Россия молодая Герман Юрий

— Выводи, выводи повыше, пусть там дожидаются…

Рябов не успел сойти с дороги — первые ряды колодников быстрым шагом уже проходили мимо него, совсем близко, так близко, что он даже слышал тяжелое дыхание людей. И совсем рядом, опираясь на посох, прошел седобородый, седоволосый человек с вырванными ноздрями и сухим, жгущим блеском глаз. Этот блеск зрачков, завалившиеся, словно бы обгоревшие щеки, крупные завитки волос что-то напомнили Рябову, что-то давнее, что-то дорогое и близкое. Он даже задохнулся и, сам не слыша своего голоса, крикнул:

— Молчан? Стой, Молчан!

Седобородый колодник быстро обернулся, хотел было остановиться, но его толкнули в спину, и он зашагал дальше, гремя своими цепями, высоко держа простоволосую курчавую голову.

Рябов, словно молодой, рванулся вслед, оттолкнул солдата, схватил Молчана за рукав ветхого, в заплатах азяма. Тот опять оглянулся и очень радостным, но спокойным голосом сказал:

— А я было подумал — обознался. Ну, здравствуй, кормщик…

— Поживее! — с коня закричал офицер. — Проходи-и!

Колодники все выходили и выходили на берег, шагали быстро под окрики и брань конвоиров, вытягивались длинной серой лентой. Один солдат хотел было оттиснуть Рябова в сторону, но испугался его взгляда и побежал вдоль колонны, как бы занятый другим, более важным и спешным делом.

— Встретились, значит, — говорил Молчан на ходу, вглядываясь в кормщика пристальным, ласковым и лукавым взором. — Ишь, сколь много времени миновалось, а мы все живы. Судьба…

— И то судьба! — стараясь приноровиться к тяжелому, но ровному шагу Молчана, повторил кормщик. — Не померли…

— Я думал, в те поры и не отжить тебе. Крепко тебя швед обласкал. И по сей день помню: тронули мы тогда тебя — на телегу класть, а из тебя опять кровищи, и-и-и! Стоим, раздумываем — помрешь али нет. Федосей покойный посчитал — семнадцать ран было…

Рябов шел рядом, глядя в сторону.

— Да ты что от меня воротишься? — спросил Молчан. — Ты что на меня не глядишь?

— Того не гляжу, — словно собравшись с силами, ответил Рябов, — того я на тебя не гляжу, что вот и поныне я жив-здоров, а ты закован, и клеймен, и ноздри у тебя рваные, и персты рублены. А ведь за людей, за меня, за правду нашу ты да Федосей Кузнец смертное мучение приняли, когда челобитную везли царю…

Молчан усмехнулся, вздохнул, покачал головой.

— Нет, друг любезный, — сказал он ласково, — нет, Иван Савватеевич, не за то секли меня кнутом нещадно, не за тебя рвали ноздри и персты рубили: в те поры ушел я, ох, ловко ушел, за твое золото ушел и долго, мил человек, по белому свету гулял. Ну, гуля-ал!

Глаза его опять блеснули сухим огнем:

— Славно гулял, многие меня, небось, и по сей день добрым словом поминают! Побывал в дальних краях, и на Волге-матушке, и на Дону на тихом. Много нашего брата там — и солдаты беглые, и казаки, и работные люди, и холопи вольные, и голытьба…

Быстро, шепотом спросил:

— Про бахмутского атамана Булавина слыхивал ли?

И, не дожидаясь ответа, сказал:

— Его-то самого нынче и в живых нету. Атаманом Всевеликого Войска Донского ходил. Ну, мужик! С ним и был я все время, поднимал голытьбу. Да продали нас… И тогда я еще ушел, спасся. Столь повидал — иному бы и на три жизни хватило…

Он задумался, потом с тихой яростью в голосе спросил:

— Думаешь, не уйду? Так тут и останусь? Шесть разов уходил, уйду и на седьмой. Оглядеться только надобно, сбежать без промашки, иначе голову отрубят. Нет, я, друг милый, уйду, догуляю свое…

Драгунский офицер рысью обогнал колодников, крикнул Рябову:

— Ты тут што? А ну, в сторону!

Проскакал дальше, замахнулся плетью на молодого колодника, который тяжело волочил цепи, никак не мог поспеть за своим рядом.

Рябов быстро поискал по карманам, нашел малую толику денег, отдал Молчану вместе с узелком, что собрала Таисья. Тот сразу взялся за лепешку, тряхнул кудрявой своей головою, попрощался:

— Ну, кормщик, иди, неровен час, огреет тебя наш дьявол плетью. Видать, более не повстречаемся. Разные у нас с тобою дороги. А все ж помни: станет невмоготу — беги на Волгу.

Жуя лепешку, он на ходу оглядел небо, серые невские воды, лес, что густо чернел сразу же за церквушкой святого Исаакия, произнес с удивлением:

— Ишь, куда загнали нас: Санкт-Питербурх…

И, подобрав рукою с отрубленными пальцами цепи, но оборачиваясь более к Рябову, быстро зашагал со своими колодниками. Офицер, вертясь в седле, надрывая глотку, закричал:

— Сворачивай! Передние влево бери, на верфь! Влево-о!

И словно не было никакого Молчана, словно все почудилось — исчезли и драгуны и колодники, только издалека все слабее и слабее доносился мерный звон цепей.

«К Сильвестру Петровичу! — думал Рябов. — Идти, просить? Как-никак родственник, свой! Или к Апраксину? К самому Петру Алексеевичу?»

Дома он рассказал Таисье о встрече с Молчаном. Она выслушала не перебивая, утерла слезы, сказала уверенно:

— Никто не поможет! Да и не надо ему ихнее прощение! Не примет…

Лоцман сидел на лавке молча, сгорбившись, опустив голову. Таисья встала, принесла из погреба штоф с холодным, настоенным на смороде хлебным вином, нарезала копченой рыбы, позвала:

— Иди, Савватеевич, отдохни!

И сама, своей тонкой, по сей день легкой рукой, налила ему большой, тяжелый стакан водки. Он выпил — она налила еще. И спросила:

— Полегче?

— Нет! — ответил он, потирая грудь. — Саднит, Таечка!

Из Архангельска эскадра с молодыми навигаторами вышла в путь 7 июня 1720 года. На мощных валах Новодвинской крепости трижды рявкнули пушки, салютуя кораблям, уходящим в дальнее плавание. «Гавриил» — флагманский корабль эскадры — ответил на салют тоже тремя выстрелами. Вице-адмирал Иевлев, капитан-лейтенант Пустовойтов и Рябов с молодыми навигаторами собрались около грот-мачты.

— Лево два градуса! — велел Рябов сыну, стоящему у штурвала.

И пояснил:

— Мель тут, по старопрежним временам знаю.

Глаза лейтенанта Рябова засветились, он переложил руль, молодые навигаторы зашептались вокруг — вспомнили историю подвига кормщика Ивана Савватеевича. Корабли эскадры, кренясь под полным ветром, бежали к двинскому устью. У шанцев Иевлев что-то негромко сказал Пустовойтову, тот велел приспустить флаги. Навигаторы выстроились лицом к правому борту, встали смирно. Сильвестр Петрович прошелся вдоль строя, произнес, провожая глазами шанцы:

— Здесь доблестно погиб капитан Крыков Афанасий Петрович, здесь славно он со своими солдатами бился против врага. О сем вы, будущие флота офицеры, вспомнить нынче должны.

Большую часть вечера и почти до полуночи Иевлев в кают-компании рассказывал навигаторам о давнем сражении со шведами на Двине. Он говорил так, будто его в ту пору здесь вовсе и не было, но навигаторы знали прошлое своего вице-адмирала и слушали жадно, порою поглядывая на кормщика, который курил трубку, сидя в стороне и иногда вставляя какие-либо замечания.

— Много прошло с тех давних пор славного, — заключил Сильвестр Петрович, — превеликие виктории одержаны русским оружием. Помните вы и Полтаву, и Гангут, и посещение Российским флотом Копенгагена, когда честь командования соединенным флотом принадлежала государю нашему Петру Алексеевичу. Но все-таки, господа навигаторы, надлежит вам помнить и сию нашу двинскую баталию, ибо через нее началось наше движение на Балтику, отсюда пошли мы в те далекие годы на Нюхчу, позже — волоком на Ладогу. Тогда и уверились мы в своих силах. Коли захотите поподробнее все то сведать — еще потолкуем на досуге. А знать вам все надобно — ибо какой же флота офицер может статься из человека, коему скучно славное прошлое отцов и дедов, ратные их дела, воинская работа. Теперь же, судари мои, спать, засиделись мы с вами поздно, завтра же быть подъему раннему — по морскому обычаю, и требовать с вас начну как с истинных флота офицеров.

Навигаторы поднялись, но все-таки не ушли. Чей-то робкий голос спросил о взятии Нотебурга — как оно было. Сильвестр Петрович с усмешкой ответил, что тому есть свидетель лейтенант Рябов Иван Иванович, по прозванию «Нерушимое решение». Кормщик засмеялся в своем углу. Иван Иванович, разрумянившись, пощипывая усы, начал было говорить, но кормщик перебил, спросив:

— Барабан-то канул? Одни колотилки остались? Да и как он канул, когда ему плавать надлежит?

— Да сколь раз я, батюшка, сказывал, — и сердясь и смеясь, ответил Иван Иванович. — Пробили мне его палашом, вот он и канул…

Сильвестр Петрович смеялся, кормщик утирал веселые слезы. После стали вспоминать иные сражения, каждый из молодых навигаторов что-нибудь да слышал, у многих отцы, братья, дядья, деды служили в корабельном, либо в галерном флотах, в артиллерии, в гвардии, в пехоте, в гренадерах.

С утра началась обычная походная жизнь. Иевлев, Егор Пустовойтов, молодой Рябов делали учения с навигаторами, те трудились и за матросов, и за пушкарей, и за штурманов: лазали на мачты, прокладывали курс кораблям, как бы заряжали и палили из корабельных орудий, брали высоты небесных светил.

В вечерние часы навигаторы подолгу слушали кормщика. Сидели на баке, дымили трубками, разглядывали облака, тучи, волны, учились вслушиваться в голоса ветров. Здесь же иногда сиживал и вице-адмирал.

На траверзе Борнгольма эскадру застиг жестокий шторм.

Егор Пустовойтов спокойно стоял на юте, командовал кораблем. Сильвестр Петрович был здесь же, ни единого разу не вмешался в приказания капитана флагманского корабля — на Егора можно было положиться. Рябов, солоно подшучивая над укачавшимися зелеными навигаторами, толковал им о том, что и для чего делается на судне. Они слушали рассеянно, охали, но не ложились и, когда шторм миновал, долго не верили ни голубому небу, ни спокойному морю…

Копенгаген встретил русскую эскадру приветственным салютом. Тотчас же прогремели ответные залпы, от пристани отвалила шестерка датского капитана над портом.

— Ничего народишку высыпало! — сказал кормщик, вглядываясь еще зоркими глазами в берега гавани Христианхазен, с которых слышались приветственные клики датчан. — Почитай, весь город. И еще бегут, ну-ну, сколь народищу…

— А чего ж им не бежать? — ответил Пустовойтов. — Им, бедолагам, почитай что одна надежда на нас, не то швед вовсе и с потрохами сожрет…

На шканцах барабаны коротко пробили «встречу», Сильвестр Петрович в мундире, при шпаге, в треуголке, в белых тугих перчатках подошел к парадному трапу. Датчанин — капитан над портом, худощавый старик в синем кафтане, в белых чулках, — увидев русского вице-адмирала, побледнел от волнения, но тотчас же, овладев собою, ответил на учтивый вопрос о здоровье короля и сам спросил, здоров ли его миропомазанное величество государь Петр.

— Его величество в добром здравии! — ответил Иевлев и пригласил капитана над портом проследовать в адмиральские апартаменты и не побрезговать хлебом-солью.

Барабаны опять ударили «парад».

Капитан над портом вошел в каюту Сильвестра Петровича. Здесь в серебряном графине стояла русская водка, икра в серебряном же жбанчике, в корзине ржаные корабельные сухари.

— Здоровье вашей милости! — произнес Иевлев, поднимая чарку.

— Здоровье вашего превосходительства! — ответил датчанин.

Они чокнулись. В открытые окна донеслись звуки музыки с берега, далекие, радостные голоса.

— В королевстве датском нынче праздник? — спросил Сильвестр Петрович.

— Да! — ответил старик. — Большой праздник! Русская эскадра посетила столицу Дании. Приход тех, кто поможет нам сбросить шведское ярмо, — великий праздник!

Пальцы капитана над портом слегка задрожали, он поставил выпитую чарку на стол, прислушался: ветер с берега вновь донес обрывок веселой песни, звуки рожков.

— Так встречает вас Копенгаген, — опять заговорил капитан над портом. — Девятнадцать лет тому назад шведская эскадра по пути в ваш город Архангельск была здесь. Ни один датчанин не появился тогда в порту. Я же взбирался на флагманский корабль шведов по штормтрапу, пьяные матросы глумились надо мною. Чтобы унизить мое отечество, меня принимал боцман… Дело не во мне, господин вице-адмирал, о, нет, дело в моем государстве. Все надежды, все упования, все чаяния нашего народа связаны с Россией, с близкими днями ее полной и окончательной виктории над проклятым раздувшимся пауком — над Швецией. Бог да поможет вам, как вы поможете королевству датскому.

Мгновенная улыбка, умная и тонкая, едва тронула губы Сильвестра Петровича.

— Однако же в недавние дни королевство датское подписало мирный договор со шведами, — произнес он, — для чего?

— Флот сэра Джона Норриса принудил робких, — ответил капитан над портом, — и этот же флот доставил в Копенгаген английские фунты стерлингов, дабы покорить жадных. Король английский желает продолжения войны русских со шведами и делает для этого все, что может, но всякий честный человек в Дании ждет только одного: победы русских…

Сильвестр Петрович поклонился.

— Сегодня Копенгаген будет иметь честь принимать дорогих нашим сердцам гостей, — сказал капитан над портом. — Двери всех домов будут открыты для ваших офицеров и матросов. Бургомистр города будет рад видеть вас у себя, господин вице-адмирал.

— Но как на сие взглянет посол Англии? — спросил Иевлев.

Старик, капитан над портом, подумал недолго, потом встряхнул головою, произнес весело:

— Можно купить жадных и испугать трусливых, но немыслимо заставить народ забыть то доброе, что сделано для него русскими. В нашем королевстве нет ни одного человека, который бы не знал, что русский царь Петр на Аландском конгрессе не дал шведам на растерзание нашу страну. Русские полномочные министры более заботились о нашем будущем, нежели…

Он махнул рукой и не договорил.

— Мой офицер известит ваше превосходительство, — сказал погодя капитан над портом, — о времени, когда все будет готово к приему ваших команд. До свидания, господин вице-адмирал…

Офицер поднялся на «Гавриила» только вечером. Иевлев с усмешкой спросил лейтенанта, не поздно ли нынче отпускать матросов в город? Тот, смутившись, ответил, что понимает все неприличие столь долгой задержки, но Дания маленькая страна, а посол Англии упрямый человек…

Солнце уже село, когда на всех трех кораблях русской эскадры запели горны, извещая команды о том, что они могут съехать в Копенгаген. Матросы посыпались в шлюпки. Над тихим морем широко и вольно зазвучала русская песня:

На мосту Книппельсбру идущих строем матросов встретили девушки в белом, с венками на головах, с большими букетами цветов. Матросы остановились, девушки тоненькими, умильными голосами спели непонятную песенку. Моряки стояли, не зная, что с собой делать, держа треуголки в руке, как в церкви. Над городом медленно всходила полная луна, девушки все пели и пели. Потом вперед вышел мужчина с красным лицом, в парике, по бокам его встали два мальчика с факелами, мужчина стал с завыванием читать по длинному листу.

— Пиита! — объяснил молодой Рябов отцу.

— Оно и видно, что пито, — усмехнулся кормщик. — Попил на своем веку!

Едва пиита кончил, как над городом, над его черепичными крышами, над башнями и садами взлетели ракеты, заиграла громкая рожечная музыка, забили литавры, бубны, запели скрипки. Музыканты стояли вдоль улиц, двери всех домов были открыты, датчанки в наплоенных чепцах, румяные, белозубые, кланялись русским матросам, смешно приседали, датчане в праздничных кафтанах, в чулках и башмаках, вели русских моряков в дома к столам, к выпивке, к закуске, к добротной, сытной еде. Русские матросы, стесняясь, по одному входили в дом, покашливая в кулак; осматривались, догадывались, чем хозяин живет: один сапожничает, вон его инструмент под окном, другой кузнец — видно по рукам, по кожаному фартуку, что висит в сенях, этот — плотник… Выпив чарку, другую, матрос со всей учтивостью спрашивал, показывая руками: строгаешь, дескать? Датчанин радостно кивал, матрос, тыча себя в грудь, брал со стола краюшку хлеба, показывал: дескать, сею, мужик, крестьянин. Потом хозяйка, робея гостя, пела песню своей страны, матрос украдкой утирал слезы, вспоминал далекую матушку, как и она певала на родине. Датчанка тоже утирала слезы, — и ее старший плавает моряком, а море-то злое…

Русских матросов не хватило, датчане ссорились, просили русского матроса посидеть еще в двух домах, — там, дескать, ждут, старый дедушка хочет посмотреть, ругается, что так и умрет, не повидавши, а ходить уже не может, обезножил. И дети плачут — сели за стол, а русского не хватило… Почему иным во всем везет, а другим ни в чем нет удачи? Окорок спекли на вертеле, а сосед не отдает своего русского гостя, ну что это такое в самом деле!

Рябов с сыном побывал в пяти домах, а в шестой не пошел, утомился. Датчанин, оставшись без русского гостя, сказал, что раз так, он теперь домой не пойдет, а отправится на русский корабль, ему не житье дома, он последний человек на своей улице. Рябов пожалел доброго старичка, навестил и его семейство, покушал и здесь тушеной свинины, выпил чарку за хозяйку, пригласил к себе в город Санкт-Питербурх, на Васильевский остров, в собственный дом.

— Тоже угостим, — говорил он, — верно, Ванятка? У нас, брат, особые пироги, дело такое, вам не понять. Пи-ро-ги!

— Кухен! — сказал молодой Рябов.

— Кухен! — подтвердил кормщик и широко раскинул руки. — Вон, брат, какой кухен! Женка у меня мастерица, как испечет — ахнешь! Да ты, милый, не раздумывай, собирайся и приезжай. Доплыть-то не больно долго, живо обернешься…

По домам ходили музыканты, играли степенные, медленные танцы, в комнатах стало тесно, танцевали на улицах. К рассвету гости с русских кораблей, датские матросы, ремесленники, купцы, датчанки с дочерьми, с маленькими детьми на руках, важные министры королевского двора, пышно одетые послы и посланники, резиденты и жены высокопоставленных особ в богатых экипажах и каретах, верхами на рослых лошадях, — все собрались на площади Ратуши: одни веселиться, другие смотреть, как веселятся. Здесь, на площади, пылали смоляные факелы, датчане плясали танец с подпрыгиваниями и приседаниями. Девушки хватали за руки русских матросов, тянули в круг. Те сначала упирались, потом, подбодряемые друзьями, шли с хороводом.

— Это кто же там стоит в стороне? — спросил Сильвестр Петрович бургомистра. — Вон, возле кареты. Все время один. Кто таков?

Бургомистр ответил со вздохом:

— Сэр Реджер Риплей — резидент английского королевства…

— Реджер Риплей? — почти спокойно переспросил Иевлев. — Не был ли он в России?

— Он был везде, — сказал бургомистр. — В давние времена он торговал пушками. Впрочем, и нынче он продал шведам немало огнестрельного оружия…

Помолчав, бургомистр еще раз вздохнул:

— Конечно, нам не следовало приглашать его на праздник, господин вице-адмирал, но не судите меня строго: трудно быть бургомистром столицы маленького королевства…

Когда Сильвестр Петрович со своими офицерами возвращался на корабль, его догнал капитан над портом. Было уже совсем светло, день обещал быть погожим, солнце, едва вынырнув, стало сразу же нагревать крыши, стены домов, брусчатку мостовых.

— Добрый день наступает и несет добрые вести! — произнес капитан над портом. — Хорошие вести, господин вице-адмирал. Очень хорошие вести…

Старик, запыхавшись, остановился, утер лицо платком. Остановился и Иевлев с офицерами.

— Его превосходительство адмирал Голицын в баталии у Гренгама наголову разбил шведский флот, — сказал капитан над портом. — Четыре шведских корабля сдались, взято более ста пушек и около пятисот пленных. Сия виктория учинена несмотря на то, что вблизи сражения крейсировал флот англичан под командованием сэра Джона Норриса. Виват, господа!

— Виват! — закричали офицеры. — Качать капитана над портом!

Дюжие руки подхватили старика, треуголка слетела с его головы, потом слетел парик.

— Благодарю вас, господа! — вскрикивал он. — Весьма вам благодарен! Но сие не слишком полезно для меня…

Весть о новой виктории тотчас же разнеслась по всем трем кораблям эскадры. Матросы разузнали подробности сражения, навигаторы разложили морские карты, прикидывая, как все случилось. Уже было известно, как попалась шведская эскадра в тесноту между мелями, как Голицын приказал начать абордаж, как спасся шведский адмирал. Говорили и об аглицких кораблях, которые испугались подать сикурс своим дружкам.

В каюте Сильвестра Петровича сидел только что приехавший посол Василий Лукич Долгоруков, матрос-цирюльник брил его дебелое, толстое лицо с тремя подбородками. Дипломат рассказывал:

— Аглицкий король слишком поиздержался на свою эскадру в здешних водах, сам жаловался, что-де более шестисот тысяч фунтов ему Норрис обошелся, да страшится король нашего могущества на морях. Многие верные люди говорят, что шведы к миру готовы, англичане лишь тому миру совершиться не дают, обнадеживают помощью, а то и пугают…

Цирюльник ушел, Василий Лукич сладко потянулся, щуря умные глазки, произнес:

— О, сколь на душе легко, когда в своем доме обретаешься, хоть дом сей и на шаткой стихии воды стоит. Устал я, господин вице-адмирал, так устал, что и слов не имею рассказать. Бывало с покойным Измайловым мы о том толковали: нет дела более тяжкого, чем наше — дипломатия…

В четыре часа пополудни Сильвестр Петрович с Долгоруковым съехал на берег встречать гроб с останками князя Андрея Яковлевича Хилкова. На пристани уже стояли русские матросы в парадных мундирах с ружьями на караул. Мост и набережные порта были запружены толпами жителей Копенгагена. Вдоль всей дороги, по которой должен был следовать траурный кортеж, выстроились датские солдаты в своих коротких мундирчиках, в лакированных треуголках с кокардами.

— Ишь — солдат поставили! — угрюмо заметил Долгоруков. — На всякий случай господа датские министры позаботились…

— Народ здесь чествовал нас чрезвычайно! — сказал Иевлев. — Истинно с открытою душою…

— То народ, а то министры, — перебил всердцах Долгоруков. — Министров здесь фунтами покупают…

Свинцовый гроб с телом Андрея Яковлевича Хилкова, протомившегося в плену девятнадцать лет, везли на пушечном лафете, запряженном вороными конями. Всадники в черных скорбных одеждах, в шлемах с черными перьями, в черных латах сопровождали гроб, держа в руках по опрокинутому погасшему факелу. Легкий теплый ветер трепал плюмажи, флажки и знамена, нес запах водорослей, запах близкого моря.

Медленно били барабаны, торжественно пели горны, трубили трубы.

Советник посольства — тоже в черном платье — нес на бархатной подушке сверток, перевязанный бечевкой и запечатанный красным сургучом. То был труд умершего Хилкова, его история России. Еще несли на подушке перо, пожелтевшее и сломанное, которым писал Андрей Яковлевич, и простую чернильницу, которая сопровождала его в длинных странствиях по шведским тюрьмам.

Когда тяжелый свинцовый гроб поднимали на шканцы «Гавриила», Пустовойтов махнул платком. Матросы разом ударили из ружей, загремели пушки эскадры и все датские береговые батареи. Сильвестр Петрович с Рябовым покрыли гроб русским флагом, четыре матроса встали в почетном карауле.

— Вот и домой собрали Андрюшу, — сказал Долгоруков, оправляя складки флага. — Отстранствовал свое, отмучился…

К Иевлеву подошел старик, капитан над портом, заговорил по-датски:

— Получил я, господин вице-адмирал, вернейшие известия: флот адмирала Норриса покинул воды Ботнического залива и нынче крейсирует невдалеке от наших берегов. Стоит ли вам уходить нынче? У него более сорока вымпелов, под вашим командованием всего три корабля. Пути господни неисповедимы…

— Флот Норриса неподалеку, да и наш Балтийский, я чаю, не спит! — громко сказал Долгоруков. — В недавнее время был близ Аландских островов: и линейные корабли и иные прочие суда под андреевскими флагами видел своими глазами, всласть полюбовался. Нет, сидеть здесь более не к чему, погостевали — и к дому пора.

Вечером русская эскадра, воспользовавшись попутным ветром, снялась с якорей и ушла в море. В адмиральской каюте Сильвестр Петрович и Долгоруков при свете свечей разбирали листы рукописи покойного Хилкова и устало переговаривались. Было слышно, как на баке поют матросы. Василий Лукич говорил мечтательно:

— Ей-ей, словно сон снится: будто дома.

— До дома еще неблизко.

— Как неблизко, когда нашу песню поют!

И тонким голосом подпел:

— По сим страницам видно, как ему, бедняге, писалось! — сказал Сильвестр Петрович. — Смотри, Василий Лукич, — сажа, копоть, вишь, как измазано. Воск капал…

Бережно держа в руках лист бумаги, Сильвестр Петрович прочитал вслух:

«В двадцать седьмой день июня под городом Полтавою от царя Петра Алексеевича, который сам в своей персоне тогда войском командовал, король шведский прогнан и войска его поражены, где их множество побито…»

Долгоруков подперся рукой, приготовился слушать дальше. Окна на галерею адмиральской каюты были открыты, там неспокойно, грузно ворочались волны Балтики. Сильвестр Петрович читал лист за листом, ровно шумело море, перекликались вахтенные, били склянки, матросы под короткий треск барабанов меняли караул у гроба Хилкова.

«Сколь велик урон претерпели тогда шведские войска, — читал Сильвестр Петрович, — которые уже всякое могущество на свете ни во что не ставили и всех королей от престолов отставить сильны были…»

Василий Лукич прошептал себе под нос:

— Было, было! А вскоре что будет? Ах, не заносись, не заносись, лопнешь…

— Что? — спросил Иевлев, не расслышав.

— Ничего, дружочек, читай далее, — сказал Долгоруков. — На чужбине будучи один, приобвык сам с собою говорить… Читай.

«В полон взято девятнадцать тысяч человек, между которыми были генерал фельдмаршал Рененшильд, граф Пипер, генерал Левенгаупт… Того ж году в декабре месяце турецкий султан Ахмет по навождению короля шведского, который сидел в Бендере…»

— Вот кто турку глупого учит. — опять перебил Долгоруков, — вот кто его зловредностям первый потатчик.

Иевлев опять стал читать, Долгоруков еще раз перебил:

— Ты-то сам в Швеции высаживался?

Сильвестр Петрович кивнул:

— И возле Стокгольма в городке Грин с десантом, и еще в городках Остгаммер и Орегрунд. Был и при генерал-адмирале Апраксине в семи милях от самого Стокгольма, городок там именем Ваксгольм…

— Не понравилось шведам?

— Чего ж доброго! — улыбнулся Сильвестр Петрович. — Убытков им на двенадцать миллионов.

— То-то взвыли богатей шведские, — сказал Василий Лукич. — То-то разохались. Да ништо, скоро конец, скоро. Кабы не англичанка, давно бы все решили…

Ранним утром на флагманском корабле смотровой матрос с марса закричал:

— Корабли на правой раковине!

Егор Пустовойтов посмотрел в зрительную трубу и шепотом выругался: наперерез шла мощная эскадра. Сильвестр Петрович поднялся на ют, взял у Пустовойтова трубу и сразу понял беду: эскадра была английская, адмирала Норриса; в окулярах медленно прошел авангард, потом кордебаталия, потом замыкающие суда арьергарда. Было видно, как английские матросы взбираются по вантам, как артиллеристы открывают пушечные порты. Не торопясь, сдерживая волнение, Сильвестр Петрович прочитал флажный сигнал. Англичане предлагали сдаться без пролития крови.

— Отвечать? — спросил Пустовойтов.

— Отвечай, господин капитан: «Ясно вижу».

Кают-вахтер принес Сильвестру Петровичу мундир, шпагу, портупею. Одеваясь, Иевлев прочитал новые сигналы англичан: «К бою иметь полную готовность, милость божья с нами!»

— Трудное дело, — сказал Егор. — Ишь, сколько у них вымпелов.

— Трудненько, да ничего не поделаешь, — задумчиво ответил Сильвестр Петрович, всматриваясь в маневры английских судов: теперь они шли строем баталии. — Ничего, брат Егорушка, не поделаешь! — повторил Иевлев и другим — твердым, адмиральским голосом приказал поднять стеньговые флаги, означающие: «К бою готов!»

Егор положил руку на эфес шпаги, закричал громко:

— Готовить корабль к бою! Боевую тревогу! Брамсели долой, фок и грот на гитовы!

Мелко, с раскатистым треском ударили барабаны, запели сигнальные горны, засвистели боцманские дудки. Сзади к Иевлеву, запыхавшись, подошел Долгоруков, спросил:

— Англичане?

— Они, Василий Лукич. Думаю, драться будем.

— А как же не драться, коли они лезут! Да ты что на меня глядишь? Нет, дружочек, нынче я не дипломат, а русский человек, крещенный Васькой и обиды не терпящий. Драться так драться!

Пустовойтов опять громоподобно крикнул:

— Господа офицеры, на ют к вице-адмиралу!

Офицеры собрались мгновенно. Все уже успели по-парадному одеться для боя: мундиры с шитьем, треуголки с кокардами, перчатки, шпаги. Сильвестр Петрович оглядел молодые лица, заговорил, отрывая слова:

— Судари мои, офицеры Российского корабельного флота! Адмиралу Норрису нестерпимо то, что мы возвернули себе наше море, для того идет он на нашу эскадру боем. Внукам нашим ведомо станет, кто сие воровство начал, кто добрый мир порушил, кто кровь пролил. Наше же дело биться, как присягали. Для того приказываю: пушечную пальбу не открывать до сближения на пистолетный выстрел. Стрелять будем орудиями обоих бортов, прорежем строй противника, сцепимся на абордаж, и ежели суждено нам погибнуть, то пойдем на дно не одни, а с сими проклятыми ворами, дабы из первой же баталии поняли они, собачьи дети, каково непросто на русских руку заносить. По местам! Ура!

— Ура! — подхватили офицеры.

— Ура! — понеслось по шканцам, по шкафуту, по батарейным палубам.

Корабли шли теперь медленнее, словно настороженные, готовясь к решительной схватке. Пушкари вынимали пробки из стволов орудий, пушечная прислуга скорым шагом носила картузы с порохом, ядра, мочила швабры, чтобы тушить ими искры, притирать рассыпанный порох, матросы скатывали палубу водою в опасении пожара. Под свистки боцманов, барабанный бой, под звуки рожков и горнов матросы с абордажным оружием — с тесаками, с топорами, с крючьями и шестами — расходились по местам, марсовые взбегали по вантам, придерживая тяжелые сумки с гранатами, мушкеты, ружья.

Рябов неторопливой, валкой походкой поднялся на шканцы, плечом оттер матроса от штурвала, сказал Пустовойтову:

— Покуда постою здесь, господин капитан.

Пустовойтов кивнул, взглядом следя за фитильными, которые бегом понесли к орудиям горящие фитили в совках. Комендоры пригнулись к пушкам, фитильные застыли, ожидая команды. С торжественно взволнованными лицами неподвижно стояли навигаторы, у каждого в руке был тесак для абордажного сражения. С ними вместе ждал начала боя молодой Рябов, сжимая в ладони эфес шпаги.

Еще раз ударили барабаны на «Гаврииле», и наступила полная тишина. Русские корабли приготовились к бою.

Между тем английская эскадра, описав широкую циркуляцию, легла на параллельный курс и теперь приблизилась настолько, что Сильвестр Петрович простым глазом прочитал обращение Норриса к своим морякам: «Уничтожить русские корабли!»

Иевлев покачал головой: «Ну, друзья!»

— Чего они? — спросил Долгоруков, подсыпая пороху на полку пистолета.

Сильвестр Петрович не ответил, вновь впился взглядом в сигнальные флаги, как бы нехотя ползущие по брам-стеньге английского флагманского корабля.

— Чего они? — опять спросил Долгоруков, вглядываясь в бледное лицо Иевлева.

— А того, — медленно произнес Сильвестр Петрович, — того, что они вдруг пишут…

— Да что, что пишут?

— Пишут — счастливого плавания.

— Нам счастливого плавания?

— Ну да, нам, русской эскадре…

— Не верь, господин вице-адмирал, врут, воры, знаю я их, сколь годов знаю.

— Нынче им иначе не сделать! — спокойно, с гневной усмешкой оглядывая море в трубу, объявил Иевлев. — Никак им не сделать иначе, Василий Лукич. Погляди вот!

И он протянул Долгорукову свою зрительную трубу.

Василий Лукич посмотрел в том направлении, куда указывал Иевлев, и навалился всем телом на гакаборт: на горизонте, за кораблями эскадры Норриса четко рисовалась другая, огромная эскадра, не эскадра — флот. Это был тот самый Балтийский флот, который Долгоруков давеча видел близ Аландских островов, он узнал флагманский стопушечный корабль, где держал свой флаг генерал-адмирал Апраксин.

— Наши! — счастливым голосом говорил Пустовойтов. — Наши идут! И сила, ну силища какова! Я Балтийский флот вот эдак впервой вижу.

Сильвестр Петрович приказал бить отбой.

На «Гаврииле» опять ударили барабаны. Английская эскадра Норриса, поставив паруса, увалила под ветер и стала быстро уходить на восток.

— Ну, молодцы! — сказал Рябов. — Ну, соколы! Ты гляди, как побежали. Теперь надолго, теперь напужались крепко…

Он захохотал, пристукнул каблуком по палубе, крикнул сыну:

— Иван Иванович, зришь?

— Смотрим! — снизу ответил лейтенант.

В это время на флагманском корабле Балтийского флота весело, басом рявкнула пушка и тотчас же взвился сигнал: «Следовать за мною, быть в строе кильватера!»

Пустовойтов ответил: «Ясно вижу!»

— Федор Матвеевич сам, — с удовольствием сказал Иевлев. — Его вымпел! Ну, умница генерал-адмирал, знает, где ходить…

И, повернувшись к Пустовойтову, велел:

— Командуй, господин капитан, делай маневр, пойдем за ними.

— Господа офицеры, по мачтам! — осипшим на ветру, грубым и радостным голосом загремел Пустовойтов. — Отдать гитовы фок и грот! К повороту на фордевинд! Пошел брасы!