В тени охотника. Перекрестье дорог Самойлова Елена
Я же сегодня почти весь день провела с шумной ребятней, каким-то чудом умудрившись никого из них не потерять в лесу. А когда мы вернулись с корзинами, доверху наполненными грибами и мелкой кислой ягодой, едва успела сбежать в единственное оставшееся тихим место во всей башне – в библиотеку.
В большом зале, заставленном лабиринтом из книжных стеллажей и полок для свитков, было тихо, пахло бумажной пылью, воском и чернилами. Под потолком, из углов которого дважды в год тщательно убирали всю паутину, были развешаны несколько десятков волшебных светильников, дающий резковатый, холодный, неестественно-белый свет, благодаря которому можно было читать даже глубокой ночью, разбирая старинный манускрипт без особого труда. Одна беда – глаза при таком непривычно резком освещении уставали гораздо быстрее, чем обычно, а пересушенный воздух и вечная пыль превращала любого ученика, засидевшегося в библиотеке допоздна, в жутковатое красноглазое умертвие. Но что поделать – обычные лампы и свечи в стенах библиотечного зала был строго запрещены, и, в общем-то, справедливо. Одной искры будет достаточно, чтобы все помещение, забитое старыми книгами, стремительно выгорело дотла, нанеся непоправимый урон волшебникам Одинокий Башни.
Я чихнула, уткнувшись лицом в сгиб локтя, и сморгнула выступившие слезы. От сухости уже давно першило в горле, но нельзя было даже приоткрыть окно – сегодня весь день дует сильный северный ветер, жутковато завывая в трубах, и если я не хочу, чтобы разложенные на широком столе листки и свитки разлетелись по всей библиотеке, придется потерпеть. Для того, чтобы отыскать легенду, начало которой рассказал мне дядька Раферти в праздник Лугнасада, пришлось перерыть четыре стеллажа со старыми, редко когда доставаемыми с полок книгами, часть из которых была привезена в Одинокую Башню еще из славного города Вортигерна, и, наконец, удача мне улыбнулась.
Передо мной лежала тонкая потрепанная книжица в потертой кожаной обложке с причудливым замочком-вензелем – не столько собрание сочинений, сколько походный дневник или, что более вероятно, записки какого-то менестреля, в которую тот заносил услышанные в странствиях байки. И в ней, крупным, размашистым и на диво разборчивым почерком со старомодными завитушками была изложена история одного человека, обремененного одним необычным Условием – он обретал колдовскую силу лишь в присутствии волшебного создания, и чем сильнее было это существо, тем легче давалась магия в руки этому человеку.
Имя ему было Маер Лин. В огромной, тяжелой книге, окованной железными уголками, где рассказывалось об истории волшебства в людских землях, Маер Лин почитался величайшим из обремененных Условиями людей. По легенде, он повелевал водой и огнем, мановением руки усмирял суровые зимние бури, а шаги его заставляли землю содрогаться. Именно Маер Лин основал Вортигерн, который в те давние времена носил совершенно другое название, отыскал и посадил на его трон родоначальника новой династии королей, что правили не одну сотню лет. Он обучал первых волшебников Вортигерна, учил их ходить тайными, заповедными дорогами, летать с птицами и дышать под водой. В той книге было сказано, что мир в те далекие времена был молод и настолько наполнен волшебными созданиями, что они жили буквально повсюду, не скрываясь, как сейчас, в Холмах. Потому и колдовать Маер Лину было так же легко и естественно, как дышать, это и позволило ему достичь тех высот, которых он в итоге достиг.
Но в ночь Лугнасада дядька Раферти рассказал мне совсем другую историю Маер Лина, и она заставила меня призадуматься – так ли уж хочу я привязать к себе фэйри в качестве защитника. Так ли хочу притянуть к своей душе искрящийся холодным пламенем неведомый огонек, который будет рваться на свободу столь яростно и неудержимо, что рано или поздно сожжет нас обоих? Так ли велик мой страх перед тем, что прячется на изнанке тени, чтобы искать колдовского слугу с железным сердцем и ледяной ненавистью к непрошеной хозяйке?
По словам старого бродяги выходило, что когда-то давно, когда мир был еще молод, и волшебные существа, такие как ши-дани и фаэриэ, духи деревьев и лесов, а так же все те, кто жил в сумраке ночи и густых полночных тенях, еще не прятались от людских глаз, а о фэйри никто никогда не слышал, в маленькой северной деревне родился необычный мальчик. Он мог слышать перешептывания ши-дани среди деревьев, понимал язык птиц и зверей и поэтому все дальше и дальше отдалялся от простых людей, которые считали его скорее сумасшедшим выдумщиком, нежели юным волшебником. Мальчик стал юношей и навсегда покинул родной дом, взяв себе имя Маер Лин, которое впоследствии запомнили на многие годы вперед. Но что-то случилось с миром – возможно, волшебные создания почуяли что-то и затаились, возможно, у них случилась война или же они просто устали от человеческого присутствия рядом. Так или иначе, ши-дани один за другим, целыми Дворами уходили в Холмы, куда людям не было ходу большую часть года, а фаэриэ разбрелись по свету, прижившись в далеких и труднодоступных местах.
Магия Маер Лина стала угасать и блекнуть, все чаще и чаще Условие его оставалось не выполненным, и колдовская сила, которой он столь гордился, слабела с каждым днем. Времена были суровые – тогдашний Вортигерн еще только-только был основан, его еще не защищали ни высокая, неприступная крепостная стена, ни множество заклятий, а враги молодого королевства были уже на подходе, стягивая силы с непокорного юга. Король Вортигерна собирал войска для защиты города, но именно тогда Маер Лин пропал.
Его не было десять дней. За это время город оказался в осаде и последние силы уже покидали защитников, когда небо расколола яркая вспышка молнии, и на поле битвы появился Маер Лин во всем своем блеске. Его магия была сильна, как никогда, суровый взгляд разил врагов десятками, земля стонала и раскалывалась глубокими трещинами прямо под ногами у дрогнувшей и начавшей отступление армии противника, а когда все было кончено и городу более ничего не угрожало, Маер Лин вошел в ворота, как герой.
Но вернулся он не один.
С того дня, куда бы он ни направился, за ним тенью следовала невысокая хрупкая девушка в простом сером платье и с пышной гривой пепельных волос, прижатых серебряным венчиком на лбу. Ее голос шелестел, подобно каплям дождя, глаза казались прозрачнее воды в ручье и синее осеннего неба, а губы тонкие, бескровные, всегда были высокомерно поджаты и крайне редко изгибались в улыбке. Сложно было сказать, прекрасна ли дева, которую привел с собой Маер Лин, или же некрасива – столь чужд был ее облик, так не похожа она была на городских женщин.
На этом моменте и начинались расхождения между книжной историей и тем, что мне рассказал Раферти. В книгах говорилась, что спутница и ученица Маер Лина, что отзывалась на имя Ниниан, пробыла в Вортигерне очень долго, пока наконец великий волшебник не почувствовал усталость от мирской жизни и удалился в некое место, зачарованное таким образом, что ни один человек не был в состоянии его отыскать. Ниниан ушла вместе с Маер Лином, и более их никто никогда не видел.
Но в ночь Лугнасада я услышала совсем иную легенду. О том, что Маер Лин, осознав, что сила его убывает, отправился в поисках волшебного создания, которое он сумеет привязать к себе на веки вечные, тем самым обеспечив себе выполнение единственного наложенного на него Условия колдовства. Он искал ши-дани, и нашел ее – сентябрьскую деву озерной воды и прохладного дождя, белых туманов и седых облаков. Он хитростью выманил фею из ее дома на дне небольшого лесного озера, с помощью колдовства связал ее волю и приковал ее дух к своей душе невидимой цепью, которую ши-дани оказалась не в силах разорвать. Нельзя сказать, что озерная фея не пыталась или же что смирилась с участью рабыни, нет. Ниниан пыталась освободиться, поначалу яростно и непримиримо, но вскоре поняла, что не способна сломать свои оковы. Пока – не способна. Человек по имени Маер Лин был силен и хитер, но время – о, время любого рано или поздно согнет к земле и ослабит, и все, что оставалось делать Ниниан – это изображать покорность и просто ждать подходящего момента. И он ей представился – спустя годы, когда Маер Лин постарел, а сознание его утратило остроту и бдительность.
Ниниан усыпила своего хозяина, так и не ставшего ей господином, с помощью особой смеси, подмешанной в горячее вино, а когда тот заснул – вырезала из его груди еще бьющееся сердце и сожгла его в камине. И в тот момент, когда пламя коснулось сердца Маер Лина, связывающие Ниниан чары разрушились, и она оказалась свободна. Озерная дева немедленно покинула Вортигерн и скрылась в одном из Холмов, а те, кто обнаружил великого волшебника поутру убитым в своей постели, предпочли молчать об этом до конца жизни. Тело Маер Лина сожгли тайно, глубокой ночью, пепел захоронили под одной из стен Вортигерна, а глашатаи короля объявили о том, что волшебник устал от людской суеты и удалился на заслуженный покой подальше от чужих глаз. Так он стал величайшей из легенд, а предательство Ниниан так и осталось тайной на долгие годы.
Когда же я спросила Раферти, откуда он знает, что все было именно так, а не иначе, бородач лишь усмехнулся и сказал, что ему удалось повидать ту самую озерную ши-дани, что когда-то предала и убила великого волшебника, и расспросить ее. Та, которую звали Ниниан, до сих пор живет в озере Керрех недалеко от Алгорских Холмов и, как прежде, весьма обижена на людской род. Добра от нее людям ждать не приходится, но и беспричинного зла – тоже. Впрочем, Раферти до сих пор удавалось кого угодно заболтать до полусмерти, поэтому он сумел не только уйти живым и невредимым с берега священного озера, но и пообщаться по душам с ши-дани начала осени. А заодно узнать еще кое-что – оказывается, одному смертному удалось все же растопить холодное сердце озерной девы, и она, сама того не желая, открыла ему тайну, как можно заключить союз с волшебным существом так, чтобы не оказаться впоследствии преданным самым подлым образом в наиболее неподходящий момент. Этот секрет, попавший в руки менестрелю, превратился вначале в балладу, потом в сказку, а вскоре о нем и вовсе могли рассказать едва ли не на любом постоялом дворе. И именно потому, что об этом способе в одно время знали все, кому не лень, и старательно приукрашивали в меру своих талантов, им никто и никогда так и не воспользовался. Самое ценное сокровище, как известно, лучше прятать на виду, чтобы никому и в голову не пришло его прикарманить.
А когда двадцать и один волшебник покидали Вортигерн в поисках нового места для жизни, они случайно прихватили с собой дневник того самого менестреля, где он переложил на строчки баллады секрет, узнанный у Ниниан, ничего не добавляя от себя, кроме, разве что, витиеватого благозвучия. Раферти, которому когда-то давно довелось держать этот дневник в руках, хорошо описал эту небольшую книжицу, а особенно вензель на замочке, и благодаря этому описанию я, как ни странно, нашла эти записки в почти развалившемся переплете, пусть ради этого мне пришлось порядком извозиться в библиотечной пыли.
Я вздохнула, осторожно разгладила кончиками пальцев истрепанные, ломкие страницы, и углубилась в чтение. Кое-где аккуратные строчки оказались размыты, местами заляпаны темными чернильными кляксами, бумага пожелтела от времени, и переворачивать тонкие, шелестящие от малейшего движения, листочки с загнутыми уголками приходилось очень и очень осторожно…
…Три круга позволят скрыть присутствие заклинателя от глаз волшебных созданий, три круга – из огня, соли и холодного железа. Они позволят выбрать время и место, незваные гости с сумеречной изнанки тени не осмелятся переступить ни через один из них, а у заклинателя будет шанс на честный поединок с тем, кто превосходит его по силам.
Но это только красиво звучит – «поединок». На самом деле это своего рода игра в догонялки и прятки одновременно – колдовская сила ши-дани против человеческой воли и гибкости разума. И начинается эта игра с момента, как заклинатель вложит всю свою мощь и силу в одно-единственное Заклятие Петли. Почти каждый обремененный Условиями человек знаком с этим простым и легко изучаемым заклинанием – оно позволяет изловить ветер, направить дождевые тучи в сторону полей, ухватить в ладони самую суть огненной стихии и метнуть ее во врага, приподнять кувшин над столом и наполнить чашу. Но почти никто не использует это заклятие для той единственной цели, для которой оно когда-то было создано.
Для проникновения в самую суть волшебного создания, внутрь той обжигающе-горячей искры, что заменяет ши-дани душу.
Заклятие Петли, если вложить в него достаточно сил, способно соединить алую острокрылую птицу человеческой души и мерцающий огонек ши-дани тонким, но прочным мостом, и пока этот мост держится, человек способен отыскать то истинное имя, что дает власть над волшебным созданием.
Но дана будет лишь одна попытка. И есть лишь один шанс на успех – вложить в колдовскую Петлю все доступные силы, снять все щиты и барьеры и надеяться лишь на удачу и собственную волю. Три круга дадут достаточно времени, чтобы заклинатель отыскал нужное имя и назвал его вслух. Если угадает, хрустально-зыбкая связь станет прочнее стального каната и перестанет причинять боль. Она станет тонкой, как шелковая нить, неразрывной, подобно связи души с телом, станет тем самым перекрестком, на котором сольются воедино две дороги жизни – ши-дани и человека. Смешаются и надвое разделятся и колдовская сила, и жизненный срок – но только если на то будет желание обоих.
Если же заклинателя постигнет неудача и связь оборвется, не успев окрепнуть, если озвученное имя окажется неверным… На этот случай надо иметь в рукаве нож или кинжал – он подарит легкую смерть, в отличие от разъяренного ши-дани, который способен растянуть мучения неудачливого заклинателя, осмелившегося посягнуть на его свободу, на долгие-долгие годы…
Я читала, все глубже погружаясь в описание ритуала, подобное которому я действительно не раз и не два встречала в байках и легендах, но никогда не придавала ему значение. Как распознать, что наткнулся на истинное имя, которое звучит изнутри волшебного создания? Как понять, что гудящее в голове слово и есть нужное? Вопросы возникали один за другим, но тонкая книжица не давала на них ответа, только один-единственный совет – держать душу открытой. Истинное имя непременно отзовется, оно всегда отзывается – но распознать его сумеет далеко не каждый. Ши-дани будет стараться запутать, отвлечь, не дать сосредоточится на главном, искать у тебя в душе все то, что позволит ему сбить тебя с правильного направления, упустить суть происходящего. А это – верная смерть для заклинателя. Как и неверно озвученное истинное имя…
Неожиданный грохот заставил меня подскочить на лавке, смахнув со стола не только пару свитков, но и «путевые заметки», которые от удара о пол рассыпались на стопку разрозненных листочков и разлетелись в разные стороны. Я опасливо встала и осторожно выглянула из-за стеллажа с книгами, ежась от неожиданно холодного сквозняка.
– Всего лишь окно, – с явным облегчением вздохнула я, увидев распахнувшуюся оконную створку, которая едва заметно покачивалась на петлях. – И какой умник в такую погоду не закрыл его как следует?
Не переставая бормотать себе под нос, я обошла два ряда деревянных книжных шкафов, полировка на которых уже давно была исцарапана и истерта, подтащила к широкому подоконнику тяжелый табурет и, взобравшись на него, аккуратно закрыла оконную створку. С тихим щелчком вошел в пазы миниатюрный засов, я пару раз подергала за ручку, убедившись, что окно надежно заперто, и вернулась к своему столу в читальном зале.
И сразу же поняла, что помимо меня, в пустынной библиотеке, залитой ярким магическим светом, есть еще кто-то, и это осознание ледяным комом встало в горле, не давая вздохнуть полной грудью.
На полу по-прежнему лежали уроненные со стола свитки – один развернулся, демонстрируя поблекшую со временем гравюру с защитным знаком, который, будучи выбитым на пластинке из холодного железа, оберегал от фэйри, уголок второго виднелся под лавкой. У ножки стола все еще валялась кожаная обложка от дневника менестреля, но вот сами страницы, которые рассыпались по полу при падении, бесследно исчезли.
Я ощутила чье-то присутствие, резко обернулась, даже не успев толком испугаться – и столкнулась с холодным, немигающим взглядом Наперстянки. В тонкой с длинными пальцами руке фэйри были зажаты желтоватые исписанные листочки, которые вспыхнули зеленоватым пламенем и обратились в пепел раньше, чем я успела хоть что-то предпринять, чтобы спасти рукописи неизвестного менестреля.
– Не тем интересуешься, девочка, – Наперстянка перебрала пальцами, картинно стряхивая с них на пол библиотеки хлопья серого пепла. – Некоторые знания очень и очень опасны. Я бы сказала – недопустимо, смертельно опасны…
Она шагнула ко мне, наклонилась, растягивая красивые губы в жуткой ухмылке. Блеснули мелкие заостренные зубы, фэйри потянулась было ко мне – но неожиданно отшатнулась, выпрямилась, с отвращением и ненавистью на лице хватаясь за грудь.
– Зовет…
Мгновение я думала, что она сейчас обрушит что-нибудь мне на голову напоследок, но фэйри лишь прошипела что-то сквозь зубы, резко повернулась, так, что яркая юбка вихрем взвилась вокруг стройных длинных ножек, обутых в красные туфельки, и торопливо удалилась, нарочито громко стуча каблуками по деревянному полу. Так, будто вбивала по гвоздю в крышку чьего-то гроба.
Именно тогда, сидя на полу в библиотеке и глядя на пепел сожженной книги, я и подумала, что лучше вложу все, что у меня есть, в одну-единственную попытку обрести защитника, чем привяжу к себе волшебное существо, дрожащее от ненависти и отвращения к своему «хозяину».
***
Вопреки всем гаданиям, «бабье лето» в Дол Реарте затянулось неожиданно надолго – золотой, наполненный летним теплом, сентябрь пролетел быстро, как на крыльях, а пришедший следом октябрь всего неделю поплакал дождями прежде, чем расцвести ясными прохладными днями. И хоть ночью от реки разливался ледяной густой туман, а поутру пожухлая желтая трава оказывалась покрытой белым налетом инея, днем приближение зимы не ощущалось.
Но Самайн не отменит ни непривычно теплая погода, ни ясные солнечные дни, и я почему-то ощущала это особенно остро. Что-то неумолимо тянуло меня прочь от надежных каменных стен Одинокой Башни, таких надежных и крепких, опутанной частой сетью защитных и отвращающих нечисть заклинаний, прочь от холодного Дол Реарта, от привычных мест и снежных вершин Цзиррея.
На юг, к перекрестку торгового тракта, и дальше за горизонт.
Вначале это чувство было слабым, едва-едва царапающим меня изнутри – так мешает комариный укус, который неудержимо тянет расчесывать едва ли не до крови, но ты с помощью усилий воли и примочек стараешься это желание попросту перетерпеть. Но чем ближе был Самайн, тем оно становилось все сильнее и сильнее. Не раз и не два я просыпалась среди ночи и тихонько, стараясь не разбудить соседку по комнате, прокрадывалась к окну и смотрела в темно-синее, почти черное небо, по которому медленно плыла от ночи к ночи растущая луна, и лишь вдоволь наглядевшись, ложилась обратно в уже остывшую кровать…
Но в одну ясную холодную ночь я так и не смогла заснуть. Долго вертелась без сна, а затем встала и, набросив поверх сорочки теплый, застиранный до нежной мягкости суконный кафтан, бесшумно выскользнула из комнаты, аккуратно прикрыв за собой дверь. Бродить по мрачным каменным коридорам я не решилась – несмотря на уверенность, что никто и ничто чуждое, иное, нечеловеческое не сумеет пробраться внутрь Башни без особого приглашения, меня пугала каждая излишне глубокая тень, залегающая в углу или под потолком. Мне чудилось, будто из бездонной черноты за мной что-то наблюдает – пристально, внимательно, провожая взглядом от тени к тени, и я нередко едва удерживалась, чтобы не пересекать галереи Башни бегом, поменьше глядя по сторонам, и уж точно не оборачиваясь через плечо.
Я спустилась вниз, к общему залу, откуда мне послышались чьи-то голоса. Бессонница среди вечно занятых, вечно что-то изобретавших волшебников Одинокой Башни была не редкостью, и довольно часто возвращавшиеся с ночного сбора трав ученики натыкались на кого-нибудь из старшего поколения, увлеченно занятого составлением какого-нибудь рецепта, а то и попыткой его апробировать.
Но сегодня голоса были другими, необычными. Один журчал, переливался тихим смехом, перескакивая с одного звука на другой с небольшой, едва слышной заминкой, будто бы огибая излишне твердые согласные и нарочито перекатывая на языке гласные звуки. Второй звучал отрывисто, твердо и рокочуще – так гудит гора перед камнепадом, дрожат, сдвигаясь, огромные пласты земли прежде, чем устремиться вниз по склону неуправляемой, беспощадной и неудержимой каменной рекой, сметающей все на своем пути.
Я тихонько прокралась к входу в общий зал и заглянула в щелочку, оставшуюся между косяком и неплотно прикрытой дверью. Журчащий, подобно летнему ручейку, голос принадлежал Айви, которая сидела на табурете у камина, подобрав длинный подол зеленого платья и совершенно не стесняясь своих оленьих ног с изящными золотистыми копытцами, а второй, мужской – человеку, закутанному в плащ с капюшоном. Айви о чем-то спрашивала, но я, как ни старалась, не могла разобрать ни слова, а гость ей отвечал – гулко, взвешенно, короткими рублеными фразами. Так камни падают в глубокий колодец – тяжело, отвесно, с единственным всплеском.
Неожиданно Айви замолчала – и повернулась к дверям, уставившись светящимися, как у кошки, глазами, прямиком в щель, на меня. Качнулась, будто падая с табурета и ускользая из поля моего зрения – и меньше, чем через мгновение, оказываясь вплотную к двери, резко дергая ее на себя. Я взвизгнула, чувствуя, как сердце камнем падает куда-то вниз – и от испуга, и от неожиданности, вваливаясь в зал и падая на каменный пол, ссадив себе неловко выставленные ладони и обе коленки.
– Арайя! – голос летницы уже не журчал, подобно ручейку. Он шумел, как переполненная ливнями река, вышедшая из берегов и стремительно несущая волны с высоких гор в долину. – Что ты здесь делаешь?!
– Мне не спалось, и я…
– Оставь ее, – человек, сидевший за столом, поднялся и откинул капюшон. На бородатом лице расцвела знакомая улыбка. – Не видишь – девочку зовет Дорога. Потому и не спится ей даже в волчий час.
Дядька Раферти усмехнулся, проводя широкой ладонью по встрепанной гриве волос, и неожиданно подмигнул мне.
– А я здесь как раз вовремя, чтобы проводить ее. – Улыбка бродяги стала чуть шире. – Заодно напомнить несколько уроков, которые она, похоже, позабыла с того времени, как переступила порог этой башни и стала учиться колдовству. Арайя, ты знаешь, почему эта… леди смогла очутиться рядом с тобой так быстро?
– Потому что… – я села на каменном полу, излишне пристально глядя на свои ладони, покрасневшие, пульсирующие быстро затихающей болью. Что-то вертелось на языке, что-то позабытое, случившееся давным-давно…
…Под жарким южным солнцем дорога высохла, превратившись в запыленную бледно-желтую ленту, убегающую куда-то вдаль. Я с трудом шла по этой раскаленной ленте, от которой поднималось удушливое сухое марево, шаркая ногами и поднимая облачка мелкой пыли, оседавшей на ногах. Я устала, мне хотелось пить, истрепанная рубашка противно липла к мокрой от пота спине, затылок гудел. Если бы не сильная, жесткая, будто дерево, рука дядьки Раферти, за которую мне приходилось цепляться с упорством кустов, лепящихся к голым скалам над морем, я давно бы упала.
Я споткнулась, и тотчас доселе неподвижная рука взрослого извернулась, ловя меня подмышку и не давая клюнуть носом в пыльную дорогу. Прохладная ладонь осторожно легла мне на макушку, пощупала лоб.
– Эге, малая, да ты перегрелась. Чего молчала-то, могли бы в теньке передохнуть?
– А вдруг… ты меня б оставил? – тихо выдохнула я, разглядывая мелкие камушки на дороге. – Я не хочу… быть обузой.
Бородач только вздохнул, покачивая головой, ухватил меня поперек живота, как в деревне у нас брали козлят, чтобы те не упирались почем зря, водрузил на плечо и размеренной быстрой походкой направился к ближайшим деревьям. Высушенные жарой, с наполовину облетевшей, ломкой листвой, они давали хоть какую-то тень. Раферти сгрузил меня у узловатых корней, выступающей из твердой, будто камень, земли, сунул в руки откупоренную флягу и уселся рядом. Подождал, пока я вдоволь наглотаюсь теплой воды, забрал флягу и внимательно посмотрел на меня сверху вниз.
– Запомни, малая. Если я дал тебе обещание, что провожу тебя по дороге до места, где тебе захочется начать новую жизнь, это означает, что я так и сделаю. Неужели ты думала, что давая это обещание, я не знал, что ты всего лишь маленькая девочка, которая и вполовину не так вынослива, как я, что дорога будет даваться тебе тяжело, и уставать ты будешь гораздо быстрее меня? Ты думаешь, я настолько глуп?
Я только помотала головой, отводя взгляд – прошло всего две недели, как ко мне вернулся голос, и я еще не избавилась от привычки отвечать жестами, а не словами. Раферти тихонько усмехнулся и легонько огладил меня широкой ладонью по макушке.
– Не бойся просить о необходимом у того, кто взял тебя под опеку, пусть даже временную. Если он сильнее и опытнее, он и так догадался о твоих слабостях и был согласен с ними заранее, давая обещание. Но ему будет гораздо труднее его выполнить, если вместо кратких остановок для отдыха, когда ты устанешь, ему придется нести тебя, измученную собственной глупостью и гордыней, на руках. Ты меня понимаешь, малая?
Я пристыжено кивнула, глядя на блеклую ленту дороги, над которой дующий с востока ветер поднимал клубы пыли. Ой, нет, не пыли! В знойном мареве, едва заметное в пыли, танцевало нечто почти невидимое, похожее на переплетенные струйки крошечных смерчей. Оно двигалось изящно, не касаясь дороги, плавало и изгибалась в колышущемся от жара воздухе… Я дернула Раферти за рукав, указывая в сторону пляшущего ветра, моргнула, на мгновение отведя взгляд, и с изумлением поняла, что странное нечто пропало. Только что было – и уже нету. Почудилось, что ли?
– Да нет, тебе не показалось, – я вздрогнула, посмотрела на бродягу. – Это был воздушный фэйри, в общем-то, безобидный и почти незаметный малый.
– А … как… – слова я до сих пор выдавливала с трудом, будто бы язык и горло позабыли, как это – извлекать звуки – и до сих пор ощущались чуждыми и будто онемелыми.
– Как он исчез? Очень просто, девочка – ты отвела взгляд. – Раферти посмотрел на меня, и на этот раз карие глаза его были серьезны и непривычно холодны. Запомни, Арайя. Далеко не на всех волшебных созданий можно смотреть, не всех можно увидеть, и уж точно – почти никогда не следует оглядываться через плечо, если чуешь, что фэйри близко и наблюдает за тобой. Но если уж так случилось – не отводи взгляда. Потому что пока ты, не мигая, смотришь в глаза фэйри, ши-дани или, не приведи Хранитель, существу из Сумерек – он не может передвигаться с привычной ему молниеносной скоростью, не может оказаться у тебя за спиной меньше, чем за удар сердца, и вырвать тебе горло. Не старайся увидеть волшебных созданий без нужды. – Повторил он, глядя мне в лицо серьезным, темным взглядом. – Но если увидела…
– Если увидела – не отводи взгляд, – пробормотала я, все так же сидя на каменном полу в общем зале Одинокой Башни и рассматривая ссаженные ладони.
Я вспомнила тот пыльный тракт на далеком юге, жаркий день, пляшущий в зыбком раскаленном мареве вихрь – и слова Раферти. Странно, что они все-таки позабылись, ведь тогда, под тяжелым суровым взглядом бродяги, который казался мне в тот момент величественней любого короля из ушедших эпох, я думала, что запомню их навсегда.
– Я рад, что хоть что-то из моих давних уроков осело у тебя в голове, – Раферти довольно улыбнулся, подошел ко мне и наклонился, протягивая мне руку, за которую я и уцепилась, чтобы встать. – Значит, не все потеряно, тебе осталось лишь слегка поднапрячься, чтобы припомнить остальные. Поверь, тебе они пригодятся.
– А если не припомню? – негромко, с непривычным внутренним сомнением поинтересовалась я. И сразу почувствовала, как теплая шероховатая ладонь, сжимающуюся мою руку, холодеет и становится твердой, как промерзшее дерево.
– Вспомнишь, – тихо ответил Раферти, и в его голосе я уловила рокочущие отзвуки катящейся с горы каменной лавины. Мой взгляд, опустился ниже, останавливаясь на тусклой медной застежке его лоскутного плаща, тусклой, нечищеной, позеленевшей от времени. Посмотреть ему в глаза я так и не решилась – страха не было, лишь трепет перед чем-то… старым, древним, как само время и нехоженые, неизвестные пока людям тропы. – Когда придет время, обязательно вспомнишь. Иди, собирайся в дорогу, Арайя. Если, конечно, ты еще не передумала.
– Нет, не передумала, – я потерла ладони друг о друга, глубоко вздохнула и направилась к дверям, когда меня остановил негромкий оклик старого бродяги.
– Эй, малая. Глиняную птичку, что я тебе когда-то оставил, захвати с собой. Пригодится, вот увидишь.
Птичку?
Свистульку же!
Я машинально кивнула и заторопилась вверх по лестнице, еле слышно шлепая войлочными тапками по каменным ступеням. С того дня, как я отыскала и прочла в записках неизвестного менестреля о Заклятии Петли, у меня все никак не шло из головы, что мне может помочь исполнить этот ритуал правильно, но не находила ответа. Я десятки раз использовала Петлю, чтобы притянуть поближе дождевые облака или, наоборот, отослать их подальше от полей, это заклинание помогало приманить дичь во время охоты, сделать так, чтобы заблудившийся путник вышел на дорогу к дому, но ни разу это заклинание не забирало все силы – лишь самую малость. Как вложить в заклинание всю свою колдовскую силу до донышка одним махом? Ведь мощность Петли наращивают постепенно, будто свивая невидимую веревку из колдовской силы, а тут, получается, надо за удар сердца вложить все, что есть, мгновенно сплетя толстенный волшебный канат, который сумеет какое-то время удержать сумеречного фэйри – а другие в ночь Самайна и не показываются – на привязи.
Вот незадача. И подсказать некому.
Тихонько скрипнули петли, когда я шмыгнула в нашу с Кристой комнату и осторожно прикрыла за собой дверь, не желая разбудить соседку. Криста здесь недавно – ей шестнадцать, она жила где-то в Заречье, это на запад от славного города Вортигерна. Ее выгнали из родной деревни, когда узнали, что она колдунья, Обремененная Условиями, и Условия девочке достались жутковатые – силу она обретала лишь при свете северной звезды, когда землю обагряет кровь, выпущенная из живого тела. Криста пыталась спасти своего брата, который на ночном покосе глубоко поранил ногу о лезвие косы – то ли фэйри под локоть толкнул, то ли заяц из-под ног выскочил. Так или иначе, но, когда ее брата, истекающего кровью, донесли до деревни, рыдающая в голос, едва-едва заневестившаяся девчонка слепила края раны, заживила ее, оставив грубый и некрасивый шрам, и все бы ничего, да вот только кровь, что пролилась во время волшевания ей на руки, исчезла, как будто ее не было. На подоле, на рукавах, которые она в спешке не засучила – осталась. А вот на руках – нет, будто бы впиталась в кожу вместо того, чтобы высохнуть липкой багряной корочкой. Вот и выгнали ее сельчане, и хорошо еще, что на вилы не подняли – брат и отец не допустили. Сказали, что пускай сестра и дочь у них ведьма, но жизнь она спасла. А значит, и ей жизнь оставить надо. На том и порешили – вытолкали девчонку за забор, в чем та была, одна мать только успела ей в руки сунуть каравай хлеба в полотенце и вязаный платок, и под страхом смерти велели не возвращаться. Криста прибилась вначале к бродягам, потому – к странствующим комедиантам, а когда оказалась в конце весны в Дол Реарте, ее увидел волшебник из седьмого поколения, тоже «темный», обретающий силу безлунной ночью, почуял в ней колдовскую силу и привел в Одинокую Башню. Тогда она даже читать и писать не умела, только танцевать да кошельки срезать хорошо получалось, но сейчас вроде бы остепенилась, за ум взялась…
– Арайя, ты куда собралась посреди ночи?
Я вздохнула. А слух у нее до сих пор, как у дикой кошки.
Тихо щелкнул огненный амулет – и тонкий лепесток пламени дотронулся до свечи, стоявшей на тумбочке рядом с Кристиной кроватью. Я посмотрела на сонную, с всклокоченными во время сна пушистыми светлыми волосами, соседку и подошла к своему сундуку, доставая оттуда теплую одежду – плотные шерстяные штаны с кожаными заплатами на коленях, чтобы удобней было ползать по земле, выискивая нужные травы весной и осенью, две рубашки, суконную жилетку с двумя десятками карманов и простеганную куртку, зачарованную от промокания. Пара потрепанных, но еще крепких сапог, смена белья… Я всегда была легкой на подъем, особенно сейчас, когда для того, чтобы отправиться в дорогу, достаточно было одеться потеплее и вытащить из-под кровати заранее собранную сумку, носить которую полагалось за спиной на двух широких кожаных лямках, наподобие кузовка.
– По делу, недели на две. Кто ж виноват, что провожатый приехал не днем, как я ожидала, а посреди ночи?
– Смотрю, ты давно уже готовилась, – Криста села на постели, спустив на пол ноги с длинными, узкими ступнями. – Сумку уже собранной держала. Старшие знают?
Я помолчала. Качнула головой.
– Так я и думала, – соседка сладко зевнула, потянулась, будто кошка. – Сбегаешь, значит. Может, и меня с собой прихватишь, а?
– Криста…
– Да шучу я, – она хихикнула, потом сунула руку под подушку и выудила оттуда тонкий нож с деревянной рукояткой в простых ножнах. Такой легко спрятать и за голенищем сапога, и за поясом штанов, и в рукаве. – Держи, пригодится еще. Не как оружие, так хоть как талисман – лезвие у него из холодного железа, а ты и так каждой тени шарахаешься. Держи поближе к телу, и ни один фэйри к тебе и близко не подойдет.
– Спасибо, – растерянно пробормотала я, беря нож и разглядывая причудливые вензеля, вырезанные на рукоятке. – Откуда красота такая?
– Да я почем знаю, – беззаботно пожала плечами Криста. – С собой принесла, из прошлой жизни, считай. Ты, кстати, не думай, я его тебе не насовсем дарю. Вернешься – отдашь. – Она белозубо улыбнулась, подмигнула мне, забираясь обратно в кровать и накрываясь одеялом по подбородок. – И только попробуй не вернуться, Арайя.
– Да вернусь я, вернусь. Никуда не денусь, – усмехнулась я, пряча нож за голенище сапога и охлопывая себя по карманам стеганой куртки, проверяя дорожные мелочи.
Один из карманов как-то подозрительно оттопыривался – я сунула в него руку и, к своему удивлению, извлекла глиняный свисток. Маленькую птичку с раскрытым ключиком и смешно выпученными глазками. Тот самый, который когда-то давно, еще в детстве, вручил мне Раферти. Интересно, когда я его успела сунуть в карман куртки? Думала, что его искать по всем углам придется, а вот поди ж ты…
Я взяла сумку за широкую кожаную лямку, забросила ее на плечо и шагнула к двери. Криста приподнялась с постели, чтобы задуть свечу, посмотрела на меня – и неожиданно подмигнула.
– Удачи, Арайя.
Я кивнула и вышла из комнаты, оставив за спиной мгновенно сгустившуюся тьму и запах свечного дыма…
Глава 4
Ночь была светлой и ясной. В небе – ни облачка, только частые россыпи звезд, узкий серпик молодого месяца, уже тускнеющий, соскальзывающий к горизонту, да мерцающая лента, Невестино Полотно, пролегла от горизонта до горизонта. Тишина обступает со всех сторон – звонкая, чистая, как прозрачная льдинка, такая бывает только осенью, когда тепло бабьего лета осталось позади, но проливные дожди еще не начались. Стылый ветер поднимается со стороны Ленивки, гонит в сторону Одинокой Башни густые клубы молочно-белого тумана. Еле слышно хрустят под ногами мелкие камушки, усыпавшие хорошо утоптанную дорогу, пар от дыхания легким облачком на мгновение зависает перед лицом и рассеивается без следа.
Снова в дороге…
Я скосила взгляд на Раферти, который неторопливо шел рядом со мной, беспечно помахивая кривоватой дорожной палкой и придерживая свободной рукой значительно отяжелевшую от припасов из Одинокой Башни сумку. Из дыры на ее боку забавно высовывались перья проросшей луковицы, а лямка, казалась, была готова вот-вот оторваться вместе с большим кожаным лоскутом, который непонятно каким чудом до сих пор удерживался на месте. Вечно растрепанная грива кудрявых с проседью волос почти касалась кончиками широких, чуть ссутуленных плеч, как будто Раферти наконец-то стал уступать прошедшим годам и клониться чуть ниже к земле. К дороге, с которой он, казалось, никогда и не сходил.
– Ты почти не изменился, – тихо произнесла я, отводя взгляд. – С того дня, как я переступила вместе с тобой через порог таверны, где работала моя мать. Ты такой же острый на язык старый бродяга, и прошедшие с той поры годы не только не согнули тебя, они даже седины в бороду не добавили.
– Может потому, что в ребре у меня давным-давно поселился беспокойный бес? – Раферти усмехнулся. – Ты тоже не слишком изменилась, малая. Конечно, ты стала чуть повыше, голос стал погромче и ты вместо того, чтобы дать пощечину нахалу, укравшему у тебя поцелуй, поджигаешь ему штаны с помощью колдовства. Но в глубине души ты все та же маленькая девочка, немеющая от страха перед темнотой. Вернее, перед тем, что в этой темноте может скрываться.
Я почувствовала, как к щекам жарко прилила кровь и смущенно пробормотала:
– Так ты все видел?
Густой, сочный хохот бродяги расколол ночную тишину, как брошенный камень вдребезги разбивает тонкий ледок, которым успело подернуться только-только замерзшее озеро. Раферти взмахнул палкой, с силой стукнул нижним ее концом о землю – и тишина рассыпалась окончательно. Откуда-то начало доноситься уханье совы, птичья перебранка, зашумели кроны деревьев, зашуршала подгоняемая ветром палая листва. Я невольно втянула голову в плечи и шагнула поближе к бородачу, внезапно уловив движение в густой тени, притаившейся у обочины дороги по левую руку.
– Малая, да это много кто видел, а тем, кто увидеть не успел – рассказали в подробностях. Не каждый вечер все-таки менестрелям девки в отместку за поцелуй штаны поджигают, да еще хорошо так. Дырища-то, говорят, во все причинное место была, едва самое ценное ты мужику не спалила. – Раферти улыбнулся еще шире, по-отечески приобнимая меня за плечо. – Хотя если бы и спалила, не думаю, что местные на тебя в обиде были б. Менестрели, они ж не только песни складывают да на лютнях играют – они еще и девок портят за здорово живешь. И хорошо, если девица, поддавшись на складные речи и хорошее обращение, не окажется через полгода с пузом поперек себя шире.
Предрассветная тень, притаившаяся у обочины дороги, чуть просветлела, будто бы на нее упал наконец зыбкий, неясный свет молодого месяца, высветив контуры палой листвы и комьев глины. Я подняла голову – небо на востоке постепенно серело, звезд становилось все меньше, а месяц казался подтаявшей зеленоватой льдинкой на бархатисто-синем фоне.
– Ты многое замечаешь, – после недолгого молчания произнес Раферти, размеренно шагая по дороге и направляясь к перекрестку, расходящемуся «вилкой» на два пути – один вывел бы к северному тракту, проходящему через единственный известный людям цзиррейский перевал, второй, после недолгого петляния, поворачивал к югу. – Кое-кто сказал бы, что слишком многое. И научилась ты этому не в Одинокой Башне, а у берега далекого моря-океана, в своей родной деревне. Вот и ищешь себе волшебного слугу, спутника, защитника – как получится. Потому что прекрасно знаешь о том, что бывает, если слишком хорошо всматриваться в бездну.
– Она рано или поздно посмотрит на тебя в ответ, – я передернула плечами, поправила лямку заплечной сумы. – Нам говорили, что в старые времена Сумерки могли выглянуть из любой, кажущейся слишком густой тени, что граница между Сумерками и человеческим Срединным миром была слишком зыбкой и ненадежной, но потом что-то произошло – и она стала нерушимой. Фэйри – это те, кто не успел вернуться домой, кто остался и, будучи отрезанными от источника своих сил, были вынуждены заключать союзы с людьми, чтобы выжить среди них. Ведь так?
– Почти, – Раферти улыбнулся. – Люди слишком мало знают о фэйри, поэтому могут лишь догадываться о том, почему случилось так, как случилось. Хотя они правы в том, что корни этого «молодого народца» тянутся на изнанку тени, потому нередко она смотрит на Срединный мир из их глаз. Поэтому не старайся без нужды смотреть фэйри в глаза, но, если все-таки посмотрела – не отводи взгляд, малая. И тогда, быть может, ты проживешь чуточку дольше.
Я не ответила – лишь передернула плечами, будто стряхивая с них нечто невидимое, невесомое, налипшее на непромокаемую стеганую куртку, похлопала по карманам, выуживая узкую плетеную ленту, и повязала ее на голову, прижав непослушные кудри, будто обручем. Проверила, удобно ли прилегает к спине тяжелая заплечная сумка. Дорога, несмотря на поздний – хотя, вернее было бы сказать «очень ранний» – час, легко ложилась под ноги, потому и до перекрестка, к которому обычным ходом идти было часа полтора, мы добрались гораздо раньше. Небо только-только начало розоветь, сгустившиеся было предрассветные сумерки – отступать, а мы уже стояли у столба с прибитыми к самой верхушке его дорожными указателями. Один на север, второй на юго-восток.
– Пришли, – хмыкнул бородач, покачивая дорожной палкой и глядя по сторонам. – Так кого ты себе в защитники искать надумала, Арайя? Дневного фэйри, кто покорится тебе легко и беспрекословно, или же дитя холодной грозовой ночи, буйных ветров и острых граней, чье повиновение придется завоевать в жестоком бою? Полегче и покороче дорогу решила выбрать, или все ж потруднее и подлиннее?
Я почувствовала, как стылый, пахнущий первым морозцем воздух вокруг меня чуть сгустился, будто бы напитался влагой и готовился превратиться в туман, как звуки слегка отдалились, стали приглушенными и нечеткими, а вот перекресток и Раферти, стоящий у высокого, изъеденного временем и исписанного на высоту человеческого роста непристойностями и заметками – наоборот. И бородач, и дорожная развилка были четкими, яркими, в то время, как остальной мир будто бы затянула легкая туманная дымка.
Нечто подобное я ощущала только раз, когда бродяга с короткой, седеющей уже бородой спросил меня, желаю ли я, чтобы он помог мне ступить на Дорогу. Тогда я согласилась – и жизнь моя, перевернувшись, навсегда отрезала мне путь к родному дому.
И сейчас, похоже, обратного пути уже не будет. Прокатится у меня за спиной тяжеленное железное колесо судьбы ободом, края которого острее лезвия самого лучшего на свете меча. Прокатится – и отрежет мое прошлое, как кусок льняного полотна. Как не вернулась я в рыбацкую хижину на скалистом берегу моря, так и Одинокая Башня перестанет называться моим домом, оставшись далеко позади. А впереди – шанс избавиться от изматывающего страха, от тьмы, что тысячей глаз наблюдает из каждой глубокой тени, от дрожи в кончиках пальцев на закате, когда чувствуешь, что колдовская сила утекает из тебя, как вода из треснувшего кувшина, оставляя тебя будто слепой, глухой и беззащитной…
– Я пойду длинным путем, – тихо ответила я. – За сильным защитником. Потому что слабый – это еще одна наблюдающая за мной бездна, которая рано или поздно меня поглотит.
– Да будет так, – серьезно кивнул Раферти, с силой ударяя кривой дорожной палкой о землю и протягивая мне крепкую мозолистую ладонь. – Идем, Арайя. Я выведу тебя на начало выбранной дороги, а уж дальше тебе придется идти самой. Не отводи глаз, девочка, и не оборачивайся назад, если хочешь дойти до конца. Ну, с Хранителем.
Я глубоко вздохнула – и шагнула вперед, вкладывая свою ладонь в непривычно прохладную руку старого бродяги. Он неожиданно тепло улыбнулся, залихватски подмигнул – и шагнул вперед. Не направо и не налево от дорожного указателя – прямо, туда где мгновение назад еще не было никакой дороги – только широкий луг, поросший желтой, прибитой дождями и непогодой к самой земле травой. Но стоило Раферти только сделать шаг вперед, как Дорога – величественная, выложенная серебряными плитами, окутанная густым туманом – появилась под нашими ногами, развернулась, будто бесконечно длинный рулон драгоценной парчи, и скрылась в туманной дымке.
Крепкая, стремительно остывающая, будто на морозе, ладонь, сжимающая мою руку, неожиданно разжалась, и Раферти пошел вперед.
И мир сдвинулся, оставив только серебряный путь, прямой, как стрела, густой молочно-белый туман, и массивную, быстро удаляющуюся фигуру бродяги. Я спохватилась, устремилась следом – и тотчас в лицо мне хлестко ударил холодный северный ветер, несущий колкие льдинки. Он взметнул мои волосы, мгновенно пробрался под одежду, выстуживая, выгоняя живое тепло, но я упрямо шла за Раферти, оскальзываясь на гладкой, как лед, бликующей Дороге.
Шаг, еще один…
Ветер яростно взвыл, швыряя мне в лицо пригоршню колкого снега, и сквозь метель я разглядела, что впереди идет уже не тот Раферти, который вывел меня за руку на эту колдовскую Дорогу, а кто-то другой, величественный, незнакомый, суровый и несгибаемый. Потому как нельзя было спутать его с тем существом в жемчужно-серых, будто запыленных одеждах, что размеренно шло впереди, сжимая в правой руке янтарно-желтый костяной посох, каждый удар которого по серебряной Дороге отзывался болезненным толчком под сердцем.
А ведь это уже было…
Лет семь назад, покинув родной дом у берега далекого моря, я уже шла по этой льдисто-серебряной Дороге, но не было тогда ни зимнего ветра в лицо, так и норовящего оттолкнуть, задержать, заставить повернуть назад. Была лишь холодная ладонь, цепко держащая меня за худенькое запястье, и жемчужно-серый обтрепанный плащ, под полой которого я чувствовала себя в полной безопасности. Тогда мне было велено не поднимать взгляд – потому я запомнила лишь идеально подогнанные друг к другу серебряные плиты Дороги, покрытые причудливой узорчатой вязью, да еще свои ноги в грубых истоптанных башмаках, в которых стыдно было ступать по такой величественной волшебной красоте.
А сейчас я шла сама, сражаясь с холодным ветром, скользя по гладким узорчатым плитам и думая лишь о том, как не выпустить из виду величественную фигуру в пепельно-серых одеждах с костяным посохом в бледной руке.
Не отводить взгляд, не поворачивать назад…
…Стук посоха – как размеренные удары сердца в глубокой тишине, обступившей волшебную Дорогу, выложенную серебряными плитами. Такой красоты я никогда не видела, даже в полнолуние, когда луна, поднимаясь над беспокойной водой, порождала перистую мерцающую дорожку на темных волнах. Узоры, выбитые на серебре, постоянно менялись – казалось, они плавно перетекают из одного в другой, странные символы то и дело сменяются понятными рисунками. Солнце, завиток волны, оскаленная волчья морда, дерево с невероятно длинными корнями и раскидистыми ветвями, нож с лезвием, похожим на вытянутый ивовый листок – и вновь непонятные значки, похожие на плетение дорогих заморских кружев. Такие я только раз в жизни видела на какой-то знатной даме, стоявшей у борта корабля, пока тот делал в нашем порту короткую остановку, чтобы пополнить запасы воды…
– Арайя.
Я вздрогнула от голоса, густого и гулкого, пробирающего до глубины души и рокочущего, как камнепад, но помня предостережение, голову не подняла. Нельзя ни поднимать взгляд, ни разговаривать – только идти, куда поведут, слушать и запоминать, если что скажут. Макушкой я чувствовала взгляд – тяжелый, почти осязаемый, пронизывающий насквозь, будто ледяной зимний ветер.
– Дорога – как жизнь. Иногда ты выбираешь ее, иногда она – тебя, но это ты идешь по ней.
Я ждала, что он скажет что-нибудь еще, но так и не дождалась. А потом серебряные плиты неожиданно закончились, и под ногами у меня оказалась самая что ни на есть обычная дорога – хорошо утоптанная, с двумя глубокими колеями от тележных колес, с чахлой пыльной травой на обочине.
– Эй, малая! – голос старого бродяги звучал весело, громко, и совсем не напоминал голос того странного существа, которое вело меня по пути из серебра. – Голову-то подними, гроза собирается, надо укрытие искать.
Предупреждение запоздало – я уже чувствовала душное знойное марево, окутавшееся со всех сторон, слышала глухой, еще далекий рокот грома. Первая капля дождя упала мне на нос, я недовольно пискнула – и тогда Раферти подхватил меня на закорки, велел держаться крепче – и припустил по неровному тракту к чернеющей на фоне еще голубого неба кромке леса, будто в самом деле надеясь обогнать накатывающий грозовой вал…
Я споткнулась и едва не упала. Машинально смахнула липнущие к коже колкие снежинки и уставилась на письмена, ровными строчками покрывающие льдисто-серебряные плиты.
Иногда я выбираю ее, иногда – она меня, но…
Это я иду по Дороге.
Я выпрямилась и сделала шаг по узорчатой вязи. Я иду туда, где смогу обрести защитника, оставив позади тепло очага и дом, которым стала Одинокая Башня. Я иду, чтобы раз и навсегда избавиться от страха перед накатывающей с востока тьмой. Чтобы Сумерки не шептались у меня за плечами, а бездна перестала вглядываться в меня из переплетения глубоких теней.
Я иду по своей Дороге, и чужой мне не надо!
Шаг, еще один… и еще…
Ветер взвыл и резко утих, будто бы захлебнулся своей яростью, а я оказалась совсем рядом с высоченным, худым существом, держащим в правой руке костяной посох. Он стоял, будто дожидаясь меня, и хоть лицо его был надежно скрыто под глубоким капюшоном с неровным, обтрепанным краем, я ощущала его взгляд на себе, такой же, как семь лет назад – тяжелый, пронизывающий, всезнающий.
Я поравнялась с ним, глядя лишь вперед, в белесый туман, где пропадало серебряное узорчатое полотно пути. На миг задержалась, ощущая все нарастающее волнение, как перед прыжком с высокого утеса в блистающее под жарким летним солнцем, пронзительно-синее море, накатывающее рокочущим прибоем на острые камни.
И пошла по мягко прогибающемуся под ногами зыбкому кружеву собственного пути. Мгла передо мной на миг рассеялась, расступилась, будто кто-то отдернул ее, как занавес, и я увидела путаную сеть извилистых дорожек, тысячи перекрестков, простирающихся так далеко, насколько хватало глаз. И среди них – ту, свою, которая сияла чуть ярче других, бриллиантовая путеводная нить в безумном лабиринте. И за миг до того, как туман вновь затянул Дорогу, я поняла, что эти бесчисленные тропки чем-то напоминали узорчатую вязь неизвестных букв, которыми были изрезаны серебряные плиты…
Я тряхнула головой и зашагала по этой тропке, узкой, едва на ширину ступни, прошла первый перекресток – и она внезапно раздалась, расширилась, превратившись в еще один выложенный серебряными плитами путь. Вот только письмена на нем появлялись лишь после того, как я делала шаг вперед – на одну плитку, не больше. А вдалеке – чистые листы, которые мне еще только предстоит расписать собственной судьбой. Не повлияет на мой путь предназначение, предписание или чья-то иная воля, кроме моей собственной. Не направит меня чья-то добрая или злая рука, никто больше не поведет за собой, не подтолкнет в нужную сторону – только сама себя я направлю, выведу из лабиринта или загоню в ловушку. И винить мне будет больше некого.
Я иду по своему пути, и другого мне надо.
Еще шаг – и все окончательно пропало, а под ногами у меня оказалась раскисшая от проливных дождей земля, поросшая бурой жухлой травой. Я полной грудью вдохнула терпкий аромат поздней осени, прелой листвы и сырости, ощутила на лице противную мелкую изморось – и лишь тогда обернулась.
Раферти стоял у меня за спиной, мягко улыбаясь, но глаза его оставались серьезными и сосредоточенными. Не говоря ни слова, он протянул мне свою дорожную палку, кривую, со сбитым о камни наконечником и выглаженным до блеска навершием и чуть наклонил голову.
Даже в сером, зыбком свете нового дня я заметила, что в волосах его появилась ранее не замеченная седина – теперь буйные кудри выглядели, будто припорошенные снегом, который никогда уже не растает. Я робко взялась за теплое дерево палки, и тут меня осенило, будто бы ударило промеж глаз.
В Одинокой Башне нам рассказывали не только о волшебных созданиях, о ши-дани, фэйри и фаэриэ. Не только об Условиях колдовства, целебных травах и ритуалах говорили нам наставники, просвещая малолетних детей и подростков, одаренных волшебной силой. Говорили еще и о людях. О том, что только люди могут быть настолько по-разному одарены с рождения, а еще о том, что некоторые способности можно лишь приобрести. Слишком мало было родиться с подходящим даром, необходимо было еще заключить договор, соглашение – что угодно – с источником высшей силы. Нам рассказывали о Посредниках – людях, способных призывать созданий с изнанки тени, из Сумерек – но их становилось с каждым годом все меньше, и сейчас о них и вовсе мало кто слышал, и уж тем более не встречал. Говорили о волшебных мастерах, получивших бесценный дар от ши-дани за хорошую службу в течение семи лет и одного дня.
А еще рассказывали об Идущих по Дороге.
О людях со странной, непостижимой судьбой, которые заключали договор с божеством из давно ушедших незапамятных времен, с Хранителем Дорог. Они переступали порог собственного дома – чтобы больше никогда в него не вернуться и стать вечными бродягами, вестниками перемен, хороших или плохих, но всегда своевременных, необходимых для того, чтобы мир не застаивался, развивался, двигался вперед, не погружаясь в пучину разлагающего застоя, подобного медленной смерти. С их приходом ничего уже не оставалось неизменным – менялись людские судьбы, на месте пустошей возникали новые города или, напротив, уходили в небытие человеческие поселения. Их жизнью владеет божество тысяч путей, поэтому они живут как бы взаймы и могут уйти на покой, лишь когда придет их время, когда Хранитель Дорог решит, что путь должен быть завершен, но не раньше и не позже.
Так почему же я раньше не могла понять, кто такой Раферти?! Ну ладно в детстве, когда я и слыхом не слыхивала о таких людях, но сейчас-то?
– Ты наконец-то поняла, Арайя. – Старый бродяга едва заметно улыбнулся, крепкая, сухая ладонь накрыла мою руку, судорожно сжавшуюся на кривой дорожной палке. – Значит, пора.
– Но почему я раньше не понимала? – озадаченно пробормотала я. – Ведь это было так просто…
– Понимание некоторых вещей, сколь очевидными они не были бы, приходит только вовремя. Не раньше и не позже. Так же, как и появление Идущего по Дороге случается лишь тогда, когда приходит его время появиться.
– Ты ведь никогда не опаздываешь, да? – я невольно улыбнулась, глядя на бродягу снизу вверх и чувствуя себя уже не маленькой девочкой – а взрослой девушкой, которая наконец-то достаточно выросла для того, чтобы говорить на равных со своим родителем.
– Никогда. – Раферти залихватски подмигнул мне и убрал руки. – Но и не задерживаюсь дольше положенного. Тебе туда, малая, – он указал на спуск с холма, еле заметную в сером свете узкую дорожку, раскисшую от дождей. – Она выведет тебя к людям, а там сама разберешься. И еще кое-что, малая…
Читать бесплатно другие книги:
