Призраки Лексингтона (сборник) Мураками Харуки

Тони Такия

Настоящее имя Тони Такия… действительно — Тони Такия.

Это имя (разумеется, в документах записанное, как Такия Тони), строгие черты лица и вьющиеся волосы с детства давали окружающим повод считать его полукровкой. После войны по свету подрастало немало детей с кровью американских солдат. Но на самом деле его отец и мать были чистокровными японцами. Отец — Такия Сёсабуро — еще в довоенную пору слыл довольно известным тромбонистом. За четыре года до начала Тихоокеанской войны связался с некой женщиной, из-за которой пришлось покинуть Токио. Прихватив с собой только инструмент, он подался в Китай. В то время переправиться из Нагасаки в Шанхай можно было всего за один день. Покидая Токио и Японию, он ни о чем и ни о ком не жалел. К тому же его характеру вполне подходила творческая атмосфера Шанхая тех лет. Стоя утром на палубе парохода, заходившего в устье Янцзы, любуясь панорамой сверкавшего в утренних лучах города, Такия Сёсабуро без памяти влюбился в этот город, блеск которого казался ему знамением чего-то светлого. Отцу в ту пору шел двадцать второй год.

Так вышло, что все военные катаклизмы — от вторжения в Китай до нападения на Пёрл-Харбор и атомной бомбардировки — он пережил, беззаботно играя на тромбоне в одном из ночных клубов Шанхая. Война шла за пределами его мира. Иными словами, Такия Сёсабуро был человеком, чьи мысли и интересы витали вдали от исторических событий. У него не было других желаний — только есть три раза в день, играть на тромбоне в свое удовольствие. И чтобы вокруг было побольше женщин.

Он многим нравился — молодой симпатичный виртуоз. Куда бы ни шел, везде выделялся, как ворон на белом снегу. Он переспал с несчетным количеством женщин: японок и китаянок, русских белоэмигранток, проституток и замужних матрон, красавиц и дурнушек. В общем, спал с кем попало. В конце концов мягкий тембр тромбона и размер деятельного пениса сделали его в Шанхае той поры личностью известной.

Еще он, — правда, сам того не сознавая, — обладал талантом заводить «полезные связи» и был на короткой ноге с верховными военными чинами, китайскими толстосумами и другими видными особами, что неведомыми способами высасывали из войны огромные прибыли. У многих под полой пиджака скрывался пистолет, и они оглядывались по сторонам, выходя на улицу. Такия Сёсабуро был близок им по духу. Они, в свою очередь, баловали его, а если у него возникали проблемы, всегда и во всем шли навстречу. В ту пору жизнь для Такия Сёсабуро казалась воистину легким занятием.

Однако даже такие способности иногда выходят боком. После войны он попал в поле зрения Народно-освободительной армии Китая «за связи с подозрительными личностями» и долго просидел в тюрьме. Почти всех брошенных вместе с ним за решетку знакомых казнили без суда и следствия. Выводили на тюремный двор и просто расстреливали из автоматов. Казнь всегда начиналась в два часа дня — в это время из тюремного двора доносился треск автоматных очередей.

В жизни Такия Сёсабуро настал критический момент — он оказался на волосок от смерти. Умирать было не страшно: выстрел в голову — и конец. Всего одно мгновение мучений. «Я пожил в свое удовольствие, — размышлял он, — вкусно ел, не горевал. Женщин у меня было немерено. Что еще можно требовать от жизни? Пусть и расстреляют — мне грех жаловаться на судьбу. В этой войне уже погибло несколько миллионов японцев. Многие из них — куда более жуткой смертью». С готовностью к любому исходу он проводил время в одиночке, неспешно насвистывая мелодии. День за днем, разглядывая сквозь решетку проплывавшие мимо облака, вспоминал он лица и тела женщин, с которыми когда-то спал. И все же Такия Сёсабуро повезло: он оказался одним из двух счастливчиков-японцев, которые вышли из тюрьмы живыми и вернулись на родину.

Исхудалый, он в чем был в том и ступил весной 1946 года на японскую землю. А когда приехал домой, узнал, что дом сгорел от пожара годом раньше, во время мартовского налета на Токио. Тогда же погибли и родители. Единственный старший брат пропал без вести на фронте в Бирме. И Такия Сёсабуро остался один в этом огромном мире. Но он не горевал, хотя, конечно, было горько. Однако любой странник в этом мире рано или поздно остается один. Ему всего тридцать, а это не тот возраст, когда следует винить окружающих за собственное одиночество. Он лишь ощутил свой возраст — и ничего больше. Никаких других эмоций.

Такия Сёсабуро уцелел. А раз выжил — нужно работать головой, чтобы оставаться на плаву и дальше.

Ничего другого он делать не умел, поэтому просто собрал старых знакомых, создал небольшой джаз-бэнд и начал играть в одном местечке недалеко от американской военной базы. Там, верный своему таланту, завел дружбу с майором американской армии — большим поклонником джаза. Майор, итальянец родом из Нью-Джерси, неплохо играл на кларнете. Служил он в снабжении и мог заказывать из Америки сколько угодно нужных пластинок. В свободное время они на пару джемовали или шли в казарму майора и за банкой пива слушали там лучшие пластинки Бобби Хакетта, Джека Тигардена, Бенни Гудмена[8] и пытались копировать их пассажи. Майор доставал для него дефицитные в то время продукты, молоко, выпивку, и Такия Сёсабуро подумывал: «Совсем неплохие времена!»

Женился он в 1947 году — на дальней родственнице по материнской линии. Случайно встретил ее на улице, затем за чашкой чая выслушал истории из жизни родственников и рассказал о своем прошлом. Так они сблизились, а вскоре — предположительно, из-за ее беременности — стали жить вместе.

По крайней мере, так он рассказывал Тони Такия. Правда, сын не знал, насколько Такия Сёсабуро любил свою жену. Отец рассказывал только, что она была красавицей и тихоней, а вот здоровьем похвастать не могла.

На следующий год после замужества родился мальчик, а через три дня после родов мать умерла. Скоропостижно — и также быстро ее кремировали. Смерть была очень тихой, без страданий и видимых мучений: она будто погасла. Словно кто-то, стоя за спиной, незаметно нажал на кнопку.

Такия Сёсабуро сам не знал, как все это воспринять, — чувство было совершенно незнакомым. Казалось, в груди застряла какая-то маленькая шестеренка, но он никак не мог понять, что это за штучка и зачем она там нужна. Она просто засела в теле и не давала ему о ни о чем задумываться. Такия Сёсабуро поэтому неделю почти ни о чем не думал и даже не вспоминал об оставленном в роддоме сыне.

Майор пытался его утешить. Они чуть ли не каждый день выпивали в баре рядом с кладбищем.

— Полно тебе! Крепись! Ты должен поднять на ноги сына, — чеканил слова майор.

Однако Такия Сёсабуро никак не мог взять в толк, что ему говорят, и молча кивал головой. Понятно было одно — ему желают добра. Затем майор, словно вспомнив, предложил:

— Давай я придумаю ребенку имя. — И правда: Такия Сёсабуро еще даже не думал об этом. — Что, если назвать, как и меня — Тони?

Что ни говори, а имя Тони никак не подходило японскому ребенку. Но откуда об этом мог знать майор? Вернувшись домой, Такия Сёсабуро написал на бумаге «Такия Тони», прикрепил листок с именем к стене и несколько дней время от времени посматривал на него. «Такия Тони? А что? Вполне! Американцы из Японии уйдут еще не скоро. Глядишь, имя в американском духе пойдет сыну на пользу…»

Но вышло наоборот. Из-за такого имени его считали в школе полукровкой, а когда вызывали к доске, остальные дети смотрели с удивлением и легким презрением. Многие считали его имя плохой шуткой, а некоторых оно раздражало.

Вот поэтому — да и по другим причинам — Тони Такия вырос человеком замкнутым. Настоящих друзей у него не было, но он об этом особо и не жалел. Одиночество казалось ему совершенно естественным состоянием. Даже можно сказать, некой жизненной предпосылкой. С тех пор, как он себя помнил, отец нередко уезжал с выступлениями в другие города, а его оставлял на попечение приходящей экономке. Годам к двенадцати Тони уже справлялся со всем сам: готовил еду, запирал жалюзи, ложился спать. И нисколько при этом не грустил. Чем ждать, пока для него что-то сделают, приятней было делать все самому. После смерти жены Такия Сёсабуро больше не женился. Подружек заводил по-прежнему, но ни одну в дом не привел. Видимо, как и сын, привык жить сам по себе. При этом между отцом и сыном не возникало никакого отчуждения — что при таком укладе казалось вполне возможным. Однако привычки одиноких людей не позволяли никому первым открыть другому душу. Более того — они не видели в том особой необходимости. Просто Такия Сёсабуро не годился в отцы, а Тони Такия — в сыновья.

Тони Такия любил рисовать. Запершись в своей комнате, он только и занимался этим все дни напролет. Особенно ему нравилось рисовать механизмы. У него хорошо получалось остро отточенным карандашом вырисовывать мелкие детали велосипедов, радиоприемников, двигателей. Даже рисуя цветок, он выделял каждую прожилку на листьях. Нравилось это кому-то или нет, но получалось у него только так. Он не мог похвастать хорошими оценками по остальным предметам, но в живописи и рисовании неизменно бывал на высоте. На конкурсах почти всегда занимал первые места.

Окончив школу, Тони Такия поступил в Институт искусств, и с той поры отец и сын стали жить раздельно. Тони естественным образом выбрал профессию иллюстратора. По правде, задумываться о чем-то другом даже не требовалось. Сверстники маялись и страдали в поисках занятия, а он, ни о чем не думая, молча рисовал свои точные механизмы. То были времена студенческих волнений и яростных протестов против власти и системы, поэтому оценивать его более чем реальные картинки было некому. Преподаватели над ними насмехались. Однокашники корили за безыдейность. При этом Тони Такия совершенно не мог понять ценности «идейных» картин однокашников. На его взгляд, они были абсолютно убоги и совершенно неточны.

После института все изменилось. Благодаря филигранному мастерству у Тони Такия с самого начала не возникало проблем с работой — хотя бы потому, что никто не мог лучше его так тщательно рисовать сложные механизмы или строения. Люди в один голос твердили: «Реальней, чем сам предмет». Его картинки были точнее фотографий и понятнее любого пояснения. И он в одночасье стал иллюстратором нарасхват. Брался за любую работу, касающуюся механизмов: от обложек автомобильных журналов до рекламных проспектов. Работа спорилась и приносила немалый доход.

А Такия Сёсабуро продолжал играть на тромбоне. Приходили и уходили времена современного, свободного, электрического джаза, а он по старинке играл тот, старый. Он был хоть и не первоклассным, но достаточно известным и продававшимся исполнителем, при этом всегда имел хоть какую-нибудь работу, по-прежнему вкусно ел и не испытывал недостатка в женщинах. Ему, как и раньше, было грех жаловаться на судьбу — жизнь складывалась вполне удачно.

Тони Такия все свободное время занимался работой, расточительных увлечений не имел и к тридцати пяти годам стал капиталистом. По совету людей купил большой дом в районе Сэтагая, а кроме того приобрел несколько домов под аренду. Обо всех мелочах, связанных с налогообложением, заботились адвокаты.

Тони Такия встречался с несколькими женщинами. Правда, дело было по молодости и непродолжительно, однако случалось так, что с некоторыми он жил, но о женитьбе даже не думал. Не видел особой необходимости в женитьбе. Готовкой, уборкой, стиркой всегда занимался сам. Когда накапливалось много работы, нанимал приходящую домохозяйку. Детей не хотел, друзей — поплакаться в жилетку — не имел. Даже выпить и то было не с кем. И все же его нельзя было назвать странным человеком. Хоть и не такой обаятельный, как отец, он умел общаться с окружающими в повседневной жизни. Ничем не кичился и ничем не гордился. Не мог постоять за себя, но вместе с тем и не злословил. Чем говорить самому, скорее слушал других. За это его все любили. Но ему никак не удавалось достичь с кем-нибудь таких отношений, что выходили бы за рамки обычных. С отцом он встречался по каким-нибудь делам в лучшем случае раза два-три в год. Улаживали дела — и разговаривать им было уже не о чем.

Жизнь Тони Такия текла тихо и мирно. «Вряд ли я женюсь», — думал он.

И вот в один прекрасный день Тони Такия влюбился. С первого взгляда — в девушку, которая подрабатывала в издательстве и зашла к нему в офис за иллюстрациями. Ей было двадцать два года. Симпатичная, она впорхнула в офис с легкой тихой улыбкой на лице. У Тони Такия перехватило дыхание. Не красавица, но что-то в ней пленило его сердце. Что именно, он и сам не знал. А если б и знал, вряд ли выразил бы словами.

Потом он обратил внимание на ее одежду. Тони Такия был не из тех, кто следит за своим видом и присматривается к женской моде. Однако его восхитила ее манера одеваться. Можно даже сказать, тронула до глубины души. Немало девушек делают это неплохо. Еще больше тех, кто стремится щеголять нарядами. Эта же не походила ни на тех, ни на других и носила одежду как-то естественно и элегантно, словно птица, накануне перелета в далекую страну примеряющая к себе особый ветер. Облегая ее тело, одежда словно обретала новую жизнь.

После того, как она попрощалась и вышла с иллюстрациями из офиса, он долго не мог проронить ни слова. Наступил вечер, комната утонула во мраке, а он все так же рассеянно сидел за столом.

На следующий день он позвонил в издательство и нарочно придумал повод — чтобы она зашла к нему в офис. Когда покончили с делом — пригласил пообедать. Они болтали за едой о пустяках — несмотря на пятнадцать лет разницы, им на удивление нашлось о чем поговорить. И о чем бы они ни беседовали, разговор складывался легко и непринужденно. И с ним, и с ней такое случилось впервые. Правда, она поначалу нервничала, но постепенно расслабилась и разговорилась, и даже иногда смеялась. Расставаясь, Тони сделал комплимент:

— А ты одеваешься со вкусом!

— Мне нравится одежда, — смущенно улыбнулась она. — Вот и трачу на нее почти всю зарплату.

После этого они встречались несколько раз. Далеко не ходили — садились в тихом месте и просто беседовали: о себе, о работе, о мыслях и чувствах. Они могли разговаривать сколько угодно и не уставать друг от друга — словно заполняли пробелы в своих отношениях. И на пятой встрече он сделал ей предложение. Однако у нее со школьных лет оставался бойфрэнд. Нити отношений со временем ослабли, теперь они нередко ссорились по пустякам, и ей общество Тони Такия было намного приятнее. Но с тем человеком так сразу порвать она не могла. Что ж, у нее своя голова на плечах. К тому же Тони на пятнадцать лет старше. Она еще молода, неопытна. Само собой, не давала покоя разница в возрасте.

— Дай мне время подумать, — попросила она.

Пока она думала, Тони Такия каждый вечер пил. Работа валилась из рук. Неожиданно обрушилось одиночество и сдавило его, словно тисками, заставив страдать. «Одиночество — хуже тюрьмы, — думал он. — Просто я раньше этого не замечал. — И с отчаянием он всматривался в толстые холодные стены вокруг. — Если она не согласится, я умру».

При следующей встрече он как мог объяснил ей, насколько жизнь его была одинока до сих пор, как много он уже потерял, а она помогла ему все это понять.

Она была смышленой девушкой — она приняла человека по имени Тони Такия. Он ей сразу понравился, и с каждой встречей это влечение только усиливалось. Но она не знала, можно ли назвать это «любовью», — лишь чувствовала, что в нем есть что-то прекрасное. «С ним я стану счастливой», — думала она. И они поженились.

— Одинокой жизни Тони Такия пришел конец. Просыпаясь по утрам, он первым делом искал ее глазами и успокаивался, видя, как она спит рядом. Если же рядом ее не оказывалось, он беспокоился и принимался искать ее по всему дому. Отсутствие одиночества было для него состоянием необычным — даже расставшись с ним, Тони Такия боялся вновь оказаться один. От такой мысли у него на лбу выступал холодный пот. Так, в страхе, прошли три месяца после свадьбы. Однако он привыкал к новой жизни, вероятность внезапного исчезновения жены сводилась к нулю, и страх постепенно пропадал. Тони Такия наконец-то успокоился и предался счастью и миру.

Как-то раз они вдвоем сходили послушать джем-сешн Такия Сёсабуро — ей стало интересно, какую музыку играет свекор.

— Твой отец не будет сердиться, если мы придем?

— Да нет…

И они вдвоем отправились в клуб на Гиндзе, где играл Такия Сёсабуро. Не считая детской поры, Тони Такия впервые шел слушать отца. Такия Сёсабуро играл абсолютно ту же музыку, что и прежде: те же мелодии, что ему доводилось слышать в детстве. Играл отец мастерски — ровно и мягко. Искусством его игру не назовешь, но музыка всемирно известных авторов не оставляла слушателей равнодушными. Тони Такия, вслушиваясь в пассажи отца, не выпускал из рук стакана с виски, что случалось с ним крайне редко.

Однако вскоре что-то в этой музыке заставило его поперхнуться — так тонкая трубка медленно, однако неумолимо забивается мусором. Тони показалось, что нынешняя музыка отца несколько отличается от прежней, которую он помнил. Конечно, дело давнее, уши, что ни говори, были еще детские. Но разница эта показалась ему вещью очень важной. Пусть даже — незначительная разница. Тони хотел подняться на сцену, взять отца за руку и сказать: «Отец, не то!» — но, естественно, этого не сделал. Попивая виски с содовой, молча дослушал выступление до конца, вежливо поаплодировал вместе с женой и вернулся домой.

На небосклоне их супружеской жизни не виднелось ни единого облачка. Работа спорилась, они жили душа в душу, вместе ходили на прогулки, в кино, вместе путешествовали. Для своих лет жена оказалась способной домохозяйкой, во всем знала меру. Проворно справлялась с работой по дому, не доставляя мужу особых хлопот. И только одно не давало Тони Такия покоя: уж слишком много жена покупала одежды. Увидев перед собой одежду, она как с цепи срывалась: моментально менялось выражение лица и даже голос. Первое время казалось, что ей вдруг становится плохо. Он обратил внимание на это еще до женитьбы, но подлинные проблемы начались со свадебного путешествия в Европу, когда она накупила на удивление много одежды. В Милане и Париже она с утра до вечера как помешанная носилась по бутикам. Они не ездили на экскурсии: не были ни в Дуомо, ни в Лувре. В памяти от того путешествия у него остались сплошные магазины одежды: «Валентино» и «Миссони», «Сен-Лоран» и «Живанши», «Феррагамо» и «Армани», «Черутти» и «Джанфранко Ферре»… Она как зачарованная скупала все подряд, а Тони шел позади и только успевал оплачивать счета. Да так часто, что, казалось, на кредитной карточке сотрутся все буквы и цифры.

Но даже после возвращения в Японию лихорадка не унималась. Каждый божий день она покупала одежду. Количество вещей стремительно росло, пришлось заказать несколько больших шифоньеров. Специально сделали шкаф под обувь, но и его не хватило. Тогда решили переоборудовать под гардероб целую комнату. «Дом большой — комнаты пустуют. Недостатка в деньгах тоже нет. Жена к тому же одевается со вкусом. Обновки приносят ей радость. Стоит ли возмущаться таким пустякам? Ладно уж… У каждого свои недостатки», — успокаивал себя Тони Такия.

Но когда одежда перестала помещаться в гардеробной, он не на шутку встревожился и как-то раз в отсутствие жены сосчитал всю ее одежду. Выходило, что если переодеваться дважды в день, на то, чтобы все это надеть хотя бы по разу, уйдет около двух лет. Что ни говори, а это чересчур. Пора бы остановиться.

И вот вечером после ужина он собрался с духом и начал разговор.

— Может, уже хватит покупать одежду? Не подумай, что мне жалко денег. Покупай то, что нужно, — я не против. Наоборот, мне хочется, чтобы ты была красивой. Только зачем тебе так много дорогой одежды?

Жена потупила взгляд и задумалась, а затем сказала:

— Да, ты прав. Такой необходимости нет, я сама это понимаю… Но ничего не могу с собой поделать. Когда я вижу красивую вещь, меня тянет ее купить. Нужна она — не нужна, много вещей или мало, уже не имеет значения. Я просто не могу остановиться. Прямо мания какая-то.

Но все же пообещала вырваться из этого порочного круга. Если не остановиться, весь дом превратится в сплошной гардероб. И тогда она безвылазно просидела дома целую неделю, чтобы не видеть перед собой никакой новой одежды, но постепенно начала ощущать в себе пустоту — будто шагает по планете с разреженной атмосферой. Каждый день заходила в гардеробную, одну за другой доставала и разглядывала вещи, гладила материал, вдыхала его запах, примеряла то и это, смотрясь в зеркало, — и не могла наглядеться. Чем больше смотрела, тем больше ей хотелось чего-то нового. Она уже не могла себя сдерживать. Просто не могла себя сдерживать. Но она очень любила и уважала мужа. Помнила его слова и понимала, что он прав: столько одежды не нужно. Тело ведь одно. Тогда она позвонила в свой любимый бутик и спросила хозяина, нельзя ли вернуть покупку десятидневной давности — пальто и платья, которые еще ни разу не надевала.

— Хорошо, — ответил тот. — Только будьте любезны привезти эти вещи в магазин сами.

Ее считали клиенткой особого разряда и могли пойти на такие уступки. Уложив вещи в машину, она направилась в район Аояма, где располагался магазин. Там ей аннулировали оплату по кредитной карточке и приняли покупку назад. Извинившись, она вышла из магазина и, не оглядываясь по сторонам, села в машину. Путь лежал по 246-му шоссе прямо домой. Даже ей самой показалось, что без вещей стало легко на душе. «Ну куда мне еще? — уговаривала она себя. — Ведь уже столько всего, что до конца своих дней не сносить!» И все же пальто и платье не шли у нее из головы, пока она стояла в первом ряду у светофора. Она прекрасно помнила, какого они цвета, какой формы, какие на ощупь, и могла хоть сейчас до мельчайших подробностей их представить. На лбу выступил пот. Она глубоко вздохнула, продолжая опираться локтями на руль. Потом закрыла глаза. А когда их открыла, сигнал уже сменился на зеленый. Нога до упора вдавила педаль газа…

В этот момент поворачивавший уже на красный свет многотонный грузовик на полной скорости врезался в бок ее синей «рено-сценик». Она даже не успела охнуть.

Тони Такия осталась лишь гора одежды седьмого размера. Одной обуви — двести пар. Что со всем этим делать? В самом деле, не хранить же ее вещи до бесконечности. Вызванный на дом ювелир забрал все украшения по выгодной для себя цене. Чулки и нижнее белье сгорели в печи на дворе. Только одежды с обувью было так много, что с ними пришлось повременить. После похорон жены он уединился в гардеробной и с утра до вечера смотрел и смотрел на плотные ряды свисавшей одежды.

Через десять дней после похорон Тони Такия дал в газету объявление о найме ассистентки. «Требуется девушка ростом около 161 см. Размер одежды — 7, обуви — 22. Оплата высокая». Указанную сумму зарплаты можно было назвать исключительной, и на собеседование в мастерскую и, по совместительству, офис на Минами-Аояма пришли тринадцать девушек. Пять из них явно не соответствовали размерам. Из оставшихся восьми претенденток он выбрал одну — наиболее похожую фигурой на покойную. Ничем не приметная девушка лет двадцати пяти, она была одета в простую белую блузку и приталенную синюю юбку. И одежда, и обувь выглядели аккуратно, но вблизи оказались заметно поношенными.

Тони Такия сказал девушке:

— Работа — несложная: находиться с девяти до пяти в офисе, отвечать на звонки, доставлять вместо меня рисунки, забирать заказы и делать копии. Кроме того, есть одно условие. Я только что потерял жену, и в доме осталось очень много одежды. Все вещи — или новые, или почти новые. Я хочу, чтобы ты, пока работаешь здесь, носила их вместо формы. Поэтому в условиях приема на работу я указал рост и размеры одежды и обуви. Это может показаться тебе странным и даже подозрительным. Я и сам это прекрасно понимаю, но других намерений у меня нет. Просто мне требуется время, чтобы привыкнуть к смерти жены. Иначе говоря — отрегулировать вокруг себя атмосферное давление. А пока я хочу, чтобы ты была рядом именно в этой одежде. Глядя на тебя, я должен сознать, что жена умерла и ее больше нет.

Покусывая губы, девушка лихорадочно обдумывала условия. Действительно: странно все это. Но, признаться, она так и не поняла смысла предложения Тони Такия. Недавно умерла жена — ясно. Осталось много одежды — тоже ясно. А вот зачем она должна носить эту одежду, работая с ним, оказалось сверх ее понимания. «Как правило, такие предложения — с подвохом, но он вроде неплохой человек, — рассуждала она. — По манере видно. Может, смерть жены как-нибудь сказывается, но на извращенца не похож». К тому же девушка нуждалась в работе и искала ее уже целый месяц. Еще немного — и закончится пособие по безработице, нечем станет платить за жилье. Такое место, да еще с такой зарплатой вряд ли где подвернется.

— Понятно, — сказала она. — Правда, я не поняла некоторых тонкостей, но, думаю, справлюсь с тем, о чем вы говорите. Только одно: не могу ли я сначала посмотреть одежду. Хорошо бы проверить, действительно ли она подойдет мне по размеру.

— Конечно.

Он повез девушку к себе и показал полную вещей гардеробную комнату. Нигде, кроме универмагов, не видела девушка такого скопления одежды. Какую вещь ни возьми — одна дороже другой. Вкус тоже не вызывал сомнения. Засветились глаза, перехватило дыхание, учащенно забилось сердце. Она поймала себя на мысли, что примерно так испытывала свое первое сексуальное влечение.

Тони Такия велел ей заняться примеркой, а сам вышел из комнаты. Девушка поборола волнение и примерила несколько висевших рядом костюмов, не забывая и об обуви. И костюмы, и обувь сидели прекрасно — словно были сшиты как раз на нее. Она перебирала другую одежду, гладила ее руками, вдыхала запах. Перед ней плотными рядами свисали несколько сот красивых туалетов! Вскоре на глаза ей навернулись слезы. Да и как иначе? Слезинки одна за другой капали из глаз, и она не могла их сдержать. В одежде мертвой женщины она бесшумно захлебывалась слезами. Спустя время Тони Такия заглянул в комнату узнать, как у нее дела, и, увидев это, спросил, почему она плачет.

— Не знаю, — ответила девушка, качая головой. — Я не видела раньше столько красивой одежды, вот и расстроилась. Извините, пожалуйста! — И вытерла слезы платком.

— Можешь начать работу с завтрашнего дня, — сухо промолвил Тони Такия. — А пока выбери на первую неделю, что захочешь.

Она неторопливо подобрала вещи в расчете на шесть дней и уложила все в чемодан. Тогда Тони Такия велел ей прихватить пальто, чтобы не замерзла. Ее выбор пал на теплое кашемировое, серого цвета. Пальто оказалось легким как пух: она впервые в жизни держала в руках такое легкое пальто.

Когда девушка ушла, Тони Такия зашел в гардеробную жены, закрыл за собой дверь и какое-то время рассеянно смотрел на одежду. Отчего девушка расплакалась? Из-за этих вещей? Ему они виделись лишь тенями жены. Тени седьмого размера свисали с плечиков ровными рядами, будто заслоняя друг друга. Казалось, кто-то собрал и подвесил несколько сот безграничных (по крайней мере, теоретически безграничных) возможностей, что кроются в людском существе.

И если прежде эти тени касались тела жены, согревались теплом ее дыхания, вместе с ней двигались, то сейчас перед его глазами предстало лишь жалкое сборище призраков, лишившихся жизни и с каждой минутой все больше ссыхающихся. Просто бессмысленная одежда — при виде ее к горлу подкатил ком. Всевозможные краски цветочной пыльцой кружили в пространстве, набиваясь ему в глаза, уши, ноздри. От алчных оборок и пуговиц, погон и накладных карманов, кружев и ремней воздух комнаты становился странно разреженным. Нафталиновая вонь мириадами крошечных листоедов издавала беззвучный писк. Тони Такия поймал себя на том, что ненавидит эту одежду. Он навалился спиной на стену, скрестил руки и закрыл глаза. Уже во второй раз он погружался в одиночество, словно в теплую жидкость мрака. «Все кончено, — думал он. — Все уже кончено».

Он позвонил девушке и попросил забыть их разговор о работе.

— Извини, но работы уже нет.

— Почему? — удивилась она.

— Изменились обстоятельства. Оставь себе всю одежду и обувь, что взяла. И чемодан тоже. А про это — забудь и никому не рассказывай.

Она не поняла что к чему, но после его слов уже не хотела ничего выяснять — кротко ответила «понятно» и положила трубку.

Некоторое время она сердилась на Тони Такия, а потом решила: может быть, все к лучшему. Расклад с самого начала казался неестественным. Жаль, конечно, что работы не стало. Ладно, что-нибудь придумаю…

Она аккуратно расправила и одну за другой повесила в шкаф вещи из дома Тони Такия, расставила на полке обувь. В сравнении с обновками ее прежние вещи выглядели на удивление убого: совершенно другая субстанция, созданная из материала иного измерения. Она сняла с себя одежду, в которой ходила на собеседование, и переоделась в джинсы и свитер. Затем достала из холодильника пиво, уселась на пол и открыла банку. Вспомнив гору одежды, увиденную в доме Тони Такия, невольно вздохнула. «Надо же! Столько красивых вещей! Во люди дают! — подумала она. — Одна гардеробная больше, чем вся моя квартира. Интересно, сколько нужно денег и времени, чтобы столько всего накупить?.. Но она умерла. Осталась только целая комната одежды седьмого размера. Интересно, что чувствуют люди, когда умирают, оставляя столько прекрасной одежды?»

Подруги прекрасно знали о ее бедности и несказанно удивились, когда девушка несколько дней подряд появлялась в новой одежде. К тому же одна вещь была идеальнее и дороже другой.

— Где ты взяла все эти вещи? — спросили они.

— Я не могу вам рассказать. Я обещала, — в ответ покачала она головой. — Да хоть и расскажу — вы все равно не поверите!

В конце концов Тони Такия вызвал старьевщика и продал ему всю одежду за бесценок — для него она уже не имела никакого значения. Он просто хотел, чтобы из дома забрали все до последнего предмета жены и увезли подальше с его глаз. Хоть даром.

Высвободившаяся гардеробная долго пустовала.

Иногда он заходил в эту комнату и просто рассеянно сидел в ней. Час, другой — сидел на полу, не отрывая взгляда от стены. На этой стене оставалась тень… тени мертвеца. Со временем он уже не мог вспомнить, что там было раньше. Запахи, цвета — все это постепенно пропало из его памяти. И даже прежние яркие чувства отступили куда-то за ее пределы. Память, словно разгоняемый ветром туман, постепенно меняла форму и с каждой такой переменой становилась все короче и короче. Она стала тенью тени… опять-таки, тени мертвеца. Порой он даже не мог представить себе лицо жены, но изредка вспоминал слезы незнакомой девушки, плакавшей в гардеробной при виде одежды. Вспоминал ее неприметные черты, ее облезлую обувь. В памяти воскресали ее сдавленные рыдания. Он не хотел ворошить такие образы, но те оживали сами по себе. Улетучивались из головы разные события и факты, но девушку, имени которой так никогда и не узнал, забыть он не мог.

Такия Сёсабуро умер от рака через два года после гибели невестки. От рака — но без мучений. Он недолго пролежал в больнице и умер во сне. Даже в этом смысле ему фартило до самого конца. Кроме небольшой суммы денег и каких-то акций у Такия Сёсабуро никакого состояния не имелось. После него остались лишь трофейный инструмент и огромная коллекция старых джазовых пластинок. Тони Такия сложил эти пластинки в коробки и составил в углы пустующей гардеробной. Пластинки пахли затхлостью, и нужно было периодически открывать окна, чтобы проветривать комнату. В бывшую гардеробную он теперь заходил только для этого.

Так прошел год. Постепенно его стала раздражать груда винилового хлама. Иногда от одной только мысли о пластинках ему становилось душно. Бывало, просыпался среди ночи и уже не мог уснуть до утра. Память стиралась. Но тяжесть ее не ослабевала.

Он вызвал торговца подержанными пластинками и предложил назвать цену. Наверное, из-за того, что пластинки в своем большинстве оказались раритетами, сумма вышла немаленькой. Хватило бы на малолитражку, но ему было все равно.

Из дома исчезла гора пластинок — Тони Такия теперь точно остался совершенно один.

Июнь 1993 г.

Седьмой

— Та волна чуть не смыла меня однажды в октябре. Было мне тогда десять лет… — тихо начал свою историю седьмой рассказчик.

В эту ночь ему выпало рассказывать последним. Стрелка часов подбиралась к одиннадцати. Из глубокой темноты до сидящих кругом слушателей доносились завывания ветра. Он теребил листву и оконные стекла, а затем, тихонько насвистывая, куда-то улетал.

— …То была особая, не виданная прежде гигантская волна, — продолжал седьмой. — Она едва не захватила меня, но поглотила и унесла в иной мир самую важную для меня вещь, на поиски которой ушло много лет. Невозвратимых и бесценных долгих лет.

Седьмой выглядел лет на пятьдесят пять. Худощавый. Высокого роста, с усами и маленьким, словно от лезвия тонкого ножа, но глубоким шрамом возле правого глаза. В короткой прическе местами проступала жестковатая седина. На лице застыло выражение, свойственное людям, которые стесняются заговаривать первыми. Выражение это настолько вжилось в лицо, что казалось, хозяин не расстается с ним уже многие годы. Седьмой иногда поправлял воротник скромной сорочки под серым твидовым пиджаком. Никто не знал ни его имени, ни чем он занимается.

Все молча ждали продолжения. Седьмой откашлялся и проронил в окружавшую тишину очередные слова.

— В моем случае это была волна… Не знаю, как будет с вами, но так вышло, что в один злополучный день оно предстало передо мной в облике гигантской роковой волны.

Я вырос в приморском городке префектуры N. В маленьком городке, название которого вам вряд ли о чем-нибудь скажет. Отец был частным врачом и обеспечивал мне безбедное детство. С тех пор, как себя помню, у меня был один очень хороший друг по имени К. Он жил по соседству и учился на класс младше. Мы вместе ходили в школу, играли во дворе, как настоящие братья, и за всю нашу многолетнюю дружбу ни разу не подрались. Вообще-то, у меня был родной брат, но, видимо, из-за разницы в шесть лет мы не ладили между собой и, признаться, не очень подходили по характеру. Поэтому мой друг был мне ближе собственного брата.

К. был ребенком худым и бледным, с красивым, чуть ли не девичьим лицом. Врожденный дефект речи не давал ему общаться со сверстниками как полагается. Причем посторонним казалось, что дефект не речевой, а умственный. Физически он был слаб, поэтому и в школе, и в играх мне постоянно приходилось его опекать. Я же, наоборот, слыл крепышом, любил спорт и всегда и во всем оказывался на первых ролях. В К. меня привлекало доброе сердце. У него не было никаких умственных отклонений, но из-за дефекта речи успехами в классе он не отличался и едва поспевал за школьной программой. Зато как прекрасно он рисовал! Из-под его карандаша — как, впрочем, и других принадлежностей для рисования — выходили такие живые рисунки, что восхищались даже учителя. Он не раз становился лауреатом и победителем разных конкурсов. Со временем непременно стал бы известным художником. Больше всего любил рисовать пейзажи. К. приходил на взморье и без устали рисовал с натуры морские просторы. А я садился рядом и наблюдал за быстрыми и точными движениями его карандаша. Меня удивляло и восхищало, как мгновенно он воспроизводил на белом чистом листе бумаги живые формы и краски. Настоящий талант…

И вот как-то в сентябре на нашу округу обрушился сильный тайфун. По сообщению радио — самый мощный за последние десять лет. Школьников моментально отпустили домой, магазины плотно закрыли жалюзи, все готовились ко встрече со стихией. Отец и старший брат, прихватив молоток и ящик с гвоздями, с самого утра забивали ставни. Мать спешно готовила на кухне рисовые колобки, набирала в кувшины воду. Затем мы уложили в рюкзаки ценные вещи — на случай, если придется спасаться. Взрослым ежегодные тайфуны казались просто опасным неудобством; нам же — далеким от взрослой реальности детям — они представлялись грандиозным событием, от которого захватывало дух.

После обеда начал стремительно меняться цвет неба — в него подмешивались ирреальные тона палитры. Пока не взвыл ветер, пока не застучали по крыше капли — странно и сухо, похоже на сыпучий песок, — я сидел на веранде и пристально разглядывал облака. Закрылись ставни, и дом погрузился в темноту. Мы сбились в одну комнату и вслушивались в метеосводки по радио. Осадков выпало немного, но бед натворил сильный ветер: срывал крыши домов и даже перевернул несколько суденышек. Временами о ставни с грохотом билось что-то тяжелое. Отец предположил, что это черепица с какой-нибудь соседской крыши. Мы обедали материнскими рисовыми колобками, слушали сводки погоды и терпеливо ждали, когда тайфун стихнет.

Но он не стихал. Из новостей мы узнали, что тайфун, спустившись из восточной части префектуры С, резко сбросил скорость и сейчас медленно, будто пешком, смещается на северо-восток. Ветер свирепствовал, не прекращаясь ни на секунду, готовый унести попадавшиеся на пути вещи хоть на край света.

Казалось, уже прошел целый час. А потом вдруг я понял, что вокруг установилась поразительная тишина. Ни единого звука… Настолько тихо, что слышно, как где-то вдали кричит птица. Отец осторожно приоткрыл одну ставню и выглянул в щель на улицу. Ветер стих, дождь закончился. По небу плавно плыли тяжелые свинцовые тучи, а в просветах иногда проглядывало голубое небо. Все деревья в саду вымокли, с их ветвей падали на землю тяжелые капли.

— Мы сейчас — в самом центре тайфуна. Затишье продлится минут пятнадцать — двадцать. А затем опять настанет черед бури, — объяснил нам отец.

Я спросил, можно ли выйти на улицу.

— Можно, только не уходи далеко от дома, — ответил отец. — Как только поднимется ветер, сразу же возвращайся назад.

Выйдя на улицу, я огляделся. Даже не верилось, что несколько минут назад здесь бесчинствовал шторм. Я взглянул не небо: прямо надо мной нависал «глаз» тайфуна; казалось, он холодно и пренебрежительно поглядывает вниз. Понятно, что никакого глаза не существует. Просто мы окружены тишиной, что возникла в самом центре атмосферного водоворота.

Пока взрослые осматривали дом, проверяя, не пострадал ли он от тайфуна, я решил сходить к морю. По дороге ветер разбросал ветки, сломанные в соседних палисадниках. Попадались тяжелые сосновые, которые и взрослый не смог бы поднять в одиночку. Крошкой рассыпалась черепица с крыш, поодаль стояла машина с треснувшим ветровым стеклом. Встретилась даже одна перевернутая собачья конура. Все это напоминало мне поле, безжалостно выкошенное чьей-то сильной рукой, протянувшейся с небес. Увидев, как я шагаю по тропинке, К. тоже вышел из дома. Спросил, куда я собрался. Услыхав, что к морю, молча пошел за мной следом. За нами увязалась белая собачонка, жившая в доме К.

— Как только задует ветер, сразу же вернемся по домам, — сказал я. На что К. лишь молча кивнул.

Море начиналось в каких-то двухстах метрах от дома. Мы взобрались по лестнице на мол и оказались у самого берега. Мы каждый день приходили сюда играть и знали море как свои пять пальцев. Но в центре тайфуна все выглядело совсем иначе. И цвет неба, и краски моря, и шум волн, и запах прибоя, и простор горизонта — все, что имело отношение к морю, показалось мне другим. Некоторое время мы сидели на молу и, не говоря ни слова, вглядывались в панораму вокруг. Странно: хоть мы и находились в самом центре бури, волны накатывались на берег на удивление тихо. И откатывались назад намного дальше обычного. Перед нашими взорами, насколько хватало глаз, простирался белый песчаный берег. Так далеко море не отходило даже во время отлива. И берег этот выглядел до неприличия опустелым: так бывает, если из комнаты вынесут всю мебель.

Я спустился с мола и побрел по берегу, разглядывая выброшенные морем предметы: пластиковую игрушку, сандалии, какую-то мебель, одежду, странную банку, деревянную коробку с надписями на иностранном языке и другие неведомые вещи. Пояс морского мусора тянулся по всему побережью, будто лавки сладостей на торговой улице. Похоже, волны тайфуна принесли их издалека. Когда на глаза попадались разные интересные штуковины, я поднимал их и внимательно рассматривал. Собака К. увивалась рядом и обнюхивала все, что мы брали в руки.

Мы пробыли там минут пять. Да, точно — минут пять. А когда я поднял голову, к нам уже подбиралась волна. Она бесшумно и почти незаметно высунула язык, едва не касаясь наших ног. Я даже представить себе не мог, что она в одно мгновение могла так тихо подобраться к этому месту. Я вырос у моря и по-детски чуял таившуюся в море опасность. Мы прекрасно понимали, насколько непредсказуемо свирепым бывает море, поэтому держались от прибоя подальше. На безопасном расстоянии я был уверен: «Сюда волна не доберется». Но одна тем временем подкралась к моим ногам и, остановившись в считанных сантиметрах, беззвучно убралась восвояси. И больше не приходила. Отступив, она совсем не казалась угрожающей — обычная спокойная волна, какие омывают любой песчаный берег. Но у меня в одно мгновенье пробежал по спине озноб от чего-то таинственного и зловещего, будто я прикоснулся рукой к рептилии. Беспричинный, но подлинный страх. Я интуитивно ощутил его присутствие. Несомненно: та волна — живая! Она отчетливо уловила, что я здесь, и теперь попытается забрать меня. Будто огромный хищник где-то в степи выбрал жертву и затаил дыхание, представляя, как раздирает меня своими острыми клыками. «Бежать!» — пронеслось у меня в голове.

— Скорее назад! — крикнул я К. Он стоял ко мне спиной метрах в десяти, согнувшись, словно что-то рассматривал. Мне показалось, что я крикнул громко, но К. не обратил внимания. Может, был занят находкой и просто не расслышал. За ним такое водилось: забывать обо всем на свете, увлекаясь каким-нибудь делом. Или же я крикнул не так громко, как мне самому послышалось. Со мной случалось, что свой голос казался мне каким-то чужим.

Тогда же я услышал рев — да такой, что содрогнулась земля. Хотя нет: перед ревом послышался другой звук — странное бульканье вырвавшейся из бездны мощной водной струи. И это бульканье спустя мгновенье сменилось грохочущим ревом. Но К. так и не поднял головы. Судя по всему, разглядывал что-то у себя прямо под ногами, полностью на нем сосредоточась. Неужели он не слышит рев? Неужели до него не донеслось это сотрясение земли? Этого я не знаю. Или же этот грохот услышал лишь я один? Странно, конечно, но кто знает — может, то был особенный звук, который мог услышать только я? Собака К., крутившаяся рядом, тоже не обратила ни малейшего внимания. А вы сами знаете, собаки очень хорошо воспринимают звуки.

Я хотел было броситься туда, где стоял К. В голове крутилось: «Нужно хватать его и бежать». Другого не оставалось. Я знаю, что сейчас сюда нагрянет волна, — но этого не знает К. Я не успел опомниться, а ноги вопреки мыслям уже несли меня совсем в другую сторону. Я один бежал к молу. И повелевал мною в тот момент лишь жуткий страх. Это он лишил меня голоса, он своевольно управлял моими ногами. Я промчался, будто кубарем прокатился по мягкому песку до самого мола, и только оттуда закричал, обернувшись к К.:

— Берегись! Волна!

На этот раз с голосом все было в порядке. Грохот стих. Наконец-то К. обратил внимание и поднял голову. Но… поздно. В тот же момент змееподобная гигантская волна высоко изогнула шею и обрушилась на взморье. Я впервые видел такой ужас. Высотой волна была, пожалуй, с трехэтажный дом. Почти бесшумно (по крайней мере, я не помню никакого шума, а видел все, словно в полнейшей тишине) волна взмыла над К., словно вдавливая собой небо. К., так ничего и не поняв, посмотрел на меня. Потом оглянулся, видимо, сообразив, что происходит. Хотел было бежать — но не смог. В следующий момент волна его уже смыла. Словно на него налетел несущийся на полном ходу безжалостный локомотив.

Волна, всей своей мощью хлестнув по берегу, крушась, вспучилась, будто взорванная и, пролетев в пространстве, рухнула на мол. Но я уже успел укрыться за бетонными плитами, и лишь перелетевшие через парапет брызги вымочили мою одежду. Затем я поспешно взобрался на мол и уставился в пучину. Волна, развернувшись и оставив после себя лишь яростный рык, изо всех сил откатывалась назад. Будто кто-то, стоя на краю земли, что было мочи тянул на себя гигантский ковер. Я пристально всматривался в море, но ни фигурки К., ни собаки нигде видно не было. Волна стремительно отступила, как бывает в отлив, и морское дно обнажилось. Лишь я в одиночестве остолбенело стоял на молу.

Вновь воцарилась тишина. Безнадежная тишина — словно беспричинно отключили звук. Тем временем волна, прихватив К., удалялась все дальше в море. Я не имел ни малейшего понятия, что делать. Спуститься на берег? Может, К. просто засыпало где-то поблизости песком… Но я передумал и остался стоять на молу, поскольку из своего опыта знал: большая волна имеет обыкновение приходить и два, и три раза.

Сейчас уже не вспомню, сколько прошло времени. Не думаю, чтобы очень много. Секунд десять — двенадцать — что-то вроде того. Во всяком случае, после зловещей паузы, как я и предполагал, волна вернулась на берег снова. И на этот раз землю так же оглушительно сотряс жуткий грохот, затем он пропал, и гигантская волна вздыбилась на том же месте, высоко воздев свой гребень. Абсолютно так же она уперлась в небосвод и смертоносной скалой заполнила собою все пространство. Но на сей раз я не убегал. Словно околдованный, я врос в мол и смотрел, как она надвигается. Мне показалось: теперь, когда К. уже похищен, убегать незачем. Или же просто я оцепенел от подавляющего страха? Сейчас, пожалуй, не вспомню.

Вторая волна ничем не уступала первой, даже была еще больше. Как кирпичная стена крепости рушится, медленно изменяя форму, — так и она, казалось, рушилась прямо на мою голову. Слишком огромная, чтобы походить на реальную, она казалась чем-то совершенно чужеродным в облике волны. Чем-то чужеродным, пришедшим в облике волны из далекого иного мира. Я решительно ожидал того момента, когда меня поглотит мрак, и не закрывал глаза. Помню удары своего сердца. Но волна, достигнув моих ног, вдруг ослабла, словно растратила все силы, и так и застыла, вздыбившись в пространстве. Это длилось какое-то мгновение — но волна замерла перед тем, как обрушиться. И на самом гребне — внутри ее прозрачного жестокого языка — я совершенно отчетливо разглядел фигуру К.

Вы можете не поверить моему рассказу, но тут уж ничего не поделаешь. Признаться, я сам до сих пор не могу поверить в случившееся — и уж тем более что-то объяснить. Но то была не иллюзия, не мираж, а что ни есть настоящая правда. Там, на гребне волны, размеренно покачивалось, словно в капсуле, тело К. Но и это еще не все. К. улыбался мне оттуда. Я видел своими глазами на расстоянии вытянутой руки прямо перед собой лицо унесенного волной друга. Я не мог ошибиться. Он улыбался, глядя на меня. Но не так, как обычно улыбаются люди. Его рот растянуло в ухмылке буквально до ушей, а леденящий душу взгляд был обращен на меня. К. даже протягивал мне правую руку. Будто хотел ухватить меня и утащить за собой в тот мир. Но он не дотянулся до меня чуть-чуть и тогда ухмыльнулся еще шире.

Я не выдержал и потерял сознание. А очнулся уже на кровати отцовской клиники. Стоило мне открыть глаза, как медсестра тут же позвала отца, и тот прямо влетел в палату. Схватил меня за руку, пощупал пульс, осмотрел зрачки и потрогал рукой лоб, проверяя температуру. Я попробовал пошевелить рукой, но та не слушалась меня. Тело пылало от жара, голова отказывалась соображать. Похоже, температура не спадала долго. Отец сказал, что я проспал три дня. А домой меня принес на руках сосед, который видел издалека все, что с нами произошло. Еще отец сказал, что К. унесло волной, и больше его никто не видел. Я хотел что-то сказать отцу, мне просто необходимо было ему все рассказать, но я не смог пошевелить распухшим языком. И не вымолвил ни слова. Будто во рту поселилось чужое существо. Отец спросил, как меня зовут, я попытался вспомнить свое имя, но вскоре опять потерял сознание, как бы погрузившись в пелену мрака.

Целую неделю я пролежал на больничной койке, питаясь только жидкой пищей. Меня несколько раз рвало и мучили кошмары. Все это время отец всерьез беспокоился, не повлияет ли высокая температура в придачу к сильному шоку на мое сознание. Ведь я был в таком тяжелом состоянии, при котором возможен любой исход. Но физически я смог восстановиться и уже через несколько недель вернулся к привычной жизни. Я уже мог нормально питаться и даже ходить в школу. Но это не значит, что все встало на свои места.

Тело К. сколько ни искали, так и не нашли. Вместе с ним бесследно пропала собака. Обычно утонувших в этих краях людей сносило течением на восток к маленькой бухточке, и через несколько дней выбрасывало волной на берег. Но только К. нигде не могли обнаружить. Видимо, волна была такой большой, что его унесло далеко в открытое море. Он опустился на дно, став кормом для рыб. Местные рыбаки долго разыскивали его тело, но поиски не принесли результатов и на том закончились. А раз нет трупа — нет и похорон. С тех пор родители К. будто впали в безумие. Они то день-деньской бесцельно бродили по берегу, то, запершись в своем доме, читали молитвы.

Однако ни разу они не упрекнули меня за то, что в самый разгар тайфуна я повел К. за собой к морю. Наверное, потому, что хорошо знали: мы с К. были почти братьями. Мои родители тоже старались не вспоминать об этом. Но сам я понимал: при желании я мог спасти К. Пожалуй, добежал бы до места, где он стоял, оттащил туда, куда не дошла бы волна. Пусть даже все произошло в последний момент, мысленно возвращаясь назад, я осознаю, что запас времени у меня был. Но как я уже сказал, меня подавило ужасом, и, бросив К., я спас только себя. Оттого ли, что меня не осуждали родители К., а может потому, что окружающие обходили эту тему стороной, пытаясь не сыпать соль на раны, я мучился вдвойне и долго не мог отойти от психологического шока. Я забросил школу, ел кое-как и целыми днями валялся на кровати, пялясь в потолок.

Я никак не мог забыть усмешку на лице К. в то мгновение, когда он лежал на гребне волны. Перед глазами постоянно маячила его рука, его манящие пальцы. Стоило уснуть, и во сне, будто заждавшись, всплывали эти руки и лицо. Во сне К. выпрыгивал из своей капсулы и, схватив мое запястье, уволакивал меня за собой в пучину.

Часто я видел такой сон. Я купаюсь в море. Скажем, в какой-то ясный летний полдень плыву брассом от берега. Солнце припекает спину, приятно касается тела вода. И в этот момент кто-то хватает меня под водой за правую ногу. Ступней я чувствую прикосновение холодной как лед руки. Она держит так крепко, что я не могу высвободиться, и утаскивает меня за собой под воду. Там я вижу перед собой лицо К. Как и тогда, он растягивает до ушей ухмылку и пристально смотрит на меня. Я хочу позвать на помощь, но голоса нет. И только хлебаю воду, и она заполняет мои легкие.

Громко вскрикнув в темноте ночи, весь в поту, со спертым дыханием я прихожу в себя.

В конце того года я заявил родителям, что хочу как можно скорее покинуть наш городок и переселиться в другое место. Я не мог дальше жить на побережье, где волна унесла К., а я, как вы уже знаете, почти каждую ночь просыпался от собственного кошмарного крика. Я хотел уехать из этих мест подальше, иначе сошел бы с ума. Выслушав меня, отец пошел навстречу, и в январе я, переехав в префектуру Нагано[9], пошел в тамошнюю школу. Неподалеку от города Коморо жили родители отца, которые взяли меня к себе. Там я перешел в среднюю, а затем и в старшую школу. Но даже на каникулы не возвращался в родной дом. Только родители изредка приезжали навестить меня.

Сейчас я живу в самом Нагано. Закончил механический факультет института, поступил на работу в компанию по производству точных механизмов, где и работаю по сей день. Работаю как все, живу обычной жизнью. Как видите, ничего странного во мне нет. Нельзя сказать, что я легко схожусь с людьми, но я занимаюсь альпинизмом и у меня есть несколько близких друзей, с которыми мы ходим в горы. Уехав из своего городка, я перестал видеть кошмары так часто. Но прошлое не оставляет меня в покое: изредка, как сборщик налогов, стучится в дверь, напоминает о себе. И приходит, когда, кажется, уже начинаешь о нем забывать. Всегда один и тот же кошмар. И каждый раз я просыпаюсь от громкого крика, и постель моя влажна от пота.

Может, поэтому я так и не женился. Просто не хотелось никого будить своими воплями, скажем, в два-три часа ночи. Хотя у меня было несколько женщин, но ни с кем я не провел вместе ни единой ночи. До мозга костей мною владел страх, и посвятить в него кого-нибудь было просто немыслимо.

И вот прошло сорок с лишним лет, как я не бывал на родине, не приближался к злосчастному побережью. И не только к нему: за все эти годы я ни разу не бывал на море, боялся, что на побережье меня постигнет участь, столько раз снившаяся в кошмарах. И если раньше я любил плавание, то с тех пор перестал ходить даже в бассейн. Я сторонился рек и озер, избегал судов и лодок. Ни разу не летал на самолетах за границу. И все же так и не смог избавиться от своей химеры — смерти утопленника. Вот такое мрачное предчувствие удерживало мое сознание, будто К. — своими холодными руками из сна.

Впервые с тех пор, как пропал К., я ступил на тот берег прошлой весной. Годом раньше умер от рака отец. Брат, чтобы поделить наследство, продал наш дом, а когда разбирал имущество, обнаружил коробку моих детских вещей и отправил мне их почтой. Среди груды бесполезного хлама я случайно обнаружил несколько картинок, подаренных мне К.: родители, по-видимому, сохранили их на память. От страха у меня невольно перехватило в горле. Показалось, что с картинки передо мной предстал дух самого К. Решив избавиться от них как можно скорее, я завернул картины обратно в тонкую бумагу и положил в коробку. Но выбросить их почему-то не решился. А еще через несколько дней, после долгих сомнений я, собравшись с духом, развернул и взял в руки акварели К.

Почти на всех рисунках были знакомые мне пейзажи: море и побережье, роща и городок, написанные в свойственной К. манере. На удивление картины не поблекли — они производили такое же впечатление, что и раньше. И чем больше я, сам того не желая, всматривался в них, тем сильнее меня одолевали милые сердцу воспоминания. Рисунки выглядели намного искусней, чем их образ в моей памяти. Глядя на них, я почувствовал, какое сердце билось в груди малолетнего К., и понял, какими глазами он смотрел на мир. Рассматривая картины, я сцена за сценой отчетливо вспоминал, что мы делали, где бывали вместе с К. Ведь то были и мои детские глаза, безоблачные и живые, которыми я в то время смотрел на мир.

Теперь, возвращаясь с работы домой, я усаживался за стол и брал в руки картины К. Я мог рассматривать их до бесконечности. Ведь на них были прекрасные пейзажи моей детской поры, надолго вычеркнутые из памяти. Когда я глядел на картинки, казалось, что-то тихо пробирается ко мне внутрь.

И вот примерно через неделю меня как озарило: что если я все это время глубоко заблуждался? Тогда, лежа на гребне волны, К. не мог меня презирать и ненавидеть и совсем не собирался тянуть за собой в пучину. Просто мне почему-то показалось, что он ухмыляется. Хотя в тот момент К. был уже без сознания — или же, улыбнувшись мне, прощался навеки. А принятое за ненависть выражение лица было не чем иным, как бликом овладевшего мною страха… Чем больше я вглядывался в старые акварели К., тем сильнее становилась эта убежденность. Ведь, как ни посмотри, в картинах К. ничего, кроме невинной и мирной души, обнаружить я не мог.

Затем я долго сидел неподвижно. Зашло солнце, комнату неторопливо окутала пелена сумерек, но вскоре она уступила место глубокой тишине ночи. Ночь тянулась бесцельно долго, а когда от тяжести гирь мрака стало невыносимо, наконец-то настал рассвет. Едва зарей тронуло небосвод, проснулись и запели птицы.

Тогда я подумал: «Нужно вернуться в тот город — причем немедленно».

Я наспех собрал вещи в спортивную сумку, позвонил в фирму предупредить, что беру отпуск по срочному делу, и сел в поезд на родину.

Город уже не был тем тихим городком на взморье, что оставался у меня в памяти. С бурным расцветом экономики в 60-х окрестный пейзаж изменился, и пригород стал промышленным районом. Перед станцией, там, где прежде ютились одинокие сувенирные лавки, протянулась торговая улица, единственный кинотеатр превратился в огромный супермаркет. Не было и моего дома — его снесли за несколько месяцев до моего приезда, и сейчас здесь зиял голый пустырь. Спилили все деревья из сада, и лишь кое-где сквозь черноту земли пробивалась зелень травы. Исчез и старый дом, в котором жил К. На его месте раскинулась закатанная в асфальт платная стоянка, где в ряд стояли автомобили и микроавтобусы. Но я не сентиментален, и этот город уже давно не мой.

Я вышел на взморье и поднялся на мол, за которым простирается никому не подвластное море. Безбрежное море. Вдалеке — прямая линия горизонта. Все тот же береговой пейзаж, так же лежит песок, бьются о берег волны, гуляют по молу люди. Пятый час пополудни, мягкий солнечный свет предвестием вечера омывает окрестности. Словно задумавшись, неторопливо кренится к западу светило. Я сел на песок, поставил рядом сумку и стал молча разглядывать пейзаж — этот превосходный умиротворенный пейзаж, глядя на который трудно представить, что когда-то сюда нагрянул шквал и высокая волна смыла моего единственного лучшего друга. С тех пор минуло сорок с лишним лет, и, пожалуй, уже не осталось людей, кто помнил бы о том происшествии. Впору усомниться, не иллюзия ли это.

Когда я очнулся, во мне уже не осталось того глубокого мрака. Он куда-то исчез, как и пришел — внезапно. Я поднялся и прошел до мола. Не подворачивая брюки, тихо ступил в море, чтобы прямо так, в обуви, дождаться набегающей волны. Такая же, как в детстве, она словно в знак примирения до боли в сердце знакомо обдала мне ноги, и брюки с ботинками почернели от влаги. Неторопливо накатились и схлынули несколько вялых волн. Прохожие посматривали на меня с удивлением, но я не обращал на них внимания. Да, немало прошло лет, прежде чем я смог сюда добраться.

Я посмотрел на небо — там повисли маленькие серые облака. Словно куски ваты. Ветра почти не было, и облака, казалось, застыли на одном месте. Не знаю, как сказать, но мне чудилось, что все они подвешены здесь только для меня. Я вспомнил, как когда-то давно так же задирал голову к небу в поисках глаза тайфуна. Тяжело скрипнула ось времени, и все эти сорок лет обрушились, как прогнивший дом. Старое и новое время смешались в едином водовороте. Пропали окружающие звуки, колыхнулся свет. Я пошатнулся и упал в набегавшую волну. Громко застучало в глубине горла сердце, я перестал чувствовать руки и ноги. Я долго лежал в прибое ничком, не в силах подняться. Но мне не было страшно, нет. Мне уже нечего было бояться. Все осталось в прошлом.

С тех пор я не видел тот страшный сон и не просыпаюсь с криками по ночам. Я собираюсь изменить свою жизнь, начать все с начала. Хотя нет — начинать с начала мне уже поздно, слишком мало осталось времени. Но я рад, что смог, в конце концов, спастись и не кончу свою жизнь, крича от ужаса.

Седьмой молча окинул всех взглядом. Никто не проронил ни слова. Не было слышно даже дыхания. Люди сидели не шевелясь. Все ждали продолжения. Ветер стих совсем, с улицы не доносилось ни звука. Седьмой, как бы подыскивая слова, еще раз поправил воротник рубашки.

— Вот что я думаю. Самое жуткое в нашей жизни — не страх. Он был всегда, он и до сих пор является нам в разных обличьях, иногда портя жизнь. Самое жуткое — повернуться спиной к страху и закрыть глаза. И тогда мы невольно уступаем ЧЕМУ-НИБУДЬ свое самое сокровенное. В моем случае… это была волна.

Февраль 1996 г.

Слепая ива и спящая девушка

Этот рассказ — новый вариант прежней публикации «Слепой ивы и спящей девушки» в декабрьском номере журнала «Литературный мир» [«Бунгакукай»] за 1983 год.

Оригинал показался мне очень длинным, и я давно собирался его сократить. В 1995 году в Кобэ и его пригороде Асия (а действие рассказа происходит именно там) организовали творческий вечер, на котором я очень хотел прочесть именно это произведение. Это и послужило хорошим поводом для фундаментальной переработки текста.

И еще, в [японском] названии нового варианта я поставил запятую во избежание двоякости толкования: «Слепая ива и спящая девушка» и «Девушка, спящая со слепой ивой». Я посадил оригинал «на диету», облегчив его объем процентов на сорок. В связи с этим частично изменилось содержание, что придало произведению несколько иной смысл. Таким образом, я решил включить рассказ в сборник «Призраки Лексингтона» как новое произведение. Теперь одновременно будут существовать и старый, и новый варианты.

Это произведение в противоположность сборнику «Светлячок», в который входит старый вариант рассказа, впоследствии использовавшийся при создании романа «Norwegian Wood», не имеет с романом никакой сюжетной связи.

Закрыв глаза, я почувствовал запах ветра. Сочного майского ветра, похожего на спелый плод. С шероховатой шкуркой, плотной мякотью и косточками семян. Когда мякоть лопалась в воздухе, косточки мягкой картечью падали на мою голую руку, слегка покалывая кожу.

— Который час? — спросил двоюродный брат. Ниже ростом сантиметров на двадцать, он всегда разговаривал со мной, задрав голову.

Я посмотрел на часы.

— Двадцать минут одиннадцатого.

— Точно идут?

— Да вроде точно.

Брат подтянул к себе мою руку, чтобы убедиться самому. Его тонкие и гладкие пальцы казались слабее, чем на самом деле.

— Дешевка, — ответил я, еще раз взглянув на циферблат.

Никакой реакции.

Брат в растерянности уставился на меня. Его белые зубы проглядывали между губ и походили на ввалившиеся кости.

— Дешевка! — отчетливо повторил я, глядя ему в лицо. — Но идут точно.

Он кивнул.