Люди как боги. Книга 3. Кольцо обратного времени Снегов Сергей

1

В этот день хлынул громкий дождь – это я хорошо помню. В Управлении Земной Оси что-то разладилось: праздник Большой летней грозы планировался через неделю. А косые прутья дождя звучно секли окна, по бульвару мчались пенистые потоки. Я бегом поднялся на веранду восьмидесятого этажа и с наслаждением подставил лицо незапрограммированному ливню. Я, конечно, мигом промок до нитки. И когда Мери позвала меня, не откликнулся: я знал, что она сердится. Я и раньше не надевал плаща, выбегая на дождь, – это всегда вызывало ее недовольство. Она продолжала звать:

– Эли! Эли! Спускайся! Тебя вызывает Ромеро.

Когда Мери упомянула Ромеро, я возвратился.

Посреди комнаты стоял Павел – естественно, это было его изображение, а не он сам. Но стереопередачи теперь достигли такого совершенства, что мне всегда хочется пожать руку образу собеседника.

– Дорогой адмирал, плохие новости! – сказал Ромеро. Я уже двадцать лет не адмирал, но иначе он меня по-прежнему не называет. – Мы наконец разобрались в обстоятельствах гибели экспедиции Аллана Круза и Леонида Мравы. Должен с сокрушением вас информировать, что первоначальная гипотеза случайной аварии опровергнута. Не оправдалось и предположение, что Аллан и Леонид допустили просчеты. Все их распоряжения посмертно подтверждены Большой Академической машиной: действия наших бедных друзей были наилучшими в тех ужасных условиях.

– Вы хотите сказать, Павел… – начал я, но он не дал мне договорить. Он был так взволнован, что пренебрег своей неизменной вежливостью.

– Да, именно это, адмирал! Против них велись военные действия, а они и не догадывались! Они твердили о природных феноменах, а на самом деле было вражеское противодействие. Не было чудес природы, дорогой адмирал, – была война! Наша первая экспедиция в ядро Галактики погибла в звездных сражениях, а не в игре стихий, – такова печальная правда о походе Аллана Круза и Леонида Мравы.

Ромеро всегда изъяснялся велеречиво. С тех пор как его избрали в Большой Совет и назначили главным историографом Межзвездного Союза, эта его черта усилилась. Возможно, в древности только так и разговаривали, но стиль этот слишком высок для повседневных дел. Впрочем, о гибели первой экспедиции в ядро Галактики говорить иначе было нельзя.

– Когда похороны погибших?

– Через неделю. Адмирал, вы первый, кому я сообщил о новостях, связанных с экспедицией Аллана, и вы, несомненно, догадываетесь, почему мы раньше всего обратились к вам!

– Несомненно другое: понятия не имею, зачем я вам понадобился.

– Большой Совет хочет посоветоваться с вами. Мы просим вас подумать о том, что я сообщил.

– Буду думать, – сказал я, и Ромеро растаял.

Накинув плащ, я возвратился в сад восьмидесятого этажа. Вскоре ко мне присоединилась Мери. Я обнял ее, мы прижались друг к другу. Ясное утро превратилось в сумрачный вечер, не было видно ни туч, ни деревьев бульвара, ни даже садов шестидесятого этажа. В мире сейчас был один дождь, сияющий, громогласный, певучий, настолько упоенный собой, такой стремительный, что я пожалел об отсутствии у меня крыльев: надо было в воздухе побороться с потоками этой ликующей воды – полеты в авиетках все же не дают полноты ощущения.

– Я знаю, о чем ты думаешь, – сказала Мери.

– Да, Мери, – ответил я. – Ровно тридцать лет назад в такой же праздник летней грозы я мчался среди потоков воды – и ты упрекнула меня в том, что я фанфароню на высоте. Мы постарели, Мери. Сейчас бы я не удержался в сплетении электрических разрядов.

Временами меня пугает, насколько лучше, чем я сам, Мери разбирается в моих ощущениях. Она печально улыбнулась:

– Ты думал не об этом. Ты жалеешь, что тебя не было в том уголке Вселенной, где погибли наши друзья. Тебе кажется, что, будь ты с ними, экспедиция вернулась бы без таких потерь.

…Я диктую этот текст в коконе иновременного существования. Что это означает, я объясню потом. Передо мной в прозрачной капсуле, подвешенной в силовом поле, отталкивающий и вечный труп предателя, сбросившего нас в бездну. На стереоэкранах разворачивается пейзаж непредставимого мира, ад катастрофического звездоворота. Я твердо знаю, что этот чудовищный мир не мой, не людской, враждебный не только всему живому, но и всему разумному, и я уже не верю, что мое участие может гарантировать от потерь. Я несу ответственность за нашу экспедицию, и я сознательно веду ее по пути, в конце которого, вероятней всего, гибель. Такова правда. Если эти записи каким-то чудом дойдут до Земли, пусть люди знают: я полностью вижу грозную правду, полностью осознаю вину за нее. Мне нет оправданий. Это не отчаянье – это пониманье.

А в тот день на прекрасной зеленой Земле, недостижимо, непостижимо далекой Земле, под громкую музыку летнего ливня я с грустью ответил жене:

– Мне многого хочется, Мери! Желания усиливают инерцию существования – сперва тащат вперед, затем тормозят дряхление. В молодости и старости желается больше, чем можется. Говорю тебе: я слишком стар для моих желаний. Нам остается одно, моя подружка: тихо увядать. Тихо увядать, Мери!

2

На космодроме, где приземлился звездолет из Персея, я не был, на траурное заседание Большого Совета не пошел. Стереоэкраны в моей комнате не включались. Мери потом рассказывала, как величественно печальна была церемония передачи на Землю погибших астронавтов. Она плакала, когда возвратилась с космодрома. Я молча выслушал ее и ушел к себе.

Если бы я так держался в первые годы нашего знакомства, она назвала бы меня бесчувственным. Сейчас она понимала меня. На Земле давно нет болезней, само слово «врач» выпало из употребления. Но только болезнью могу назвать состояние, в какое вверг меня отчет об экспедиции Аллана и Леонида. «Это нелегко пережить», – сказал Ромеро, вручая мне кристалл с записями событий – начиная со старта в Персее и кончая возвращением кораблей с мертвыми экипажами. Это было больше, чем «нелегко пережить». Этим надо было тяжело переболеть.

Вероятно, я не пошел бы и на прощание, если бы не узнал, что на Землю прилетела Ольга. Она не простила бы мне отсутствия на похоронах ее мужа. К тому же надо было повидать старых друзей: Орлана и Гига, Осиму и Грация, Камагина и Труба – они прибыли вместе с Ольгой на ее «Орионе», чтобы принять участие в торжественном внесении останков в Пантеон. Ромеро предупредил, что от меня ожидают речи, а что я мог сказать, кроме того, что погибшие – отважные космопроходцы и что я их очень любил?

В траурном зале Пантеона Ольга заплакала, припав головой к моему плечу, я с нежностью гладил ее седые волосы. Она дольше всех нас не поддавалась разрушающему действию возраста, но горе сломило ее. Я пробормотал, чтобы что-то сказать:

– Оля, ты взяла бы какой-нибудь другой цвет волос – это же просто.

Она улыбнулась так грустно, что я еле удержался от слез.

– Леониду я нравилась какая есть, а больше мне не для кого прихорашиваться.

Вместе с Ольгой на похороны пришла Ирина, ее дочь. Я не видел Ирину лет пятнадцать, помнил ее взбалмошной, некрасивой девчонкой с внешностью и характером Леонида. Я раньше часто удивлялся, как мало позаимствовала Ирина у матери: ни намека на рассудительность, умение глубоко вникать в загадки и железную решительность, прикрытую доброй вежливостью. А в Пантеоне я увидел женщину – стройную, смуглую, порывистую, с быстрой речью, быстрыми движениями и такими огромными, черными, с почти синим белком глазами, что от них трудно было отвести взгляд. Ирина показалась мне похожей на Леонида еще больше, чем прежде, и сходство это было не только внешним. Сегодня, когда трудно что-либо исправить, я вижу, как грубо ошибся в Ирине. В длинной цепочке причин, породивших нынешние бедствия, и эта моя ошибка сыграла свою роль.

Дружески обняв Ирину, я сказал:

– Я очень любил твоего отца, девочка.

Она отстранилась и сверкнула глазами. Затрепанное выражение «сверкнуть глазами» в данном случае единственно точное. Она сверкнула глазами и ответила с вызовом, которого я не понял:

– Я тоже любила отца. И я уже не девочка!

Мне надо было вдуматься в значение ее слов, вчувствоваться в их тон – многое повернулось бы тогда по-другому. Но подошли Лусин и Труб – было не до взбалмошных женщин. Лусин пожал мне руку, старый ангел мощно сжал меня черными крыльями. Рецепты бессмертия, усердно внедряемые у нас галактами, так же мало помогают моим друзьям, как и мне. Лусин держится молодцом: в его суховатом теле слишком много жил и костей и слишком мало мяса – такие долго не дряхлеют. А Труб выглядит стариком. Никогда не думал, что может быть такая красивая старость, такое, я бы сказал, мощное одряхление. Я с нежностью выговариваю эти противоречащие одно другому слова – «мощное» и «одряхление», я с болью вижу погибшего Труба, каким он появился на траурной церемонии, – огромный, чернокрылый, с густой, совершенно седой шевелюрой, с густыми, совершенно седыми бакенбардами…

– Горе! – с тоской выговорил Лусин. – Такое горе, Эли!

– Кругом были враги! – прорычал Труб. – Аллану и Леониду надо было сражаться! Ты бы воевал, Эли, я уверен! Жаль, меня не было. Я бы кое-что преподал им из опыта сражений на Третьей планете!

К нам подошли Орлан и Граций. Когда они оба появляются на планетах, где живут люди, они ходят только вместе. В этом есть какая-то трогательная наивность: галакт и разрушитель демонстрируют, что жестокая вражда, когда-то разделившая их народы, нынче сменилась горячей дружбой. Я по-старому назвал Орлана разрушителем, хотя теперь им присвоено имя «демиурги», означающее что-то вроде механиков или строителей, – в общем, творцов. Словечко «демиург», конечно, точно выражает роль бывших разрушителей в нашем Звездном Союзе, но не думаю, чтобы выставляемая напоказ дружба легко давалась Орлану и Грацию, особенно галакту. Астропсихологи утверждают, что как людям не привить любви к дурным запахам, так и галактов не приучить быть терпимыми к искусственным органам и тканям, а демиурги сменили только наименование, но не структуру тела, где полно искусственных органов и тканей.

– Привет тебе, Эли, мой старый друг и руководитель! – торжественно произнес галакт, по-человечески протягивая руку: мои маленькие пальцы исчезли в его гигантской ладони, как в ящике.

Я пробормотал подходящий ответ. По выспренности выражений галакты даже Ромеро способны дать десять очков форы. Орлан ограничился тем, что приветственно просиял синеватым лицом, высоко приподнял голову и с резким стуком вхлопнул ее в плечи.

В экспедиции Аллана и Леонида принимали участие сто четырнадцать человек, восемь демиургов, три галакта и два ангела. Катастрофа превратила в одно неразделимое месиво существа и механизмы. В траурный зал внесли урну с общим прахом, горсточкой мертвой материи, – бывший духовный и служебный союз членов экипажа превратился в вещественное единение составляющих их атомов. В ту минуту я с горечью думал, что мы все на разных звездах братья по творящей нас материи, но только в смерти ощущаем наше внутреннее единство.

Урну внесли Ромеро и Олег: один как представитель Большого Совета, другой – от астронавтов. Меня тоже просили нести урну, но обряды, где надо показываться перед всеми, не для меня. И я заранее отказался что-либо говорить. Ромеро держал краткую речь, а затем зазвучала музыка. Я должен остановиться на музыке. В странном сочетании причин, определивших наши сегодняшние метания в звездовороте ядра, она тоже сыграла свою роль. Играли симфонию «Памяти друга» Збышека Поляновского. Сотни раз говорил, что люблю лишь индивидуальную музыку, лишь озвученную гармонию собственного настроения. Вероятно, мне просто трудно настраиваться на чужие чувства, в общих для всех мелодиях я ощущаю приказ испытывать то, а не иное, запрет быть самим собой.

Для «Памяти друга» Збышека я делаю единственное исключение. Она всегда по душе. Она моя, всегда моя, а в тот день звучала так горестно, так проникновенно, что сам я стал этой скорбной и мужественной музыкой, я оставался собой и был всеми людьми, всем миром сразу. Вероятно, Збышек Поляновский сознательно вызывал такое настроение. Могу сказать одно: если он имел подобную цель, она ее достиг.

Ромеро и Олег подошли ко мне в тот момент, когда меня переполняла смута, вызванная симфонией. Ромеро сказал:

– Дорогой адмирал! Большой Совет постановил снарядить вторую экспедицию в ядро Галактики и назначил командующим эскадрой звездолетов капитана-звездопроходца Олега Шерстюка, нашего общего друга.

Олег добавил:

– Я согласился принять командование лишь при том условии, Эли, чтобы в экспедиции приняли участие вы!

Мне надо было ответить таким же категорическим отказом, каким я не раз отвечал на предложения командовать звездными походами или принимать в них участие. После освобождения Персея, после гибели Астра на Третьей планете Мери и я возвратились на зеленую прародительницу Землю, чтобы никогда уже не покидать ее. Так мы постановили для себя двадцать лет назад – и ни разу не отступали от своего решения.

Но неожиданно для самого себя я сказал:

– Я согласен. Приходите ко мне вечером. Посовещаемся.

3

Мери захотела идти домой пешком. День был хмурый, по небу бежали тучи. На Кольцевом бульваре ветер кружил листья. Я с наслаждением дышал холодным воздухом: больше всех погод люблю вот такую – сухую, резкую, энергичную, наполненную шумом ветра, сиянием пожелтевших деревьев, осень – лучшая для меня пора. Мери тихо сказала:

– Как она хороша, наша старушка Земля! Увидим ли мы ее – или затеряемся среди звезд?

– Ты можешь остаться на Земле, – осторожно заметил я.

Она с иронией посмотрела на меня.

– Я-то могу. Но сумеешь ли ты без меня?

– Нет, Мери, без тебя не сумею, – честно сказал я. – Быть без тебя – все равно что быть без себя. Или быть вне себя. Я один – только половинка целого. Ощущение не из лучших.

– Мог бы сегодня обойтись и без неостроумных шуток, Эли! – Она нахмурила брови.

Некоторое время мы шли молча. Я с опаской поглядывал на нее. Столько лет мы вместе, но я до сих пор побаиваюсь смены ее настроений. Сердитое выражение ее лица превратилось в отрешенно-мечтательное. Она спросила:

– Угадаешь, о чем я думаю?

– Нет, конечно.

– Я вспоминаю стихи одного древнего поэта.

– Никогда не замечал в тебе любви к поэзии.

– Ты во мне замечаешь только то, что тебе помогает или мешает, все остальное тебе не видно.

– Потусторонностей, или нездешностей, или каких-либо сверхъестественностей я в тебе не открывал, это правда. Какие стихи ты вспомнила?

Она показала на мятущиеся кроны.

Я согласился, что многое в стихах соответствует моменту. Если оставить в стороне несуществующего творца с его веленьями, остальное можно принять: страх гибели действительно присущ всему живому, а желания того конгломерата молекул и полей, который у каждого называется одинаково – «я», на самом деле бесконечны. Лишь насчет тоски можно поспорить. Тоска – чувство нерабочее, для отпуска и отдыха, а что интересного в томительном отдыхе?

– Удивительно, как ты умеешь все упрощать, – сказала она с досадой.

И опять мы шли молча, а потом я поинтересовался, какое у нее мнение насчет причин катастрофы.

– Прямо противоположное тому, на котором настаивает Павел, – ответила она презрительно. – Удивительный вы народ, мужчины. Ищете злой умысел в каждой загадке! В вас так сильна воинственность, что вы готовы допустить, что сама природа непрерывно ведет с вами боевые действия. Приписывать ей собственные недостатки и просчеты – это легкий путь. Но вряд ли правильный!

– В том, что мы воинственны, виноваты женщины: вы сами рожаете нас такими. Однако ты не противопоставила аргументам Ромеро убедительных опровержений.

– Я вижу лишь непроверенные факты и поверхностные догадки об их причинах. Мне нечего опровергать.

Ее слова произвели на меня большее впечатление, чем я в тот день согласился бы признать.

Вечером наша гостиная была полна. Ольге, Ромеро, Олегу, Орлану, Лусину достались кресла, Труб и Граций с трудом разместились на диванах: ангелу мешали крылья, а трехметровый галакт боялся вставать, чтобы не удариться головой в потолок. Ромеро доложил, что задача второй экспедиции в ядро Галактики – обнаружить неведомых противников и выяснить, можно ли общаться с ними мирно. Это не военный поход, а миротворческая миссия. Все ресурсы Звездного Союза брошены на оснащение экспедиции.

– Теперь спрашивайте и сомневайтесь, адмирал, – закончил Павел.

Сомнений у меня было немало. Рамиров, на поиски которых снарядили первую экспедицию, обнаружить не сумели. Планеты-хищницы, гнавшиеся за звездолетом, названы Алланом живыми существами, но что они реально живые, а не диковинка мертвой природы, не доказано. В районе «пыльных солнц», на окраинах которого погибла экспедиция, по мнению Аллана, существует разумная цивилизация, но ни с одним из ее представителей встретиться не удалось, а значит, существование это остается гипотезой. Попытки прорваться в ядро встретили противодействие, но что из того? Оно могло иметь физические причины, нам пока не известные, ведь никто не будет утверждать, что мы изучили всю Вселенную.

Я обратился к Олегу:

– Ты командующий второй эскадрой. Что думаешь по поводу моих сомнений?

Он ответил сдержанно:

– Есть только один способ их разрешить – снова полететь к ядру и выяснить, что мешает в него проникнуть.

Я залюбовался Олегом. Он и похож, и непохож на своего отца. От матери ему досталась белая кожа, такая гладкая и нежная, что кажется прозрачной. Он вспыхнул, отвечая, румянец как пламя пробежал со щек на лоб, к ушам, к шее. Есть что-то девическое в его облике, в красоте его головы, в длинных золотых кудрях, падающих на плечи, – впрочем, не столь завитых, как некогда носил Андре, – в узких плечах, узкой талии, тонких длинных пальцах. Внешность обманчива, а у этого человека, командующего второй эскадрой, особенно. Среди капитанов дальнего звездоплавания он числится в самых бесстрашных и удачливых. Ольга рекомендовала его в адмиралы давно запланированной экспедиции в Гиады, и, если бы не катастрофа с Алланом, Олег уже мчался бы в скопление этих рушащихся в какую-то бездну звезд. Большой Совет отменил поход в Гиады ради новой экспедиции к ядру.

– Твой ответ меня устраивает, – сказал я. – Теперь расскажите о подготовке к экспедиции.

Ромеро объяснил, что она ведется на известной всем нам Третьей планете в Персее, руководят ею Андре и демиург Эллон. На звездолетах, кроме аннигиляторов Танева, устанавливаются и механизмы, меняющие метрику пространства. Каждый корабль теперь подобен маленькой Третьей планете, создающей в своем окружении любые искривления. Конструкции генераторов метрики разрабатывает группа Эллона.

– Эллон, Эллон… Ты его знаешь, Орлан?

– Эллона предложил я, – с гордостью объявил Орлан. – В Персее нет демиурга, который равнялся бы Эллону в даровании конструктора.

Я заметил, что Граций невесело покачал головой.

– Остается последнее, – продолжал я. – В качестве кого Большой Совет предлагает участвовать в экспедиции мне? Говоря древними терминами, какая у меня должность?

– Вы будете душой и совестью экспедиции, Эли, – сказал Олег.

– Плохо организована та экспедиция, в которой душа и совесть отделены от остальных ее членов.

Я говорил серьезно, но моя отповедь вызвала смех. Ромеро примирительно сказал:

– Раз уж вы применили термины, определяющие так называемую должность, то назовем вашу функцию научным руководством – было некогда и такое понятие, дорогой адмирал.

– Сами вы участвуете в походе, Павел?

– Думаю, Большой Совет разрешит мне отбыть с Земли.

После совещания я подсел к Грацию.

– Когда Орлан расхваливал Эллона, ты вздохнул, Граций. Ты не согласен с оценкой Орлана?

Граций засиял доброжелательной улыбкой. Га-лакты так любят улыбаться, что делают это по любому поводу.

– Нет, Эли, мой друг демиург Орлан совершенно точно охарактеризовал Эллона как инженерного гения. Но видишь ли, Эли… – Он запнулся, но удержал на лице улыбку. – В организме у Эллона степень искусственности много, много выше, чем у остальных демиургов; боюсь, что и мозг его содержит искусственные элементы, хотя Орлан это отрицает.

Я тоже улыбнулся, но по-человечески. Нелюбовь галактов к искусственным органам казалась мне чудачеством. Я пропустил объяснение Грация мимо ушей. Все люди совершают ошибки, я тоже ошибался. И многие мои ошибки, такие невинные на поверхностный взгляд, были роковыми – причем в точном значении этого слова.

4

Мери захотела идти домой пешком. День был хмурый, по небу бежали тучи. На Кольцевом бульваре ветер кружил листья. Я с наслаждением дышал холодным воздухом: больше всех погод люблю вот такую – сухую, резкую, энергичную, наполненную шумом ветра, сиянием пожелтевших деревьев, осень – лучшая для меня пора. Мери тихо сказала:

– Как она хороша, наша старушка Земля! Увидим ли мы ее – или затеряемся среди звезд?

– Ты можешь остаться на Земле, – осторожно заметил я.

Она с иронией посмотрела на меня.

– Я-то могу. Но сумеешь ли ты без меня?

– Нет, Мери, без тебя не сумею, – честно сказал я. – Быть без тебя – все равно что быть без себя. Или быть вне себя. Я один – только половинка целого. Ощущение не из лучших.

– Мог бы сегодня обойтись и без неостроумных шуток, Эли! – Она нахмурила брови.

Некоторое время мы шли молча. Я с опаской поглядывал на нее. Столько лет мы вместе, но я до сих пор побаиваюсь смены ее настроений. Сердитое выражение ее лица превратилось в отрешенно-мечтательное. Она спросила:

– Угадаешь, о чем я думаю?

– Нет, конечно.

– Я вспоминаю стихи одного древнего поэта.

– Никогда не замечал в тебе любви к поэзии.

– Ты во мне замечаешь только то, что тебе помогает или мешает, все остальное тебе не видно.

– Потусторонностей, или нездешностей, или каких-либо сверхъестественностей я в тебе не открывал, это правда. Какие стихи ты вспомнила?

Она показала на мятущиеся кроны.

Я согласился, что многое в стихах соответствует моменту. Если оставить в стороне несуществующего творца с его веленьями, остальное можно принять: страх гибели действительно присущ всему живому, а желания того конгломерата молекул и полей, который у каждого называется одинаково – «я», на самом деле бесконечны. Лишь насчет тоски можно поспорить. Тоска – чувство нерабочее, для отпуска и отдыха, а что интересного в томительном отдыхе?

– Удивительно, как ты умеешь все упрощать, – сказала она с досадой.

И опять мы шли молча, а потом я поинтересовался, какое у нее мнение насчет причин катастрофы.

– Прямо противоположное тому, на котором настаивает Павел, – ответила она презрительно. – Удивительный вы народ, мужчины. Ищете злой умысел в каждой загадке! В вас так сильна воинственность, что вы готовы допустить, что сама природа непрерывно ведет с вами боевые действия. Приписывать ей собственные недостатки и просчеты – это легкий путь. Но вряд ли правильный!

– В том, что мы воинственны, виноваты женщины: вы сами рожаете нас такими. Однако ты не противопоставила аргументам Ромеро убедительных опровержений.

– Я вижу лишь непроверенные факты и поверхностные догадки об их причинах. Мне нечего опровергать.

Ее слова произвели на меня большее впечатление, чем я в тот день согласился бы признать.

Вечером наша гостиная была полна. Ольге, Ромеро, Олегу, Орлану, Лусину достались кресла, Труб и Граций с трудом разместились на диванах: ангелу мешали крылья, а трехметровый галакт боялся вставать, чтобы не удариться головой в потолок. Ромеро доложил, что задача второй экспедиции в ядро Галактики – обнаружить неведомых противников и выяснить, можно ли общаться с ними мирно. Это не военный поход, а миротворческая миссия. Все ресурсы Звездного Союза брошены на оснащение экспедиции.

– Теперь спрашивайте и сомневайтесь, адмирал, – закончил Павел.

Сомнений у меня было немало. Рамиров, на поиски которых снарядили первую экспедицию, обнаружить не сумели. Планеты-хищницы, гнавшиеся за звездолетом, названы Алланом живыми существами, но что они реально живые, а не диковинка мертвой природы, не доказано. В районе «пыльных солнц», на окраинах которого погибла экспедиция, по мнению Аллана, существует разумная цивилизация, но ни с одним из ее представителей встретиться не удалось, а значит, существование это остается гипотезой. Попытки прорваться в ядро встретили противодействие, но что из того? Оно могло иметь физические причины, нам пока не известные, ведь никто не будет утверждать, что мы изучили всю Вселенную.

Я обратился к Олегу:

– Ты командующий второй эскадрой. Что думаешь по поводу моих сомнений?

Он ответил сдержанно:

– Есть только один способ их разрешить – снова полететь к ядру и выяснить, что мешает в него проникнуть.

Я залюбовался Олегом. Он и похож, и непохож на своего отца. От матери ему досталась белая кожа, такая гладкая и нежная, что кажется прозрачной. Он вспыхнул, отвечая, румянец как пламя пробежал со щек на лоб, к ушам, к шее. Есть что-то девическое в его облике, в красоте его головы, в длинных золотых кудрях, падающих на плечи, – впрочем, не столь завитых, как некогда носил Андре, – в узких плечах, узкой талии, тонких длинных пальцах. Внешность обманчива, а у этого человека, командующего второй эскадрой, особенно. Среди капитанов дальнего звездоплавания он числится в самых бесстрашных и удачливых. Ольга рекомендовала его в адмиралы давно запланированной экспедиции в Гиады, и, если бы не катастрофа с Алланом, Олег уже мчался бы в скопление этих рушащихся в какую-то бездну звезд. Большой Совет отменил поход в Гиады ради новой экспедиции к ядру.

– Твой ответ меня устраивает, – сказал я. – Теперь расскажите о подготовке к экспедиции.

Ромеро объяснил, что она ведется на известной всем нам Третьей планете в Персее, руководят ею Андре и демиург Эллон. На звездолетах, кроме аннигиляторов Танева, устанавливаются и механизмы, меняющие метрику пространства. Каждый корабль теперь подобен маленькой Третьей планете, создающей в своем окружении любые искривления. Конструкции генераторов метрики разрабатывает группа Эллона.

– Эллон, Эллон… Ты его знаешь, Орлан?

– Эллона предложил я, – с гордостью объявил Орлан. – В Персее нет демиурга, который равнялся бы Эллону в даровании конструктора.

Я заметил, что Граций невесело покачал головой.

– Остается последнее, – продолжал я. – В качестве кого Большой Совет предлагает участвовать в экспедиции мне? Говоря древними терминами, какая у меня должность?

– Вы будете душой и совестью экспедиции, Эли, – сказал Олег.

– Плохо организована та экспедиция, в которой душа и совесть отделены от остальных ее членов.

Я говорил серьезно, но моя отповедь вызвала смех. Ромеро примирительно сказал:

– Раз уж вы применили термины, определяющие так называемую должность, то назовем вашу функцию научным руководством – было некогда и такое понятие, дорогой адмирал.

– Сами вы участвуете в походе, Павел?

– Думаю, Большой Совет разрешит мне отбыть с Земли.

После совещания я подсел к Грацию.

– Когда Орлан расхваливал Эллона, ты вздохнул, Граций. Ты не согласен с оценкой Орлана?

Граций засиял доброжелательной улыбкой. Га-лакты так любят улыбаться, что делают это по любому поводу.

– Нет, Эли, мой друг демиург Орлан совершенно точно охарактеризовал Эллона как инженерного гения. Но видишь ли, Эли… – Он запнулся, но удержал на лице улыбку. – В организме у Эллона степень искусственности много, много выше, чем у остальных демиургов; боюсь, что и мозг его содержит искусственные элементы, хотя Орлан это отрицает.

Я тоже улыбнулся, но по-человечески. Нелюбовь галактов к искусственным органам казалась мне чудачеством. Я пропустил объяснение Грация мимо ушей. Все люди совершают ошибки, я тоже ошибался. И многие мои ошибки, такие невинные на поверхностный взгляд, были роковыми – причем в точном значении этого слова.

5

Как страшно изменился Андре! Ольга предупреждала, что я его не узнаю, – я посмеивался. Такого просто не могло быть! И я, конечно, сразу узнал Андре, когда «Орион» повис над причальной площадкой Третьей планеты и мой друг ворвался в корабль. Но я был потрясен. Я оставил Андре измученным, еще не оправившимся от безумия, но живым, даже энергичным человеком средних лет. Сейчас меня обнял старик – суетливый, нервный, беловолосый, морщинистый, преждевременно одряхлевший…

– Да, да, Эли! – со смешком сказал Андре, он понял, какое впечатление произвел. – В непосредственном соседстве с бессмертными галактами мы почему-то стареем особенно быстро. Виной, вероятно, чертова гравитация на этой планетке. Закручивания и раскручивания пространства тоже не способствуют биологической гармонии. Помнишь Бродягу? Тот мощный мозг, который ты почему-то захотел воплотить в огромное тело игривого дракона?

– Надеюсь, он жив?

– Жив, жив! Но за драконицами давно не гоняется. Впрочем, мыслительные способности у него в порядке.

Мы высадились на планету. Я не описываю рейс «Ориона» в Персей. Для последовавших событий это значения не имеет. Не буду описывать и все встречи – они интересны лишь для меня с Мери. Я остановлюсь только на нынешнем впечатлении от Третьей планеты.

Мы летели с Мери в обычной авиетке. Мы помнили страшный облик грозной космической крепости разрушителей: голая свинцовая поверхность с золотыми валунами. Теперь не было ни свинца, ни золота – всюду синели леса, поблескивали озера.

– Я хочу опуститься здесь. – Мери показала на стоявший отдельно холмик, вершина его была свободна от напиравших снизу кустов.

Мы вышли и впервые почувствовали, что на самом деле находимся на Третьей планете. Гравитационные экраны авиетки предохраняли от страшного притяжения, в районе Станции оно вообще не превосходило земное, а здесь нас буквально прижало к грунту. Я не мог выпрямиться, в голове шумело, я сделал шаг, другой – и пошатнулся.

– Сейчас я не сумел бы дойти Станции, – сказал я, пытаясь усмехнуться.

– Ты узнаешь это место, Эли?

– Нет.

– У подножья этого холма умер наш сын…

Моя память прояснилась. Я с опаской поглядел на Мери. Она улыбнулась. Меня поразила ее улыбка – столько в ней было спокойной радости. Я осторожно сказал:

– Да, то место… Но не лучше ли нам уйти отсюда?

Она обвела рукой окрестности.

– Я так часто видела во сне этот золотой холм и мертвую пустыню вокруг! И всегда вспоминала, как Астр хотел, чтобы металлические ландшафты забурлили жизнью. Помнишь, он назвал себя жизнетворцем… На никелевой планете это было легко: там невысокая гравитация. Но и здесь удалось привить металлу жизнь. На Третьей посадили растения, выведенные для мест с повышенным тяготением.

– Созданием которых вы занимались в институте астроботаники?

– Которыми занималась я одна, Эли! Это мой памятник нашему сыну. Теперь возвратимся на Станцию.

Два других события, которые я упомяну, непосредственно связаны с экспедицией. Среди встречавших не было Бродяги. Лусин, чуть ступив на грунт, побежал к дракону. В какой-то степени Лусин – создатель этого диковинного существа и гордится им больше, чем другими своими творениями. Бродяга хворал. Лусин с горечью сообщил, что дракон излишне человечен, хотя и помещен в нечеловеческую оболочку: не только бессмертия, но и солидного долголетия ему, как и людям, привить не удается.

– Хочет видеть. Очень. Тебя, – высказался в своей обычной – клочьями предложений – манере Лусин, и на следующее утро мы направились к дракону.

Внешне Бродяга почти не изменился. Летающие драконы не худеют, не толстеют, не выцветают, не седеют и не рыхлеют. Бродяга был таким же, каким я видел его при расставании: оранжево-сизый, с мощными лапами, с огромными крыльями. Но он уже не летал. Завидев нас, он выполз из своей норы и заскользил навстречу. Волноподобные складки с прежней быстротой перемещались по спине и бокам, массивное туловище извивалось с прежним изяществом, длинный, бронированный прочной чешуей хвост приветственно взметнулся, крылья с грохотом рассекали воздух. Но все эти – такие знакомые – движения уже не могли поднять Бродягу над грунтом. И огня от него исходило поменьше: багровое пламя было пониже, а синий дым – пожиже. Я не иронизирую, я говорю это с грустью.

– Привет пришедшему! – услышал я так давно не слышанный хрипловатый, шепелявый голос. – Рад видеть тебя, адмирал! Садись мне на спину, Эли.

Я присел на лапу и ударил ногой по бронированному боку.

– Ты еще крепок, Бродяга! Хотя, наверно, молодых драконов не обгонишь.

– Отлетался, отбегался, отволочился – все определения моего бытия начинаются на «от», – безжалостно установил он и вывернул ко мне чудовищную шею, выпуклые зеленовато-желтые глаза глядели умно и печально. – Не жалуюсь, Эли. Я пожил всласть. Все радости, какие могло доставить существование в живом теле, я испробовал. Будь уверен, я не потеряю спокойствия, когда буду умирать.

Продолжать разговор в таком унылом ключе я не хотел. Я весело запрыгал на твердой лапе дракона.

– На Земле разработаны новые методы стимулирования организма. Мы испробуем их на тебе, и ты еще покатаешь меня над планетой.

Он иронически усмехнулся. Он все-таки единственный из драконов, кто умеет придавать осмысленность гримасам, – остальные просто разевают пасти, выпыхивая дым, и не поймешь, то ли они зевают, то ли собираются тебя проглотить. Я чувствовал себя виноватым перед Бродягой. В прежнем своем воплощении, в образе правящего мозга-мечтателя, он мог бы десятикратно пережить нас всех. Я наделил его телом, но радости телесного бытия кратковременны. Хоть и поздно, но я с пристрастием допрашивал себя, правильно ли я поступил.

А вторым важным событием была встреча с Эллоном.

Мы пошли в мастерскую Эллона вшестером – Мери, Ольга, Ирина, Орлан, Андре и я.

В огромном, солнечно светлом зале нас встретил Эллон.

Я должен описать его. Он стоит передо мной. Я подхожу к нему, всматриваюсь в него. Я стараюсь понять, чем порождено то впечатление, какое он неизменно производил. Я допрашиваю себя, не изменится ли оно от пристального разглядывания, от долгого изучения. Ничто не меняется. Все правильно. Ошибок нет. Если и встретилось мне в жизни существо, в полном смысле слова необыкновенное, то имя ему – Эллон!

Он не подошел к нам – только повернул голову на высокой, по-змеиному крутящейся шее. Орлан в знак приветствия поднимает голову и вхлопывает ее в плечи, Эллон не удостоил нас приветствием. Он просто не знал, что такой обряд существует, он не обучен таким поступкам. Он молча рассматривал нас. Нет, не рассматривал – пронзал, ослеплял, уничтожал фосфорически пылающими глазами, такие выспренние сравнения в данном случае уместней.

А Орлан робел. Я видел его в сражениях, в дипломатических переговорах, на совещаниях – неизменно спокойного, решительного и бесстрашного. Я был уверен, что хорошо его знаю. Он не поднял, а вжал голову в плечи, он говорил – для нас – на отличном человеческом языке, но голос звучал робко, почти заискивающе.