Продавец времени Кретова Евгения

1

Солнечный луч скользил по простыни. Нежно дотронулся до женской руки, словно прощаясь, блеснул на золотом шитье подушки и спрыгнул на пол. Во дворе голосили кухарки, добуживаясь поварят. Гуси важно галдели в ожидании пастушка Воройки, давнего приятеля Нежданы. Вытянувшись, сидевшая на низкой скамье в изножии кровати девушка постаралась увидеть его, но парнишку загородила дородная мать. Неждана сникла. Вздохнув, встала с лавки. Заглянула под полог и прошептала спавшей под ним женщине:

– Утро уже. Сейчас Ядвига с Ольгой придут, приберут тебя. – Присев на край кровати, девушка взяла в руки бледные пальцы спящей, погладила, продолжая говорить, как с маленькой. – Причешут тебя, в косы ленты атласные вплетут и жемчуга. Будешь красивая, нарядная.

Девушка с тоской посмотрела на спящую – не дрогнут ли ресницы. Не дрогнули. В сердце девушки растеклось разочарование. Неждана опустила голову, спрятав скатившиеся по щекам слезы. Но те, словно непослушные стрекозы, выскальзывали из-под ресниц и капали на грудь, оставляя на льном домашнем платье темные разводы-ручейки. Тихо взвыв, девушка подняла к потолку лицо, словно пытаясь пустить слезы вспять, упрятать под ресницами. Задышала часто и неглубоко. Шумно сдула с лица челку, успокаиваясь. Похлопала спящую по тыльной стороне ладони.

– Ничего-ничего. Ты поправишься.

Дверь покоев тихонько скрипнула, в щели мелькнула усатая рыжая морда кота Кваса, а следом появился и весь он – важный и снисходительный, он пересек комнату и ловко запрыгнул на ложе хозяйки, устроился в ногах. В опочивальню зашли похожие как две капли воды прислужницы – Ядвига и Ольга. На них были одинаково серые платья, с одинаковыми поясами и разноцветными бусами, украшавшими плоские груди.

– Уже утро, княжна, – сообщила та, что была повыше, Ядвига. Неждана кивнула, но не пошевелилась.

– Позвольте помочь княгине собраться пред ясны очи князя, – ее сестра, Ольга, поджала и без того тонкие и бесцветные губы.

– Отец приехал? – Неждана старалась, чтобы голос не дрогнул. Не удалось. Закусила губу и отвернулась.

Ядвига покосилась на сестру, проговорила едва слышно:

– Приехал. С ближней дружиной. К данникам тарским пожаловал.

– Ну и княгиню проведать, – подхватила Ольга. И страдальчески сморщилась: – Княжна, позвольте нам прибрать госпожу. Не то князь решит, что мы ленимся, да и прогонит со двора.

Нждана, вздохнув, выпустила из рук материнские пальцы, встала. Не проронив больше ни слова, вышла из опочивальни.

Солнце, пробиваясь сквозь разноцветные стекольца витражей, ложилось словно перышки диковинной жар-птицы на светло-желтые плахи, лавки вдоль стен и нежно-голубые изразцы. Будто сотни рассыпавшихся самоцветов. Со двора доносился шум и гомон. Кричала домашняя птица, ржали кони, до хрипоты лаяли собаки. Все перекрывали бравые мужские голоса. Подойдя к окну, Неждана распахнула створки – под окнами столпились шестеро княжеских дружинников. С гоготом и прибаутками, они поили коней и расчесывали им гривы.

– А я знамо дело, не слабак, возьми да схвати ее за косу, – шумел один. – Та как взвоет, как живая! И давай крутиться будто змея на угольях. Едва управился.

– А как. Как управился-то? – с жаром интересовался дружинник помоложе. – Вурдалакиня ж!

– Да ты, Гриня, не шубурши… Все сладилось. Вурдалаки-то они чего бояться?

– Чего?

Тот дружинник, что постарше, выдержал паузу, склонился к молодому, будто какой секрет хотел рассказать. Протянул доверительно:

– Ласки…

Остальные мужчины тихо засмеялись. Молодой встрепенулся:

– Че-го?

Рассказчик посмотрел на товарищей, пригладил усы, спрятав за ними улыбку.

– Ласки они боятся, твари эти. Вот я ее приласкал акинаком[1], да поперек горлышка. – Его хохот смешался с хохотом остальных дружинников. Молодой смутился:

– Да полно те вам, чего глумитесь.

Неждана отвернулась от окна. На сердце было тяжело – она понимала, зачем явился отец. Искала в его свите черную накидку, да пока не находила.

«Неужто надежда есть?» – с тоской подумала.

Гулко хлопнула дверь в глубине дворца, с нижнего этажа. Неждана вслушивалась в приближающиеся шаги, сердце девушки вздрагивало с каждым шагом. Кто-то шел через проходные сени, помедлил мгновение у двери в гостиный зал, где стояла соляным столбом девушка и теребила золотистую кайму пояска. Вдох-выдох.

Вдох-выдох.

Дверь в гостиный зал распахнулась. В проеме появился князь Олег. Неждана вздрогнула, как от удара. Сердце стало большим, обжигающе-горячим, но тут же сжалось, словно обернувшись горлицей, запертой в тесной клетке. Девушка не часто видела родителя, от того затрепетала под его взглядом, не сумев привыкнуть ни к стати его, ни к суровому взгляду, вечно обращенному мимо нее. Будто противно ему на дочь свою смотреть.

Совладав с тревогой, Неждана шагнула навстречу отцу. Поклонилась в пояс:

– Здравия тебе, батюшка. Ввечеру ожидали тебя, но ты явился вместе с красным солнышком, о чем радость моя дочерняя.

Отец небрежно окинул дочь взглядом, цепко схватив, что круги под глазами – значит, опять не спала, не врет кормилица. Отметил, что на лице ссадина свежая. Схватив это все, и кое-что еще, отвел взгляд. Неждана, сцепив пальцы, глубоко выдохнула – от отца не ускользнуло, как затрепетали ноздри девушки, как сжались в плотную линию губы, как побледнели щеки, а на дне ясно-голубых глаз полыхнуло пламя неприязни.

Князь проговорил сухо:

– Дела были спешные в стольном граде, от того задержался.

– Сказывают, к тарским данникам путь держишь, – дочь вздернула подбородок.

Князь настороженно кивнул:

– Так.

– Выходит, проездом у нас…

Их взгляды встретились, сказав больше, чем следовало. Горячая досада в светлых глазах княжны, в ответ – словно пощечина – холодная решимость князя.

– Сказывай, как поживаешь, – велел вместо ответа. Он направился к опочивальне княгини. Поравнявшись с Нежданой, схватил ее на локоть, притянул к себе. Взгляд сверкнул, указав на красноватые мозоли, что рассекали ладонь дочери: – Сказывают, ослушалась воли моей, к Александре-воительнице бегаешь, – он оттолкнул дочь – та впечаталась в подоконник, схватилась за распахнутую раму. Отец прикрикнул: – Говори!

Неждана прошипела:

– Та коли ведаешь обо всем, о чем еще сказывать?

Олег медленно вздохнул, окинул дочь взглядом с головы до пят, надменно процедил сквозь зубы:

– Не отпираешься, значит, княжна.

– Не отпираюсь, княже. – Девушка вытянулась словно тетива лука, узкие плечи опустились, грудь под платьем ходила широко, горлица в груди билась из последних сил.

Князь внезапно переменился в лице, устало опустил голову, сник и будто постарел.

– Зачем так?

Неждана упрямо поджала губы, прошипела:

– Затем, что за Гостомыслова внука замуж не хочу. И слово свое перед ним сама держать буду.

Отец посмотрел на нее лукаво:

– Сдюжишь ли супротив бравого молодца?

Дочь перевела дух, бросила в сердцах:

– Или сдюжу, или сдохну.

Олег, усмехнулся, скрестил руки на груди:

– Не люб тебе, от того упрямишься? – он склонился к дочери и проговорил тише: – Или от того, что Я его для тебя избрал?

Дочь молчала. Князь цокнул языком:

– Ишь ты какая выросла… Чистая фурия, – он примирительно усмехнулся, похлопал дочь по плечу: – Ну-ну, полно ежиться. Не часто видимся-то… – Он замолчал, и по изменившемуся цвету лица Неждана поняла, о ком будет следующий вопрос. И оказалась права: – Как…княгиня.

Перед словом «княгиня» отец будто споткнулся. Будто не знал, как назвать ту, что спала уже одиннадцать лет, пробуждаясь лишь в полнолуние. Но и тогда пробуждаясь лишь отчасти: в эти короткие часы она не узнавала никого, не желала ничего и не просила ни о чем. Садилась в постели, смотрела безучастно в окно, растерянно теребила кончики кос, а с первыми петухами снова ложилась в постель.

Неждана сглотнула едкий комок, подступивший к горлу, прошептала изменившимся голосом:

– Как прежде.

Отец рассеянно кивнул.

– Добро… – отец развернулся и быстрым шагом пересек светелку и толкнул дверь опочивальни.

«Да чего ж тут доброго», – хотела крикнуть ему в след дочь, но сдержалась.

Из материнской спальни с поклонами пятились Ядвига с Ольгой. Неждана заметила, как прислужницы переглянулись, словно что-то знали, что было неведомо ей, Неждане. Нахмурившись, девушка бросилась к спальне, но дверь захлопнулась прямо перед ее носом.

А еще через мгновение она увидела того, кого боялась больше отца: дверь в гостевой зал бесшумно отворилась, впустив в светелку закутанного в черный балахон волхва. Старик замер на пороге, колко посмотрел на княжну, будто к полу пригвоздил.

– Добра тебе желаю, княжна, – приветствовал едва слышно.

Девушка, забыв о приличиях, остолбенела – даже не ответила на приветствие старца. С трудом перевела дыхание. Между тем волхв прошел мимо нее и притихших служанок. Открыл дверь опочивальни княгини и скрылся за ней.

– Да что же это?! – девушка решительно шагнула к спальне, но войти внутрь ей не позволил отец: выглянув из комнаты, велел строго, чтобы ждала тут. А для верности выбросил пригоршню зайцев-прыгунцов: небольшие деревяные шарики, ударившись об пол, подскочили снова. Уже в воздухе из них выдвинулись аккуратные ушки, распахнулись черные глазки-угольки, а лапки требовательно заперебирали, подбираясь к княжне.

Захлопнул перед носом дочери дверь и задвинул засов. Ловко лавируя между лавками и замершими от любопытства служанками, игрушечные зайцы оттеснили княжну от двери в опочивальню, засеменили, шумно голося и притопывая – сквозь эту суету та теперь даже если бы хотела, не смогла услышать, что происходило в спальне матери.

Неждана поняла: все пропало.

2

К погорам вышел, когда уже собиралась вечерняя роса, а в водах неглубокой и вечно ледяной реки Званки стали играть прошлогодние утопленницы. Завидев путника, вышедшего из-за деревьев, они зашушукались, засмеялись, а те, что посмелее, подплыли к самому берегу.

– Неужто у нас нынче свеженинка будет к ужину, – усмехнулась одна из них и плотоядно облизнулась, показав острые зубы-иглы.

Лесьяр посмотрел на нее, предложил беззлобно:

– Полезай ко мне в туесок, – будто отрезал и встряхнул свою корзину. Тварь внутри зашипела.

Русалки отпрянули, на бледно-голубых лицах отразилось отвращение пополам с ужасом. Лесьяр удовлетворенно хмыкнул:/p>

– То-то же…

Небольшое селеньице, окруженное излучиной лесной речки Званки и запрятанное меж сосен, готовилось ко сну: в окнах горели желтоватые огни лучин, у ворот уже примостились вороватые коты, равнодушно поглядывавшие на приготовленное для русалок угощение – кислый хлеб и пиво. Лесьяр пробормотал «забыти» и глубоко вздохнул, набрав полную грудь пахшего тиной и мхом воздуха, шагнул на хлипкий мосток, как в прорубь с головой окунулся: на мгновение оглох и ослеп, почувствовал всем телом плотную завесу, и вот уже вынырнул из нее за воротами деревеньки. К нему бежала Чара – молоденькая погорка, еще подросток, угловатая и нескладная.

– Лесьяр пришел! – кричала она. – Пойдем собирать Соль!

– Мир дому погора, – отозвался Лесьяр и замедлил шаг, переводя дыхание: переход в подземный мир погорцев давался ему с трудом.

Чара едва доходила Лесьяру до пояса, маленькая, юркая, она смотрела на него с восторгом и безо всякой опаски, чего не скажешь о взрослых жителях селения, вышедших из своих домов, чтобы приветствовать гостя. Отец Чары, рыжий и бородатый погорец, покосился на заплечную корзину путника, пробормотал:

– Легкого отдыха, – однако взгляд его стал сухим и неприветливым. – Что за пакость нам приволок?

– У Грозового перевала споймал, – Лесьяр поставил корзину на землю, похлопал по крышке. – Защита ладная, не вырвется.

– За воротами надобно было оставить, – упрямился отец Чары, другие погорцы закивали согласно.

Лесьяр развел руки:

– Так русалки утащат или откроют! Тогда уж точно беды не избежать. А так под моим присмотром не забалует тварюга.

Рыжий погорец покачал головой, но спорить больше не стал – правила гостеприимства не позволяли. Кивнув дочери, скомандовал тихо:

– В гостевую избу веди.

Та кивнула, заторопилась, но не почувствовав Лесьяра за своей спиной, замерла и обернулась. Заметила, как отец схватил гостя за рукав, склонил к себе, прошептав что-то. Она не видела взгляд гостя – его скрыла упавшая на лоб челка, но губы скривились в снисходительной улыбке. Посмотрев на отца сверху вниз, юноша кивнул и, подхватив корзину, закинул ее на правое плечо и пошел в дальний конец улицы, в гостевую избу, к которой уже торопилась Чара.

– Мне кажется, только ты мне и рада, – пробормотал, поравнявшись с девушкой.

Та покачала головой, проговорила с обидой в голосе:

– Неправда твоя, тебе все рады. Только зачем ты ее принес? – она выразительно покосилась на шевелящуюся в корзине тварь.

Лесьяр погладил плетеный бок:

– О том сразу и не скажешь. Но очень я рад, что она в мои силки попалась, веришь?

– Верю, – Чара кивнула. – От нее смертью пахнет.

– А чем еще может пахнуть от мары кладбищенской?! – Лесьяр тихо засмеялся.

Чара посмотрела на поднимавшийся над деревней лунный диск, прибавила шаг:

– Помни только: в подземном мире Слово твое слабеет, а значит и оковы хрупче. А у невольницы твоей – наоборот – сила в подземном мире прибавляется… И ежели она вырвется, первая жертва – твоя. Таков закон.

Она посмотрела серьезно.

Лесьяр кивнул: подумал уже о том же, когда шагал через переход. Покоробило только, что Чара о твари из его корзины отозвалась как о «невольнице», будто ровня ей. Хотел сказать о том, да напоролся на острый, как лезвие клинка взгляд девушки и осекся – в самом деле, его ли это дело, судить о подземных жителях. Вслух сказал:

– Запомнил, не волнуйся. Скажи батюшке, утром, только месяц коснется сосен, выходим к верховью Званки. Там поговаривают в это полнолуние Соли будет в достатке.

Девушка кивнула.

Деловито подбоченясь, скатилась со ступенек и побежала к дому отца. Юноша толкнул дверь и оказался внутри тесной, давно не топленой избы. Темный мох рос по стенам ее, паутина свисала с потолка, опутывая прозрачным коконом засушенные травы, оставленные Лесьяром в свой прошлый визит. Он усмехнулся – не частили гости к погорам: даже перчатки для сбора Соли лежали на том же месте на лавке. Сейчас они покрылись тонким слоем мха, и выглядели забытыми и ненужными. Но это ровно до того момента, как он оживит избу.

Достав из кармана огниво, он щелкнул им. В хрустальной склянке занялся солнечный свет, осветил полумрак гостевого дома, уставшее лицо путника и его непростую ношу. Оранжевый огонек выскользнул из склянки и метнулся к стене, загорелся на ней ярко и уверенно. Мох подался в сторону, в неосвещенный еще угол дома, но был застигнут огнем и там. Растаял с шипением. Сырость и забытье, торопясь ускользнуть от солнечного света, пряталось по углам но с тихим шелестом испарялось, едва схватившись солнцем. Проделав свою работу, волшебный огонь собрался в полукруг над столом и замер.

– Вот то-то, – Лесьяр спрятал огниво в карман, поставил корзину на пол и, расстегнув застежку, стянул с плеч плащ, бросил его на скамью.

Мара внутри корзины затихла. Лесьяр понял – принюхивается, примеряется. А может, если права Чара, силу копит, чтобы оковы с короба снести. Он усмехнулся – не для того он гнался за ней по болотам, чтобы упустить сейчас.

Пересек комнату. За каменной печкой, на полке стоял холщовый мешок, доверху наполненный чем-то колким и бугристым. Юноша снял его, развязал плотно затянутый узел – внутри была соль, простая, которую добавляют в пищу. Плотные кристаллы, каждый размером с кулак юноши, поблескивали серебром.

То, что нужно.

Лесьяр вернулся к корзине, поставил ее посередине комнаты, у стола, как раз под полукругом света. Наклонившись нарисовал кристаллом соли круг вокруг корзины, получилось что-то вроде колбы: сверху солнечный свет, внизу – соль. Только проделав это все, юноша позволил себе сесть на лавку и вытянуть ноги – ступни гудели от усталости, щиколотки свело. Чуть выше, ближе к коленной чашечке, мышцы сводило судорогой – юноша наклонился, обхватив их двумя руками, ловко размял. Стало легче.

Он вздохнул, стянул с плеч капюшон и бросил его тут же, на лавку. Изба качнулась, юношу потянуло вверх – это изба поднялась на ивовые ноги, защищая сон постояльца от непрошенных гостей. Нужно было пройти за печь, набрать в кувшин воды и умыться. Еще набрать фляги водой и высушить сухари, набравшие за дорогу влаги. Поужинать.

Но вместо этого Лесьяр, скрестив руки на груди, прислонился затылком к стене и прикрыл глаза. Несколько глубоких вдохов, и вот он уже не чувствует усталости и голода, а мысли быстро перенесли его в прошлое, в душно натопленную и тесную избу, пропитанную запахом хлеба и кислого щавеля, верескового меда и полыни. Тихий шелест работающей на прялке матери, тонкая серебристая нить на веретене, протяжная песня. Здесь было безопасно и уютно. Так безопасно и уютно больше ни было нигде. Давно забытое чувство.

Женщина за прялкой неожиданно прекратила работу, песня оборвалась. Повернувшись к Лесьяру, она сурово сказала:

– Уходи!

Юноша вздрогнул, как от пощечины, в груди растеклась горячая обида, полыхнула под сердцем. И снова навалились усталость и голод.

Лесьяр насторожился.

Сквозь прикрытые веки он отчетливо почувствовал движение рядом. Но даже не это было главным. Главным было то, что в комнате царила темнота.

Плотная завеса давила на глаза, ложилась на грудь душно и осязаемо. Словно темнота в избе стала живой.

Не размыкая век, Лесьяр прислушался: прямо перед ним, у стола, ощущалось движение: воздух качнулся, подхватил скрип ивовых прутьев – опасливый, несмелый. Запах гнили и сырой, поросшей мхами, почвы дотянулся до носа юноши, подтвердив самые серьезные его опасения: пленница с Грозового перевала сумела совладать с солнечным светом, погасила его и теперь выбирается из своей тюрьмы.

Лесьяр не шевелился. Ждал. Он старался дышать так же безмятежно, как и раньше, до пробуждения, не привлекать к себе внимания и позволить твари ступить на пол. Чуть приоткрыв веки, сквозь ресницы наблюдал за зеленоватыми огоньками – это гнилушечным светом искрились зрачки кладбищенской твари. Юноша видел, как два огонька выглянули из-за борта корзины, как приподнялись над ней и качнулись в сторону – тварь собиралась сбежать. Ее движения были плавными и осторожными – Чарыоказалась снова права, в подземном мире Слово молодого мага теряло силу час от часу. Что ж, у него есть кое-что покрепче, спрятанное за пазухой и в наплечных браслетах.

Лесьяр весь обратился в слух.

Тварь, помедлив мгновение, осторожно ступила одной ногой на деревянный пол избы. Коротко вздохнула – в этом вздохе и радость освобождения, и злорадство, и жажда мести одновременно. Лесьяр не пошевелился.

Мара сделала еще один шаг и вдруг отчаянно, рассекая плотную завесу подземной ночи, взвыла. Под ее тощими ногами полыхнуло ярко-синим, словно молнией, рассыпалось десятком искр, оседая на землистого цвета коже и прожигая ее.

Лесьяр правой рукой выхватил из наплечного браслета левой руки крошечное кремниевое лезвие, а правой – в это же мгновение – склянку с солнечным светом, спрятанную за пазухой. Голубые искры, не успев осесть к ногам кладбищенской твари, отразились в полумесяце лезвия, собрались на его острие, чтобы вонзиться в тощую плоть пленницы. Та с удивлением уставилась на торчащей из груди наконечник, протяжно застонала. В этот момент, окончательно раскрывшись, над ее головой разлился солнечный свет, затмив непогасшие еще голубые искры от заговоренной соли, оставленной Лесьяром-аптекарем на полу.

Юноша резко встал, выпрямился и, подхватив ослепшую от боли мару за шиворот, бросил назад, в корзину:

– Значит, наговоренная соль сильнее твоего слова… Даже сказанного в полночь в подземном мире, – он прищурился. – Я запомню.

Мара закатила глаза, медленно осела на дно корзины. Прикрываясь лохмотьями от жалящего света, свернулась клубком. Она была размером чуть больше обычной домашней кошки, с черными, спутанными волосами и длинными нескладными конечностями.

– Ненавижу, – прошептала сквозь зубы.

3

Утром его разбудила Чара. Вошла тихо, без стука – знала, что юноша уже давно пробудился и готов к работе.

– Утро доброе, – сообщила девушка, покосившись на рассыпанную на полу соль. – Росы тонкие, соли будет много.

Лесьяр взял в руки рукавицы, поправил рубаху.

– О том и говорил с твоим батюшкой. Пошли, что ли…

Чара не шелохнулась, с сомнением смотрела на короб:

– А гостью свою неужто без присмотра оставишь?

– Не сунется, – уверенно отозвался аптекарь, кивнув на миску с водой, неловко поставленную на крышку короба – так неловко, что того и гляди перевернется. – Пошевелится – соляной раствор прольется и выжгет до костей.

Погорка покачала головой, брезгливо поежилась. Но спорить с человеком не стала, повернулась к выходу и молча вышла из гостевой избы. Лесьяр последовал за ней.

Деревня погоров не спала. Все – от мала до велика, собрались у своих домов в ожидании команды старейшины. У кого за плечами висела корзина, у кого за пояс был заткнут плотный холщевый мешок. Отец Чары вышел на крыльцо, прокричал:

– Погоры! Два раза в год наступает пора для сбора Соли. Никто не знает, наступит ли следующий день или сегодняшний День сбора Соли станет последним. А потому собирайте все крупицы, даже самые крошечные, что встретятся вам на пути. Потому выводите на работу всех. Даже малых деток. Но помните – не повреждайте соляные цветы, не рвите. Корни поврежденных соляных цветов гниют, цветы больше не плодоносят!

Лесьяр все это слышал и не раз.

Его мир все больше погружается во мрак. Не остается Силы, той самой, что когда-то позволяла людям летать, словно птицы, понимать язык зверей, сворачивать горы и обращать реки вспять. Сила уходит. Тает медленно, как апрельский снег. И каждый из ныне живущих понимает, что скоро не останется ничего.

Погоры – один из немногих народов, кто собирает остатки Соли. Это уже не Сила, а ее отражение. Ведь и сами погоры живут в отражении мира людей. И там еще цветут поля соляных цветков, где каждый кристалл хранит невиданную Силу. Ломкая, изумрудно-золотистая, она выступает подобно росе на лепестках и собирается в небольшие, рыхлые кристаллы, которые подземные жители собирали с помощью специальных рукавиц, покрытых чешуйками гладко отшлифованных серебряных пластин. Рукавицы придумал и смастерил Лесьяр, давно. Еще во времена услужения Яге, заметив как-то, что Соль, собранная на такие пластинки, не теряла своих свойств. Отраженная магия множилась в отражениях и не терялась.

Чара нашла способ высчитывать, когда отраженные поля соляных цветов, будут подходить близко к их деревне, так близко, что до каких-то цветков удастся дотронуться и собрать Соль.

Сегодня как раз такой день.

Погоры поторопились к Запруде, небольшому озерцу, в котором отражались неспешные воды Званки. Оно стояло неподалеку от деревни. От него поднимался изумрудно-золотой туман, словно намек на то, что Сила еще в нем. Лесьяр помнил те времена, когда туман полыхал ярко и высоко, словно весенний костер. Заметив тощие языки изумрудного пламени сейчас, сердце аптекаря сжалось. Времени оставалось много меньше, чем он или кто бы то ни было ждал.

Вздохнув, он встал рядом с Чарой у берега озерца. В темной воде, словно перевернутое блюдце, кружилась изумрудно-золотистая поляна.

Каждый раз, когда Лесьяру открывалось это чудо, у него захватывало дух. Нежные цветы с распахнутыми бутонами неторопливо кружились, их лепестки подрагивали, издавая едва слышный человеческим ухом хрустальный звон. Чара говорила, что слышит эту музыку иначе, даже пыталась напеть Лесьяру печальную мелодию соляных цветков. От того погоры всегда собирали Соль в молчании, от того «музыка» соляных цветов не затихала до тех пор, пока поляна снова не отходила от берега Запруды.

Лесьяр встал на одно колено, чтобы не мешать Чаре. Он был выше ростом, руки длиннее, а значит и до цветов дотягивался иначе – мог схватить те, что от погоров росли слишком далеко, во втором или третьем ряду.

Музыка стала громче. Словно хрустальный дождь, лилась она из глубины отражения, переливаясь и завораживая. Вот так можно было отвлечься на удивительное звучание и не собрать ни крошки. Лесьяр нахмурился, примерился к большому цветку в третьем ряду. «Только бы не вырвать!» – подумал. Вырвет – цветок завянет, да еще и соседние с ним перестанут плодоносить. Будто у них общие корни. Или общая боль.

«Может, живые они?» – мелькнуло в голове.

Он протянул руку, развернул ее ладонью вверх и едва коснулся нижнего лепестка. Мелодия изменила тональность, с поверхности лепестка на серебряные чешуйки рукавиц ссыпалось несколько изумрудный крупинок. Попав на отполированные пластины, они заискрились золотым. Набрав крупиц с горкой, Лесьяр ловко ссыпал их в заготовленный короб. И тут же дотронулся до лепестка повыше. С него собралось меньше крупинок, поэтому юноша продолжил собирать, пока на ладони не искрилась золотом добрая горка песчинок. Тогда чуть раскрыв сердцевину, он увидел кристалл – изловчившись, схватил его указательным и большим пальцами свободной руки и отправил добытую Соль в короб.

– Тебе везет, – тихо отметила Чара. Ее короб был заполнен наполовину. Прищурившись, она посмотрела на поляну, вздохнула: – Будет мало Соли. Соляная поляна повернулась ныне не той стороной.

– Может, развернуть? – предложил Лесьяр, дотягиваясь до нового цветка.

– Не рискуй. Вдруг и того лишимся, – она закусила губу. – Соляных цветков все меньше. Урожай все хуже…

– Надеюсь, я скоро найду решение. – Лесьяр сам не ожидал, что проговорится. Помрачнел. Зато Чара, забыв о работе, уставилась на него с удивлением.

– Поэтому ты протащил с собой мару с самого Грозового перевала?

Лесьяр ссыпал горсть Соли в короб и посмотрел на погорку сверху вниз:

– Я искал ее с осени.

– Зачем она тебе? – девушка посмотрела строго, словно спрашивала невыученный урок.

Юноша отвел взгляд, вернулся к сбору Соли, проговорив:

– Ты знаешь ответ.

Девушка замолчала, тоже вернулась к работе. Казалось, она напрочь забыла об их разговоре.

– Нет коварнее твари, чем мара кладбищенская. О том ведомо тебе с мальства, – она знала, что напоминает другу о больном и запретном, тот потемнел лицом, но девушка продолжала говорить хоть и тихим, но твердым голосом, все еще надеясь переубедить: – Мары не ведают пощады, мстительны и алчны. Им нельзя верить, что бы они не посулили…

– Не коварнее людей будут, – усмехнулся Лесьяр и, чтобы не продолжать разговор, закинул на плечи короб со снадобьем и поставил его подальше от озерца. А сам, взяв новый мешок, пристроился работать рядом с пожилой парой погоров. Работал, а между лопатками жгло, будто горячим воском капало – это Чара смотрела ему в спину.

4

Оставив собранную Соль в сторожке за болотами, Лесьяр отправился домой налегке: шесть подсумков с кристаллами на первое время и чтобы расплатиться с долгами – вот и все, что он решился взять с собой. Да в заплечной корзине мрачно молчала мара кладбищенская, и чем ближе молодой аптекарь подходил к своему дому на опушке, тем тяжелее становилась его ноша. Будто мара всеми силами цеплялась за землю, которая могла дать ей силы на побег.

«Ну уж нет, теперь сбежишь – точно вернешься, – думал Лесьяр. – И тогда уж мне несдобровать. Чара права в том, какие эти твари злопамятные и мстительные».

Солнце щедро залило розовым золотом небо, подкрасило угольно-черным горизонт, когда молодой человек вышел из леса на знакомую опушку. Вот он, оставленный и припрятанные под корягой серый путевой или поворотный камень с лисьей рожицей-личиной, наступи – и окажешься на крыльце своего дома. А от него и рукой подать до Аркаима. Вон другой, побольше да понеприметнее – только для знающих, ведет в Город Мастеров, Старший Аркаим. Подкрашенная алым плоская личина – это уже в стольный град, в Аркону, в нем он бывал только раз, совсем маленьким, еще до того, как попал в услужение Яги. Были и другие камни. Совсем неприметные, о некоторых никто из ныне живущих и не знал уже. Лежали они, прикрытые травой, мутнели и постепенно слепли. Такие самые опасные. Такие могли завести неведомо куда, откуда и дороги-то не сыскать. Могли и на Тот свет, в Морозь – скованное вечными льдами обиталище неупокоенных духов да ушедших предков. Лесьяр поежился.

– Ничего, уже недолго осталось, – пробормотал, поправляя лямки. Он уже сошел стропы, чтобы ступить на путевой камень, как представил – несколько мгновений, пока не окажется на пороге своего дома, он проведет с марой в междумирье, в ее мире. «От того она и притихла, – догадался Лесьяр, – силу копит!». И вернулся на тропу.

Мара зарычала – верно аптекарь подметил, ждала она, что успеет вырваться из оков, наставленных аптекарем.

Она завыла тихо, протяжно, прощаясь с сестрами.

– Будет, будет выть, беду кликать, – окрикнул ее Лесьяр. Идти ему теперь своим ходом, добрые три часа пути по вечерней подслеповатой дороге, с воющей за спиной марой и следующими по пятам юноши ее сестрами – он уже слышал шелест их шагов в высокой траве, видел горящие гнилушки глаз, обращенных на него. А потому прибавил шаг. На всякий случай проверил, под рукой ли склянка с остатками солнечного света да кристалл заговоренной соли. Подумав, он вытащил кристалл и зажал его в кулаке – так оно надежнее. А мара продолжала выть, перемежая плач со злым хриплым шепотом.

– Ишь, шептунья, – отметил он, едва справляясь с паникой – знал, что самое страшное заклятье нашептывается на голову человека. И хоть не выбраться кладбищенской твари из наложенных им оков, порчу навести словом, подкрепленным ненавистью свободных сестер мара вполне могла.

Почувствовав шаги за спиной, Лесьяр стремительно обернулся и выставил руку с зажатой в ней солью перед собой и, широко расставив ноги, пригнулся к дороге, ожидая нападения. Мара в коробе зашипела, но хоть прекратила выть.

– Кто здесь?! – аптекарь крикнул в темноту. Крупицы соли падали на дорогу, юноша осторожно наступил на них носком сапога. Свободной рукой дотронулся до склянки с солнцем, приготовил, чтобы успеть выхватить и бросить на дорогу. Придется наступить на хрупкий сосуд – другая рука занята и времени аккуратно вытащить пробку у него, очевидно, нет. Жаль, конечно, дорога до дома еще не завершена, а других запасов солнечного света у него с собой нет. – Выходи!

Темнота зашевелилась, пропуская на едва освещенную дорогу плотную тень. Лесьяр замер.

Движение прямо перед ним, блеск глаз и короткое дыхание. Юноша улыбнулся уголками губ и спрятал соль за пазуху. Выдохнул с облегчением:

– Привет, Малюта. Чего не спишь?

Он вытащил склянку с солнцем и поднял ее над головой – в блеклом кружке дневного света показался плохо одетый паренек ростом не выше болотной рогозы: волосы всклокочены, на ногах – простые лапти, рубаха до пят, подпоясана кушаком, тощие плечи выглядывают из ворота. Паренек недобро оглядывался вокруг. Отряхнув руки, словно испачкал их в придорожной пыли, сплюнул на обочину:

– Тебя встречать пошел, как чуял, что подмога потребуется.

Лесьяр прищурился. Подбоченясь, рассмеялся: