Ведьмина ночь Демина Карина
– Тише, – её ладонь касается моих волос. Она теплая, горячая даже, но вместе с тем исходящая сила унимает боль. Становится вдруг легко-легко. – Натворила ты, девочка, конечно…
Натворила.
Знаю.
Ведьме нельзя делать то… то, что я сделала. Ведьма, она с миром связана. А я сама, своими руками… не своими. Но тогда ведь казалось, что это – единственно правильное решение.
– Но то не только твоя вина, – старая ведьма второй рукой взяла меня за подбородок. – Глупенькая. Молоденькая. И учить некому. Но голова и вправду светлая. И душа тоже… ничего, прочее исправим. Но смотри, второго шанса не будет.
Пальцы легли на шею.
А ведь она и убить может. Легко. Ну и пускай. Не так больно будет.
– Закрой глаза, – велят мне. И я подчиняюсь. А сила… сила внутри будто унимается. Она еще не моя, да и не станет таковой. Может, у моей дочери.
Если у меня будет дочь.
Беременность была некстати. Последний год его учебы, я тоже студентка. И ни работы, ни перспектив внятных. Из общаги точно погонят, если в академ уйду. Да и стипендия закроется. А кроме нее доходов нет, не считая, разве что ставшей уже привычной подработки с контрольными и практическими. Только это ведь мизер.
А ребенку многое нужно.
Он был ласковым, Гришка. Он никогда не требовал, не давил, но просто рассказывал, что нельзя жить в нищете, что я его возненавижу. И мы сами все разрушим.
Просто еще не время.
Просто…
А ведьмам нельзя аборт? Это предрассудки, не более того. Многие ведь делают. И у него есть знакомый, который может все провернуть тихо, не привлекая лишнего внимания.
Слезы.
Слезы горячие. Я не плакала тогда. И потом тоже. Я вовсе выкинула это из головы, запретив себе думать, запретив себе плакать. А они все-таки вырвались.
– Плачь, девочка, – старая ведьма обняла меня. И теперь я чувствовала её запах. Пахло от нее, как от мамы… как в детстве, когда казалось, что твое горе – самое горькое. И только с нею, с мамой, можно его пережить.
Пережила.
И выжила.
Машеньку он встретил на работе. Тогда уже и меня распределили, причем, как ни удивительно, в Москве оставили. Нет, не Гришкиными стараниями, подозреваю, Бизон помог. Он в комиссии сидел. И уже потом, когда я подмахнула бумаги, к слову, не глядя, буркнул:
– Чтоб ты так за себя училась, как за других.
А я…
Я опять не поняла.
Глупая. Влюбленная. Или любящая? Или просто запутавшаяся, увязшая в чужой игре? И хотелось бы переложить вину, сказать, что да, я не при чем, что все это – Гришка. Его обаяние. Его таланты.
Только…
Себе не стоит врать. Моей вины тоже изрядно.
Машенька.
Не знаю, когда и как у них там все началось. Я сама-то пыталась приспособиться к работе, которая совсем-совсем не походила на то, что я себе придумала. Вредные старухи. Жалобщики. Какие-то доносы, требования. Старые бумаги и отчеты, которые надо было разобрать просто-таки срочно. Начальник, взирающий свысока и с сомнением. Он хотел нормальную ведьму, а прислали меня. Слабосилок и троечница.
И от его взгляда, от недоверия становилось обидно.
Наверное, именно там, в моей комнатке, махонькой и тесной, я и начала приходить в себя. Я… увлеклась. Да. Отчетами. И склочными старухами, которым на самом деле нужны были вовсе не зелья с амулетами, а просто пару минут разговора. Начальником, который все еще смотрел на меня с подозрением, но хотя бы кривиться перестал.
Афанасьевым и его пирожками.
Я стала задерживаться. Потому что вдруг поняла, что домой идти совсем не хочется. Что дома Гришка, снова чем-то недовольный. А еще немытые полы и ужин. То есть необходимость его приготовить, ведь у Гришки желудок слабый, и гретое, а тем паче вчерашнее, он не ест.
Потом он вообще перестал есть. А я, вместо того, чтобы забеспокоиться, вздохнула с облегчением. Как же… я сама могла и пирожками довольствоваться. И кефиром из соседнего магазина, мне там Олька, продавщица, оставляла бутылку свежего.
Он первым заговорил о расставании.
Даже не так. Это был очередной вечер. Кажется, осень. И темнело рано, а фонари у нас горели едва-едва. И я раньше просила его встречать, и Гришка даже встречал пару раз, но потом его задерживали на работе. Или просто работы было много и он уставал. Или еще что-то случалось. В общем, сама я привыкла ходить по темной аллее до темного же дома. Свет не горел и в подъезде.
Пахло затхлостью и плесенью.
В квартире не лучше.
Я вошла. И разулась, тихо ругаясь. По дороге в темноте в лужу вступила, и ботинок промок насквозь. Отопления же не дали, и придется как-то его на полотенцесушитель пристраивать, а Гришка этого не любит.
Он был дома.
На кухне.
Чаю сделал. Себе. И сказал:
– Ты стала поздно приходить.
– Да… опять… Марковна пришла, жалуется, что у нее соседи кота сглазили, тот есть перестал, – ноги замерзли и я прямо там, в коридоре, стянула колготки. Их тоже придется стирать, а потом закручивать вокруг теплой трубы полотенцесушителя. Запасные еще вчера дорожку пустили, так что без вариантов.
– Нам надо поговорить, – Гришка нахмурился. – О нас.
А я именно тогда и поняла, что… все.
Он говорил.
Долго.
О том, что любит меня и всегда любил, но обстоятельства складываются так, что наша с ним любовь обречена. Что у него есть долг перед семьей и родом. Что на него надеются. Матушка. Сестра…
Я еще подумала, что за столько лет ни разу их не видела.
А он все продолжал. Про шанс, который нельзя упустить. Про Машеньку, служившую секретаршей в министерстве. Про то, что она – генеральская дочь. И отец её может поспособствовать карьере Гришеньки. А я, если люблю его не только на словах, должна отпустить его.
Вот прямо сейчас.
Что мы в конце концов не муж и жена. И у каждого – своя дорога. И он готов мне помочь в первое время, но так-то я должна требовать служебное жилье, которое положено.
Я слушала и не понимала.
Слушала и…
И понимала, что не чувствую ничего. Обида? Горечь? Внутри будто заморозили все. И главное, сердце-то ровно билось. Я почему-то сосредоточилась на этом вот стуке, сердца, будто не стало ничего-то важнее.
– Так ты уйдешь? – из состояния ступора вывел этот, полный надежды вопрос. – Хотя… извини. Чего это я. Я сам… я уже и вещи собрал. А квартира оплачена. До конца месяца. Тебе хватит времени, чтобы сориентироваться. И денег оставлю.
Оставил.
Почти месячную зарплату. Наверное, с его стороны это было благородно, но… когда закрылась дверь – вещи Гришки уместились в небольшой чемодан, к слову, новый, может, даже купленный именно для этого бегства, – я расплакалась.
Горько.
И громко. С подвываниями. С закушенным кулаком. И без слез. Я выла и раскачивалась. Раскачивалась и выла. А потом отключилась, как была, в коридоре.
Утром же собралась на работу.
И даже работала.
Этот день. Следующий. Вот ведь… когда-то давно мне казалось, что, если Гришка меня бросит, я умру. Вот прямо на месте. А ничего. Жила. Пошла к начальству, слегка заикаясь попросила жилье. А то долго буравило взглядом. И сказало:
– Комната есть. В общежитии.
Я согласилась.
Через два года комната сменилась служебною квартиркой, пусть махонькой, переделанной из бывшей дворницкой, но я не капризная. Мне самой много не надо. И свою квартиру я не то, чтобы полюбила, привыкла вот, прижилась. И все-то устаканилось, облеглось, сделавшись привычным. День за днем.
Месяц за месяцем.
Год за годом.
Три года, оказывается, прошло. Много? Мало? Смешно, почти и не помню их, до того все дни одинаковые. Главное, что прошли, сгинули, как и не было.
Только вот начальство сменилось. И когда я увидела Гришку, то сразу поняла, что пора собирать вещи. Было бы что собирать… даже котом не обзавелась.
Еще ведьма, называется.
Почему-то сейчас эта мысль застряла в голове, вытеснив все прочие. Кот. Угольно-черный с зелеными глазищами и диким нравом. Такой, который будет гулять, где захочет, а возвращаться изредка. Еще реже – давать себя погладить…
– Будет тебе кот, будет… – заверил кто-то, закутывая меня в теплое одеяло. – Доживи только.
А я что?
Я доживу.
Мне не сложно.
– Вот и умница, вот и хорошо, – бормотание Афанасьева доносилось сквозь муть из боли и тоски. – А то ишь… явился… думает, не понимаю, зачем… ничего… вот удивится-то. Все они там… удивятся.
И хихикнул как-то так тоненько, по девичьи.
Я удивилась. И уснула.
Глава 4
Проснулась я от сухости во рту. И еще от того, что было невыносимо жарко. Кожа покрылась липким потом, а кости ломило. А главное, что когда я попыталась пошевелиться, то выяснилось, что не могу. То есть пальцами двигать могу, а больше – нет.
Испугаться я не успела. Сообразила, что это все из-за одеяла, в которое я закуталась так, что только нос наружу и торчал.
И нос этот щекотало перышко.
Я чихнула.
– Будь здорова, – донеслось откуда-то со стороны окна. И раздались тяжкие шаги. Пол под весом Афанасьева скрипел, напоминая, что старый он и давно бы поменять надобно. – Ну как, живая?
– Н-не… знаю, – призналась я. – Что…
– Сила, – он вытряхнул меня из одеяла легко. И это же одеяло на спину накинул. – Думал я, что ты покрепше будешь.
Я съежилась.
Тело еще болело. Сила… сила словно бы растворилась внутри. Она есть? Или ушла? Тоже ведь бывает. И если так, то выходит, что не в коня корм?
Обидно.
И… обида всколыхнула, сдвинула что-то там, внутри.
– Тихо! – рявкнул Афанасьев. – Не заставляй меня жалеть.
Сила была.
Силы было много. так много, что я даже растерялась. И все же ощущалась она заемною? Похоже на то.
– Извини, – я сглотнула. – Пить…
Он подал мне кружку с горьким настоем. Но возражать я не стала. Пить хотелось неимоверно, я бы, пожалуй, и яду бы выпила.
Травы…
Любисток.
И еще полынью отдает. Полынь всегда горькая, но нынешняя – особенно. Ромашку и то перебивает, а ромашка – трава ясная, со вкусом таким, что зубы с непривычки сведет. Главное, что и остальные компоненты не чувствуются.
– Это… вы делали?
– Я, – Афанасьев присел напротив кровати. Надо же, не в форме. Клетчатая рубаха навыпуск, старые потертые на коленях штаны. Спортивные. С лампасами. И тапки застиранные. Тапок таких у меня точно не было.
– Вы… наврали?
– В чем? – и насмешечка.
Он совсем-совсем иной. Там, в участке, я привыкла к тихому старику. Афанасьев обычно сидел на дежурстве, вел журналы и так, по мелочи. Порой выходил за пирожками и делал в подсобке чай. Там же, среди старых газет, тряпок и прочих забытых вещей, Афанасьев прятал старый чайник. Еще у него был телефон-раскладушка, из самых первых. И менять его на новую модель Афанасьев отказывался. Компы он тем паче не признавал.
И вообще был этаким привычным… злом?
Нет, никогда. Наоборот, он единственный когда-то отнесся ко мне без предубеждения, впрочем, снисхождения тоже не проявлял.
– Спасибо, – я допила до последней капли. – И… извините.
Теперь почему-то я не могла к нему на «ты».
– Вы… ведьмак?
Ведьмаки – редкость, хотя не сказать, чтоб вовсе уж редкостная.
Он чуть склонил голову и прищурился.
Старый.
Не такой, как книга… но сколько ему на самом-то деле?
– Она ведь давно умерла, ваша бабушка?
– Не особо.
– Но… она ведь была старше, верно? За сотню перешагнула? Вам сколько? Ведьмаки ведь тоже стареют медленнее обычных людей. А вы…
– Стареют не от лет, стареют от жизни.
– Но… пенсия… вы ведь на пенсию вышли еще до того, как я появилась. Значит…
– Я на Северах жил одно время. А там стаж по-иному идет.
Отговорка. Может, и по-иному, но не настолько же. Ему точно… за шестьдесят? Семьдесят? А бабке его?
– Она ведь за сотню перешагнула, верно? Ваша бабушка…
Хмыканье.
И кивок.
– Тебе-то с этого что?
Ничего. Хотя… может, задумалась бы, прежде чем этакий подарок принимать. Или нет? Думала-то я всегда с запозданием. И теперь тоже.
– А вы… почему не взяли книгу?
Он провел ладонью по щеке, придавливая отросшую щетину. Вздохнул.
– Нету в том смысла, девонька… силу-то я взять могу, да на мне она и кончится. Все ж таки такие, как я, скорее выверт природы, чем путь.
Ломота отступала.
– Да и своей мне доволи. Пусть ведьмак, но род за мной старый стоит.
А ведь он мог бы пойти учиться. Или даже нет, просто заявку подать, в профсоюз, встать на учет, получить лицензию, практику открыть. Многие так делают. У нас на курсе было двое ведьмаков, и оба, сколь знаю, неплохо устроились.
Афанасьев вон в травах разбирается отлично. И думаю, не только в них.
На меня поглядел, пальцами лба коснулся и руку убрал.
– Моя от… супруга бывшая, тоже как прознала, то и… – он махнул рукой. – Начала ворчать, что способности, что возможности… я и поддался. Тогда-то аккурат и вернулся.
– С Северов?
– Не, там я еще раньше был. С корабля списали. По собственному… не важно. Главное, жена молодая, ей в столицы охота. И я рад угодить. Но приехать-то приехали, на службу устроился. Участковым. От как ты…
Слабо верится.
– А тут аккурат высочайшее дозволение вышло. Императорское.
Это ж когда было-то? Мы проходили. О признании ведьм и ведьмаков, об уравнивании прав с магами, о мерах, позволяющих улучшить обслуживание… и что-то там еще.
Это ж до моего рождения.
Задолго.
– Многие не особо верили, а я вот рискнул. Открыл кабинетик, травки там, заговоры. Практика, стало быть, частная. Оно-то дело пошло, конечно.
Афанасьев вздохнул и поднялся.
– Да только скоро мне тошно сделалось. Не мое это… совсем. Терпел, терпел, да и… – он махнул рукою. – Хреновый я ведьмак. А от участковым неплохим был. Вставай. Иди ополоснись и поедем.
– Куда?
– К доктору. Больничный закрывать.
– А…
– Ушла она от меня, – на мой невысказанный вопрос Афанасьев все же ответил. – К полковнику одному, пусть не шибко родовитому, но с перспективою. Я не виню. Она иной жизни желала, которой я дать не мог. Её и получила. Была счастлива.
А он?
Был ли? Он ведь одиночка, а… спрашивать неудобно.
– Иди, давай, – Афанасьев отвернулся. – А то ж люди ждут.
Я и пошла.
Ванная комната в моей каморке имелась. Ну как, комната. Крохотная, куда только и влез, что умывальник да штанга с душем. Я задернула старую шторку и включила воду. И стояла. Просто стояла, позволяя воде смывать с тела и пот, и остатки зелья.
Все одно странно…
Почему Афанасьев в реестрах не числится? Если дело свое открывал, то должен был получать лицензию. А значит, и в реестр попал бы. А там, коль попадаешь, то и остаешься до самое смерти.
Но тогда на деле имелась бы отметка.
Или она имелась?
Мне-то личные дела в руки никто не давал. Не того я полета птица. Хотя… будь такая отметка, участок считался бы укомплектованным. И запрос на ведьму не удовлетворили бы, а повесили бы все эти дела на Афанасьева.
Или в те времена, сразу после выхода высочайшего указа, никто реестров не вел? Может и такое статься. Тогда-то бумаг было больше, но и терялись они куда чаще. Никаких тебе общих баз, облачных хранилищ и мгновенного обмена информацией.
Нет.
Все равно ничего не понятно.
Кроме того, что мне, кажется, очень сильно повезло. Но это-то и подозрительно.
Закутавшись в старенький – еще в студенческие времена его прикупила, с первой стипендии – любимый халат, я выглянула из душа.
Афанасьев колдовал над плитой.
Плиткой. Нормальная-то плита не встала, а вот плитку электрическую я прикупила. Одной много ли надо? Холодильничек тоже подобрала как-то.
И вот куда его?
С собой?
А как? Еще ведь вещи, пусть немного, но все-таки… и телевизор. Ноут ладно, он маленький, кину в сумку и все. Телефон. Зарядки. Что еще? Косметику. Полотенца в количестве трех штук и массажер для ног, приобретенный в пору осенней депрессии. Я его даже распаковала.
– Садись, – велел Афанасьев.
Стол у меня был так, не стол даже, а доска, приставленная к подоконнику и ножкою подпертая. Сотворила его не я, а жилец, который обретался в этой норе до меня. Но я приспособу оценила.
А вот стул уже родной, притащенный с ближайшей помойки.
Нет, участковые ведьмы получают неплохо, но мне вот как-то всегда было жаль деньги тратить. То ли сказалась привычка экономить, то ли сама по себе я была жадной.
Стало вдруг стыдно.
И перестало.
Афанасьев раскладывал по тарелкам яичницу. И вот как получилась-то! Белые озера белка, который схватился плотно, без соплей, и в то же время яркие острова желтков. Сверху – мелко порубленный лук.
Кусок сливочного масла, что таял и расползался тонкими ниточками.
Хлеб.
И тушенка, вывернутая из банки в глубокую миску.
– Ешь, – Афанасьев подвинул тушенку ближе. – Не стесняйся.
Я бы, может, и застеснялась, но голод… запах… кажется, в жизни я такой голодной не была. А потому только и выдавила:
– Ш-пасибо.
С набитым ртом, конечно, не слишком вежливо, но плевать. Так мы и ели. Я жадно, пусть и стараясь не подавиться, Афанасьев – неспешно и явно за компанию.
После и чаю сделал.
И варенья подал. И снова пирожков выложил, найсвежайших.
– А колени у тебя не болят, – я принюхалась. Пирожки были с яблоками, да не просто тертыми или там кусками, нет, такие мама пекла. Яблоня-то у нас была старая, яблоки давала мелкие и суховатые, вот она их и нарезала, и скидывала на сковороду, туда же отправляла пару ложек сахару и кусок сливочного масла.
Надо же.
А казалось, я о той жизни ничего-то и не помню.
Но лучше бы и не помнила вовсе, до того вдруг тошно сделалось. И тоскливо.
– Отчего же, болят.
– Только от моих мазей толку немного, – я все-таки стянула пирожок. И укусила, закрыв глаза. – Почему? Почему именно я? Я ведь не самая сильная…
– Сила без надобности. Он, хватает.
– И не самая умная…
– Не скажи. Говорил я с одним своим старым знакомцем… он еще раньше приходил, спрашивал.
Бизон?
– Борис Игнатьевич?
Зоненко. Если взять первые буквы имени и отчества… кому и когда из студентов это пришло в голову? Без понятия. Но кличка приклеилась. Пусть даже ничего-то в облике его не было бизоньего, напротив, Зоненко был высок, тонкокостен и сухопар. И походил скорее на престарелого журавля.
– Он самый. Искал место для одной способной дурочки.
Надо же… а я бы никогда и… и выходит, думаю я о людях хуже, чем они того заслуживают. Совестно. Но не настолько, чтобы кусок поперек горла встал.
– А мне аккурат нужна была толковая ведьма, с головою от мусора свободной.
Читать бесплатно другие книги:
