Россия молодая Герман Юрий
От громкого разговора проснулся Ванятка, которого Сильвестр Петрович взял к себе в балаган, проводил взглядом уходящих незнакомых мужиков, потянулся сладко и рассказал:
— А я, тятя, теперь барабанщиком буду. Ей-ей! Давеча дядечка Александр Данилыч мне повстречался. «Ты, говорит, для чего дарма царев хлеб заедаешь? У нас так не водится. Служить надобно…»
Иевлев подтвердил:
— Верно, так и было: Меншиков велел…
— Кафтан, приказал, чтоб мне справили…
— Наука большая, — сказал Рябов. — Не враз совладаешь. Да и барабан где взять, небось лишних нету…
— Барабан отыщем! — пообещал Ванятка и стал обуваться.
День опять прошел в работах: укрепляли батареи, подвозили ядра, перетаскивали просекой последние лодьи. Петр с Шереметевым, Репниным и Меншиковым сидел в низком, наскоро построенном шалашике, сжав черенок трубки крепкими зубами, раздумывал над планом Нотебурга, намечал, где быть батареям по правому берегу, где ставить летучий мост через Неву, откуда идти лодкам охотников, когда начнется штурм. Считали пушки, исправные лодьи, сколько солдат можно нынче отправить в бой.
— Пушек имеем нынче восемьдесят восемь, — сказал Шереметев, — солдат с матросами более двенадцати тысяч. Располагаю — в ближайшее время начнем бомбардирование…
— Чтобы сикурсу с Балтики им, иродовым детям, не подали! — грызя ногти, сказал Меншиков. — Отрезать надобно намертво…
Репнин подошел к Петру, пальцем показал на карте, где следует переплывать нынче Неву, чтобы взять шведский редут.
Ночью, в кромешной тьме ударили дробью, раскатились барабаны. Солдаты, зарядив мушкеты, спрятав запасные заряды за щеку, бегом, напирая друг на друга, шли к воде, подымались на помосты лодей, стискивались плотно один к другому. Печально, уныло, пронзительно завывал осенний ветер. Лодьи покачивались, скрипели, бились бортами друг о друга. У берега прапорщики и поручики перекликались:
— Готова-а!
— Сполна-а-а!
— Все здесь!
Сильвестр Петрович поднялся на помост своей лодьи, велел барабанщику бить поход. Барабан продребезжал коротко, пятьдесят огромных лодей отвалили от берега, строем пошли через реку. Здесь, над шведскими шанцами, грозно шумел лес…
Лодки с тупым шелестящим звуком тыкались во вражеский берег, солдаты прыгали с помостов в камыш, в воду, в прибрежную тину. Слева, из темноты, донесся громкий голос Петра:
— Живо, молодцы, живо, не отставать! Взводи курки! Пальба плутонгами…
Шведы все еще молчали.
Сильвестр Петрович, позабыв про больную ногу, спрыгнул в воду, поднял над головой пистолет, чтобы не замочить замок; опираясь на трость, побежал к берегу. Сзади, карабкаясь по обрывчику, ругался Шереметев, Репнин с тяжелым палашом в руке обогнал Иевлева.
— Багинетом коли! — кричал Петр. — Наш Орешек, ребята, наш! За мной, быстро…
При вспышках выстрелов навстречу Иевлеву словно бы неслись высокие черные сосны, березы, рогатки шведских шанцев, полыхающие огнем стволы мушкетов. Меншиков был уже там — рубился саблей. Солдаты, кряхтя и ругаясь, дрались во рвах, в которых засели шведы. Иевлев спрыгнул туда, ударил жилистого шведского офицера тростью по голове, упал, поднялся, побежал дальше, отыскивая врагов, но их больше не было.
Барабаны по приказу Петра выбили отбой, баталия кончилась, правый берег принадлежал русским. Петр, стоя на курганчике, рукою в перчатке показывал, куда ставить пушки для обстрела крепости. Егор Резен с ним спорил, другие иноземцы-артиллеристы соглашались. Сильвестр Петрович подошел, оперся на плечо Резена, вслушался. Петр вдруг кивнул — согласился с Резеном.
— Здорово, Егор! — сказал Иевлев.
— Здорово, — торопливо ответил Резен.
И убежал к своим пушкарям.
Сильвестр Петрович утер потное лицо, огляделся: над Невою, над плоскими ее берегами, над свинцовыми конусными кровлями крепости, над павшими в бою и над живыми занималась утренняя холодная багровая заря…
3. Мичман корабельного флота
— Ну? Чего деется? — спросил Петр, входя в шатер.
— А ничего и не деется, — позевывая и почесываясь, ответил Меншиков. — Спину чегой-то заломило после нынешней баталии. Я в горячке-то не приметил, а мне некий швед, курицын сын, багинетом али прикладом ружейным в межкрылья въехал. Веришь не веришь, мин гер, ни согнуться, ни разогнуться. Может, черева отбиты?
— Ты не жалобись, либер Саша, — сказал Петр. — У которого человека черева отбиты — более молчит, а ты ровно сорока. Ничего, жить будешь вдосталь, коли не повесим тебя… Еще чего нового?
Меншиков подумал, потом вспомнил:
— А еще, мин гер Питер, наши рыбаки ладожские, докладывал я тебе давеча о них, которые к шаутбенахту Иевлеву бывали, привели-таки русских полонянников. Откупили у шведов. Золотишко-то я давал, помнишь ли?
Петр про золотишко пропустил мимо ушей. Александр Данилыч кашлянул, рассказал, что россияне доставлены сюда, в лагерь, сидят в балагане у Иевлева. Один — дворянский недоросль Спафариев — был послан за море через Архангельск, да не угадал, как раз перед шведским нашествием его оттудова Сильвестр Петрович завернул на сухой путь. С сим недорослем денщик-калмык кличкою Лукашка…
Лил проливной, с завываниями, осенний дождь. Над Ладожским озером, над невскими рукавами, над осажденной крепостью Нотебург, над всем огромным русским лагерем визжал ветер. Полог царева шатра набух, капли падали на стол, на карты и бумаги, огненные язычки свечей вытягивались и коптили. Было холодно, сыро и неприютно.
Петр, швырнув плащ на постель, кряхтя стал снимать облепленные грязью, тяжелые ботфорты. Александр Данилович почесывался, вздыхал, сетовал, что боль в межкрыльях делается с каждою минутой все нестерпимей, а тут и бани нет — попариться толком.
— Не нуди ты для бога, Санька! — ложась на походную, жесткую постель и с наслаждением вытягивая ноги в красных протертых чулках, попросил Петр. — И что ты за человек небываемый: ну сделал дело, все то видели, ероем шведа бил, воздается тебе, ведаешь сам, а тянешь с запросом. Не отбиты у тебя, собаки, черева, и не думаешь ты того, а жилы мои мотаешь…
— Не вовсе, а отбиты! — упрямо сказал Меншиков.
— Врешь, пес! И никакой швед тебя в межкрылья не бил…
— Ан бил!
Петр скрипнул зубами.
Повар Фельтен принес кусок холодной говядины, сухари и кувшин с вином.
— А щи? — сердито удивился Меншиков.
Фельтен не отозвался: он не любил болтать лишнее.
Какие щи в такую погоду? На чем их сваришь?
— Как воевать, так мы о погоде не толкуем, — сказал Меншиков. — А как щи сварить добрые — погода. Всыпать, собаке, палок, нашел бы огня…
Петру Фельтен принес маленький кусок любимого им лимбургского тягучего, острого сыру.
— Давеча больше было! — угрюмо заметил Петр Алексеевич.
Фельтен молчал.
— Больше было сыру! — повторил Петр. — Слышь, Фельтен? Я сколько раз приказывал беречь его. Возят из-за моря, по цене дорог, в сапожках ходит. Кто ел?
Повар по-немецки ответил, что давеча в шатре был фельдмаршал Шереметев, полюбопытствовал отведать, пожевал и плюнул, а он, Фельтен, не посмел господину фельдмаршалу ничего сказать.
Петр молча съел сыр с сухарем, потом велел Меншикову привести дворянина Спафариева.
— Не поздно ли, Петр Алексеевич? Чем свет канонада зачнется, так и не отоспимся…
— Алексашка! — угрожающе произнес Петр. — Не выводи для бога из терпения. Истинно отобью черева…
Покуда Меншиков ходил за дворянином Спафариевым, Петр, глядя в полог шатра, считал в уме, сколько уйдет ядер до конца штурма. Выходило много. Он хмурился и считал с начала. Потом стал прикидывать в уме время, потребное на доставку сюда обоза пороху и зажигательных трубок. Его клонил сон, но он знал, что не уснет, как не спал все эти дни осады Нотебурга.
— Привел! — сырым голосом сказал Меншиков, входя в шатер и сбрасывая плащ. — Влазь, господин навигатор!
Петр, не вставая, скосил блестящие карие глаза, посмотрел, как плотный, розовый, белобрысый, схожий с молочным поросенком парень, странно вихляясь упитанным телом, тяжело впорхнул в шатер и, раскинув руки в стороны, опустился на одно колено.
— Ловко! — садясь за стол и подвигая себе оловянную тарелку с мясом, молвил Меншиков. — Видать, крепко студирован наукам господин навигатор…
Царь все смотрел молча.
Дворянин, подволакивая одной ногою, как делают это парижские прегалантные кавалеры, и широко разводя ладонями по парижской же моде, подошел ближе и надолго замер в длинном и низком поклоне, таком низком, что локоны его огромного парика почти касались грязного ковра на земле. Потом по телу Спафариева словно бы пробежала судорога, он перебрал толстыми ногами в тугих шелковых чулках, припрыгнул, передернул плечами и, сделав на лице кукольную умилительную улыбку, прижал руки к сердцу.
Александр Данилович, не донеся ко рту говядину, так и замер, дивясь на дворянина. Петр помаргивал. Было слышно за свистом осенней непогоды, как говорят у шатра караульщики.
— Кафтан где шит? — неожиданно спросил Петр.
— Ась? — испугался дворянин.
— Где кафтан, спрашиваю, шит?
— В граде Парыже искусством славного тамошнего портного — кутюрье месье Жиро.
— Почем сему Жиро плачено?
— На ливры, мой государь, не упомню, а на штиверы за косяк, потребный для сего кафтана, плачено двадцать девять штиверов.
Меншиков вздохнул:
— Добрая цена! За такие деньги мы пушку покупаем…
— Ты-то молчи! — крикнул Петр. — Ты-то на казну жалостлив!
Александр Данилович втянул голову в плечи: он знал, чем грозит упоминание о таком предмете, как казна, для него.
— За кружева, что из рукавов торчат, сколько плачено?
— Сии кружева брабантские, мой государь. За кружева да за венецианский бархат для камзолу плачено осьмнадцать да двадцать три штивера…
И, помахивая рукавами, слегка изгибаясь телом, он медленно повернулся перед царем, чтобы тот увидел отменное изящество всего его парижского туалета.
— Башмаки тоже в Парыже строены? — спросил царь.
— Там, мой государь. Славному сему башмачнику ле ботье имя Грегуар.
— Изрядно! — ровным голосом, таким ровным, что Меншиков совсем съежился, сказал Петр. — Видать, не даром ты за морем столько лет провел. Галант! Небось, и всем новоманерным танцам обучен?
Дворянин развел руками с непринужденностью и изяществом, как научен был кавалером Фре Депре. Жест этот означал скромное признание своих отменных достоинств.
Петр сел на постели, набил табаком трубочку, задумался. Дворянин, стоя перед царем в изящной позе, улыбался неподвижной, выученной за морем, наиприятнейшей улыбкой: губы его были сложены сердечком, толстую ногу в башмаке с пряжкой и бантом он выставил вперед. И был так доволен собою, что не замечал нисколько, как не соответствует его персона этому набухшему от дождей шатру, рваным чулкам царя, скудной еде, что была поставлена на сосновом столе.
— Такие, как ты, прозываются за морем — шаматон, — произнес Петр. — Шаматон — сиречь, по-нашему, коптитель небесный. Так ли?
Спафариев с изяществом поклонился.
— Менуэт знаешь ли? — вдруг спросил Петр.
— Танцы все, мой государь, знаю отменно: церемониальные, как то польский, англез, алеманд, и контраданс, еще голубиный, где амур меж двумя голубочками показан…
— Куафюры, сиречь прически женские, знаешь ли?
— Как не знать! Ныне в граде Парыже, государь, дамы подколками, фонтанжами и корнетами шевелюры свои украшают…
— Стой, погоди! — слегка скалясь и сверля дворянина ненавидящим взглядом своих выпуклых глаз, приказал Петр. — В сих галантных науках ты многое превзошел. Но посылали мы тебя, дабы навигаторство изучать. Помнишь о сем?
Дворянин мгновенно посерел.
— Помнишь ли?
Меншиков вздохнул, потупился: он знал, что сейчас будет, и затосковал, как всегда в ожидании припадка бешенства у Петра.
— Помнишь ли? — крикнул Петр.
— Помню, — прошелестел дворянин.
— Добро! Ну, а коли помнишь, так ответь: как перебрасопить гротмарсарей по ветру на другой фокагалс?
Меншиков отворотился: и этот страшный, гибельный для недорослей вопрос он тоже слышал не впервой. Сейчас глупый дворянин попытается сделать невозможное и пропадет. Сознался бы, что не знает, — все лучше. Но дворянин начал плести обычный вздор:
— Перебрасопить, государь, гротмарсарей по ветру для навигатора задача нетрудная. При сем маневре…
У Петра дернулась щека, взгляд стал диким:
— Не трудно? Дурак! — поднимаясь во весь свой огромный рост, загремел он. — Пес непотребный, пять годов навигаторству обучался, а того не понимает, что задачу мою так же решить немыслимо, яко пяткой себе загорбок почесать. Любому матросу сия старая шутка ведома, а ты, галант, шаматон, алеманд, потроха я из тебя вытрясу, черева отобью…
Петр ударил его кулаком в лицо — он завизжал. Петр замахнулся ножнами тяжелого палаша, ударил наотмашь — Спафариев повалился на землю, пополз. Меншиков из угла сказал:
— Полегше бы, Петр Алексеевич, убьешь, пожалуй, у тебя рученька чижолая. Остуди обиду, пригубь винца…
И, поглаживая локоть Петра, косо на него поглядывая, он налил ему вина, подал. Петр посмотрел, пить не стал. Спафариев, забравшись за бочки и кули, повизгивал, утирал кровь с лица кружевным рукавом, жалостно кашлял. Опять стало слышно, как льет дождь, как свищет над холодной Ладогой ветер. У шатра ругались царевы караульщики, кого-то не впускали…
— Вели впустить! — приказал Петр Меншикову.
Весь вымокший, залепленный дорожной грязью, заросший черной щетиной вошел бомбардирский урядник Щепотев, сказал, что обоз с порохом и с ядрами для метания в исправности доставлен, по пути на болотищах всего две подводы с лошадьми потопли, да еще один мужик — возница — насмерть расшибся…
— Ну, молодец! — сразу веселея, похвалил Петр. — Я ныне как раз думал — ранее субботы не добраться тебе. Иди спи, бомбардир! Иди…
Урядник ушел, Петр подумал, погодя спросил:
— Размышлял ты, Спафариев, когда-либо, для чего дана тебе господом голова? Ужели толико для того, дабы алонжевый сей парик на нее напяливать?
Недоросль промолчал.
Петр велел показать без промедления дипломы, полученные дворянином в Париже. Спафариев, опасаясь таски и выволочки, протянул бумаги из-за ящиков и кулей Меншикову. Тот подвинул царю шандал с оплывающими сальными свечами, Петр стал читать вслух о том, что сиятельный кавалер и господин Спафариев наделен от провидения выдающимися дарованиями и с божьей помощью усердно и успешно закончил курс наук по навигаторству, кораблестроению, артиллерии, фортификации, астрономии, математике и иным прочим художествам. Отменному кавалеру сему, говорилось в дипломе, вполне можно доверить командование как галерой, так и большим морским кораблем.
Дочитав, Петр спросил с кротостью в голосе:
— Сколько золотых штиверов заплатил ты, негодный, за сей о себе диплом?
Спафариев молчал, всхлипывая.
— Ты отвечай! — посоветовал Меншиков. — Правду отвечай, не то хуже будет…
Дворянин рухнул за ящиками на колени, взвыл оттуда, протягивая к царю толстые руки в перстнях:
— Пощади, государь. Правду говорю, как на духу. Я ничему не учен, за меня денщик мой по моему приказу изучал. Сей диплом не мне дан, но смерду моему Лукашке. Оный денщик, отменных способностей быв, за меня все делал и именем моим прозывался в коллегиуме, а также на верфи, где корабли строятся. Он, государь, в море плавание имел, а я, воды убоявшись, в Парыже танцам и иным галантностям…
— Опять, поди, брешешь? — перебил Петр.
Дворянин, стоя на коленях, перекрестился.
— Зови денщика! — приказал Петр Меншикову.
Александр Данилович вышел. Неподалеку от шатра ругались солдаты, оскальзывались в грязи кони, волоча пушки, — к утру орудия должны были ударить по крепости с новой позиции. Петр вслушался в шум, прикинул, туда ли едут. Ехали куда надо — на мысок.
Когда Меншиков привел денщика, Петр внимательно в него вгляделся своими искристыми выпуклыми глазами, подозвал поближе, спросил отрывисто:
— Лукашка?
— Кличут Лукою, государь.
— Верно ли, что ты, холопь и крепостной дворянина Спафариева человек, за него надобный курс навигаторства и иных художеств изучил? Отвечай правду. Не бойся…
— Ты говори, Лукашка, — шмыгая разбитым носом, подтвердил дворянин. — Ты не бойся, твоей вины тут нету…
Денщик стоял перед царем в спокойной позе бывалого моряка — чуть прирасставив для устойчивости ноги, с руками в карманах короткого, крапивного цвета суконного кафтана. Было заметно, что он соображает, как себя вести, и приглядывается и к царю и к жалкому своему барину, но вместе с тем в Лукашке нельзя было заметить и тени искательности — просто он был неглупым мужиком, себе на уме, вовсе не желающим попадать впросак. И Петр смотрел на него не торопя и не пугая: поведение спафариевского денщика понравилось Петру — он умел угадывать сразу смышленых людей, — и Лукашка показался ему мужиком с головою. Да и вид денщика — обветренное, скуластое, выбритое досиня лицо, белые, плотные, мелкие зубы, широкие плечи, — все внушало доверие к этому человеку.
— Ну? — наконец сказал царь спокойно и добродушно. — Долго думать будешь? Отвечай — обучен али не обучен?
— Обучен, государь, — низким, глуховатым голосом ответил калмык.
— Силою дворянин тебя посылал в учение?
— Зачем силою? — с короткой и доброй усмешкой ответил Лука. — Он, господин мой, ничего, жалиться грех. По амурной части ходок, а чтобы драться — не упомню. Нет, государь, не силою. Самому мне науки любопытны…
Дворянин жалостно всхлипнул за ящиками. Калмык косо, но с сочувствием взглянул на него и потупился.
— На вопросы, кои задам тебе, берешься ответить? — быстро спросил Петр.
— Что ж, государь, не ответить. Коли знаю, так и отвечу, а коли нет — прости…
Петр велел Меншикову прибрать со стола и разложил перед собою меркаторские карты, чертеж судна, циркуль, записки свои по новому корабельному строению, листы с добрыми пропорциями для галиота. Он делал все это не торопясь и взглядом как бы поверял Лукашку: испугается или нет. Но тот нисколько не испугался, хоть лицо его и было напряжено, а смышленые, зоркие глаза поблескивали острым любопытством.
— Садись здесь, насупротив!
Денщик сесть сразу не решился, еще постоял для приличия.
— Сказано, садись…
Лукашка расстегнул кафтан у горла, сел на самый край лавки. Петр углубился в рассматривание корабельного чертежа. Лукашка улучил мгновение и быстро, подбодряюще, одним глазом подмигнул Спафариеву. Тот только шепотом застонал в ответ.
— Что сие есть? — спросил Петр, ткнув указательным пальцем в чертеж.
— Стень-вынтреп! — ответил калмык.
— Сие?
— Сие, государь, гротбомбрамстеньга…
— Ты что, чесноку налопался, что ли? — неприязненно принюхиваясь, спросил Петр. — Несет от тебя…
— Его, государь! — скромно ответил Лукашка. — Соскучился, покуда у шведов в узилище сидели. Две головочки покрошил, да с сухариком, да с водицей…
Петр поморщился, стал спрашивать дальше, потом велел:
— Дыши в сторону!
Денщик отвечал на все вопросы точно, ясно, все понимая, но со скукою в голосе. Потом вдруг произнес:
— То, государь, ей-ей, и ученая сорока зазубрит. Коли делаешь мне екзамен по чину — спрашивай дело. Кораблем командовать — голова нужна, ты, люди сказывают, сам мореход истинный, для чего свое царево время на вздоры тратишь. Спрашивай по-истинному!
Царь с долгим изумлением посмотрел на калмыка и усмехнулся, увидев, что тот сам напуган своими словами.
— Ну-ну! — вздохнул Петр. — Не без наглости ты, навигатор!
— Прости, государь, — согласился Лукашка. — Да и то ведь, коли попал я науками студироваться, так скромника с потрохами бы сожрали…
— Сие верно! — смелея, подтвердил из-за ящиков и кулей дворянин. — В Парыже, государь, ежели правду…
— Ты молчи! — крикнул Петр. — Шаматон, собака!
И опять стал спрашивать калмыка и, спрашивая, заспорил с ним, где лучше и ловчее закладывают корабельный киль — в аглицких верфях али в голландских. Царь горячился и зло таращил глаза, а Лука был спокоен и даже посмеивался — так совершенно был уверен в своей правоте. И болезни корабельного дерева — табачный сучок, крапивный сучок, роговой — калмык знал, и как вить пушечный фитиль, и как вязать морской узел — кошачьи лапки…
— Ну, братец, утешил! — сказал Петр, утомившись спрашивать и спорить. — Зело утешил. Добрый моряк с прошествием времени будет из тебя для флоту русского. Женат?
— Нет, государь, не женат…
— Оженим. И невесту тебе сыщу — лебедь.
Подумал, потер шершавыми ладонями лицо, отфыркнулся, словно усталый конь, и велел Меншикову писать от своего государева имени. Александр Данилыч перестал зевать, рассердился: писать он едва умел, забывал буквы, торопясь, иногда только делал вид, что пишет, — полагался на свою память, а потом все почти дословно пересказывал Ягужинскому или иному, кто силен по письменной части.
Петр диктовал быстро, отрывисто:
— За сии доброхотные к отечеству своему заслуги холопя дворянина Спафариева калмыка Лукашку именовать отныне господином Калмыковым Лукою… по батюшке… Написал?
Меншиков написал только «за сии доброхотные», но кивнул головою:
— Пишу, государь…
Петр задумался на мгновение:
— По батюшке — Александровичем!
Меншиков изумился, взглянул на Петра.
— Пиши, пиши! — крикнул тот. — Будет тебе сей Калмыков названным сыном, ты ему и приданое дашь — на обзаведение что человеку нужно: мундир, шпагу, золотишка в кошелек, ты у меня не беден, есть из чего… Далее пиши: сему Калмыкову звание дадено отныне мичман, и служить ему надлежит на фрегате «Святой Дух» в должности старшего офицера здесь, в Ладоге, покуда не опрокинем мы крепость Нотебург. Написал?
— Пишу…
— Больно медленно пишешь…
— Кую ночь не спамши, государь, понеже…
— Понеже! Пиши далее: дворянина же Спафариева жалуем мы…
Петр помедлил, жестко усмехнулся и заговорил раздельно:
— Жалуем мы званием — матрос рядовой и повелеваем ему служить без выслуги лет, сиречь пожизненно, на том корабле, где флаг свой будет держать флоту офицер господин Калмыков Лука Александрович…
Дворянин громко всхлипнул за своими ящиками. Петр на него покосился, сказал назидательно:
— Ишь, разнюнился! Ранее надо было думать…
— Я — думал! — с тоскою произнес недоросль. — Я, государь, думал, что отменными своими манерами и галантом при твоем дворе замечен буду. Бывает, что некоторые сиятельные метрессы посещением княжества и столицы удостаивают, надобны им шевальеры галанты для препровождения времени… И сей обиходный политес…
Петр захохотал, замахал руками:
— Сему пять годов обучался? Пять годов? Либер Сашка, слышишь, на что казна наша пошла? Да господи, да ежели для метрессы галант занадобится, мы нашего Преображенского полку солдата… любого… о, господи…
Он не мог говорить от смеха, отмахивался руками, тряс головой. Отсмеявшись, утерев слезы ладонью, приказал Меншикову:
— Налей-ка нам, Данилыч, по кружечке анисовой для утра — господину флота мичману да мне. Ныне весь день трудиться, зачнем с богом штурмовать. Выпьем покуда для сугреву, а господин рядовой матрос Спафариев спляшет нам, чему его в граде Парыже обучали. Танец алеманд, что ли?
Страшно побледнев, дворянин высунулся из-за ящиков, сказал с ужасом:
— Помилуй, государь-батюшко!
— А ты отечество свое миловал в парыжских ресторациях, сукин сын? — крикнул Петр. — Миловал? Пляши, коли велено!
Неподалеку от царева шатра, на мыску, рявкнули пушки, да так, что на столе задребезжал штоф с анисовой, съехала на землю тарелка. Шведы без промедления ответили, и началась утренняя кононада.
— Вот тебе музыка! — перекрывая голосом грохот орудий, сказал Петр. — Добрая музыка! Под сей танец алеманд гарнизон цитадели Нотебург кой день пляшет, пляши и ты! Ну!
Дворянин Спафариев вышел вперед, постоял у лавки, словно собираясь с силами, потом вывернул толстую ногу, изогнул руку кренделем. Мичман Калмыков, сидя рядом с Петром, вздохнул невесело. Орудийный огонь все мощнее и громче гремел на Неве. Шатер ходил ходуном, запах пороха донесся и сюда, где-то неподалеку со свистом ударилось ядро. Спафариев начал танец алеманд — два мелких шажка, полупоклон, еще шажок. По толстым щекам его катились слезы, и губы, сложенные сердечком, дрожали.
— Какой танец пляшешь? — крикнул Петр.
— Сей танец именуем — алеманд!
— Так пляши веселее, как учили вас, галантов, для метресс…
Спафариев попытался улыбнуться, широко раскинул руки и присел, как полагается во второй фигуре танца алеманд.
— На каждом корабле надлежит среди матросов иметь забавника, сиречь шута, — сказал Петр Калмыкову. — Когда дослужишься до капитана судна, не забудь на оное дело определить сего парижского шаматона. От прегалантностей его матросы животы надорвут…
— Уволь, государь! — твердо и спокойно ответил вдруг Калмыков. — Я на своем корабле, коли дослужусь, шута держать не стану. Со временем будет из господина Спафариева матрос…
— Неуча и в попы не ставят! — поднимаясь с лавки, сказал Петр. — Шут он, а не морского дела служитель…
Калмыков спорить не стал: шатер разом наполнился людьми — пришел Шереметев в кольчуге, Репнин, Иевлев, полковники, капитаны, поручики. Сильвестр Петрович увидел Спафариева, шепотом спросил у него:
— Как?
— Худо, ох, худо, — трясущимися губами произнес недоросль. — Матросом без выслуги…
Меншиков подал Петру плащ, царь вышел первым, за ним с громким говором пошли все остальные. Иевлев, уходя, утешил:
— Коли служить будешь, выслужишься! Эх, батюшка, говорил я тебе в Архангельске…
Махнул рукою, ушел догонять царя. Неумолчно, гулко, тяжело грохотали пушки. Спафариев стоял неподвижно, полуоткрыв рот, содрогаясь от рыданий.
— Ну полно тебе, сударь, реветь-то белугою, ты большой вырос, не дитя, оно будто и зазорно, — оправляя на дворянине алонжевый парик и одергивая кафтан, говорил Калмыков. — Пощунял тебя, сударика, Петр Алексеевич, ничего ныне не попишешь, — значит, судьба. Отплясал свое, теперь, вишь, и послужить надобно…
— По рылу он меня хлестал сколь жестоко! — пожаловался дворянин. — Свету я, Лукашка, божьего не взвидел…
— И-и, батюшка, — усмехнулся мичман, — однава и побили! А я-то как в холопях жил? Ты — ничего, не дрался, да зато маменька, твоя питательница, что ни день, то колотит! И батоги мне, и своею ручкою изволила таску задавать, и кипятком бывало плеснет, и каленой кочергой достанет! А то един раз, да сам государь! Оно вроде бы приласкал. Полно, сударь, кручиниться. Пойдем на корабль. Потрудишься, матросской кашки пожуешь, сухарика морского поточишь зубками, оно и веселее станет…
Дворянин ответил неровным голосом:
— Палят ведь там, Лукашка! Ядра летают… Долго ли до греха. А?
— Так ведь война, сударь! — наставительно молвил Калмыков. — Какая же война без пальбы? И ядра, конечно, летают, не без того. Ну, а вот Лукашкою ты меня более, батюшка, не называй. Отныне я для тебя — господин мичман, господин офицер, али для крайности — Лука Александрович. Так-то. Ошибешься — выпорют как Сидорову козу. Морская служба — она строгая. Служить, так не картавить. А картавить, так не служить. Понял ли?
Читать бесплатно другие книги:
