Зимний сад Ханна Кристин

– Мы по-прежнему будем рядом с тобой, – сморгнув слезы, ответила Мередит. Пустые слова, не способные смягчить боль. Мать права. Он был их домом, душой семьи. Как они смогут без него жить?

Нина еще до рассвета вышла в яблоневый питомник, надеясь хоть немного отвлечься, поснимав. Ненадолго это сработало. У нее захватило дух от вида голых яблонь, увешанных сосульками, – хрустальные скульптуры на фоне розовеющего неба. Отцу точно понравятся такие портреты его любимых деревьев.

Сегодня она займется тем, что пора было сделать еще лет десять назад, – отснимет серию фотографий с яблонями. Каждое из деревьев было живым воплощением папиного труда, дела всей его жизни, и ему будет приятно смотреть на эти снимки, видеть, как многого он достиг. Можно даже покопаться в семейном фотоархиве (впрочем, не очень обширном) и отыскать там старые фотографии питомника.

Закрыв объектив крышкой, она повернулась и посмотрела на особняк. Остроконечная крыша дома пылала медью в лучах солнца. Еще слишком рано нести папе кофе, а мать явно не захочет сидеть за столом с ней вдвоем, так что Нина двинулась вверх по склону, к дому сестры. Выйдя из дальней части питомника на дорогу, она поняла, что еле переводит дух.

А Мередит бегает так каждый день. Невероятно.

Подойдя к бывшему фермерскому дому, Нина не сдержала улыбку: каждый дюйм фасада был увешан рождественскими украшениями. Бедный Джефф, наверное, не один день присобачивал все эти гирлянды.

Ну еще бы. Мередит с детства обожала праздники.

Постучавшись, Нина открыла дверь. На нее тут же радостно набросились собаки.

– Тетя Нина! – Мэдди выбежала к ней и крепко обняла. Для них обеих вчерашняя встреча оказалась чересчур сдержанной.

– Привет, Мэд, – улыбнулась Нина. – Да тебя и не узнать, малышка. Ты стала такой красавицей.

– А была на троечку? – поддразнила Мэдди.

– Ни больше ни меньше, – ухмыльнулась Нина.

Мэдди взяла ее за руку и потянула на кухню. Джефф за столом читал «Нью-Йорк таймс», а Джиллиан пекла блинчики.

Нина на секунду опешила. Прошлый вечер – со всей этой темнотой, маминой сказкой и сдерживаемым горем – казался до того неестественным, что Нина почти не обратила внимания на племянниц. Зато теперь она хорошенько их рассмотрела. Мэдди, по-прежнему резвая и неуклюжая, с темными длинными волосами, густыми бровями и крупным ртом, выглядела еще совсем юной, а Джиллиан уже была взрослой женщиной, невозмутимой и серьезной. Сразу видно – будущий врач. В облике этой высокой девушки, стоявшей возле плиты, еле уловимо проглядывала тень той пухлой светловолосой девчонки, которая могла все лето собирать в банки жучков, чтобы изучать их. Мэдди же выглядела точь-в-точь как Мередит в молодости, только излучала куда больше жизнелюбия, чем позволяла себе ее мать.

Неожиданно, глядя на повзрослевших племянниц, Нина ощутила, как постарела она сама. Ей впервые пришло в голову, что близится уже середина жизни и она давно не ребенок. Конечно, стоило подумать об этом раньше, но если живешь в одиночестве и делаешь что хочешь и когда хочешь, то не замечаешь течения времени.

– Привет, тетя Нина, – сказала Джиллиан, снимая со сковородки последний блинчик.

Они обнялись, Нина взяла у нее из рук чашку кофе и подошла к Джеффу.

– А где Мередит? – спросила она, легонько сжав его плечо.

Он отложил газету.

– Ушла проведать вашего папу, уже где-то минут двадцать назад.

Нина внимательно посмотрела на Джеффа.

– Как она держится?

– Мне-то откуда знать, – сказал он.

– В смысле?

Прежде чем он успел ответить, к ним подошла Мэдди:

– Будешь блинчики, тетя Нина?

– Нет, солнышко. Пойду-ка я лучше к родителям. Ваша мама убьет меня за то, что я не сварила кофе.

Мэдди широко улыбнулась:

– Это уж точно. Мы тоже через полчасика подойдем.

Нина расцеловала девочек, попрощалась с Джеффом и отправилась обратно.

Вернувшись в родительский дом, она повесила на крючок позаимствованное пальто и позвала Мередит. Уловив запах свежесваренного кофе, прошла на кухню.

Мередит, опустив голову, стояла у раковины и смотрела на текущую из крана воду.

– Ты что, даже не накричишь на меня из-за несваренного кофе?

– Нет.

Что-то в ее тоне насторожило Нину, и она бросила взгляд на лестницу.

– Он не спит?

Мередит медленно повернулась. Нина прочла ответ в ее глазах, и мир будто разом сошел с орбиты.

– Он умер.

Нина резко втянула воздух. Где-то в груди, возле сердца, росла неизвестная прежде боль. В памяти не к месту возникла сцена из детства. Лет в восемь или девять она, черноволосая хулиганка, нехотя тащилась за отцом по питомнику. Вдруг она споткнулась и упала. Классно слетала, Мандаринка, сказал он ей. Надеюсь, посадка мягкая. Рассмеялся и посадил ее на свои широченные плечи.

Ничего не видя от слез, Нина шагнула вперед и почти повалилась на сестру. Ей вдруг показалось, что если крепко зажмуриться, то папа возникнет рядом. Помнишь, как он учил нас запускать змеев в Оушен-Шорс? Это воспоминание, столь же мимолетное, случайное, как и предыдущее, мало что говорившее об отце, всплыло в сознании и будто высвободило поток слез. Все ли она сказала ему вчера вечером? Успела ли показать, как сильно любит его, объяснить, почему приезжает так редко?

– Не могу вспомнить, говорила ли я папе вчера, что люблю его, – сказала Мередит.

Нина отстранилась и заглянула в застывшее лицо сестры.

– Говорила, я помню. Но он знал это и без слов. Я уверена.

Мередит кивнула и вытерла слезы.

– За ним… скоро приедут.

Нина наблюдала, как Мередит пытается взять себя в руки.

– А мама?

– Осталась наверху с папой. Никак не могу ее увести.

Они обменялись красноречивыми взглядами.

– Пойду тоже попробую, – сказала Нина. – А потом?..

– Начнем планировать похороны. И обзвоним знакомых.

Мысль о том, что вся папина жизнь теперь свелась к посмертным распоряжениям, казалась невыносимой, но выбора не было. Нина сказала, что скоро вернется, и вышла из кухни. Каждый шаг давался с мучительной тяжестью, и, поднявшись на второй этаж, она снова расплакалась – тихо, кротко, смиренно.

Она постучала в дверь спальни и немного подождала. Не услышав ответа, повернула ручку и вошла.

В комнате был лишь отец. Он лежал на кровати; одеяло, натянутое до самого подбородка, напоминало снежный покров.

Нина прикоснулась к его лицу, отвела от закрытых век белоснежную прядку волос, наклонилась и поцеловала отца в лоб. Его кожа была страшно холодной, и Нину пронзила мысль: Он больше никогда мне не улыбнется.

Распрямившись, Нина глубоко вздохнула и принялась рассматривать отца, стараясь запомнить все до мельчайших деталей. «Прощай, папочка», – нежно шепнула она. Ей хотелось сказать ему еще тысячу слов, но она приберегла их на будущее, их черед придет, когда среди ночи она почувствует себя опустошенной и одинокой или затоскует по дому.

Нина заставила себя отойти от кровати, чтобы не рассыпаться на кусочки, и достала телефон, но передумала звонить, даже не дождавшись гудка. Что она скажет? Разве Дэнни сможет облегчить такую боль? Боковым зрением она внезапно уловила за окном движение – промельк темного пятна на фоне снежной белизны.

Она подошла к окну.

Внизу мать сквозь сугробы пробиралась к теплице.

Нина поспешила вниз и, накинув пальто и сунув ноги в мокрые ботинки, вышла на веранду. Проходя мимо кухонного окна, она увидела за ним бледную Мередит, которая говорила по телефону, губы у нее дрожали. Нина не знала, успела ли та заметить ее.

Она спустилась по боковым ступенькам в сугробы, навалившие возле дома. Увидев в снегу следы матери, двинулась по ним.

Возле теплицы она остановилась, чтобы собраться с духом, а затем распахнула дверь.

Мать, стоя на коленях прямо на земле, в одной лишь батистовой ночной рубашке и сапогах, выдергивала и кидала в кучу маленькие клубни картофеля.

– Мам?

Нина позвала еще пару раз, но мать не реагировала. В конце концов она крикнула: «Аня!» – и приблизилась к матери.

Та замерла и повернулась к ней. Длинные, распущенные седые волосы спутанными прядями обрамляли бледное лицо.

– Тут немного картошки. Ему нужно поесть…

Нина присела рядом с матерью на корточки. Ее поведение пугало, но вместе с тем странным образом утешило. Впервые в жизни они с матерью ощущали одно и то же.

– Привет, мам. – Нина дотронулась до ее плеча.

Мать уставилась на нее, нахмурилась, в ее прекрасных голубых глазах читалось смятение. Она покачала головой и издала какой-то чудной звук, напоминающий икоту. Глаза увлажнились от слез, взгляд прояснился.

– Картошка ему не поможет.

– Нет, – тихо сказала Нина.

– Эвана больше нет. Эван умер.

– Вставай, – сказала Нина, подхватив ее под руку и помогая подняться. Они вышли из теплицы на заснеженный двор. – Пойдем в дом.

Мать, не обращая на нее никакого внимания, побрела куда-то прямо через сугробы, седые волосы и ночная рубашка развевались по ветру. Наконец она остановилась и села на черную скамейку в зимнем саду.

Разумеется.

Нина направилась к ней. Она сняла пальто и накинула на хрупкие плечи матери. Потом, ежась от холода, обошла скамейку и села рядом. Ей стало понятно, почему мать так любит свой сад – замкнутое, упорядоченное пространство. В необъятном питомнике только такой уголок мог дать ей ощущение безопасности. В саду было всего одно цветное пятно, не считая растений, зеленых летом и желтых по осени, – неброская медная колонна с выгравированной надписью. На ней стояла белая мраморная ваза, которая весной наполнялась белыми свисающими цветами.

– Я не хочу хоронить его, – сказала мать, – тем более в этой мерзлой земле. Лучше кремировать.

В голосе матери снова звучала привычная холодность, и Нина почти пожалела, что мимолетное безумие отступило. Та женщина, которую она застала в теплице, по крайней мере, чувствовала хоть что-то, но здесь, в саду, мать снова была такой же, как всегда, – безупречно владеющей собой. Нина хотела приникнуть к ней, шепнуть: Мамочка, я буду так по нему скучать, но привычки, сформированные еще в детстве, укоренились настолько глубоко, что даже через десятки лет она не могла изменить им.

– Хорошо, – сказала Нина.

Еще через минуту она поднялась:

– Я пойду в дом, мам. Помогу Мередит. Не засиживайся тут, ладно?

– Почему? – спросила мать, не сводя глаз с медной колонны.

– Схватишь воспаление легких.

– Думаешь, холод способен меня убить? Я не настолько везучая.

Нина опустила руку ей на плечо, почувствовала, как мать содрогнулась от прикосновения. Как ни глупо, но эта едва заметная реакция больно ее кольнула. Даже сейчас, когда обе горевали о папе, матери хотелось все переживать в одиночку.

Вернувшись в дом, Нина застала Мередит на том же месте, с телефоном в руках. Когда она вошла, Мередит повесила трубку и обернулась.

Они переглянулись, и в глазах у обеих отразилось осознание: семья больше не будет прежней. Их осталось только трое – Нина, мать и Мередит. Отныне они не круг, в центре которого стоит папа, а лишь далекие вершины треугольника. От этой мысли Нине захотелось немедленно сорваться в аэропорт.

– Дай-ка мне список номеров. Я возьму на себя часть звонков.

Больше четырех сотен человек собралось в маленькой церкви на церемонии прощания с Эваном Уитсоном, многие затем отправились в «Белые ночи», чтобы почтить его память и поднять бокалы. Судя по тому, сколько посуды Мередит пришлось вымыть, бокалов было поднято много. Нина, как и стоило ожидать, оказывала всем радушный прием: с готовностью чокалась и слушала рассказы о папе; мать с высоко поднятой головой переходила от одного гостя к другому, изредка задерживаясь на пару секунд. Мередит же взяла на себя практически все хлопоты. Она разложила на столах принесенную гостями еду, удостоверилась, что всем хватает салфеток, тарелок, бокалов, вилок и ножей, не забыла про лед для напитков и почти безостановочно мыла посуду. В общем, Мередит справлялась со стрессом так же, как и всегда: пряталась в нескончаемых делах и заботах. Она и правда пока была не готова общаться с соседями и друзьями семьи, слушать их истории о папе. Ей не хотелось обнажать свое горе – свежее и еще слишком острое – перед подвыпившими людьми.

Ближе к полуночи, когда она стояла на кухне, опустив руки по локоть в мыльную воду, к ней подошел Джефф и крепко обнял. Мередит охватило такое чувство, будто она вернулась домой после долгой поездки, и слезы, которые она столько дней подавляла, и мучительная боль от сегодняшней прощальной службы наконец выплеснулись наружу. Джефф прижимал ее к себе, гладил по волосам, как ребенка, снова и снова повторяя извечную ложь: Все будет хорошо. Когда не осталось сил плакать, она отстранилась, чуть не потеряв равновесие, и попробовала улыбнуться.

– Похоже, я слишком долго все держала в себе.

– Это ты любишь.

– Тебя послушать, так это что-то плохое. По-твоему, мне следовало сорваться?

– Может быть, да.

Мередит покачала головой. Когда он так говорил, ей становилось еще более одиноко. Он, похоже, думал, что ее, словно разбитую вазу, можно заново склеить, но ей было ясно: если она дойдет до предела, то какая-то часть ее «я» пропадет навсегда.

– Я ведь сам через это прошел, – сказал Джефф. – Ты поддержала меня, когда мои родители умерли. Разреши и мне помочь тебе.

– Я в порядке. Правда. В этот раз обойдусь без срывов.

– Мередит…

– Прекрати. – Голос прозвучал слишком резко, и она явно его обидела, но выдержка начала ей отказывать. Больше не было сил беспокоиться о чувствах других людей. – То есть… не переживай за меня. Я побуду немного тут, закончу дела. А девочки устали. Отвезешь их домой?

– Ладно, – сказал он, но в его взгляде мелькнула непривычная отчужденность.

Когда все разошлись и Мередит осталась одна в прибранной кухне, она почти сразу пожалела о принятом решении. Неужели так трудно было сказать: Отвези меня домой, Джефф, и обними крепко-крепко…

Она кинула полотенце для посуды на кухонную столешницу, налила себе бокал вина и вышла из своего убежища.

В гостиной Нина в одиночестве стояла перед пюпитром с огромным папиным портретом. В мятых армейских штанах и черном свитере, с растрепанными короткими волосами она выглядела скорее как подросток, собравшийся на сафари, чем как всемирно известный фотограф.

Но от Мередит не укрылась печаль в ее ярко-зеленых глазах – печаль, готовая вылиться через край, как вода в переполненном стакане. Она понимала, что Нина, как и она сама, не может ни выразить, ни даже сполна ощутить свою скорбь. Мередит было больно за них обеих и за ту женщину, которая, лежа наверху в холодной кровати, горевала о том же, что и они. Им бы сейчас держаться вместе, разделить боль утраты друг с другом и так хоть немного ее облегчить, но им это было не под силу. Мередит поставила бокал и подошла к Нине – младшей сестренке, которая в детстве умоляла ее запоминать каждую мамину сказку и рассказывать их, когда не могла уснуть.

– Мы по-прежнему есть друг у друга, – сказала Мередит.

– Да, – согласилась Нина, но в глазах обеих читалась правда. Обе знали, что друг друга им недостаточно.

Позже, когда Мередит вернулась домой и легла в кровать рядом с мужем, она осознала, какую ошибку совершила, и долго не могла уснуть, терзаясь сожалением. Вместо того чтобы играть на поминках роль официантки, ей стоило быть горюющей дочерью. Она так боялась своих чувств, что решила запрятать их как можно дальше, и оттого весь вечер прошел мимо нее. В отличие от Нины, она упустила возможность послушать рассказы папиных друзей о нем.

Около трех ночи она выскользнула из постели и вышла на веранду, где укрылась пледом и стала смотреть в пустоту. Дыхание превращалось в облачка пара, но даже мороз не мог притупить ее боль.

Следующие три дня Нина старалась участвовать в жизни семьи, но все ее попытки заканчивались провалом. Без папы они были словно случайные детали в настольной игре, правил и цели которой никто не знал. Мать почти не вставала с постели, глядела перед собой и вязала, вязала. Она даже не спускалась поесть, а затащить ее в душ удавалось лишь Мередит.

Рядом с проворной сестрой Нина всегда смутно ощущала себя бесполезной, но никогда еще это чувство не было таким явным. Мередит, будто Пакман[6], безостановочно шла вперед, вычеркивая из списка то одну, то другую задачу. Каким-то немыслимым образом она вышла на работу уже наутро после поминок, так что теперь занималась питомником и складами, хлопотала по дому и вдобавок не меньше трех раз за день заезжала в «Белые ночи» – проверить, как управляется Нина.

Все, что бы ни делала Нина, Мередит переделывала: заново пылесосила, мыла посуду, стирала белье. Нина могла бы возразить, но ей было, в общем-то, все равно, и Мередит продолжала метаться по дому, как объятая страхом птица, которая щебечет и хлопает крыльями. Даже вид у нее был напуганный – будто она стоит на самом краю обрыва и вот-вот упадет или прыгнет.

Но все это Нину не беспокоило.

Ее убивала скорбь.

В самое неподходящее время ее пронзала мысль: Он умер, и от внезапной боли она то задыхалась, то спотыкалась, то роняла стакан – и Мередит не упускала шанса съязвить.

Нина знала, что нужно уезжать. Больше ничего не остается. Здесь она никому не приносит пользы – и меньше всего самой себе.

Когда эта идея поселилась у нее в голове, Нина уже не могла ее отогнать. С утра она пыталась уверить себя, что нельзя просто так убегать, тем более под Рождество, но в три часа дня поднялась к себе в комнату, закрыла дверь и позвонила в Нью-Йорк редактору.

– Привет, Сильвия, – сказала она, когда та сняла трубку.

– Привет. Я только что тебя вспоминала. Как дела у папы?

– Он умер. – Произнося эти слова, Нина с трудом подавила боль.

Она подошла к окну бывшей детской и стала смотреть на снегопад. Хотя был еще даже не вечер, уже начинало темнеть.

– Боже, Нина. Мне очень жаль.

– Да, я знаю. – Всем окружающим было жаль. Что еще скажешь? – Я хочу вернуться к работе.

Повисла пауза.

– Так быстро?

– Да.

– Ты уверена? У тебя больше не будет шанса прожить это горе.

– Уж поверь мне, Сильвия, горя с меня достаточно.

– Как скажешь. Я наведу справки. Вообще-то мне действительно нужен кто-нибудь в Сьерра-Леоне.

– Война мне как раз подойдет, – сказала Нина.

– Ты чокнутая, сама-то понимаешь?

– Ага, – сказала она, – понимаю.

Они поговорили еще пару минут, и Нина повесила трубку. Чувствуя себя одновременно и лучше, и хуже, она спустилась на кухню. Мередит, разумеется, мыла посуду.

Нина потянулась за полотенцем.

– Я бы вымыла сама.

– Тут тарелки со вчерашнего ужина и обеда. Когда, интересно, ты собиралась их мыть?

– Тише, тише. Это всего лишь посуда, а не…

– Не голодающие в Африке. Я помню. У тебя-то все дела важные. А я только управляю семейным бизнесом, забочусь о наших родителях и прибираю дом за героиней-сестрой.

– Я не это имела в виду.

Мередит повернулась к ней:

– Ну конечно.

Ее взгляд словно прожег Нину насквозь, разом обнажив все ее промахи.

– Я сейчас здесь, так ведь?

– Нет. Не похоже.

Мередит достала моющее средство и принялась тереть белую фаянсовую раковину.

Нина коснулась ее плеча.

– Извини, – только и смогла сказать она.

Мередит снова на нее посмотрела и провела по лбу тыльной стороной ладони, оставив мыльный след.

– Надолго ты с нами?

– Вряд ли. В Сьерра-Леоне…

– Обойдусь без подробностей. Ты опять удираешь. – На лице Мередит вдруг появилось что-то вроде улыбки. – Да я, черт возьми, на твоем месте сделала бы то же самое.

Нине стало стыдно как никогда. Она действительно удирала – от безразличной матери, осиротевшего дома, дерганой всезнайки-сестры, а главное, от воспоминаний, которых здесь было так много. Она понимала, что ее эгоизм тяжело отразится на Мередит и что, уехав, она махнет рукой на обещание, данное папе. Но бог свидетель, даже это не могло уже ее удержать.

– А что насчет его праха?

– Она хочет развеять его в мае, на папин день рождения. Когда оттает земля.

– Я приеду.

– Неужто второй раз за год?

Нина взглянула на сестру:

– Это не самый обычный год.

На секунду ей показалось, что Мередит вот-вот сорвется и разрыдается, и Нина сама едва не заплакала.

Но Мередит только сказала:

– Не забудь попрощаться с девочками. Сама знаешь, как они тебя обожают.

– Обязательно.

Мередит коротко кивнула и вытерла слезы.

– Через час мне надо быть на работе. Я пройдусь пылесосом перед уходом.

Нина хотела было предложить помощь – хоть напоследок, – но, решив уехать, она стала ощущать себя как скакун перед гонкой. Ей не терпелось умчаться.

– Пойду соберусь.

Позже, уложив немногочисленные вещи в рюкзак и отнеся его в арендованную машину, Нина поднялась наконец попрощаться с матерью.

Та сидела у камина, укутавшись в плед.

– Значит, ты уезжаешь, – не поднимая глаз, сказала мать.

– Меня вызвал редактор. Просят снять репортаж. В Сьерра-Леоне происходят ужасные вещи. – Присев на подножье камина, Нина вздрогнула от внезапного жара. – Кто-то должен показать это миру. Гибнут невинные люди.

– Думаешь, твои фотографии чем-то помогут?

Нину больно укололи ее слова.

– Нет ничего хуже войны, мам. Тебе легко осуждать меня, сидя в мирном уютном домике, но если бы ты видела то же, что я, ты бы все поняла. Мои фотографии правда могут помочь. Ты даже представить не можешь, сколько в мире страданий, и если этого никто не увидит…

– Мы развеем прах твоего отца в его день рождения. С тобой или без тебя.

– Хорошо, – ровным голосом ответила Нина. Папа бы понял, подумала она, и ее вновь захлестнуло горе.

– Ну, пока. Счастливого Рождества.

На этой ноте Нина и оставила «Белые ночи». Задержавшись на крыльце, она окинула натренированным взглядом фотографа долину, занесенную снегом. Пейзаж до мельчайших деталей отпечатался в ее памяти. Через тридцать девять часов и на плечах, и под ногами у нее будет в основном пыль, а воспоминания о том, на что она сейчас смотрит, сначала поблекнут, как кости животных под палящим солнцем, а потом станут неразличимыми. Ее родные, и особенно мать, превратятся в смутные тени, которые Нина будет все так же любить… но на расстоянии.