Выживший. Чистилище Марченко Геннадий

– Руки за спину, на выход.

Несчастный Куприянов обвёл взглядом камеру, словно пытаясь запомнить наши лица, и, обречённо опустив голову, двинулся к выходу. Уже в дверном проёме он обернулся и, прежде чем ему рукояткой револьвера промеж лопаток придали ускорение, крикнул:

– Прощайте, братцы!

Дверь захлопнулась, вновь провернулся ключ, и камера опять погрузилась в гнетущее безмолвие.

– Сидим тут, ждём, пока нас по одному не отправят на бойню!

Огромный, под метр девяносто, широкоплечий капитан Кравченко, на которого с опаской поглядывали даже уголовники, в сердцах двинул кулаком по стойке шконки, так что та покачнулась, а за ней и соседние. Кравченко в камере находился почти неделю. По национальности украинец, он служил на западной границе, полгода назад его перевели в Москву. Не успел семью в столицу перевезти и обжиться, как последовал арест. По мнению капитана, он стал жертвой чьего-то навета. Ему инкриминировали связь с польской разведкой. То есть ситуация близкая к моей, здесь тоже попахивало шпионажем.

– Ну а что вы предлагаете? – поинтересовался Коган. – Устроить бунт? Тогда нас точно всех перестреляют.

– Да уж лучше так, чем подставлять им свой затылок. За свою жизнь я дорого возьму.

Я был согласен с Кравченко: лучше погибнуть в бою, чем быть безропотной овцой на заклании. Другое дело, бунт и впрямь ничем хорошим не закончится. Расстреляют всех прямо в камере, а так хоть у кого-то есть шанс уцелеть, пусть даже отсрочить свою гибель в лагерях. Но, опять же, если подумать, восстание может погнать волну, стать примером для других. И тогда наверху задумаются: может, они делают что-то не то, загребая в тюрьмы и правых и виноватых?

А на следующий день, сразу после ужина, за мной снова пришли. На этот раз я успел на всякий случай попрощаться с товарищами. На меня опять напялили наручники и повели совсем не в ту комнату, где мне выносили приговор, и не в подвал Пугачёвской башни. Меня вывели во внутренний двор, где я успел глотнуть свежего воздуха начала сентября, ещё хранившего тепло лета, прежде чем был втиснут на заднее сиденье воронка. По бокам сели двое молчаливых конвоиров, принявших меня словно эстафетную палочку у надзирателей Бутырки, а впереди занял место не кто иной, как Шляхман.

Как и в первый раз, следователь предпочитал хранить молчание. С заднего сиденья полностью разглядеть его лицо было трудно, но я догадывался, что Шляхман пребывает не в лучшем настроении. По дороге мы умудрились продырявить колесо, только в этот момент старший группы дал волю чувствам, выругавшись себе под нос. Некоторое время ушло на замену колеса, после чего мы продолжили наше недолгое путешествие.

Теперь наш путь пролегал в обратном направлении – из Бутырки на площадь Дзержинского[5] к зданию, при СССР наводившему ужас на обывателей, особенно в это время. Что там на этот раз со мной собирались делать, я не знал, но ничего хорошего от итогов этой поездки не ждал. Доследование может включать в себя всё, что угодно, включая новую порцию допросов с применением самых изощрённых пыток. Только могли бы всё это проделать и в СИЗО, не обязательно было везти меня в цитадель ОГПУ.

Машина припарковалась во внутреннем дворе, и мы зашли через служебный вход. Хмурый Шляхман возглавлял нашу небольшую процессию, двигавшуюся по коридорам страшного здания. Несмотря на вечернее время, то и дело мимо шныряли сотрудники, кто в гражданском, кто в форме НКВД. Да, процесс выявления врагов народа не останавливался ни на минуту. Некогда читал, что тут и ночами в кабинетах горит свет, а из подвала доносятся крики допрашиваемых.

Нет, и не в подвал меня повели, напротив, мы поднялись по лестнице на третий этаж и оказались перед дверью приёмной наркома внутренних дел СССР. Не успел я осмыслить данный факт и напрячься, как мы переместились в помещение с плотными шторами. В приёмной помимо порученца-секретаря я увидел Фриновского, который при нашем появлении встал и одёрнул китель.

– Почему так долго? – негромко спросил он у Шляхмана.

– Колесо пробили на Каретном Ряду, менять пришлось.

– Да там менять-то три минуты… Ладно, добрались и добрались, товарищ нарком пока на месте, ждёт.

Порученец приоткрыл массивную деревянную дверь, предлагая нам пройти внутрь. Первым зашёл Фриновский, следом Шляхман, а третьим я. Мои конвоиры остались в приёмной.

Из-за стола нам навстречу поднялся невысокий человек, ростом мне по грудь, с большими звёздами на рукавах и чуть поменьше – в петлицах. Читал я чьи-то мемуары о Ежове, помню, автор называл его кровавым карликом. Насчёт карлика, пожалуй, соглашусь, а вот насколько он кровавый – посмотрим.

– Это и есть наш гость из будущего? – поинтересовался хозяин кабинета, разглядывая меня, словно музейный экспонат.

– Так точно, товарищ народный комиссар! – отрапортовал Фриновский.

– И впрямь одет не по-нашему. Даже за границей, думаю, так сейчас не одеваются. Обувь у вас интересная, как, вы говорите, называется?

Это уже ко мне вопрос.

– Кроссовки, – ответил я.

– Угу, кроссовки… Чем-то иностранным попахивает…

– От английского слова «кросс», в данном случае это обозначает бег по пересечённой местности.

– И что, удобно?

– Удобно, особенно во время занятий спортом. Хотя в будущем многие используют кроссовки и как обычную обувь.

– Любопытно, любопытно… Думаю, нам о многом предстоит с вами поговорить. Товарищ Шляхман, наручники с подследственного, пожалуй, можно снять.

– Может, не будем рисковать, товарищ народный комиссар? Уж больно норовист подследственный.

– Не люблю, когда мне ни за что ни про что морду бьют, – ответил я, играя со следователем в гляделки.

– Ну, пока мы вам тут ничего бить не собираемся, – растянул в подобии улыбки тонкие губы Ежов. – Обещаете обойтись без рукоприкладства?

– Договорились.

Освободившись, я потёр онемевшие запястья.

– Товарищи, вы пока можете обождать в приёмной, – повернулся нарком к Шляхману и Фриновскому.

Те чуть замялись, но всё же оставили нас с Ежовым наедине.

– Пожалуй, присядем, – предложил нарком и сам вернулся в своё кресло.

Я уселся с краю длинного стола, пытаясь понять, о чём пойдёт разговор. Хотелось, чтобы по его итогам тюремная эпопея для меня наконец закончилась, не говоря уже о том, чтобы снова оказаться в подвале Пугачёвской башни и принять пулю от какого-то там Магго.

Сидевший напротив Ежов выглядел более-менее спокойным, хотя лёгкий тремор державших карандаш пальцев скрыть не мог. Подушку, что ли, на стул подкладывает, чтобы казаться выше?

– Чаю? – предложил он.

– Не откажусь. Если можно, с лимоном.

Ежов поднял трубку телефона внутренней связи и попросил принести два стакана чаю с лимоном. Отдав распоряжения, снова обратил внимание на мою персону.

– В каком году, напомните, Ефим Николаевич, вы родились?

– В 1980-м, 12 декабря, в Москве, – уточнил я дату и место на случай, если нарком собирается ловить меня на нестыковках. – У вас вон, я вижу, мои показания на столе.

– Мало ли, вдруг следователь что-то напутал. А иногда одна буква или цифра решают многое, порой от этого зависит жизнь человека.

Я выдержал его пристальный, немигающий взгляд, хотя очень хотелось отвести глаза. Передо мной сидел человек, отправивший на тот свет десятки, если не сотни тысяч людей. Пусть, возможно, и не стрелявший их лично, но под многими расстрельными приказами стояла его подпись.

Что я ещё читал об этом садисте? То, что он вроде происходил из крестьян, был малообразован и любил лично присутствовать не только на допросах, но и на расстрелах. А потому никаких иллюзий насчёт его человеколюбия я не питал.

Принесли чай и вазочку с печеньем. Стаканы в мельхиоровых подстаканниках с узорами. В золотисто-коричневой ароматной жидкости плавали мелкие чаинки, а на край стакана был насажен кружок лимона. Лимон я отправил в чай, подавил ложечкой, кажется серебряной, и отхлебнул.

Нарком тоже отпил и посмотрел на меня исподлобья:

– При вас были найдены любопытные вещи. В частности, парашют неизвестной конструкции и из неизвестного материала, который специалисты пока не смогли распознать.

– В будущем этот материал называется рипстоп, а в целом это нейлоновая материя.

– Нейлоновая? Мне это слово тоже ни о чём не говорит.

Хм, я почему-то был уверен, что нейлон[6] уже изобретён и за границей наверняка дамы уже фланируют в нейлоновых чулках. Или всё же нет? Знал бы, куда забросит, почитал бы соответствующую литературу.

– Тут вот пишут, что высотомер также необычной конструкции, хотя принцип работы вроде понятен. Там ещё маркировка стоит и дата: 15 марта 2015 года. Конечно, всего этого недостаточно, чтобы однозначно убедить меня в том, что вы и впрямь свалились к нам из будущего, но задуматься заставляет.

– Знал бы, что понадобятся доказательства, захватил бы побольше чего, – хмыкнул я, отправляя в рот приятно хрустнувшее печенье. – Сотовый телефон, ноутбук… Да мало ли, чем вас можно удивить.

– Но самое главное – знание будущих событий. Разве не так?

– Если этими знаниями только можно воспользоваться. А то пустят в расход, как говорится, ни за понюшку табака, и никакой пользы родной стране принести не успеешь.

– И это верно. – Ежов сделал ещё глоток и, понизив голос, спросил: – Так что, меня и в самом деле расстреляют в сороковом году?

– Должны… Если мне память не изменяет. То, что расстреляют, – это точно, как бы вам ни неприятно это было слышать, насчёт даты не совсем уверен, я же не историк, может, и ошибся годом, но всё же, кажется, сороковой.

– То есть подробностей не знаете?

Я пожал плечами:

– Запишут, скорее всего, во враги народа. Как вы Ягоду, так и вас… В это время, по-моему, ничего удивительного, что сегодня ты кого-то расстреливаешь, а завтра уже тебе пулю в затылок.

Ежов поёрзал на месте, затем, не выдержав, встал и принялся расхаживать по кабинету в своих мягко ступавших, начищенных до блеска сапожках. Это продолжалось минуты три, я уже успел допить чай и внаглую доесть всё печенье, когда наконец, опёршись поясницей о высокий для него подоконник и скрестив на груди руки, нарком спросил:

– Ладно, разговор не обо мне, хотя действительно неприятно слышать, что тебя обвинят в измене Родине и поставят к стенке… Вы упомянули, что Советскому Союзу предстоит долгая кровопролитная война с фашистской Германией?

– Да, так и будет. Германия на нас нападёт рано утром 22 июня 1941 года. Первой под удар попадёт Брестская крепость, гарнизоном которой командовал… вернее, будет командовать лейтенант Кижеватов.

– Брестская? Так ведь Брест польский.

– Если ничего не путаю, после начала Второй мировой в 1939 году Брест захватили немцы и по договору передали Советскому Союзу. В Бресте вроде бы даже прошёл совместный парад войск вермахта и РККА.

– Вот как? А почему мы не вступили в войну против немцев?

Ну, о пакте Молотова-Риббентропа не слышал разве что ребёнок, так я и сказал Ежову. На что тот покачал головой и задумчиво потёр пальцами чисто выбритый подбородок.

– А вообще, насколько я знаю из кое-каких рассекреченных документов, начало войны мы провалили по вине безграмотных командиров, пришедших на смену профессионалам. Если память мне не изменяет, к 22 июня 1941 года у нас было 14 тысяч танков против 4 тысяч немецких, 10 тысяч самолётов против 5 тысяч немецких, около 60 тысяч орудий и миномётов против чуть более 40 тысяч у немцев. Однако Гитлер гнал наши войска до самой Москвы в хвост и гриву, одними пленными взяв к зиме более трёх миллионов советских солдат и офицеров.

– Так что же вы предлагаете, выпустить всех изменников Родины и вернуть их на командные посты в советскую армию? А что с расстрелянными делать? С тем же Тухачевским? Не поторопились ли мы его к стенке поставить за подготовку государственного переворота?

– Может, и поторопились, я просто констатирую факты. А ваше дело – думать. Ваше и товарища Сталина. Кстати, а вы не считаете, что мне не мешало бы встретиться лично с товарищем Сталиным?

– Сталиным? – Ежов с интересом поглядел на меня, словно я был каким-то редким экспонатом кунсткамеры. – Ну да, действительно, как же с Генеральным секретарём ЦК не встретиться… Встретитесь обязательно, Ефим… м-м-м…

– Николаевич.

– Обязательно встретитесь, Ефим Николаевич. Но вы должны сами понимать, что у товарища Сталина каждый день расписан по минутам и выкроить время даже для вас, человека из будущего, не так просто.

– Я прекрасно понимаю и готов ждать столько, сколько нужно, хотя лучше не затягивать: наша армия и оборонная промышленность должны успеть подготовиться к нападению фашистской Германии. И кстати, – набрался я наглости, – желательно ждать в более комфортных условиях, чем Бутырская тюрьма.

– Конечно, конечно, я всё прекрасно понимаю. Естественно, в камеру мы вас не вернём, устроим получше.

– Там, между прочим, со мной вместе своей участи дожидались люди, которые явно попали туда по недоразумению.

– Ну, следствие разберётся, кто в чём виноват. – В голосе Ежова прорезался металл, и он тут же сменил тему: – Думаю, сегодня я услышал достаточно. Обождите в приёмной, пока я дам кое-какие распоряжения товарищу Фриновскому.

Он даже пожал мою руку своей маленькой влажной ладошкой, после чего мне свою ладонь захотелось обо что-нибудь вытереть. Я вышел в приёмную, а Фриновский скрылся в кабинете шефа. Появился он оттуда минуты через три.

– Сорокин, пойдёмте, я вас пока устрою, а завтра снова встретитесь с товарищем Ежовым, продолжите ваше общение.

Опа, а ведь он мимолётом, а всё же перемигнулся со Шляхманом, и тот понятливо чуть опустил подбородок. Не иначе друзья-товарищи что-то задумали, возможно с подачи наркома, и мне это оч-чень не понравилось. Но пока придётся делать то, что говорят, изображать из себя послушного подследственного.

– Руки за спину? – поинтересовался я на всякий случай.

– Не стоит.

– Как скажете.

Уже лучше, в случае чего свободные руки могут многое решить. Интересно, куда меня определят. Может, в какую-нибудь ведомственную гостиницу? Пусть даже и под охраной, однако в приличных условиях, где я смогу наконец нормально помыться, отъесться и отоспаться.

В компании с Фриновским, Шляхманом и парой давешних конвоиров мы спустились на первый этаж, где мой следователь попросил своих помощников дождаться его в машине, припаркованной во дворе здания. А мы направились в дальний конец коридора. Там обнаружилась ещё одна, слабоосвещённая лестница, больше похожая на запасной выход.

– А куда мы идём, если не секрет? – с невинным видом поинтересовался я у сопровождающих.

– Сейчас всё узнаете, – успокоил меня Фриновский.

Лестница закончилась, мы остановились у железной двери, которую охранял молодой сотрудник НКВД с парой квадратиков в петлицах и кобурой на боку. Рядом с ним находилась тумбочка с чёрным телефоном без диска. При нашем появлении чекист вытянулся в струнку:

– Здравия желаю, товарищ комкор!

– Вольно, товарищ сержант. Мы ненадолго, нам тут нужно товарища определить… На жительство.

– Так точно! – невозмутимо отрапортовал энкавэдэшник, открывая ключом дверь.

– Здесь у нас специальные гостевые комнаты, – объяснил Фриновский, видимо заметив что-то на моём лице. – Не «Метрополь», конечно, но лучше, чем камера.

Заместитель народного комиссара посторонился, пропуская меня. На какое-то мгновение наши взгляды встретились, и я понял, что он знает, что я знаю. В общем, как в дешёвых голливудских фильмах.

«Нет, ребята, всё не так, всё не так, ребята!..» Я шагнул через порог, будучи уверен, что сразу же Фриновский или Шляхман пулю в затылок мне не пустит. А когда настанет этот момент, надеюсь, моя чуйка меня не подведёт.

Дверь за нами захлопнулась, провернулся ключ. Надо же, какие порядки. Ну, пока для меня это не главное, есть вещи и поважнее. Не торопясь двигаюсь вперёд, за мной слышны спаренные шаги Фриновского и Шляхмана. Стараюсь полностью абстрагироваться от окружающей обстановки, для меня сейчас важно уловить момент, когда ствол нагана будет направлен мне в затылок. Тогда на принятие решения у меня останутся доли секунды, и от того, насколько быстро и точно я отреагирую, зависит, продлится ли моё существование на этой земле ещё на какое-то время, или мои бренные останки сегодня же ночью закопают в братской могиле.

Семь, восемь, девять… двенадцать шагов. Ну что ж ты, Фриновский, сука, ждёшь? До конца заканчивавшегося тёмным тупиком коридора оставалось метров двадцать, и я не сомневался, что именно он возьмёт на себя удовольствие пристрелить хронопутешественника, который выложил всё, что им с Ежовым было нужно. Николай Иванович… тот ещё артист, чаем с лимоном поил…

Вот! Вот она, моя чуйка! У меня словно бы третий глаз появляется на затылке, который видит, как комкор неслышно расстёгивает кобуру, достаёт револьвер, поднимает ствол на уровень моей головы… А в следующее мгновение я разворачиваюсь и бью по запястью руки, сжимавшей оружие. Раздаётся выстрел, пуля с рикошетом от стены уходит в глубь коридора, и тут же следует удар в гортань. Если с уголовником в камере я миндальничал, не вкладывал в удар полную силу, то на этот раз моей задачей было вывести противника из строя надолго. А возможно, и навсегда. Скорее всего, получился последний вариант, поскольку я явственно услышал хруст и, держась за горло татуированной лапой, Фриновский с выпученными глазами медленно оседает по стенке. А мне уже приходится работать со Шляхманом, который судорожно пытается извлечь из кобуры револьвер. Поставленный удар в челюсть опрокидывает следователя на пол, Шляхман на несколько секунд оказывается в прострации. Этого времени мне хватает, чтобы перевернуть его на живот и, упёршись для удобства коленом меж лопаток, свернуть шею. Никогда не считал себя садистом, но сейчас хруст позвонков слышится мне райской песней, доставляя настоящее эстетическое удовольствие.

Фриновский всё ещё бьётся в конвульсиях. Короткий взгляд в сторону двери… Хорошо, что там нет глазка, а значит, постовой ничего не видел, и если и слышал что-то, то лишь выстрел, после чего наверняка сделал соответствующий вывод: мол, завалили очередного бедолагу, к этому не привыкать. Стало быть, у меня есть какое-то время на обдумывание дальнейших действий.

Есть, но не так много, как хотелось бы. Минута-две. После этого сержант забеспокоится, хорошо, если сам заглянет – уж с ним я как-нибудь разберусь, но ведь он может по какому-нибудь протоколу или, вернее, уставу вызвать подкрепление. И даже с трофейным револьвером я в перестрелке против нескольких человек, особенно в замкнутом пространстве, ничего не стою. Эх, сюда бы мой верный АКМ…

Мысль, что делать дальше, созрела мгновенно. Так, форма уже затихшего наркома для меня будет коротковата, в смысле по росту, так-то Фриновский был шире меня раза в полтора. Упитанным я никогда не был, а уж после тюремной диеты и вовсе добился невиданной ранее стройности. Заместитель же Ежова питался, надо думать, от души, ни в чём себе не отказывая.

А вот со Шляхманом мы приблизительно одной конституции, да и званием он помельче, не так привлекает внимание, как обмундирование наркома. Теперь только бы выбраться.

Я быстро скинул с себя кроссовки, джинсы, майку и принялся стягивать с ещё тёплого следователя амуницию. О, у нас и нога одного размера! Безуха!

Трупы я отволок в тупичок: с противоположного конца коридора и не поймёшь, что там за бесформенная куча. Всё, теперь можно пытаться покинуть этот подвал. Поправив портупею и пожалев, что нет зеркала оценить свой прикид, я громко постучал в дверь. Фух, только бы сержант не стал ничего спрашивать, потому что копировать голоса у меня никогда не получалось.

На моё счастье, тот открыл без вопросов. И тут же почувствовал упиравшийся в подбородок ствол револьвера.

– Тихо! Одно слово или неверное движение – и ты покойник. Ты меня понял?

Глядя на меня выпученными от испуга глазами, сержант промычал что-то невнятное, но вроде согласился с моими доводами. Вот и ладненько.

– Какой-нибудь запасной выход есть?

Отрицательно трясёт головой и одновременно пожимает плечами. Мол, может, и есть, но он как бы не в курсе. Делать нечего, придётся пробиваться через основной. Вот только что делать с сержантом, не убивать же парня. Сколько ему, лет двадцать пять? Перепуган до смерти, нет, не поднимется у меня рука его завалить. А вот усыпить – запросто. Стоит только пережать на какое-то время сонную артерию. Главное – не переборщить. Как-то приходилось это делать. И в этот раз получилось. Сержант сполз по стеночке и завалился на бок. Отдохни, дорогой. Боюсь, потом тебя по головке точно не погладят, но извини – моя жизнь мне дороже. Ещё нужно из здания выбраться живым. Или мёртвым… Это уж как получится. Отстреливаться буду до последнего патрона, но живым не дамся. Хватит с меня расстрелов, и так уже поседел… частично.

А может, сначала навестить дорогого Николая Ивановича Ежова? Поговорить с ним по душам, а в случае чего и в заложники взять… Хм, заманчивая перспектива. А что потом? Из кровавого наркома получится героизированная личность, а если, чего доброго, помрёт с перепугу, так и вовсе его именем какой-нибудь город назовут. Была Пенза, а будет Ежовск. И будут на демонстрациях с трибун возглашать: «Дорогие ежовчане…» Почти как ижевчане. Шансы же самому выбраться живым после захвата и тем более убийства заложника – минимальны. Потому будем претворять в жизнь первый вариант с простым выходом из здания. Или непростым, опять же, там видно будет.

Плохо, морда у меня небритая, с такой щетиной я тут работников органов что-то не встречал. Революционные времена, когда и бородок не гнушались типа Дзержинского, канули в Лету. Ни бритвы, ни воды с мылом… Однако… Идея немного сумасшедшая, но может прокатить. Тем более что на Шляхмана я лицом тоже мало похож.

Я споро стянул с сержанта сапог, с ноги размотал портянку, поморщился от лёгкого душка… Но делать нечего – принялся обматывать щёку на пол-лица. Сверху нацепил фуражку. Наверное, напоминаю сейчас Ильича из фильма «Ленин в Октябре». Но за неимением других вариантов придётся косить под болезного с флюсом. Проверил на всякий случай, на месте ли документы Шляхмана. На меня с внутренней стороны красной корочки с эмблемой НКВД глянула физиономия убиенного мною следователя.

«Капитан государственной безопасности Шляхман Вениамин Борисович», – прочитал я про себя. Ну, царствие тебе небесное, Вениамин Борисович.

Наверх поднимался с бешено колотящимся сердцем. Решил выходить через парадный, так как оставшийся в машине Шляхмана водитель мог меня узнать в форме своего начальника. Да и КПП там, не думаю, что менее придирчивое, чем на главном входе.

Навстречу в коридоре попался какой-то чекист, я прошёл мимо, опустив глаза и держась ладонью за нижнюю часть лица, мол, болит так, что сам себя не помню. Вот и общий коридор, ведущий к центральному фойе с дежурным… Один прямоугольник, это, кажется, в энкавэдэшной иерархии лейтенант госбезопасности. Шедший передо мной на выход сотрудник предъявил ему корочку в развёрнутом виде и прошествовал дальше.

Так, дорогой, давай без дрожащих рук. Спокойно раскрываем удостоверение и тут же захлопываем, при этом кивая лейтенанту, и снова с наигранным стоном под сочувствующим взглядом чекиста покидаем здание.

Спасибо тебе, Господи, если Ты есть! Надеюсь, всё же есть и Ты там сверху меня прикрываешь. Блин, весь мокрый как мышь. На улице уже порядком стемнело, и я с удовольствием подставил лицо прохладному ветерку, гулявшему по площади Дзержинского. Мимо прозвенел почти пустой трамвай «А», сразу навеяв ассоциации с булгаковским: «Аннушка масло уже купила, причём не только купила, но и пролила». Цитату одной из своих любимых книг я помнил наизусть.

Отойдя за угол Владимирских ворот, наконец стянул с физиономии попахивающую потом портянку и отшвырнул её в сторону. Нет урны, и искать неохота. Намусорил, но в сумерках свидетелей вроде не видно.

Всё, я на воле! Ну и что делать дальше? Куда идти? Так, давай-ка, дружок, продумаем модель поведения. Форма чекиста слишком приметна, от неё придётся избавиться. К новой одежде не мешало бы обзавестись и новыми документами. Наверняка на какой-нибудь малине имеется мастер подделки документов. Только вот где найти эту малину? И не в форме же туда переться. И опять же, чем расплачиваться? Что за деньги сейчас в ходу и где их взять – тоже первоочередной вопрос.

Пока же нужно просто где-то провести ночь. Найти заброшенный дом? В принципе не такая уж сложная задача, наверняка какие-то дома готовятся под снос, Москва же, как-никак, строится.

– Товарищ милиционер!

Я даже вздрогнул, когда у меня где-то в районе пупка прозвучал этот исполненный страдания крик. Редкозубая старушка с волосатой бородавкой над верхней губой в каком-то непонятного фасона одеянии уцепилась за портупею, и я аккуратно убрал её скрюченные артритом пальцы с кожаного ремня.

– Что случилось, мамаша?

– Дык как же, я ж писала уже заявление на квартиранта, паразита этакого, вечно пьяный придёт и куролесит. Обещали разобраться, а никто не пришёл. А чичас опять заявился с фабрики в стельку, чуть меня не прибил. Вы уж найдите на него управу, Христом Богом молю!

Однако… Не успел на свободу выйти, как тут же обязан кому-то помогать. А бабульку жалко, вон как смотрит, будто побитая собачонка. Что ж там за квартирант у неё такой? Не иначе, какая-нибудь лимита с Рязани.

– А далеко идти-то?

– Дык рядом туточки, на Мясницкой… Тьфу, на Кирова, её ж переименовали два года назад.

– Ну пойдёмте, посмотрим на вашего квартиранта.

– Ой, ну спасибо тебе, сынок, заступник ты мой!

Наверное, со стороны я смотрюсь достаточно грозно, вон как шпана порскнула из подворотни при нашем появлении. Ещё бы, НКВД – это вам не хрен собачий.

– А что хоть за квартирант? – поинтересовался я у старушки, пока мы шли к её жилищу.

– Дык Васька Яхонтов, паразит, об том годе с Харькова приехал на заработки, на чаеразвесочную фабрику устроился. За пятьдесят рублёв сдаю ему комнату. Редкий раз тверёзым придёт.

– А чего ж, общежития фабрика не имеет?

– Откуда?!

– Не родственник он вам?

– К чертям такого родственника! Приютила на свою голову…

– А сдаёте по закону, имеется договор найма жилых помещений?

Тут вот глазки у старушки и забегали. Угу, понятно, в обход закона купоны стрижёт. И я ведь угадал с вопросом, подозревал, что во все времена в СССР и позже в России ответственный квартиросъёмщик обязан заключать с подселенцем соответствующий договор. Тут же, похоже, чёрный нал, проговорилась старушка на свою голову. С другой стороны, ей повезло, что попался липовый милиционер, но всё равно пока все карты раскрывать не будем.

– Нехорошо… Как вас по имени-отчеству?

– Клавдия Васильевна я, Старовойтова.

– Нехорошо, Клавдия Васильевна, обманывать государство. Оно о вас всячески печётся, а вы вон от него доходы утаиваете. Ладно, на первый раз простим, но чтобы завтра же пошли и заключили договор.

– Дык ведь с Васькой надо идти в жилконтору, а он рано утром на фабрику убежит.

– Ничего, мы ему сейчас лекцию прочитаем – пойдёт как миленький. А на фабрике объяснится, справку выпишут в жилконторе.

– А может, заарестуете?

– Может, и заарестуем, если слова не подействуют. Ну, где ваш дом-то?

– Дык вон уж, – в очередной раз «дыкнула» старушка, – почитай пришли.

Обитала бабушка в подвальном помещении с окнами на уровне мостовой. Два окна – две комнаты, с удобствами во дворе. В окнах свет не горел, наверное, спит уже постоялец.

Оказалось, нет, где-то колобродит, и дверь в квартиру нараспашку, хорошо, чужой кто не влез. Хозяйка запричитала, заохала, мол, зря товарищ милиционер шёл, теперь неизвестно, сколько ждать, пока этот бандит вернётся.

– Что ж, посидим, торопиться нам некуда, всё равно на ночном патрулировании, – приврал я, располагаясь на колченогом табурете у стола и закидывая ногу на ногу.

– А может, картошечки на конопляном маслице пожарить, а? Это я мигом, на керогазе-то.

– А что ж, не откажусь.

– И наливочки, не побрезгуете?

Бабуля извлекла из какой-то схронки початую бутылку с жидкостью тёмно-вишневого цвета, заткнутую бумажной пробкой. Откупорив её, я понюхал содержимое и удовлетворённо кивнул: мол, сгодится.

– Только немного, а то я на дежурстве.

– Дык сами и наливайте, товарищ милиционер, сколько требуется. Наливайте, а я вот уже картошечку почищу и поставлю готовиться.

Минут через двадцать передо мной на столе стояла небольших размеров сковорода, наполненная жаренной на постном масле картошкой. А рядом – краюха ноздреватого хлеба. Ну и стопка с наливочкой для аперитива. Ух, давненько я так не сиживал!

– А сами-то что?

– Я ужо потрапезничала, вы кушайте, кушайте… Чичас, глядишь, и этот злыдень заявится. Вы уж спуску-то ему не давайте, пригрозите каторгой.

– Нет у нас в Советском государстве каторги, Клавдия Васильевна.

– А чиво ж есть-то?

– Ну, тюрьма, лагеря, этого хватает…

– Ну вот лагерем и пригрозите, может, за ум возьмётся… Молочка али чайку? Этот-то обормот пришёл тут как-то пьяный, сунул мне коробку чаю, я её и спрятала. Мало ли, когда ещё пригодится.

– Приворовывает, значит, ваш постоялец?

– Э-э, того не ведаю, может, и купил, – заюлила старушка.

– Ладно, давайте чаю… и немного молока туда плесните.

От стола я отвалился, словно насосавшийся крови комар. Хорошо-то как, и совсем не хочется думать о плохом. Сейчас бы ещё покемарить часик-другой.

Хозяйка, видно, уловила мой осоловелый взгляд и предложила:

– Вы ежели вздремнуть желаете, то можете в той комнате прилечь. А Васька придёт, так сразу его и споймаете.

– Ладно, будем считать, это засада, – согласился я. – Только сапоги скину, а посплю в форме.

– Это уж как хотите, дело хозяйское.

Постель, конечно, не моя кроватка из будущего, но уж всяко лучше нар. Сунув револьвер под подушку, я повернулся на правый бок и тут же отрубился.