Устав соколиной охоты Успенский Михаил

Глава 6

Город Москва – большой город, от этого в нем много народу. Так этого народу много, что немудрено затеряться человечишке и пропасть на вечные века. И никто не спросит, кто таков был – Фома либо Ерема.

Но вот появились на Москве двое, что смутили покой и торговых людей, и лиходеев.

Приехали, сказывают, с Тобола-реки, продали, сказывают, беззаконно сто возов мягкой рухляди, денег имеют бессчетно и за все платят любекскими ефимками без государевой печати, и таможенные головы их не трогают, потому подкуплены, и те двое собираются купить каменный дом и лавку и учать торговлю скобяным товаром, а пока ходят и прицениваются, а у каждого пудовая зепь ефимков под кафтаном…

Московские шиши-де пробовали всяко до тех ефимков добраться, да без пользы. Те же торговые люди, братья Хитровановы, Нил и Мина, ходят в больших бородах, на глазах же имеют заморские зеленые стекла, чтобы смотреть хозяйским глазом, нельзя ли произвести какого-нибудь обману, часто сидят в кружалах и со срамными девками веселятся гораздо. Неделя как появились, а уж прогремели на весь город превеликим богатством и кабацкими бесчинствами, а будучи за бесчинства уводимы стрельцами, всякий раз возвращались для себя безвредно и бесчинствовали пуще. Умные знающие люди сказывали, что это не купцы, а ведомые воры Ивашка и Федька, братья Щур; кто говорил, что не братья Щур, но беси-поджигатели, поскольку объявились сразу после пожара, и деньги их сатанинские, и что беси те хотят за серебрецо свое сатанинское скупить всех московских жителей души, вкупе с государем и патриархом, да и запалить столицу снова, на этот раз целиком и до основания. Гулящая Дарьица-Егоза клялась и божилась, что Мина Хитрованов весь покрыт шерстью и иногда пахнет серой, а у Нила Хитрованова на груди висит знак турецкого Магмета – месячный серп и звезда. Тогда же стали поговаривать, что в вышнем дому народился Антихрист, а как народился, сразу прочитал «Верую» навыворот, и, когда войдет Антихрист в силу, всех обратит в свою заморскую ересь, сиречь лютеранство, зачнет строить на гнилой болотине град, будет ту болотину мостить и гатить мужиками и заместо свай забивать мужиков же. А купцы Хитровановы того Антихриста как бы предтечи, вроде Крестителя, только наоборот.

Главным доказательством нелюдской сущности братьев являлось количество поглощаемых ими напитков, которые, как видно, лились через их глотки да прямо в геенну, где огнь не угасает.

…Но сегодня стрелецкий напиток, видно, достал-таки братьев богатеньких: Мина то и дело долбил стол носом, а Нил кричал петухом и грозил устроить новое Смутное время.

– И смущу! – кричал он. – И смущу! И Яна-Казимира посажу!

Когда Нил кричал такие прелестные речи, гунка и теребень кабацкая затыкала уши, чтобы не попасть на спрос. Одна только Дарьица-Егоза не теряла присутствия духа и знай подливала ухажерам своим. Гунка и теребень кабацкая видела, как Дарьица доставала из-за пазухи склянку и сыпала в вино муку не муку, только вино шипело и булькало, но братьям и это было нипочем: поливали пуще прежнего, кидали деньги песельникам и гудошникам.

Наконец торговые люди утомились пить и гулять и собрались на покой. Дарьица увела их в дальние комнаты и уложила, как дерюжку, в уголок.

В питейное же помещение тем временем проскользнул невысокий молодец в красных сапожках, ладный лицом и статью.

– Все, – сказала ему Дарьица. – Уже можно.

Молодец ухмыльнулся и последовал за ней.

– Как войдешь – в углу, – учила Дарьица. – Пьяне вина оба.

Молодец прошел в комнату и задул светец. Потом вытащил гирьку на цепочке и примерился…

…Очнулся молодец, спутанный ремнями по рукам и ногам. Братья Хитровановы тем временем отрывали свои жаркие бороды, снимали с глаз зеленые стекла, вытаскивали подушки, что носили для толщины, а еще вынимали из-за кафтанов большие кожаные фляги, в кои сливали якобы выпитое.

Молодец скрипнул зубами.

– Поскрипи, поскрипи, – сказал высокий купец. – Так ли еще на дыбе косточки скрипеть будут?

Молодец стал лаять своих пленителей. Тогда маленький, Мина Хитрованов, попинал его малость и заставил замолчать.

– Что, Ивашка, охота на дыбу?

Достигли-таки своего соколы-то наши! Выискали они след Ивана Щура и прикинулись богатыми да беспечными купчишками. Правда, на это ушли почти все деньги, выданные государем. Зато битые спины уже начали подживать.

– Ваша взяла, – сказал наконец Иван.

– Знамо дело, не твоя, – ответил Мымрин. – Мы – люди государевы, а ты кто? Шиш, висельник…

– Отпустите – заплачу, сколько скажете. Жалованье-то, поди, не ахти какое?

– Эх, Иван, это ты Никишке Дурному, покойнику, рассказывай про клады, а нам нечего. Вот сдадим тебя сейчас кату Ефимке – и прости-прощай. Многонько ты нам кровушки попортил, ворина.

Иван Щур тоже припомнил кое-что и засмеялся.

– Клад-то лежит, – сказал он. – Только вам его без меня не взять…

– Эва, – сказал Мымрин. – А что же ты сам его не взял? Ведь сколько на Москве ошиваешься?

– Клад заговоренный…

– Разговорим, – пообещал Василий. – И тебя, вора, разговорим. Мы ведь тебя Ефимке сдавать не будем, мы хуже всякого Ефимки спросим, правда, Авдей?

– Ясно, – сказал Авдей. – Что Ефимка? Кат и кат. А вот мы…

Авдей оглядел комнату: что бы показать вору? Потом взял и руками своими огромными разломал стол на куски. Словно пряник.

– Тебе бы не в ярыгах ходить, – сказал Щур с уважением. – Тебе бы на дорожку прямоезжую, купца проверять…

– Слушай, вор, – сказал Мымрин. – Нынче же при нас клад откроешь – и ступай на все четыре стороны. А нет – по жилочкам растаскаем!

– Растаскаем, растаскаем, – подтвердил Авдей.

– Не ухватишь клад-то, – сказал Щур с огорчением. – Больно давно зарыт. Ране там пустырь был, а теперь…

– Что теперь?

– Вот придем, увидите что. Одному никак не справиться. Несподручно и зело противно…

Василий Мымрин взял нож и перерезал вору ремни на ногах. Черным ходом все вышли на улицу. Какое уже утро соколам приходилось встречать при исполнении служебных обязанностей!

Но сегодня все должно было кончиться. «Вор-ызменник», писатель подметных писем шел грустный, все глядел по сторонам – не подойдет ли какая помощь. Помощи не было.

– Вон, усадьбу видите? – спросил Иван Щур и показал головой где.

Тут за спиной послышалось:

– Здравствуй, Васенька!

Мымрин обернулся. Сзади подходили трое из Посольского приказа во главе с Мясевым-младшим.

– И ты, Авдюша, здорово! – сказали из-за угла. Оттуда вышли еще четверо, молодые да ражие.

Дело в том, что между Приказом тайных дел и Посольским приказом имелась давняя вражда. Когда какое-нибудь посольство отправлялось в Туретчину, или в Свейскую землю, или к иным немцам, к нему всегда приставлялся тайноделоприказчик для присмотру. Приставленный должен был следить, чтобы послы не творили тайных сговоров, не бесчестили государя, не тратили зря денег и не шлялись по заморским кабакам, не прельщались ересью, не перенимали тамошних повадок и не пытались, не дай Бог, бежать. Главы приказов, дьяки, тоже были между собой на ножах, что и говорить про молодежь. Вот и сейчас молодые посольские люди шли из кружала, и очень им было охота переведаться с вековечными ворогами.

– Давно тебя, Вася, не видно, – говорил меж тем Мясев-младший. – И где это, думаю, Вася, скучно без него…

Остальные окружали. Авдей держал пленника за ремешок и беспомощно озирался.

– Отыди, – сказал Мымрин. – По государеву делу идем.

– Знаем ваши дела, – сказал Мясев. – И Авдей, чугунная головушка, тут? Мало прошлый год в Яузе поплавал? Можем еще искупать. А то, поди, с того разу и не мылся?

Посольские подьячие очень обидно засмеялись. Но Мымрин хотел убежать рукобитья.

– На, опохмелись сходи, – ласково сказал он и протянул Мясеву несколько денег. Мясев озлился и смахнул деньги в пыль.

– Я не подзаборник какой – деньги брать, – сказал он. – Это вы с Авдюшкой на соборном крыльце найдены, подкидыши без роду без племени, вам собаки головы нанюхали…

Иван Щур заметно веселился.

– Кошка вас выкормила, – продолжал глумиться Мясев. – А от морозу в теплом назьме спасались…

Авдей не сдюжил. Отпустил ремешок, сжал кулачищи, возопил: «Растопчу, агаряны!» – и кинулся на оскорбителя. Иван же Щур боднул Ваську в живот, поверг еще кого-то, юркнул за угол и был таков.

На несчастье посольских, рядом не случилось реки Яузы, куда можно было бы спустить Авдея. Он разом зашиб Мясева, потом еще двоих. Васька с земли ухватил кого-то за ноги и уронил. Кто-то вывернул жердь из плетня. Авдей жердь отобрал и жердью той побил всех. Двое посольских подхватили Мясева и побежали, остальные за ними, давясь соромом.

– Ну, я им дал, агарянам! – сказал Петраго-Соловаго. – До Пасхи теперь не наладятся, а Пасха нынче поздняя…

Он никак не мог успокоиться, колотил кулаком в заборы, круша их, и ликовал.

– Дурак, – заплакал Васька. – Вор-то ушел!

Авдей осел под забор. Москва просыпалась. Как-никак, третий Рим. И много от этого в нем народу – поди сыщи…

Глава 7

Авдей Петраго-Соловаго тоже был когда-то ребеночком. У него тоже была нянюшка-мамушка, кормилица, которая в Авдее не чаяла души. Звали ее Вахрамевна, была она стара и хорошо помнила ляшское лихо и трех самозванцев. Жила она в Китай-городе в небольшенькой избенке. Промышляла лечением и заговариванием зубов. Травы собирала. Давно бы попасть старухе на спрос за свое ремесло, кабы не было в приказе тайных дел заступника Авдюши. За это Вахрамевна любила его еще пуще. Соколы иногда залетали к ней за приворотным зельем или алтыном на похмелье.

…Ныне соколы пластом лежали на рогожке и болели. Вчера с горя они прогуляли остатки казенных денег и совсем распростились со свободой. Авдей плакал и рассказывал кормилице государственные тайны. Мымрин хотел остановить его, но не мог: от хмеля рот не открывался. Мымрин пихал в Авдея кулачком. Авдей не слышал и продолжал разглашать. Вахрамевна внимала, воздыхала, всхлипывала и кивала головой. В особо страшных местах крестилась двумя персты.

Проснулись к вечеру следующего дня. Василий открыл глаз и забоялся. Жить вообще страшно, а с похмелья тем более. Авдей уже сидел за столом, потихоньку лечился. Вахрамевна жалела питомца, гладила по рыжей голове.

Мымрин вспомнил, что упустили Щура, и застонал. Авдей поглядел на него, как на чужого. Вахрамевна приподняла голову Мымрина и налила туда браги. Стало полегче. Вахрамевна летала по избе, будто молоденькая, гремела печной заслонкой и чугунками.

– Пропали головушки наши, – мрачно вещал временами Авдей. Мымрин молчал. Боялся, что Авдей закричит: «У-у-умной!» – и полезет бить.

– Ништо, – утешила вдруг Вахрамевна. – Да не преклонишься игемонам и проконсулам…

Она утешала соколов, равняла с кедрами ливанскими, Авдея отождествляла с Самсоном, Василия же – с царем Соломоном, но легче от этого не становилось.

– Баньку я натопила, – сказала Вахрамевна. – Попарьте косточки, а я тем временем схожу куда-то.

– А ты, Вахрамевна, размыкаешь наше горюшко? – с детской надеждой спросил Авдей.

Вахрамевна пообещала размыкать и ушла. Соколы горестно пошли в баню; жестоко посекли друг друга вениками, а когда вернулись, в избе под иконами сидел благостного вида старец в белой рубахе, в портах и босиком. Старец благословил соколов двоеперстием.

– Кланяйтесь старцу, бесстыжие! – указала откуда-то Вахрамевна. Соколы пали на пол и поползли на старца. Старец подтянул босые ноги на лавку. Потом велел встать.

– Горе ваше мне ведомо, – сказал он тоненько. – Се враг вас мутит. Се аггелы его, Асмодей и Сатанаил, лютуют.

– Как же взять его, вражину, отче?

– А руками, – посоветовал старец. – Вор сей, муж кровей и изверг естества, прельщал вас, мамонил кладами, а о кладе духовном забыть понуждал, от древлей веры отвращал, ввергал в Никонову ересь, запрещал стезю во Горний Ерусалим…

Василий сообразил, что перед ним сам еретик ведомый, что ему, еретику, надо бы на дыбу, да что поделать – сейчас, кажется, от бесов бы помощь принял.

Старец взял со стола миску и посыпал им головы сарачинским пшеном. Петраго-Соловаго заерзал, Мымрин ткнул его в бок. Старец меж тем достал из-за икон толстую книгу, долго листал, а потом велел соколам петь за ним вслед. Соколы засмущались петь еретические кафизмы, но Вахрамевна цыкнула на них, и они нишкнули.

Так вчетвером они спели такой вот псалом:

И еще много чего пели соколы вслед за старцем. Потом все утомились и охрипли. Старец встал и начал кружиться по горнице, взметая воздух белыми портами и приговаривая непонятные слова. Соколы стояли на коленях и едва успевали поворачивать головы за шустрым старцем. Вахрамевна сидела в уголку и любовалась праведником, подперев щеку пальчиком.

– Ух, ух, – приговаривал старец. Потом вскочил на стол и ловко запрыгал между посудинами. Со стола поманил соколов корявым перстом к себе.

Соколы тоже впали в просветление, ухали вслед за старцем. И хорошо им стало, и легко.

– За тремя лесами, за пятью волоками, за семью мстёрами, девятью озерами, за сельцом, за дворцом, меж двумя ложками источник дивен. Ступайте омойтесь. Подойдет муж телом дороден на сатанинскую потеху, Бейте того мужа даже до смерти, кровь отворите, где антихристова кровь прольется, вырастет богун-трава, на богун-траве – жар-цвет… Сейчас прямо и ступайте.

– Это куда, отче? – спросил Мымрин. – На кой нам жар-цвет?

– Жар-цвет клад укажет, лихо избудет. А идти вам за город, в Калинкин ложок, на Телятину речку. Узрите заводь, схоронитесь и терпите до утра, утром он и объявится.

Старец полез за образа, достал оттуда пистолю и протянул Мымрину. Мымрин испугался оружия и замотал головой.

– Воорузись на антихриста, – уговаривал старец. – А пульку я святить буду…

Старец долго-долго святил пулю, прыскал на нее слюнями и вырезал крестики. Потом подал пистолю Авдею, покружился по комнате и сгинул.

– Куда он, Вахрамевна? – удивился Авдей.

– Известно куда, голубь: во Горний Ерусалим.

Мымрин старцу не верил. Что за старец такой? Зачем это идти неведомо куда, стрелять в кого-то? Это баловство.

– Баловство это, Авдей, – сказал он напарнику.

– Молчай, умной! – озлился Петраго-Соловаго. – Может, ты что надумаешь? Головы надо спасать. И души, – добавил он, подумав. – Жар-цвет нам и клад откроет, и вора объявит.

– Нет никакого жар-цвета, – застонал Мымрин.

– Окстись, поганец! – зашумела и Вахрамевна. – Старцу верить надо! Он чудесен, старец тот! Он стены узилища своего разомкнул молитвой и ушел беззаказно! Старец древлей верой силен. Бога на меня еще молить будете, что привела к вам Мелентия-праведника…

– Господи Боже, – снова запричитал Мымрин. – Это же ведомый еретический старец, что у патриарха полбороды вырвал! Совсем пропали наши головы!

И заплакал горько.

Глава 8

Туман уж начало помаленьку растаскивать ветром: появлялись из белой мути кусты, деревья, малая речушка. День собирался быть ясным. Вдоль речки двигались конные, один за другим. Все были одеты в одинаковые серого с зеленым цветом кафтаны, на правой руке у каждого сидела птица и напрасно таращила на подмосковную природу зоркие свои глаза: головка у каждой была в особом клобучке, ничегошеньки птица не видела.

Годы царские были уже не те: раньше, бывало, взвалив государственные дела на Леонтия Плещеева, покойника, можно было день-деньской заниматься любимым делом, соколиной охотой, а в ненастье писать «Книгу, глаголемую Урядник новое уложение и устроения чину сокольничья пути». Теперь надошел возраст, водянка, страхи за каждым углом. Только в такие вот ясные дни и позволял себе Алексей Михайлович выезды в Семеновское либо Коломенское.

Сегодня хотел опробовать новенького, но крепко уже любимого Мурата: по всем статьям птица была выдающейся. Мурата вез новенький же сокольник Афонька Кельин и очень от этого волновался. Тем более что намедни Мурат был скучен и плохо ел. Афонька молился на птицу с басурманским именем, как на Иверскую или Казанскую Богоматерь. Рука сокольника затекла, а он все равно не смел потревожить Мурата шевелением. Драгоценная птица переступала лапками в кожаных портяночках, и Афонька боялся, что Мурат запутает должик – золотой шнурок, каким привязан к рукавице, и, вместо того чтобы стрелой взмыть в небо, позорно повиснет на шнурке, напоминая казненного шиша.

Хлопотна и ответственна была сокольничья должность. По «Уряднику» сокольник должен был «тешить государя до кончины живота своего». За иную птицу можно было не сносить головы. Любая государева потеха была делом государственным. Соколы и кречеты были капризны, в неволе могли зачахнуть, а сокольников можно набрать новых сколько угодно.

Афонька вспоминал все приметы по пути. Когда выходил на улицу, навстречу, из кружала, должно быть, шел безместный поп Моисеище. Примета нехорошая, надо было бы дать Моисеищу по сусалам, чтобы не шлялся с ранья где попало, но уж больно был силен безместный поп. Вчера Афонька долго толковал с Муратом, как с разумным: наставлял, как и что завтра делать. Мурат кивал страшным клювом, согласно моргал, а под конец начал даже зевать от скуки, и сокольник обрадовался: понял! А третьеводни еще всполошили птицу набатом…

Алексей Михайлович вылез из кареты и перешел в специальное кресло. Подсокольничий Петр Хомяков ждал указаний. Царь малость поигрался с кречетом, потом вернул его Афоньке и стал глядеть в небо, не летит ли достойная птица, потому что на кого попало посылать Мурата не хотелось.

Вверху никаких облаков не было. Никто не летел. Все помалкивали и прислушивались к природе. Алексей Михайлович утерся вышитой ширинкой. Афонька приводил Мурата в боевую готовность: смотал с лапок портяночки, отвязал должик.

– Пущай, – сказал государь Хомякову. Видно, заметил что-нибудь в небе.

– Пущай! – заорал Хомяков, и Афонька сорвал с головы кречета бархатный клобучок. Мурат обрадовался свету и пошел вверх. Зазвенел серебряный колокольчик на лапке. Звон тоже ушел вверх.

…Авдей Петраго-Соловаго с шумом выплюнул из камышинки воду.

– Тихо! – булькнул на него Мымрин.

Оба скрывались под речной гладью, выставив наружу камышинки для дыхания, на запорожский манер. Было мелко, и приходилось стоять на карачках. Стояли уже не час и не два. Сверху нагребли речной травы, чтобы не видно было. Мелкие рыбки тыкались носами в соколиные тела. Время от времени Мымрин высовывал из воды голову и с помощью долгой шеи озирал окрестности. Обзор был хороший. Авдей тоже высовывался и часто дышал полной грудью. Ивана Щура нигде не было видно.

Прискакали конные стрельцы из царской охраны – досматривали, нет ли причины, что бы помешала государевой потехе. Подьячие затаились. Государь не любил, чтобы на охоте были посторонние. Тем более такие опальные, как соколы. Василий с Авдеем уже всякую веру в проклятого старца потеряли.

Авдею очень хотелось придавить Васькино щучье тело к песку и подержать сколько надо…

– Тихо! – сказал Мымрин.

– Не могу, – пробулькал Авдей. – Меня пиявица сосет. Живой волос внутрь лезет! Ерши колются!!

– Утони! – приказал Мымрин себе и товарищу. Утонули…

…Все-таки кречет Мурат был куда как замечательной птицей: мог охотиться сразу в трех стихиях – на земле, на воде и, само собой, в воздухе. Зорким своим глазом он посмотрел на землю и ничего не обнаружил. Дело в том, что герои наши, устраиваясь в подводную засаду, по своему обыкновению бранились и дрались, так что распугали всю дичь на семь верст вокруг. А вот на поверхности речушки замечалось что-то…

…Мурат развернулся, прицелился и пал вниз. Мурат был сильной птицей. Щуку он вынул бы из реки запросто. Но Авдей Петраго-Соловаго был маленько потяжелей… Когда когти впились ему в спину, он не выдержал, выпростал из-под воды руку и прихлопнул птицу, ровно малого комарика, сгреб в горсть и утащил к себе под воду – поглядеть, кто таков.

Мымрин шум слышал, но узнать причину боялся.

Царь и сокольники видели, как Мурат канул в приречные кусты. Стали гадать – кого принесет.

– Бобра, не меньше! – утверждал Афонька.

Какой бобра! И сам крыльев не унес. Царь забеспокоился, велел искать, обещал перепороть сокольников – подсунули-де больную птицу…

Искали. Все кусты обшарили. Засучивали порты, бродили по речке. Тем часом ветерок стал натягивать тучи. Алексей Михайлович Романов гневался. Мымрин и Авдей сидели как можно ниже воды. Благо искатели подняли муть. Авдей изо всех сил сжимал зашибленного и утопленного Мурата и дрожал. По реке бежала мелкая рябь от дрожи.

– Водяник поманил, – уверенно объяснил кто-то из сокольников. Искатели чурались водяника, высоко вытаскивали ноги из речки. Проклятой птицы не было. В небесах стало погрохатывать. Царь велел Петру Хомякову налаживаться в Сибирь. Потемнело.

– Кажись, нашарил! – объявил Афонька. Авдей почувствовал, что нашарили именно его. Щекотки он боялся, поэтому выпустил изо рта тростинку и показал голову. Голова была в водорослях. Грянул гром.

– Водяник! Богородица-троеручица! – испугался Афонька и покинул речку. За ним полезли на берег и другие. Сокольники стали творить молитвы, мести полами кафтанов – отгоняли нечистую силу. Засверкали молнии – сперва далеко, потом ближе.

Кто предлагал привести козла – водяник-де бежит козлиного духа. Его самого обзывали козлом. Алексей Михайлович в карете лютовал. Подняли пыль. Афонька ругал водяника, но в воду не лез.

– Я те покажу, окунево рыло! – строжился он.

Мымрин обеспамятел.

– Надо сеть, – учил один сокольник.

– Не, разрыв-траву ему в очи бросить!

– Воскрёсну прочитать!

Шарахнуло в небесах, и оттуда поплыл огненный шар. Все замерли. Сокольники задрали головы вверх. Подводные сидельцы поняли по тишине, что все кончено, и встали, все в тине и траве. На них никто не обращал внимания. Шар плавал над полем.

Алексей Михайлович молился из всех сил и обещал построить до десяти новых церквей, обновить все оклады на иконах и искоренить беспоповскую ересь, если Господь пронесет мимо страшный шар.

Мымрин и Авдей приблизились к берегу. Шара они не видели.

– Не погуби, государь! – заревел Авдей, и в тот же миг шар с грохотом и блеском рассыпался. Все увидели у берега двух ужасных водяников, кои корчились и приплясывали.

Царские кони испугались и понесли карету. Сокольники поняли это как сигнал к отступлению. Они побежали за каретой, потому что их кони тоже всполошились и разбежались по всему полю.

Только Афонька Кельин сумел вскочить на чьего-то коня. Он хорошо помнил, как писано было в наставлении царском: «Если станешь непослушлив, тебе не токмо связану быть путы железными, но и безо всякой пощады быть сослану на Лену». На Лену из-за какой-то паршивой птицы Афоньке не хотелось, он выбрал другую реку – вольный тихий Дон, и погнал коня вскачь.

Хлынул дождь. Подьячие стояли и мерзли. Они не верили в спасение. Авдей все еще держал птицу. Серебряный колокольчик на лапке Мурата жалостно звенел.

– Господи владыко! – причитал государь в карете, уносимой в Коломенское. – Опять беси? Паки и паки беси! Отведи их, Господи, сокруши аггелы! Грешен, Господи! Более не буду тешиться охотой! Беси! Горе! Асмодей и Сатанаил! Плетить сокольников! Крепко плетить! А еще лучше – батогами!!!

Глава 9

Грозу быстро пригнало, быстро и пронесло. Появилось светило. Из него шли теплые лучи. Тела соколов согрелись и перестали трястись. Стало далеко видно во все стороны: и луга, и кусты, и лесочек. Зажили птицы. На душе тоже отошло. Подьячие ласково и виновато улыбались друг другу. Они вытащили спрятанную одежду и стали развешивать – сушить. От одежды шел пар.

Васька вскинул руки с портами и похолодел: из куста на него высунулось дуло пищали. Оттуда пахло порохом.

– Ты чего? – спросил Мымрин.

– Ась? – отозвался Авдей не к делу.

В кустах зашипело. Послышались слова «Пся крев», «Курвамаць» и другие полонизмы вперемешку с русскими загибами. Васька завертелся и стал трясти портами, чтобы врагу было трудно целиться. Авдей глядел и думал, что Мымрин просто хочет согреться. Васька решился и бросил порты на дуло. Щелкнуло, да не выстрелило. Васька без страха потянул за ствол и вытянул из куста мокрого и носатого лиходея. Авдей смикитил, что к чему, подскочил и повязал мокрого его же кушаком.

– Хлопы, – заругался мокрый. – Лайдаки, быдло… – Кто таков? – спросил Васька.

Мокрый надулся и зашипел.

– Пытать будем, – пообещал голый Васька. Авдей согласно кивнул – тоже голый.

– Лотры, – снова заругался пленный. – Негодзивцы!

– Пытай, Авдей! – велел Мымрин.

Пытать приходилось в трудных условиях, голыми руками. Васька пошел срезать хворостину, да Авдей придумал лучше: он страшно ухватил мокрого за гордый нос и принялся неустанно бегать по полю. Очень скоро мокрый замучился и стал на бегу гундеть, что он – пан Дмоховский, человек самого гетмана Сапеги, послан с особым заданием. Авдей отпустил ему нос. Пан изящно встряхнулся.

– То не можно, – сказал он. – То не жечно.

Васька понял, что пан-то дурак. Они стали бить его словесами: Васька с увлечением рассказывал про ката Ефимку, поминал позорное бегство ляхов из Кремля, предсказывал скорое и неизбежное расчленение Речи Посполитой с ее дурацкими порядками. Авдей спел обидную частушку, в которой паны рифмовались со штанами.