Лунный камень Коллинз Уилки

– Мне не о чем говорить с полицейским; я никого не могу видеть.

Наш опытный полицейский, казалось, был удивлен и обижен, услышав такой ответ. Я объяснил ему, что наша барышня нездорова, и просил его подождать немного и повидаться с ней попозже. После этого мы опять спустились вниз и, проходя через переднюю, встретили мистера Годфри и мистера Фрэнклина.

Оба джентльмена, гостившие в доме, были опрошены им: не смогут ли они пролить какой-нибудь свет на это дело? Никто из них ничего не знал. Освобожденный от допроса, мистер Фрэнклин шепнул мне:

– Этот человек не принесет нам никакой пользы. Инспектор Сигрэв – осел.

Освобожденный в свою очередь мистер Годфри шепнул мне:

– Очевидно, знаток своего дела. Беттередж, я сильно на него надеюсь!

Сколько голов, столько и умов, как сказал какой-то древний писатель задолго до меня.

Потом инспектор отправился назад, в «будуар», в сопровождении меня и дочери. Целью его было удостовериться, не переставлялась ли за ночь мебель, – первый его обыск в комнате, очевидно, в этом отношении ничего ему не дал.

Пока мы шарили между стульями и столами, дверь спальни вдруг открылась. Отказавшись видеть нас всех, мисс Рэчел, к нашему удивлению, сама к нам вышла. Она взяла со стула свою летнюю шляпку и пошла прямо к Пенелопе с таким вопросом:

– Мистер Фрэнклин Блэк посылал вас ко мне сегодня утром?

– Посылал, мисс.

– Он желал говорить со мною, не так ли?

– Точно так, мисс.

– Где он теперь?

Услышав голоса внизу, я выглянул из окна и увидел двух джентльменов, ходивших взад и вперед по террасе. Отвечая за свою дочь, я сказал:

– Мистер Фрэнклин на террасе, мисс.

Не говоря более ни слова, не обращая внимания на инспектора, который пытался было заговорить с ней, бледная как смерть и странно погруженная в свои собственные мысли, она вышла из комнаты и спустилась к кузенам на террасу.

Я проявил недостаток должного уважения, я нарушил приличие, но если бы даже дело шло о моей жизни, я и тут не мог бы удержаться, чтобы не выглянуть из окна, когда мисс Рэчел встретилась с джентльменами. Она подошла к мистеру Фрэнклину, делая вид, будто не замечает мистера Годфри, который отошел и оставил их вдвоем. Она, по-видимому, говорила с мистером Фрэнклином раздражительно. Это продолжалось недолго и (судя по его лицу, которое я видел из окна) сильно его поразило. Когда они стояли вдвоем, на террасе показалась миледи. Мисс Рэчел заметила ее, добавила несколько последних слов мистеру Фрэнклину и вдруг повернулась и ушла, прежде чем мать успела подойти к ней. Миледи, удивленная и сама, и видя необыкновенное удивление мистера Фрэнклина, заговорила с ним. Мистер Годфри подошел к ним и также заговорил. Мистер Фрэнклин начал ходить с ними обоими, очевидно передавая им, что случилось; слушая его, они оба, сделав несколько шагов, разом остановились как вкопанные, видимо, сильно изумленные. Не успел я заметить все это, как вдруг дверь гостиной снова распахнулась настежь. Мисс Рэчел быстро пошла в свою спальню, расстроенная и разгневанная, со сверкающими яростью глазами и пылающими щеками. Инспектор опять попытался остановить ее. Она обернулась к нему в дверях спальни.

– Я за вами не посылала! – вскричала она запальчиво. – Мне вы не нужны! Мой алмаз пропал! Ни вам да и никому на свете не удастся отыскать его.

С этими словами она вошла в комнату и захлопнула дверь перед самым нашим носом. Пенелопа, стоявшая ближе всех к двери, слышала, как она зарыдала, как только осталась одна.

Мгновение – в бешенстве, другое – в слезах… Что могло это значить?

Я сказал инспектору, что все это показывает лишь, до какой степени мисс Рэчел раздражена пропажей своего алмаза. Заботясь о чести семьи, я с огорчением видел, что моя молодая барышня забылась даже перед полицейским офицером, и принес извинение, какое только мог придумать. Но в душе я был более озадачен необыкновенными речами и поведением мисс Рэчел, нежели можно выразить словами. Основываясь на сказанном ею в дверях спальни, я мог только заключить, что она смертельно оскорблена прибытием полиции и что удивление мистера Фрэнклина на террасе вызвано было тем, что она резко выразила ему свои мысли на этот счет (как человеку, призвавшему полицию). Если эта догадка была справедлива, почему же, лишившись своего алмаза, она была против присутствия в доме тех самых людей, которые обязаны были отыскать его для нее? И каким образом могла она знать, что Лунный камень никогда не найдется?

При настоящем положении дел ответа на эти вопросы нечего было ждать ни от кого в доме.

Обшарив всю мебель в «будуаре» и ничего не найдя, наш опытный сыщик обратился ко мне с вопросом, знали слуги или нет, куда будет положен алмаз на ночь.

– Я знал это, сэр, – ответил я. – Сэмюел, лакей, тоже знал это, потому что он был в передней, когда говорили о том, куда спрятать на ночь алмаз. Знала моя дочь, как она уже вам сказала. Она или Сэмюел могли сообщить об этом другим слугам, или другие слуги могли слышать этот разговор в боковую дверь передней, которая могла быть открыта на черную лестницу. Как мне кажется, все в доме могли знать, где прошлую ночь лежал алмаз.

Мой ответ представлял слишком обширное поле для подозрений инспектора, и он постарался сузить его, попросив меня охарактеризовать наших слуг.

Я тотчас подумал о Розанне Спирман. Но упоминать о ней сейчас было неуместно, да я и не желал направить подозрения на бедняжку, честность которой не подлежала никакому сомнению за все время ее пребывания у нас. Надзирательница исправительного дома говорила о ней миледи, как об искренне раскаявшейся и заслуживающей полного доверия девушке. Если полицейский офицер найдет причины подозревать ее, только тогда я обязан был сказать ему, каким образом попала она в услужение к миледи.

– Все наши слуги имеют прекрасные аттестаты, – ответил я. – И все заслужили доверие своей госпожи.

После этого мистеру Сигрэву оставалось только одно: самому приняться за дело и лично испытать характер наших слуг.

Их допросили одного за другим, и ни один из них не мог ничего открыть, хотя наговорили они, особенно женщины, очень много и весьма негодовали на запрещение, наложенное на их комнаты.

Следующий и последний шаг в следствии довел дело, как говорится, до кризиса. Полицейский офицер имел свидание (при котором я присутствовал) с миледи. Сообщив ей, что алмаз, должно быть, похищен кем-нибудь в доме, он просил позволения обыскать комнаты и сундуки слуг. Моя добрая госпожа, как великодушная и благовоспитанная женщина, не хотела позволить обходиться с нами, как с ворами:

– Я никогда не соглашусь отплатить таким образом за все, чем я обязана верным слугам, живущим в моем доме!

Полицейский офицер поклонился и бросил на меня взгляд, ясно говоривший: «Зачем же было призывать меня, если вы связываете мне руки таким образом?»

Как глава прислуги я тотчас почувствовал, что по справедливости мы не имеем права злоупотреблять великодушием нашей госпожи.

– Сердечно благодарим ваше сиятельство, – сказал я, – но просим позволения поступить так, как надлежит в этом деле, и сами отдаем наши ключи. Когда Габриэль Беттередж подаст пример, – сказал я, останавливая в дверях инспектора Сигрэва, – остальные слуги последуют ему, ручаюсь вам. Вот вам прежде всего мои ключи!

Миледи взяла меня за руку и поблагодарила со слезами на глазах. Боже! Чего не дал бы я в эту минуту, чтобы иметь право отколотить инспектора Сигрэва!

Так как я поручился за них, остальные слуги последовали моему примеру, – весьма неохотно, разумеется, но все же согласившись со мной. Стоило поглядеть на женщин, когда полицейские рылись в их вещах. Кухарка так смотрела, словно хотела изжарить инспектора живьем на сковороде, а другие женщины – словно собираясь съесть его, как только он изжарится.

Обыск окончился, а алмаза, разумеется, не нашлось и следа. Инспектор Сигрэв удалился в мою комнату поразмыслить, что ему предпринять дальше. Он и его помощники были у нас в доме уже несколько часов и не подвинулись ни на шаг к открытию того, как и кем был украден Лунный камень.

Пока полицейский инспектор раздумывал в одиночестве, меня позвали к мистеру Фрэнклину в библиотеку. К моему невыразимому удивлению, не успел я взяться за ручку двери, как она вдруг открылась изнутри и из комнаты вышла Розанна Спирман.

После того как библиотека была выметена и убрана утром, ни первой, ни второй служанке незачем было входить в эту комнату. Я остановил Розанну Спирман и тут же сделал ей выговор за нарушение домашней дисциплины.

– Что вам понадобилось в библиотеке в такую пору? – спросил я.

– Мистер Фрэнклин Блэк потерял кольцо наверху, – сказала Розанна, – и я ходила отдать его ему.

Щеки девушки пылали.

Я нашел мистера Фрэнклина пишущим за столом в библиотеке. Как только я вошел в комнату, он попросил у меня лошадей на станцию. Первый же звук его голоса открыл мне, что опять одержала верх его решительная сторона. Человек, подбитый ватой, исчез, и снова сидел человек железный.

– Вы едете в Лондон, сэр? – спросил я.

– Еду телеграфировать в Лондон, – ответил мистер Фрэнклин. – Я убедил тетушку, что нам должен помочь человек поумнее инспектора Сигрэва, и получил ее позволение послать телеграмму моему отцу. Он знает начальника полиции, а начальник может выбрать человека, способного разгадать тайну алмаза. Кстати, о тайнах, – прибавил мистер Фрэнклин, понизив голос, – я должен сказать вам два слова, прежде чем вы пойдете на конюшню. Но не говорите пока об этом никому. Или голова Розанны Спирман не совсем в порядке, или, боюсь, она знает о Лунном камне более, чем ей следует знать.

Не могу сказать наверное, чего причинили мне больше – испуга или огорчения – эти слова. Будь я помоложе, я бы признался в этом мистеру Фрэнклину. Но когда вы состаритесь, вы приобретете одну превосходную привычку: в тех случаях, когда в голове у вас не все ясно, помолчать.

– Она пришла сюда с кольцом, которое я обронил в своей спальне, – продолжал мистер Фрэнклин. – Я поблагодарил ее и ждал, разумеется, что она уйдет. Вместо этого она остановилась против моего стола и уставилась на меня самым странным образом – полуиспуганно и полуфамильярно, – я не мог разобрать. «Странное это дело насчет алмаза, сэр!» – сказала она вдруг неожиданно. Я ответил «да» и ждал, что будет дальше. Клянусь честью, Беттередж, мне кажется, она, должно быть, не в своем уме! Она говорит: «Алмаза-то ведь не найдут, сэр, не так ли? Нет, не найдут и того, кто его взял, – я поручусь за это». Она кивнула мне головой и улыбнулась. Прежде чем я успел спросить ее, что она хочет этим сказать, послышались ваши шаги за дверью. Она, верно, испугалась, что вы застанете ее здесь. Как бы то ни было, она изменилась в лице и ушла из комнаты. Что это может значить?

Я не мог решиться даже тогда рассказать ему историю этой девушки. Ведь это значило бы назвать ее воровкой. Кроме того, предположив даже, что я рассказал бы ему все откровенно, и допустив, что алмаз украла она, – причина, почему из всех людей на свете Розанна выбрала именно мистера Фрэнклина, чтобы открыть свою тайну, все равно осталась бы неразгаданной.

– Я не могу решиться обвинить эту бедную девушку только потому, что она ветрена и говорит очень странно, – продолжал мистер Фрэнклин. – А между тем, если она сказала инспектору то, что сказала мне, – как он ни глуп, я боюсь… – Он остановился, не досказав остального.

– Лучше всего будет, сэр, – ответил я, – если я передам об этом миледи при первом удобном случае. Миледи принимает дружеское участие в Розанне, и очень может быть, что эта девушка была только опрометчива и безрассудна. Когда в доме поднимается какая-нибудь кутерьма, сэр, служанки всегда любят смотреть на дело с мрачной стороны – это придает бедняжкам некоторый вес в их собственных глазах.

Такой взгляд на дело, кажется, очень облегчил мистера Фрэнклина; он сложил телеграмму и прекратил разговор. Отправляясь на конюшню, чтобы приказать заложить кабриолет, я заглянул в людскую, где люди обедали. Розанны Спирман не было между ними. Спросив о ней, я узнал, что она вдруг занемогла и пошла в свою комнату прилечь.

– Странно! Она казалась совсем здоровой, когда я недавно видел ее, – заметил я.

Пенелопа вышла вслед за мною.

– Батюшка, не говорите так при других, – сказала она, – вы этим только еще более вооружаете прислугу против Розанны. Бедняжка сокрушается от любви к мистеру Фрэнклину Блэку.

Это был уже другой взгляд на вещи. Если Пенелопа была права, это могло объяснить странные речи и поведение Розанны.

Я сам наблюдал, как запрягали пони. В адской сети тайн и неизвестностей, теперь окружавших нас, право, утешительно было глядеть, как пряжки и ремни понимали друг друга. Когда вы видите, как пони запрягают в оглобли, – это уже нечто, не подлежащее сомнению.

Подъезжая в кабриолете к парадной двери, я увидел не только мистера Фрэнклина, но и мистера Годфри и инспектора Сигрэва, ожидавших меня на лестнице.

Размышления инспектора, после того как ему не удалось найти алмаз в комнатах или в сундуках слуг, по-видимому, привели его к новому заключению. Все еще будучи убежден, что алмаз украден кем-то в доме, наш опытный чиновник был теперь такого мнения, что вор действовал заодно с индусами, и он предложил перенести следствие к фокусникам, во фризинголлскую тюрьму. Узнав об этом новом решении, мистер Фрэнклин вызвался отвезти инспектора обратно в город, откуда можно было телеграфировать в Лондон так же просто, как с нашей станции. Мистер Годфри, все так же упорно веривший Сигрэву и чрезвычайно желавший присутствовать при допросе индусов, просил позволения поехать с инспектором по Фризинголл. Один из полицейских должен был остаться в доме на случай какого-нибудь непредвиденного обстоятельства. Другой возвращался с инспектором в город. Таким образом, четыре места в кабриолете были заняты.

Прежде чем мистер Фрэнклин взялся за вожжи, он отвел меня в сторону на несколько шагов, чтобы никто не мог нас слышать.

– Я подожду посылать депешу в Лондон, – сказал он, – пока не увижу, что выйдет из допроса индусов. Я, собственно, убежден, что этот тупоголовый полицейский ровно ничего не понимает и просто старается выиграть время. Мысль, что кто-нибудь из слуг был в заговоре с индусами, по моему мнению, сущая нелепость. Наблюдайте-ка хорошенько в доме, Беттередж, до моего возвращения и постарайтесь выпытать что-нибудь от Розанны Спирман. Я не прошу у вас чего-нибудь унизительного для вашего достоинства или жестокого для девушки. Я только прошу вас пустить в ход всю вашу наблюдательность. Мы скроем все это от девушки, – но дело гораздо важнее, чем вы, может быть, предполагаете.

– Дело в двадцати тысячах фунтов, сэр, – сказал я, думая о ценности алмаза.

– Дело в том, чтобы успокоить Рэчел, – серьезно ответил мистер Фрэнклин. – Я очень беспокоюсь за нее.

Он вдруг отошел от меня, как будто желал прекратить дальнейший разговор. Мне показалось, я понял почему. Он побоялся, что выдаст мне тайну слов, сказанных ему мисс Рэчел.

Таким-то образом они уехали во Фризинголл.

За полчаса до обеда оба джентльмена воротились из Фризинголла, условившись с инспектором Сигрэвом, что он вернется к нам на следующий день. Они заезжали к мистеру Мертуэту, индийскому путешественнику, проживавшему близ города. По просьбе мистера Фрэнклина, путешественник очень любезно согласился служить переводчиком при допросе тех двух индусов, которые совершенно не знали английского языка. Допрос, подробный и тщательный, окончился ничем: не нашли ни малейшего повода подозревать фокусников в заговоре с кем-нибудь из наших слуг. Придя к этому заключению, мистер Фрэнклин послал в Лондон депешу; на том дело и остановилось до завтрашнего дня.

Но довольно об истории дня, последовавшего за днем рождения. Ни малейший свет не озарил тогда нас. Только дня через два туман как будто начал немножко рассеиваться.

Прошла ночь четверга, и ничего не случилось. В пятницу утром появились две новости.

Первая: приказчик булочника объявил, что он встретил Розанну Спирман накануне, под вечер, пробиравшуюся в густой вуали во Фризинголл, по тропинке, которая шла через болото. Странно, что кто-нибудь мог ошибиться в Розанне, плечо которой делало бедняжку слишком заметной, – но этот человек наверняка ошибался, потому что Розанна, как вам известно, весь четверг пролежала больная у себя наверху.

Вторую новость принес почтальон. Добрейший мистер Канди опять отпустил неудачную остроту, когда, уезжая под дождем, вечером в день рождения, сказал мне, что кожа доктора непромокаема. Кожа его промокла. Он простудился в ту же ночь и теперь лежал в горячке. По рассказам почтальона, он молол вздор в бреду так же бегло и безостановочно, как, бывало, врал в здравом рассудке. Мы все жалели маленького доктора, но мистер Фрэнклин сожалел о его болезни особенно, – из-за мисс Рэчел. Из слов, сказанных им миледи за завтраком, когда я присутствовал в комнате, можно было понять, что если неизвестность относительно Лунного камня не разрешится вскорости, то мисс Рэчел понадобится совет самого лучшего доктора, какого только мы сможем найти.

Вскоре после завтрака пришла телеграмма от мистера Блэка-старшего в ответ сыну. Депеша сообщала нам, что он напал (через своего приятеля, начальника полиции) именно на такого человека, который может нам помочь. Звали его сыщик Кафф, а приезда его из Лондона можно было ожидать с утренним поездом.

Прочитав имя нового полицейского чиновника, мистер Фрэнклин вздрогнул. Кажется, он слышал разные любопытные анекдоты о сыщике Каффе от стряпчего своего отца во время своего пребывания в Лондоне.

– Я начинаю надеяться, что мы скоро увидим конец нашим беспокойствам, – сказал он. – Если половина рассказов, слышанных мною, справедлива, то в Англии никто не может сравниться с сыщиком Каффом, когда дело идет о том, чтобы раскрыть тайну.

Мы все пришли в волнение и в нетерпение, когда приблизилось время появления этого знаменитого и талантливого человека. Инспектор Сигрэв, возвратившийся к нам в назначенное время и узнавший, что ожидают лондонского сыщика, тотчас заперся в отдельной комнате и взял перо, чернила и бумагу, чтобы написать отчет, который, без сомнения, потребуют от него. Мне хотелось самому встретить на станции сыщика. Но о карете и лошадях миледи нечего было и думать даже для сыщика Каффа, а кабриолет был нужен для мистера Годфри. Он глубоко сожалел, что вынужден оставить свою тетку в такое тревожное время, и любезно отложил час отъезда до последнего поезда, чтобы узнать об этом деле мнение искусного лондонского сыщика. Но в пятницу вечером он непременно должен был быть в Лондоне, потому что дамский комитет ввиду каких-то серьезных затруднений нуждался в его советах в субботу утром.

Приближалось время приезда сыщика, и я вышел к воротам ожидать его.

Когда я стоял у домика привратника, со станции подъехала извозчичья карета, и из нее вышел седоватый пожилой человек, до того худой, что, казалось, у него нет ни одной унции мяса на костях. Одет он был в приличное черное платье, с белым галстуком на шее. Лицо его было остро, как топор, а кожа такая желтая, сухая и поблекшая, как осенний лист. В его стальных светло-серых глазах появлялось весьма неутешительное выражение, когда они встречались с вашими глазами, – словно они ожидали от вас более того, что вы сами могли ожидать от себя.

Походка его была медленная, голос меланхолический; длинные сухощавые пальцы были крючковаты, как когти. Он походил на пастора, на подрядчика похоронного бюро, – на кого угодно, только не на того, кем он был. Большей противоположности инспектору Сигрэву, нежели сыщик Кафф, и полицейского менее успокоительной наружности (для встревоженной семьи), сколько бы ни искали, вы не могли бы найти.

– Это дом леди Вериндер? – спросил он.

– Точно так, сэр.

– Я сыщик Кафф.

– Пожалуйте сюда.

По дороге к дому я упомянул о моем имени и положении в семействе, чтобы дать ему возможность говорить о деле, которое поручила мне миледи. Однако он ни слова не сказал о деле. Он восхищался местоположением, заметил, что морской воздух очень резок и свеж. Я удивился про себя, чем это знаменитый сыщик Кафф заслужил свою репутацию. Мы дошли до дома, подобно двум незнакомым собакам, первый раз в жизни посаженным вместе на одну цепь.

Спросив о миледи и услышав, что она в оранжерее, мы обошли сад позади дома и послали слуг доложить ей. Пока мы ждали, сыщик Кафф разглядел сквозь арку, увитую плющом, наш питомник роз и прямо вошел туда, в первый раз выказав нечто похожее на интерес. К удивлению садовника и к моему негодованию, этот знаменитый полицейский оказался кладезем учености в пустячном искусстве разведения роз.

Хорош же был человек, который должен отыскать алмаз мисс Рэчел и узнать вора, укравшего его!

– Вы, кажется, любите розы, сэр? – заметил я.

– Не имею времени любить что-нибудь, – ответил сыщик Кафф. – Но когда у меня есть свободная минутка, я всегда посвящаю ее розам, мистер Беттередж. Я начал жизнь среди них, в питомнике моего отца, и кончу жизнь среди них, если смогу. Да. В один прекрасный день (с Божьей помощью) я перестану ловить воров и попробую ухаживать за розами. Между моими клумбами, господин садовник, будут травяные дорожки!

По-видимому, сыщика неприятно поразили наши дорожки, посыпанные песком.

– Для человека вашей профессии, сэр, это довольно странный вкус, – решился я заметить.

– Если вы посмотрите вокруг себя (а это делают немногие), – сказал сыщик Кафф, – вы увидите, что вкус человека по большей части совершенно не согласуется с его занятиями. Покажите мне две вещи, более противоположные, чем роза и вор, и я тотчас же изменю мой вкус, если еще не поздно в мои лета. Вы не находите, что дамасская роза – красивый фон почти для всех более нежных сортов, господин садовник? А, я так и думал. Вот идет дама. Это леди Вериндер?

Он увидел ее прежде, чем заметили ее я или садовник, хотя мы знали, в какую сторону смотреть, а он нет. Я начал его считать гораздо наблюдательнее, чем он показался мне с первого взгляда.

Наружность сыщика, или дело, по которому он приехал, или то и другое – как будто несколько смутили миледи. Первый раз в жизни заметил я, что она не нашлась, что сказать постороннему. Сыщик Кафф тотчас же вывел ее из затруднения. Он спросил, не поручали ли уже кому-нибудь дело о краже, прежде чем мы послали за ним, и, услыхав, что был приглашен другой человек, который и теперь еще находится в доме, просил позволения прежде всего переговорить с ним. Миледи пошла к дому. Прежде чем инспектор последовал за нею, он облегчил свою душу насчет посыпанных песком дорожек прощальным словом садовнику.

– Уговорите миледи оставить дорожки заросшими травой, – сказал он, бросив кислый взгляд на песок.

Почему инспектор Сигрэв сделался гораздо ниже ростом, когда его представили Каффу, я не берусь объяснить. Я могу только упомянуть этот факт. Они удалились вместе и очень долго сидели запершись и не впуская к себе никого. Когда они вышли, инспектор был взволнован, а сыщик зевал.

– Мистер Кафф желает посмотреть гостиную мисс Вериндер, – сказал Сигрэв, обращаясь ко мне чрезвычайно торжественно и с большим воодушевлением. – Он, может быть, вздумает сделать несколько вопросов. Пожалуйста, проводите его.

Пока мною распоряжались таким образом, я взглянул на знаменитого Каффа. Знаменитый Кафф в свою очередь смотрел на инспектора с тем спокойным ожиданием, которое я уже заметил.

Я повел их наверх. Сыщик внимательно осмотрел индийский шкафчик и обошел вокруг всего «будуара», задавая вопросы (лишь изредка инспектору и постоянно мне), цель которых, я полагаю, была непонятна для нас обоих в равной мере. Он дошел, наконец, до двери и очутился лицом к лицу с известной нам разрисовкой. Он положил свой сухой палец на небольшое пятнышко под замком, которое инспектор Сигрэв уже приметил, когда выговаривал служанкам, толпившимся в комнате.

– Какая жалость! – сказал сыщик Кафф. – Как это случилось?

Он задал вопрос мне. Я ответил, что служанки столпились в этой комнате накануне утром и что эту беду наделали их юбки.

– Инспектор Сигрэв приказал им выйти, сэр, – прибавил я, – чтобы они не наделали еще больших бед.

– Правда, – сказал инспектор своим военным тоном, – я велел им убраться вон. Это сделали юбки, мистер Кафф, это сделали юбки.

– Вы приметили, чьи юбки это сделали? – спросил сыщик Кафф, все еще обращаясь не к своему собрату по службе, а ко мне.

– Нет, сэр.

Тогда он обратился к инспектору Сигрэву и спросил:

– Вы это заметили, я полагаю?

Инспектор, казалось, был застигнут врасплох, но поспешил оправиться.

– Я не могу обременять свою память, – сказал он, – это пустяки, сущие пустяки.

Сыщик Кафф посмотрел на Сигрэва, как смотрел на дорожки, посыпанные песком в питомнике роз, и со своей обычной меланхолией в первый раз дал нам урок, показавший его способности.

– На прошлой неделе я производил одно секретное следствие, господин инспектор, – сказал он. – На одном конце следствия было убийство, а на другом чернильное пятно на скатерти, которого никто не мог объяснить. Во всех моих странствованиях по грязным закоулкам этого грязного света я еще не встречался с тем, что можно назвать пустяками. Прежде чем мы сделаем еще шаг в этом деле, мы должны увидеть юбку, которая сделала это пятно, и должны узнать наверно, когда высохла эта краска.

Инспектор, довольно угрюмо приняв это замечание, спросил, надо ли позвать женщин. Сыщик Кафф, подумав с минуту, вздохнул и покачал головой.

– Нет, мы прежде займемся краской. Вопрос о краске потребует двух слов, «да» или «нет», – это недолго. Вопрос о женской юбке длинен. В котором часу служанки были в этой комнате вчера утром? В одиннадцать часов? Знает ли кто-нибудь в доме, суха была краска в одиннадцать часов утра?

– Племянник миледи, мистер Фрэнклин Блэк, знает, – сказал я.

– Он здесь?

Мистер Фрэнклин был очень близко, ожидая удобного случая быть представленным знаменитому Каффу. Через полминуты он был уже в комнате и давал следующее показание:

– Эту дверь рисовала мисс Вериндер под моим наблюдением, с моей помощью и составом моего изобретения. Этот состав высыхает, с какими бы красками ни употребили его, через двенадцать часов.

– Вы помните, сэр, когда было закончено то место, на котором теперь пятно? – спросил сыщик.

– Помню очень хорошо, – ответил мистер Фрэнклин. – Это место было окончено последним. Нам надо было кончить к прошлой среде, и я сам закончил его к трем часам пополудни или вскоре после этого.

– Сегодня пятница, – сказал сыщик Кафф, обращаясь к инспектору Сигрэву. – Вернемся назад, сэр. В три часа в среду это место было окончено. Состав должен был высохнуть через двенадцать часов, то есть к трем часам утра в четверг. Вы производили здесь следствие в одиннадцать часов утра. Вычтите три из одиннадцати, и останется восемь. Эта краска была суха уже восемь часов, господин инспектор, когда вы предположили, что женские юбки запачкали дверь.

Первый жесткий удар для мистера Сигрэва! Если бы он не заподозрил бедную Пенелопу, я пожалел бы его.

Решив вопрос о краске, сыщик Кафф с этой минуты словно забыл о своем товарище по профессии и стал обращаться к мистеру Фрэнклину, как к более надежному помощнику.

– Вы дали нам ключ к тайне, сэр, – сказал он.

Не успели эти слова сорваться у него с губ, как дверь спальни распахнулась и мисс Рэчел неожиданно появилась перед нами. Она заговорила с сыщиком, словно не замечая или не обращая внимания на то, что он был ей совершенно незнаком.

– Вы сказали, – спросила она, указывая на мистера Фрэнклина, – что именно он дал вам ключ к тайне?

– Это мисс Вериндер, – шепнул я сыщику.

– Очень возможно, что именно этот джентльмен, мисс, – проговорил сыщик, внимательно изучая лицо моей барышни своими стальными серыми глазами, – дал нам в руки ключ.

Мгновенно она повернулась и сделала попытку взглянуть на мистера Фрэнклина. Я говорю «сделала попытку», потому что она тотчас же опять отвернулась, прежде чем глаза их встретились. Ее мысли, по-видимому, были чем-то странно встревожены. Она покраснела, потом опять побледнела. Вместе с бледностью на ее лице появилось новое выражение – выражение, испугавшее меня.

– Ответив на ваш вопрос, мисс, – сказал сыщик, – я прошу у вас позволения в свою очередь задать вам вопрос. Здесь, на вашей двери, есть пятно. Известно ли вам, когда оно было сделано или кто его сделал?

Вместо того чтобы ответить ему, мисс Рэчел продолжала говорить свое, как если бы сыщик ни о чем не спросил ее или она ничего не слышала:

– Вы новый полицейский офицер?

– Я сыщик Кафф, мисс, из следственной полиции.

– Как вы думаете, стоит ли вам выслушать совет молодой девушки?

– Очень буду рад выслушать его, мисс.

– Так исполняйте вашу обязанность сами и не позволяйте мистеру Фрэнклину Блэку помогать вам!

Она сказала эти слова с таким озлоблением и с такой яростью, с таким необыкновенным взрывом недоброжелательства к мистеру Фрэнклину в голосе и в выражении лица, что, хотя я знал ее с младенчества, хотя я любил и уважал ее больше всех после миледи, мне сделалось стыдно за мисс Рэчел первый раз в моей жизни.

Сыщик Кафф не отрывал от ее лица своего неподвижного взгляда.

– Благодарю вас, мисс, – сказал он, – не знаете ли вы чего-нибудь об этом пятне? Не сделали ли вы его нечаянно сами?

– Я ничего не знаю об этом пятне. – С этим ответом она отвернулась от нас и опять заперлась в своей спальне.

На этот раз и я услышал, как услышала прежде Пенелопа, что она зарыдала, лишь только осталась одна. Я не мог решиться взглянуть на сыщика и взглянул на мистера Фрэнклина, который стоял ближе всех ко мне. Он казался еще более огорченным, нежели я, тем, что случилось.

– Я говорил вам, что встревожен за нее, – шепнул он. – Теперь вы понимаете почему?

– Мисс Вериндер, кажется, не в духе по случаю пропажи ее алмаза, – заметил сыщик, – это вещь ценная… Весьма естественно.

Извинение, которое я придумал за нее вчера (когда она забылась при инспекторе Сигрэве), сделал за нее сегодня человек, не принимавший в ней такого участия, как я, потому что он был посторонним ей человеком. Холодная дрожь пробежала по мне, почему – я тогда не знал; думаю, что в ту минуту у меня, должно быть, мелькнуло первое подозрение о новой мысли (и мысли ужасной), которая появилась у сыщика Каффа, – лишь на основании того, что он усмотрел в мисс Рэчел и услышал от нее при этом их первом свидании.

– Язык молодых девиц имеет свои особенности, сэр, – продолжал сыщик, обращаясь к мистеру Фрэнклину. – Забудем о том, что произошло, и приступим прямо к делу. Благодаря вам мы знаем, когда краска высохла. Теперь остается узнать, когда в последний раз эту дверь видели без пятна. У вас по крайней мере есть голова на плечах, и вы понимаете, о чем я говорю.

Мистер Фрэнклин постарался успокоиться и с усилием оторвал свои мысли от мисс Рэчел.

– Кажется, я понимаю. Чем более мы ограничим вопрос о времени, тем более мы ограничим поле розысков.

– Именно так, сэр, – ответил сыщик. – Вы смотрели на вашу работу в среду, после того как кончили ее?

Мистер Фрэнклин покачал головой и ответил:

– Не помню.

– А вы? – обратился сыщик Кафф ко мне.

– И я также не могу сказать, сэр.

– Кто был последний в этой комнате вечером в среду?

– Я полагаю, мисс Рэчел, сэр.

– Или, может быть, ваша дочь, Беттередж, – вмешался мистер Фрэнклин.

Он обернулся к мистеру Каффу и объяснил, что моя дочь была горничной мисс Вериндер.

– Мистер Беттередж, попросите вашу дочь сюда. Постойте, – сказал сыщик, отводя меня к окну, где нас никто не мог услышать. – Сигрэв, – продолжал он шепотом, – дал мне подробный отчет о том, как он вел дело. Между прочим, он, по своему собственному признанию, рассердил всех слуг, а для меня очень важно помириться с ними. Кланяйтесь от меня вашей дочери и всем остальным и скажите им, что, во-первых, я не имею еще доказательств перед глазами, что алмаз был украден; я только знаю, что алмаз пропал. И во-вторых: обращение мое к служащим заключается просто в том, чтобы просить их помочь мне.

Зная, какое действие произвело на женскую прислугу запрещение, наложенное инспектором Сигрэвом на их комнаты, я поспешил спросить:

– Могу ли я, мистер Кафф, сказать женщинам еще третье? Могу ли я им сообщить, что вы приказали им кланяться и сказать, что они свободно могут бегать по лестницам взад и вперед и заглядывать в свои комнаты, когда это им вздумается?

– Можете, – сказал сыщик.

– Это их всех тотчас смягчит, сэр, – заметил я, – начиная с кухарки и кончая судомойкой.

– Ступайте же и сделайте это немедленно, мистер Беттередж.

Я сделал это менее чем в пять минут. Было только одно затруднение, когда я дошел до спален. Мне, как главе слуг, понадобилось употребить всю свою власть, чтобы удержать всю женскую прислугу от попытки влететь наверх вслед за мной и Пенелопой в качестве добровольных свидетельниц, горячо желавших помочь сыщику Каффу.

Сыщику, по-видимому, понравилась Пенелопа. Он стал несколько менее сух, и на лице его появилось точно такое же выражение, какое было в то время, когда он приметил белую мускатную розу в цветнике. Вот показание моей дочери, взятое с нее сыщиком. Она дала его, мне кажется, очень мило, но ведь она вся в меня! В ней ничего нет материнского; слава богу, в ней ничего нет материнского!

Пенелопа показала, что ее весьма заинтересовала разрисовка двери и что она помогала смешивать краски; она приметила место под замком, потому что его раскрашивали последним; видела его несколько часов спустя без пятна; оставила его в двенадцать часов ночи без пятна. Простившись со своей барышней в этот час в ее спальне, она слышала, как часы пробили в «будуаре»; она держалась в это время за ручку разрисованной двери; знала, что краска сыра (так как помогала смешивать краски, как было выше сказано); особенно старалась поэтому не дотрагиваться до двери; могла присягнуть, что подобрала подол платья и что тогда не было на краске пятна; не могла присягнуть, что ее платье случайно не коснулось двери, когда она выходила; помнила, какое платье было на ней, потому что оно было новое, подарок мисс Рэчел; отец ее тоже помнил и тоже мог это подтвердить; он подтвердил это и сам принес платье, бывшее на ней в тот вечер; юбку понадобилось рассматривать долго, ввиду обширности ее размеров, и ни одного пятнышка на ней нигде не оказалось.

Потом сыщик стал расспрашивать меня, нет ли у нас в доме больших собак, которые могли бы вбежать в комнату и размазать краску своим хвостом. Услышав, что это было невозможно, он послал за увеличительным стеклом и попробовал разглядеть пятно с его помощью. На краске не виднелось следа человеческой руки. Все видимые признаки показывали, что краска была размазана чьим-то платьем. Тот, на ком было это платье, судя по показаниям Пенелопы и мистера Фрэнклина, чтобы сделать это пятно, должен был находиться в комнате между полуночью и тремя часами утра в четверг.

Доведя следствие до этого пункта, сыщик Кафф вспомнил, что в комнате еще находится инспектор Сигрэв, и, в назидание своему товарищу по службе, сделал следующий вывод из произведенного им следствия.

– Эти ваши пустяки, господин инспектор, – сказал он, указывая на пятно, – сделались довольно важными после того, как вы видели их в последний раз. В том положении, в каком находится теперь следствие, это пятно должно привести к трем открытиям. Следует, во-первых, узнать, есть ли в этом доме одежда, запачканная такою краской. Во-вторых, выяснить, кому эта одежда принадлежит. В-третьих, добиться объяснений от этой особы: почему она была в этой комнате и как сделала это пятно между полуночью и тремя часами утра? Если эта особа не сможет дать удовлетворительного объяснения, то вам незачем искать далеко руку, похитившую алмаз. Я сделаю это сам, с вашего позволения, и вас не стану больше отрывать от ваших городских занятий. Я вижу, что у вас здесь есть один из ваших подчиненных. Оставьте его мне на всякий случай и позвольте мне пожелать вам доброго утра.

Уважение инспектора Сигрэва к сыщику было велико, но уважение его к себе самому было еще больше. Метко задетый знаменитым Каффом, он отразил удар не менее ловко.

– До сих пор я воздерживался от высказывания своего мнения, – сказал инспектор все тем же нисколько не изменившимся воинственным тоном. – Теперь мне остается заметить, оставляя следствие в ваших руках, что из мухи очень легко сделать слона. Прощайте!

– Легко также совсем не заметить мухи тем людям, которые слишком высоко задирают голову.

Ответив на комплимент своего собрата в таких выражениях, сыщик Кафф отвернулся от него и отошел к окну.

Мистер Фрэнклин и я ждали, что будет дальше. Сыщик стоял, засунув руки в карманы, глядел в окно и тихо насвистывал про себя мотив «Последняя летняя роза».

Позднее я заметил, что только этот свист выдавал работу его мысли, шаг за шагом продвигавшейся к цели. «Последняя летняя роза», очевидно, помогала ему и ободряла его. Вероятно, она чем-нибудь соответствовала его характеру, напоминая ему, видите ли, о любимых розах; и насвистывал он эту песенку на самый заунывный мотив.

Постояв у окна минуты две, сыщик дошел до середины комнаты и остановился в глубокой задумчивости, устремив взгляд на спальню мисс Рэчел. Через несколько мгновений он опомнился, кивнул головой, как бы говоря: «Так будет лучше!» – и, обратясь ко мне, изъявил желание поговорить десять минут с моей госпожой, как только миледи это будет возможно.