Россия молодая Герман Юрий

— Ну, тогда прощай, я лягу спать. Ты ведь нынче болтал всю ночь с этими проходимцами и пьяницами, а я трудился. Тебе, наверное, пора на корабль?

— Да, мне пора на корабль! — ответил Якоб. — Все мои дела сделаны…

Трактирщик вдруг хлопнул себя по лбу:

— Слушай, Якоб! — воскликнул он. — А кто же снесет обед русскому князю на его подворье? Не станет же это делать повар? А я не могу — как-никак я старшина цеха трактирщиков, это что-нибудь да значит. Завтра ко мне придет новый услужающий, но сегодня?

Якоб молчал. Можно было подумать, что ему не хочется нести обед.

— Я бы снес, — сказал он наконец, — но опять сюда придет этот тайный агент и станет выспрашивать, зачем я хожу на княжеское подворье. Повар рассказывал, что он уже дважды толковал с ним… Мне это неприятно, хозяин, тайный агент может испортить мою будущую жизнь в королевском флоте…

Трактирщик поклялся, что никто ничего Якобу не испортит. Все знают, что Якоб носит обеды князю не по своему желанию. А тайные агенты нынче суют свой нос повсюду, такое время, — война.

В конце концов Якоб согласился, хоть и с неудовольствием. В кухне повар положил в миску кусок жареной баранины с чесноком и завернул в салфетку два пирога.

— Не мало ли? — спросил Якоб.

— Пусть скажет спасибо за то, что я не кормлю его ячменной похлебкой! — сказал повар. — Я добрый швед, и мне противно думать, что этот московит жиреет на еде, которая готовится моими руками…

— Но все-таки он платит большие деньги! — возразил Якоб.

Это было неосторожно. Повар швырнул шумовку и обернулся к Якобу.

— Как я посмотрю, агент недаром сюда приходил! — крикнул он. — Слишком уж ты заступаешься за этого князя. А ему место на эшафоте, да, да, по нем давно скучает папаша Фредерик, да и по тебе тоже. Вы с этим князем, наверное, снюхались, он тебе платит русским золотом, а ты ему рассказываешь все, что тебе удается узнать…

— А тебе завидно? Ты сам бы охотно нанялся за золото, да тебя никто не берет…

Повар сделал шаг к Якобу. Тот стоял неподвижно, усмехаясь и глядя на повара своими упрямыми, потемневшими вдруг глазами.

— Проваливай! — велел повар. — Проваливай, а то у меня дрожат руки от бешенства. Уходи сейчас же…

— Осел! — сказал Якоб. — Осел, вот ты кто! Старый дурак…

Он вышел из кухни.

Возле дома его никто не поджидал, как бывало в последние дни, и он вздохнул с облегчением. По дороге в мелочной лавке подручный трактирщика купил стопу наилучшей бумаги, связку перьев и бутылку водки. На крыльце сырого и гнилого дома, в котором содержался русский резидент князь Хилков, два пристава играли в кости. Якоб вежливо поздоровался и похвалил погоду, но приставы ответили очень коротко и уставились на него так, будто видели его в первый раз.

— Я вам принес презент! — произнес Якоб.

— Можешь сам пить свою водку! — ответил старший пристав.

— Да, можешь сам ее вылакать! — подтвердил второй и отодвинул от себя бутылку, но так, чтобы она не упала с крыльца и не разбилась.

— О! — воскликнул подручный трактирщика. — Разве я в чем-нибудь провинился? Или водка, которую я приношу, недостаточно хороша? Или ее мало?

Оба пристава переглянулись, и тот, что был помоложе, сказал сурово:

— Отнеси обед и проваливай поскорее! Нечего тебе там рассиживаться!

«И эти предупреждены! — подумал Якоб. — Плохи мои дела. Я на свободе последние часы. А уж если схватят — тогда прямо в лапы к папаше Фредерику».

Когда Якоб вошел, Хилков, держа в левой руке потухшую трубку, диктовал секретарю русского посольства Малкиеву:

— Из тамошных граждан купец, мягким товаром торговавший, Козьма Минин…

— Минин, — повторил, макая перо в чернильницу, Малкиев…

Андрей Яковлевич кивнул Якобу и на мгновение задумался, потом продолжил:

— Минин, зовомый Сухорукой, встав посреди народа на площади, говорил к людям: «Видим конечное Русского государства разорение, а помощи ниоткуда не чаем, для того я вам советую и прошу — казну со всех нас до последнего имения собирать»… Написал?

— Поспешаю! — ответил Малкиев.

— До последнего имения собирать, жен и детей закладывать и, казну собрав, полководца нам искать, дабы с ним идти на Москву для очищения сего града нашего от ворога…

Малкиев писал, стоя у конторки, сколоченной из грубых сосновых досок. Хилков был без парика, в камзоле из мягкой кожи, шея была повязана теплым фуляром: князю опять недомогалось, и мешки под глазами сделались еще тяжелее, чем раньше. Было видно, что он совсем расхворался. Пока он диктовал, Якоб думал о том, как трудно будет нынче сказать Андрею Яковлевичу, что он собирается покинуть Стокгольм и что князю придется остаться без его помощи…

— Ну, иди, Малкиев, — сказал князь секретарю, — иди, дружок, много нынче натрудились мы с тобой, отдохни покуда…

Секретарь посольства поклонился, пошел к двери. Его лицо чем-то не понравилось Якобу, он проводил его недоверчивым взглядом и повернулся к Хилкову.

— Откудова сей господин здесь?

— Отпросился ко мне помогать делу моему…

— Знает много?

— Откуда же ему знать, когда он и в летописи не заглядывал. Говорю — я, он пишет. Надо временем, дружок, пользоваться с поспешностью, ибо грозит король упечь нас на сидение в подвал крепости некой в городе Вестерас и будто назначено мне заключение одиночное…

— Одному вам?

— Будто так. Вчерашнего дни был от короля здесь посланец. Именем государя своего Карла Двенадцатого говорил мне различные кумплименты и сулил, коли я лютеранство приму, место при Карле — советником королевским по делам Московии…

— Ну?

— Я ему, в невеселом будучи духе, некое русское ругательство сказал, а как он его не понял, то я то ругательство латинскими литерами начертал и вручил в руки. А нынче уж поутру совсем худо сделалось, сулят мне великий Карлы вашего гнев…

И, махнув рукою, Хилков добавил беспечно:

— Да шут с ним, с Карлой. О другом толковать будем…

— О чем? — улыбаясь спросил Якоб.

Об отъезде надо было сказать сразу, но Якоб все не решался, молча слушал сетования Хилкова на то, что под рукою нет тех заметок и списков летописей, которые скопил он в Москве, а память нынче не все хранит.

— Веришь ли, — сердито посмеиваясь, говорил Андрей Яковлевич, — по ночам все един сон вижу, прискучило, а не отвязаться: будто получил из Москвы от старого своего учителя Полуектова Родиона Кирилловича нужные мне списки летописей. И так мне на душе легко, так славно, будто праздник какой. А проснешься — худо, проснешься — знаешь: теперь не получить, теперь долго не получить. Писал в королевскую канцелярию, просил некоторые наши книги — ответили высокомерным отказом. А годы идут, сколь еще война продлится, — суди сам, весело ли жить бездеятельно, запертым под караулом.

С трудом шагая опухшими ногами по гнилым половицам, сунув руки в широкие рукава теплой фуфайки, поеживаясь от озноба, Хилков твердым голосом говорил, что единственное, благодаря чему он живет и еще надеется пожить малость, есть писание труда «Ядро российской истории», но что каждый день встает все больше и больше преград, с которыми сил не хватает справляться. Прошел нынче слух, что его, Андрея Яковлевича, непременно лишат перьев, чернил, бумаги, — на чем тогда писать дальше? А книга вовсе не закончена, написано пока не все и даже не перебелено…

— Бумага вот, тут много! — сказал Якоб, кладя на стол стопу. — Надолго хватит!

— Много не велено держать, — ответил Хилков, — ругаться, поди, будут…

— Спрятать надо, рассовать по разным углам, чтобы не вместе была…

Хилков вдруг с подозрением взглянул на Якоба.

— Значит, более не принесешь? — спросил он тихо.

— Не принесу.

Они помолчали. Да и трудно клеится разговор, когда один из друзей уезжает, а другой остается.

Якоб коротко рассказал о своих планах.

— Ну, когда так, — строго заговорил Хилков, — в Копенгагене увидишь Измайлова. Скажи ему моим именем, да что моим! Не для себя, я чай, делаю, — пусть отыщет здесь каких ни есть сребролюбцев, даст им денег, дабы писать мне не запрещали. А коли сам сробеет, на Москву пусть отпишет.

— Понял, — сказал Якоб и поднялся.

— С чего заспешил уходить?

— Более нельзя мне здесь оставаться, — сказал Якоб. — Не сегодня-завтра схватят. Проведали чего-то или просто опасаются — не знаю, но только присматриваются…

Хилков усмехнулся:

— Упреждал я тебя, милого друга, не ожгись! Смел больно и повсюду все сам делаешь. И на галеры, и письма тайные, и по городам — где какие корабли строятся, и по пушечному литью…

Якоб ответил упрямо:

— Коли война, так не помедлишь. И то сколь много времени делал безбоязненно: видно — пора, отгулял свое по королевству шведскому.

Андрей Яковлевич разгладил седеющие усы, сел рядом с Якобом, обнял его за плечи, сказал душевным голосом:

— Имена не запоминай, скажи просто — консилия. Так-то, друг добрый… Скажи еще: завидовал, дескать, Андрей Яковлевич галерным каторжанам. Из них кто посмелее — бежит, Хилкову же не убежать никак, два пристава — днем, четыре — ночью, да решетки, да от короля указ — беречь неусыпно под страхом смерти. Ну и ноги пухнут… Засим прощай, молодец. Был ты мне другом, много помог, много славных минут, да и часов, провели мы вместе…

Андрей Яковлевич взял Якоба ладонями за щеки, поцеловал. Якоб заговорил, сдерживая волнение:

— Вы пребывайте в спокойствии, Андрей Яковлевич. Я все, как вы велели, сделаю. Ничего не забуду. И еще скажу: никогда не забуду, как рассказывали вы мне краткие повести об истории российской, как отвечали на вопросы мои, которых такое множество я задавал, как последние деньги свои давали мне для несчастных пленных.

— Ну-ну, — остановил Хилков. — Еще чего, — русский русскому на чужбине не поможет, тогда, брат, и свету конец. Иди. Прощай. Спасибо за все, что делал!

Когда Якоб был уже у двери и даже взялся рукою за скобу, Хилков вдруг окликнул его:

— Стой, погоди!

— Стою!

Он обернулся. Князь, улыбаясь, молчал…

— Что вы, Андрей Яковлевич?

— Последнюю цыдулю, что от меня отправлял, тайную, не ведаешь?

— Не знаю, князь.

— То-то, что не знаешь. Умная цыдуля, пригодится, я чай, нашим. Об лоцмане там речь идет. Дабы доброго лоцмана отыскали…

— Какого лоцмана?

— Узнаешь со временем. Ах, досадно мне, дружок! Ты знать все будешь, а я здесь ничего не узнаю. Ну, прощай, иди…

Якоб вышел, спустился с крыльца, вежливо дважды поклонился приставам, сказал на всякий случай, что завтра, когда принесет князю обед, захватит с собою не водку, а рому, и отправился домой.

Трактирщик, дядюшка Грейс, дремал в своем кресле. Открыв один глаз, он спросил:

— А может быть, ты, парень, еще раздумаешь и останешься?

Якоб не ответил.

— Если ты останешься, я тебя возьму. Но за ту же плату…

— Если бы заплатили побольше…

— Неблагодарная тварь…

Молча сложил Якоб в сундучок белье, пару будничного платья, теплую фуфайку, башмаки на деревянных подошвах и, надев свой праздничный красный кафтан, спустился с сундучком подмышкой по скрипучим ступеням. У него было еще много дела нынче.

Прежде всего на железном рынке он купил три маленьких напильника, полдюжины матросских ножей и дюжину испанских стилетов. В тихом месте, у моря, он туго стянул все свои покупки бечевкой, бережно привязал к оружию заранее приготовленное письмо и замотал все вместе тряпкой. Потом, захватив несколько бутылок рому, Якоб отправился на галерную пристань и спросил у голландца-надсмотрщика, на борту ли капитан Альстрем.

Альстрем был на борту.

Якоб поднялся по трапу, громко поздоровался с комитом Сигге и закричал ему, словно глухому:

— Теперь и я моряк, гере Сигге. Больше я не слуга в трактире.

Сигге принял эту новость равнодушно, но кое-кто из шиурмы поднял голову. Якоб пошел дальше, к капитанской каюте. На пути его — снизу, со скамей, где были прикованы каторжане, — поднялась рука с раскрытой ладонью, а у Якоба как раз в это мгновение расстегнулась пряжка на башмаке. Он нагнулся и пошел дальше уже без свертка — только с сундучком.

Капитан Альстрем поблагодарил за ром и со своей стороны высказал пожелание помочь молодому человеку на его новом пути.

— Я знаю эконома на эскадре, — сказал он, — эконом нуждается в опытном помощнике адмиральского буфетчика.

И Альстрем написал Якобу, который словно забыл о долге капитана трактирщику, записку к эконому эскадры.

— Теперь встретимся в море! — сказал Якоб, прощаясь.

— К сожалению, мы нынче уходим в Ревель! — сказал капитан. — У нас разные дороги…

Рекомендации Альстрема и лейтенанта Улофа Бремса пригодились, и в этот же день Якоб уже числился помощником адмиральского буфетчика на флагманском корабле «Корона». Теперь он был почти уверен, что агенты короля потеряли его след. Мало ли людей по имени Якоб служат в королевском флоте, а фамилию он себе придумал. Скорее бы в море!

— Ну, да у тебя золотые руки! — говорил буфетчик, глядя, как Якоб готовит посуду для завтрака шаутбенахта. — Ты понимаешь толк в этом деле. А я был обер-шенком в некоем баронском доме, но обер-шенк только подает вина, как тебе известно, здесь же надо сервировать стол и заботиться еще о том, чтобы шаутбенахту понравилась еда. А к нему нынче приехала из Упсалы молодая жена; ты можешь себе представить — этот старый черт женился на молоденькой. Вот она и вьет из него веревки… Пошел даже такой слух, что она отправится с нами на бой китов…

— Женщина — на бой китов? — удивился Якоб.

— Женщина! — передразнил его адмиральский буфетчик. — Но какая женщина! Впрочем, ты сам увидишь, что она такое — фру Юленшерна.

Якоб увидел ее, когда вносил серебряные тарелки в адмиральские покои. Вся розовая, с огромным узлом волос ниже затылка, супруга шаутбенахта сидела на адмиральском столе, покрытом зеленым сукном, и, высоко держа в обнаженной руке гроздь винограда, веселилась, глядя, как ярл Эрик Юленшерна подпрыгивает, словно собачонка, которую дразнят вкусной косточкой.

— Вон! — крикнул шаутбенахт, повернувшись на скрип двери.

— Нет, пусть войдет сюда! — сказала фру Юленшерна. — Я хочу знать всех на моем корабле. Ты — слуга?

Якоб поклонился.

— Ты постараешься, чтобы мне было удобно и весело во время путешествия? Ты будешь мне угождать?

Якоб поклонился опять.

— Очень хорошо! — похвалила фру Юленшерна. — А ваш адмирал говорит, что все здесь грубы, неотесанны и злы, как дьяволы. Он еще говорит, что женщина на корабле приносит несчастье в бою. Но о каком сражении может идти речь, если вы отправляетесь бить китов. А я никогда не видела, как их бьют…

— Иди! — приказал Юленшерна, наступая на Якоба.

— И чтобы завтрак был вкусный! — крикнула вдогонку фру Юленшерна.

Закрывая двери, он слышал, как фру говорила шаутбенахту:

— Ах, вы, кажется, надулись, мой грозный муж? Быть может, вы хотите повесить меня, как вы вешаете ваших матросов? Или наказать кнутом?

В буфетной Якоб сказал:

— Я много лет работал в трактирах и видел таких девиц не раз. Но чтобы эдакая командовала адмиралом — тут есть чему удивляться.

Адмиральский буфетчик засмеялся.

— Дочь графа Пипера ты называешь трактирной девкой?..

— Она дочь графа Пипера?

— И единственная притом.

Вечером в адмиральской каюте было весело: два лейтенанта и эконом эскадры аккомпанировали фру Юленшерне на скрипках и лютне. В открытые настежь окна лилась музыка и новая трогательная песенка, написанная другом короля — пиитом Хольмстремом — по случаю смерти королевского пса — Помпе.

Матросы на юте, артиллеристы на гон-деке, солдаты на галереях перемигивались, слушали красивый, нежный голос супруги шаутбенахта.

В адмиральской каюте захлопали в ладоши, закричали «браво»; матросы, сидя на бухтах канатов, загоготали.

— Ловко сказано, — произнес один. — Умереть, как собака, у ног короля, — вот, оказывается, чего мне только не хватает…

— Так то ведь — для героев! — сказал другой. — А ты, брат, всего-навсего — Швабра.

Внизу засвистела дудка, запел рожок.

— Эге! — сказал Швабра. — Похоже на то, что придется поработать.

Рожок запел во второй раз. Подошел лейтенант с хлыстом, гаркнул, замахнувшись:

— А вы тут оглохли?

Боцман кричал врастяжку:

— Ста-а-ановись!

К флагманскому кораблю швартовались малые суда, груженные ящиками пороха, ядрами в лозовых корзинах, запасными пушечными станками. Артиллеристы тянули огромные парусиновые рукава от крюйт-камеры к фор-люку — пороховые припасы могли взорваться от случайной искры. На шканцах ударил барабан — под страхом смерти тушить все огни на корабле. В камбузе дежурный по фитилю залил очаг. У корабельного запала, всегда горящего посередине кадки с водою, встали караульные с короткими копьями. Матросы спешно выколачивали из трубок пепел. Вахтенный лейтенант бил в зубы всех, кто заставлял его ждать…

У трапа в крюйт-камеру трижды ударили в колокол. Швабра, выбирая гордень сей-тали, пригрозился:

— Ну, гере китовый царь, берегись! Достанется тебе, бедняге…