много крови. Кровь даже на потолке.

Сондерс заметил сперва кровь, а волков – уже потом. Их было четыре особи, они сидели по двое.

Одна пара – справа, у заднего конца вагона. Волк, сидящий у прохода, был одет в черный спортивный костюм с синими полосами – в честь какой-то команды. Возможно, «Манчестер Юнайтед», подумал Сондерс. Второй, у окна, нацепил поношенную белую футболку с рекламой альбома Wolfgang Amadeus Phoenix. Волки передавали друг другу салфетку, на которой лежало что-то круглое и коричневое. Шоколадный пончик, решил Сондерс, – он страшно желал, чтобы это был именно шоколадный пончик.

Вторая пара сидела по левую руку и гораздо ближе к нему, всего в двух-трех метрах. Тоже бизнесволки, хотя одетые не так изысканно, как седой волк в вагоне первого класса: в мешковатые, плохо отглаженные черные костюмы и одинаковые красные галстуки. Один посматривал в газету, но не «Файнэншл таймс», а «Дейли мейл». Его крупные черные мохнатые лапы оставляли на дешевой бумаге красные отпечатки. Мех вокруг пасти весь в красных пятнах – морда была измазана в крови практически по глаза.

– Слышь? Пишут, Кейт Уинслет порвала с чуваком, который снял «Красоту по-американски», – произнес волк с газетой.

– А что ты так на меня зыришь, – ответил второй. – Я тут ни при чем.

И они оба затявкали – весело, игриво, с подвизгиваниями, как щенки.

В вагоне имелся еще один пассажир: женщина, человеческая женщина, не волчица. Она неуклюже раскинулась поперек сиденья, бесстыдно выставив в проход правую ногу. Черный чулок на ней, насколько Сондерс мог разглядеть, был очень сильно изорван. Нога стройная, привлекательная – нога молодой девушки. Сондерс не видел лица – да и не хотел. С ноги слетела туфелька и валялась теперь в куче потрохов посреди прохода. Он заметил груду кишок в последний момент: поблескивающую кучку жирных белых завитков, слегка кровящих. Один такой длинный завиток уходил к телу и нырял в живот. Туфелька смотрелась надгробием на могиле; черной свечкой на чудовищном именинном торте. Сондерс вспомнил, как долго они стояли на станции Вулвертон и как задний вагон сотрясало, словно в него грузили что-то тяжелое – или отчаянно сопротивляющееся? Вспомнил надрывный вскрик женщины и как мужчина умолял: «Не надо!» А он услышал только то, что хотел услышать. Возможно, именно так в жизни всегда и бывает.

Бизнесволки его не заметили – в отличие от двух других. Тот, что в белой футболке, толкнул локтем любителя «Манчестер Юнайтед»; они значительно переглянулись и подняли морды, словно нюхая воздух.

Вольфганг Амадей окликнул:

– Эй! Эй, мужик! Пришел потолковать с нижним классом? Давай сюда!

Манчестер Юнайтед отрывисто фыркнул от смеха. Он только что отправил в рот «шоколадный пончик» из белой салфетки, набив пасть. Только не салфетка это была, и не пончик. Сондерс велел себе: прекрати себя обманывать. Смотри и слушай, от этого зависит твоя жизнь. Не пончик и не салфетка. На окровавленном носовом платке лежал кусок печени. Дамский носовой платок, отделанный по краю кружавчиками.

Сондерс застыл на пороге, все еще со стороны вагона первого класса, не в состоянии сдвинуться с места. Словно заключенный в спасительную пентаграмму чародей. Он замер внутри, а снаружи беснуются демоны. И от смерти отделяет только эфемерная граница. Он забыл, что надо дышать правильно – он вообще забыл дышать. Легкие скрутило спазмом; они не хотели больше пропускать воздух. Интересно, заторможенно подумал Сондерс, можно ли задохнуться от ужаса и неспособности дышать?

Дверь между вагонами начала закрываться. Перед самым щелчком волк в костюме с «Манчестер Юнайтед» задрал морду к потолку и издевательски завыл.

Сондерс отошел от двери. Он похоронил родителей и сестру – та умерла неожиданно, в двадцать девять, от менингита; он побывал на похоронах десятка акционеров; однажды он наблюдал, как человек падает с сердечным приступом во время хоккейного матча. Но ему никогда не приходилось видеть вываленные на пол кишки и изрисованный кровью железнодорожный вагон. Однако сейчас он не испытал тошноты, не издал ни единого звука, не бросил лишнего взгляда. У него только ослабели руки, заледенели пальцы и в ушах раздался звон. И очень хотелось присесть.

Дверь в туалет была слева. Сондерс уставился на нее пустым взглядом и бездумно нажал кнопку. Дверь открылась; в лицо ударил страшный, перебивающий дыхание смрад. Последний посетитель не удосужился за собой смыть. Мусорная урна рядом с умывальником была переполнена, и туалетная бумага – сырая, грязная – валялась на полу. Сондерс всерьез подумал зайти внутрь и запереться. И не сдвинулся с места, – а когда дверь закрылась сама по себе, он по-прежнему стоял в проходе вагона первого класса.

Тесный туалет мог стать гробом – к тому же предельно вонючим. Зайди Сондерс туда, он никогда не выбрался бы наружу, так бы и умер там. Быть разорванным волками, сидя в уборной и взывая о помощи, – нет уж. Ужасный, одинокий, убогий конец – конец не только жизни, но и достоинства. Сондерс не мог рационально объяснить свою уверенность в том, что они заберутся внутрь при запертой двери, – он просто знал, знал это так же, как дату рождения или номер своего телефона.

Телефон. Можно же позвонить, сообщить, что он попал в беду. Угу. «Спасите, я в поезде с вервольфом». Холодная, окоченевшая рука нырнула в карман брюк, уже зная, что телефона там нет. И не было. Его телефон остался в кармане восьмисотдолларового пальто – пальто для лондонских туманов. Теперь, здесь, все оценивалось иначе, и все мелочи приобретали особенное значение. Телефон тоже канул в лондонский туман. Чтобы добраться до него, требовалось вернуться на свое место, протиснуться мимо бизнесволка, – что еще маловероятнее, чем обрести укрытие в туалете.

В карманах не имелось ничего, что сейчас могло бы ему помочь: несколько двадцатифунтовых банкнот, билет, карта железнодорожного маршрута. Дровосек оказался в лесной чаще без своего топора, даже без швейцарского армейского складного ножа – хотя что бы он с ним делал? Сондерс представил картину: вот волк в кепи набрасывается на него со спины, валит наземь; вот к лицу приближается волчья морда, и он ощущает зловонное дыхание. Представил – и содрогнулся. И что, бороться за жизнь, суматошно размахивая жалким перочинным ножиком? В горле зародился смех, и Сондерс затолкал его назад, осознавая, что это не веселье, а самая настоящая истерика. Пустые карманы, пустота в голове. Нет. Подождите. Карта. Он торопливо вытащил из кармана карту и развернул ее. Перед глазами расплывалось, он ничего не видел. Пришлось сделать усилие, – при всех своих недостатках Сондерс всегда умел взять себя в руки. Он нашел Ливерпульскую ветку и повел по ней пальцем на север от Лондона, выискивая следующую после Вулвертона остановку. И неважно, сколько до нее осталось.

Вулвертон располагался в двух третях пути от Лондона. Однако на карте значился не Вулвертон, а Вулферхэмптон. Сондерс быстро моргнул, пытаясь прояснить зрение. Возможно, на станции он просто неправильно прочитал дорожный указатель, и там так и значилось – Вулферхэмптон. Как бы то ни было, следующая остановка Фоксбиф. Что же получается, на станции будут ждать лисы? Сондерс почувствовал, что к горлу опять подступает истерический смех – как желчь, – и заставил себя сглотнуть. Смех сейчас так же смертельно опасен, как визг.