Сумеречный Взгляд Кунц Дин
– Слим!
– Я в порядке, – отозвался я, хотя я приземлился прямо на копчик и боль пронзила позвоночник. Боль пришла и пропала как вспышка, осталась только неприятная пульсация.
Мне повезло, что у меня не подогнулась нога при падении. Я бы ее сломал.
Я снова полез вверх по шахте, карабкаясь с быстротой и уверенностью обезьяны. Это было нелегко, учитывая пульсирующую боль в позвоночнике. Но я не хотел, чтобы Райа волновалась обо мне, да и вообще о чем бы то ни было, кроме того, чтобы выбраться из этих туннелей.
Четвертый, пятый и шестой взрывы потрясли подземное сооружение, которое мы только что покинули. Шестой был куда громче и сильнее всех предыдущих. Стены шахты вокруг нас затряслись, пол два раза тряхнуло, так что мы едва устояли на ногах. Грязь, комья земли и целый дождь каменных обломков сыпались вокруг нас.
Мой фонарик мало-помалу совсем потух. Мне не хотелось останавливаться, чтобы заменить батарейку – по крайней мере, не сейчас. Я поменялся фонариком с Райей и пошел вперед, прокладывая путь ее гаснущим фонарем, в то время как серия взрывов – по меньшей мере шесть или восемь – сотрясала лабиринт.
Над головой у себя я заметил ветхую потолочную балку, которая громко треснула, – и стоило мне проскочить под ней, как она рухнула на пол позади меня. Крик испуга и ужаса вырвался из моей груди. Я обернулся, приготовившись увидеть самое худшее, но Райа тоже успела проскочить, целая и невредимая. Мое ощущение, что удача не оставит нас, возросло еще больше. Теперь я знал, что мы выберемся отсюда без серьезных увечий. Хотя некогда я отчетливо осознал, что светлее всего бывает как раз перед темнотой, я на мгновение забыл эту истину – и еще не один раз впоследствии буду сожалеть о своей забывчивости.
Прямо на падающую балку обрушилась тонна скальной породы. Вот-вот должно было обрушиться еще больше. Поверхность камня шла складками, словно это была мокрая от дождя почва, так что мы снова пустились бежать – бок о бок, потому что туннель был узкий. Звуки обвала у нас за спиной становились все громче и громче, так что под конец я стал опасаться, не обрушится ли весь коридор.
Последние оставшиеся заряды пластиковой взрывчатки сдетонировали единым сокрушительным шквалом – мы едва услышали его звук, но почувствовали сильней, чем прежние. Черт возьми, казалось, что содрогается вся гора – ее подножие сотрясала страшная сильнейшая дрожь, которую не могла бы вызвать одна лишь пластиковая взрывчатка. Разумеется, около половины горы было превращено в соты целым веком усердной добычи угля, и гора от этого ослабла. А может быть, наши заряды, сработав, повлекли за собой взрывы нефти и газа внутри убежища гоблинов. Как бы там ни было, все выглядело так, словно Армагеддон обрушился на нас задолго до назначенного часа, и мою уверенность в успехе расшатывала каждая ударная волна, проходящая через каменную толщу.
Мы начали кашлять – в воздухе было полно удушающей пыли. Часть ее сыпалась с потолка, но большая часть пыли обрушивалась на нас густыми, клубящимися облаками, которые потоки воздуха выносили из обвалов позади нас. Если мы как можно быстрее не выберемся из зоны, находящейся под воздействием обрушивающегося подземного города, если мы не попадем в устойчивые туннели с чистым воздухом, то задохнемся в пыли – а среди множества смертей, которые я рисовал себе, такой смерти не было.
Более того, тускнеющий луч фонаря все хуже пронзал облака пыли. Густой туман мельчайших частиц отражал и преломлял желтый свет. Несколько раз я терял направление и едва-едва не врезался головой в скалу.
Прогремели последние взрывы, но процесс разрушения шел вовсю. Гора искала новое положение, которое отпустит давно копившееся напряжение и давление и заполнит пустоты, созданные не природой. С обеих сторон и над нашей головой могучая скальная твердыня начала трескаться и лопаться самым поразительным образом – это был не монотонный грохот, как можно было бы ожидать, а лишенная гармонии симфония странных звуков, как будто протыкались воздушные шары, трескалась скорлупа грецких орехов, разбивались тяжелые глиняные горшки, раскалывались кости, трещали черепа. Скалы глухо гремели и рассыпались, точно кегли под ударами шара, трещали, как целлофан, слышались лязг, грохот и тяжкие удары, как будто сотня кузнецов-здоровяков била сотней кувалд по сотне железных наковален, – и то и дело раздавался чистый, нежный звон, за которым следовало почти мелодичное дребезжание, словно тонкий хрусталь ломается под ударами.
Каменная крошка, затем обломки, целые булыжники дождем посыпались нам на головы и плечи. Райа кричала. Я схватил ее за руку, закрыл ее своим телом и пошел сквозь каменный град.
Предательский потолок начал обрушиваться все более крупными кусками, некоторые из них были размером с бейсбольный мяч. Они со стуком падали на пол возле нас. Кусок скалы величиной с кулак стукнул меня в правое плечо, другой врезался в правую руку, и я чуть не выронил фонарик. Пара внушительных размеров осколков попала и по Райе. Было, конечно, больно, но мы продолжали двигаться – больше нам ничего не оставалось делать. Я благословлял Хортона Блуэтта за то, что он снабдил нас касками, хотя такая защита оказалась бы бесполезной, если бы вся гора обрушилась на нас. Гора взрывалась внутри, словно Кракатау наизнанку, но, по крайней мере, большая часть обрушивалась у нас за спиной.
Внезапно толчки ослабли. Я так долго ждал этого, что в первый момент решил, что мне почудилось. Но еще через десять шагов стало ясно, что самое худшее уже позади.
Мы достигли переднего края облака пыли и выбежали на сравнительно чистый воздух, отплевываясь и откашливаясь, чтобы прочистить легкие.
Глаза у меня слезились от пыли, и я замедлил шаг, чтобы проморгаться. Желтый луч фонаря непрерывно дрожал и мигал по мере того, как расходовались остатки энергии в батареях, но я разглядел впереди одну из наших белых стрел.
Райа снова бежала рядом со мной. Мы промчались по направлению знака, который оставили сами для себя, и завернули за угол в следующий туннель.
…И там один из демонов оторвался от стены, к которой прижимался до того, и повалил Райю на пол с пронзительным торжествующим визгом и смертоносным свистом рассекающих воздух когтей.
Я швырнул гаснущий фонарик, который хоть и замигал, но не погас, и бросился на того, кто напал на Райю. Падая на тварь, я инстинктивно выхватил нож, а не пистолет. Я глубоко вонзил лезвие ему в поясницу и оттащил гоблина, визжащего от злобы и боли, от Райи.
Он дотянулся до меня и вонзил когти одной руки в штанину моих лыжных брюк, раздирая плотную ткань на полоски. Горячая боль обожгла мою правую икру. Я понял, что он разодрал не только мои штаны, но и мою плоть.
Я обвил его шею рукой, надавил ему на подбородок, вытащил из его спины лезвие и перерезал горло – серия стремительных действий, выглядевшая как балетные па и занявшая от силы пару секунд.
Когда кровь хлынула из распоротой глотки моего врага и тварь начала возвращаться в свое человеческое обличье, я скорее почувствовал, чем услышал, как за моей спиной не то со стены, не то с потолка спрыгивает еще один гоблин. Я откатился от истекающего кровью демона в тот же миг, как вытащил из его тела нож, и второй нападающий грохнулся на своего умирающего собрата, а не на меня.
Пистолет выпал из кармана, в который я его засунул, и лежал вне пределов досягаемости, между мной и тем демоном, который только что появился.
Тварь качнулась, чтобы посмотреть на меня, вся – горящие глаза, зубы, когти и доисторическая ярость. Я увидел, как напряглись могучие ляжки гоблина, и едва успел метнуть нож, прежде чем он кинулся на меня. Лезвие перевернулось в воздухе всего дважды и вошло ему в горло. Тяжелые сгустки крови ползли по его свиноподобному рылу. Выплевывая кровь, гоблин упал на меня. Хотя от столкновения при падении лезвие пропороло ему глотку насквозь, гоблин все же изловчился и вонзил когти в мою утепленную куртку с обеих сторон прямо над ребрами, не слишком глубоко, однако более чем достаточно.
Я отшвырнул от себя умирающее чудовище, не в силах подавить крик боли, когда его когти вырвались из моего тела.
Фонарик уже почти погас, но в бледном, точно лунном свете я разглядел третьего гоблина, спешащего ко мне на четырех лапах, чтобы, насколько возможно, быть и менее уязвимой мишенью. Он был достаточно далеко, вероятно, почти в конце туннеля, и, несмотря на его скорость, это дало мне время броском кинуться к пистолету, схватить его и дважды выстрелить. Первый выстрел не достиг цели. Вторая пуля попала в ненавистную свиную харю, выбив один алый глаз. Он качнулся набок, врезался в стену и затрясся в предсмертных судорогах.
В тот самый миг, когда фонарик испустил последний дрожащий луч, мигнул и погас, мне показалось, что я увидел четвертого гоблина, карабкающегося, как таракан, по стене. Прежде чем я смог удостовериться в том, что это гоблин, мы погрузились в полную темноту.
Боль, словно кислота, жгла располосованную ногу, пронзенные бока горели огнем, так что изящества движений мне явно не хватало. Я не рискнул остаться там, где стоял, когда погас свет – ведь если в самом деле был четвертый гоблин, он будет скрытно продвигаться к тому месту, где видел меня в последний раз.
Я перебрался через один труп, затем перелез через второй и наконец нашел Райю.
Она лежала на полу лицом вниз. Очень тихо.
Насколько я помнил, она не двинулась, не издала ни звука с того момента, когда гоблин обрушился со стены и столкнул ее на пол. Мне хотелось аккуратно повернуть ее на спину, пощупать пульс, назвать ее имя и услышать в ответ ее голос.
Но я не мог сделать этого, пока ничего не знал о четвертом гоблине.
Согнувшись над Райей, прикрывая ее собой, я посмотрел вдоль неосвещенного туннеля, вскинул голову и прислушался.
Гора успокаивалась, и казалось, что, по крайней мере на время, она перестала закрывать свои бреши. Если там, откуда мы пришли, еще и обваливались куски потолка и стен туннелей, эти обвалы были небольшими и шум от них не достигал наших ушей.
Было темнее, чем если зажмурить глаза. Темнота была мягкой, лишенной очертаний, сплошной.
Против воли я вступил в диалог сам с собой, и пессимист спорил с оптимистом:
– Она мертва?
– Даже и не думай об этом.
– Ты слышишь ее дыхание?
– Ради Христа, если она без сознания, ее дыхание может быть совсем неглубоким. Вполне возможно, что с ней все в порядке, просто она без сознания и дышит так слабо, что это невозможно расслышать. Ну, что скажешь? Что скажешь?
– Она мертва?
– Думай только о враге, черт тебя дери.
Если еще один гоблин вообще существовал, он мог появиться откуда угодно. С его умением ходить по стенам у него было большое преимущество. Он мог даже свалиться на меня с потолка, прямо мне на плечи и голову.
– Она мертва?
– Заткнись!
– Ведь если она мертва, какая тебе разница, убьешь ты четвертого гоблина или нет? Какая разница, выберешься ты вообще отсюда или нет?
– Мы с ней оба выберемся отсюда.
– Если тебе придется возвращаться домой одному, какой смысл тогда возвращаться домой? Если здесь ее могила, это вполне может стать и твоей могилой.
– Тихо. Слушай, слушай…
Тишина.
Темнота была такой полной, такой густой и такой тяжелой, как будто обрела материальность. Мне казалось, что я могу протянуть руку, и ухватить пригоршню темноты, и выжимать темноту из воздуха до тех пор, пока свет не забрезжит хоть откуда-нибудь.
Слушая и пытаясь расслышать мягкий стук и скрежет когтей демона по камню, я думал, что же делали гоблины, когда мы наткнулись на них. Возможно, они шли по нашим белым стрелам, чтобы разузнать, каким образом мы проникли в их убежище. До сих пор я не осознавал, что наши указатели были для них так же полезны, как и для нас. Да, конечно же, они не единожды обшарили каждый дюйм своего убежища, и, сделав вывод, что мы ускользнули, вероятно, решили выяснить, как мы ускользнули. Может быть, эта группа поиска прошла по всему нашему маршруту до самого выхода из горы и возвращалась, когда мы столкнулись с ними. Или, может, они пустились в дорогу по нашему маршруту незадолго до того, как мы бросились бежать по нему позади них. Хоть они и застали нас врасплох, у них, очевидно, было всего несколько секунд, чтобы понять, что мы приближаемся. Будь у них больше времени, чтобы подготовиться к встрече, они бы убили нас обоих – или захватили в плен.
– Она мертва?
– Нет.
– Она так тихо лежит.
– Она без сознания.
– Так неподвижно.
– Заткнись.
Вот. Скрежет, стук.
Я вытянул шею, повернул голову.
Больше ничего.
Воображение?
Я попытался вспомнить, сколько патронов в обойме пистолета. Полная обойма – десять патронов. Два я израсходовал на гоблина, которого убил в воскресенье в туннеле с шахматным освещением. Еще два – на того, которого застрелил здесь. Остается шесть. Хватит с головой. Может, мне и не удастся прикончить оставшегося противника – если он вообще есть – шестью выстрелами, но совершенно очевидно, что я успею выстрелить прежде, чем эта проклятая тварь одолеет меня.
Тихий скользящий звук.
Напрягать зрение было бесполезно. Но я все же напряг.
Чернота, глубокая, как у бога в ботинке.
Тишина.
Но… вот. Еще один стук.
И странный запах. Кислый запах дыхания гоблина.
Тик.
Где?
Цок.
Над головой.
Я упал на спину, прямо на Райю, выпустил три пули в потолок, услышал, как одна из них рикошетом отскочила от камня, услышал нечеловеческий вопль, но не успел выпустить три оставшихся пули, потому что тяжело раненный гоблин рухнул на пол рядом со мной. Почуяв меня, он взвыл, лягнул, обвил своей необычно сложенной, но чудовищно сильной рукой мою голову, притянул меня к себе и запустил зубы мне в плечо. Он, очевидно, полагал, что впивается мне в шею, чтобы мгновенно убить, но темнота и боль помешали ему. Когда он вырвал из моего тела зубы вместе с куском плоти, у меня оставалось как раз достаточно сил и присутствия духа для того, чтобы ткнуть стволом ему в челюсть, под горло, и выпустить три пули, оставшиеся в магазине, вышибая ему мозги через затылок.
Темный туннель завертелся.
Я вот-вот мог потерять сознание.
Это было совсем не дело. Мог быть и пятый гоблин. Если я отключусь, я могу никогда не очнуться.
И мне надо было позаботиться о Райе. Она была ранена. Она нуждалась во мне.
Я потряс головой.
Укусил себя за язык.
Несколько раз глубоко вздохнул, очищая легкие, проясняя мозги. Крепко-крепко зажмурился, чтобы туннель перестал вертеться.
Произнес вслух:
– Я не отключусь.
И отключился.
Так как у меня не было возможности этак между делом поглядеть на часы и засечь точное время, когда я потерял сознание, то приходилось полагаться на чутье, и я решил, что отключился не на очень долго. Минуту, самое большее две.
Когда я очнулся, с минуту я лежал и прислушивался, пытаясь уловить шум-сухих-листьев-гонимых-ветром – легкую поступь гоблина. Потом до меня дошло, что, будь в туннеле еще демон, даже минута-другая обморока стали бы для меня последними.
Я пополз по каменному полу среди мертвых оборотней, слепо шаря во тьме обеими руками в поисках одного из фонарей, но натыкался только на остывающую кровь.
«Повредить источник энергии в аду – грязная работенка», – с легким безумием подумал я.
Я чуть не рассмеялся при этой мысли. Но смех прозвучал странным пронзительным звуком, чересчур странным. Поэтому я задушил его в себе.
Затем я вспомнил про свечи и спички в одном из внутренних карманов моей крутки. Я вытащил их дрожащими руками.
Язычок пламени затрещал и лизнул темноту, отгоняя ее, хотя и недостаточно для того, чтобы я смог осмотреть Райю так внимательно, как было необходимо. Но, по крайней мере, при помощи свечи я отыскал оба фонарика, вынул из них севшие батарейки и вставил новые.
Задув свечу и спрятав ее в карман, я подошел к Райе и опустился на колени рядом с ней. Фонарики я положил на пол, направив их яркие лучи таким образом, чтобы они скрещивались над ней.
– Райа?
Она не ответила.
– Пожалуйста, Райа.
Тишина. Она лежала совершенно неподвижно.
Слово «бледная» было как нарочно создано для того, чтобы описать ее вид.
Я увидел начавший темнеть синяк, покрывающий правую сторону ее лба. Он тянулся дальше – до виска и вниз за скулой. В уголке ее рта была кровь.
Всхлипывая, я приподнял ей веко, но я не знал, на что, черт возьми, нужно обращать внимание, поэтому попытался уловить ее дыхание, приложив руку к ее ноздрям. Но моя рука так сильно тряслась, что я не мог определить, дышит ли она. Наконец я сделал то, что меньше всего хотел делать: взял ее руку, поднял и обхватил пальцами запястье, чтобы нащупать пульс, который я не мог обнаружить, не мог обнаружить, боже милостивый, не мог. Тут до меня дошло, что я могу увидеть ее пульс – он слабо бился у нее на висках, едва различимыми толчками, но все же бился. Когда я осторожно повернул ей голову набок, то увидел пульс и на шее. Жива. Может быть, еле-еле. Может быть, ненадолго. Но жива.
С новой надеждой я осмотрел ее в поисках ран. Ее лыжная куртка была распорота, и когти гоблина проникли ей в левое бедро, откуда вытекла кровь, к счастью, немного. Я боялся искать причину кровотечения у нее изо рта, потому что это могло быть внутреннее кровотечение и ее рот мог быть полон крови. Но крови во рту не было. Рассечена губа, вот и все. В общем, не считая синяков на лбу и на лице, она казалась не задетой.
– Райа?
Ничего.
Мне нужно было вытащить ее из шахты на поверхность прежде, чем начнется следующая серия обвалов, или прежде, чем придет еще одна поисковая партия гоблинов… или прежде, чем она умрет без медицинской помощи.
Я выключил один фонарик и сунул его в глубокий удобный карман брюк, где перед этим держал пистолет. В любом случае оружие мне больше не понадобится, потому что, если я снова столкнусь с гоблинами, меня, ясное дело, одолеют прежде, чем я успею уничтожить их всех, независимо от того, каким количеством оружия я буду располагать.
Поскольку она не могла идти, я понес ее. На правой икре у меня было три отметины от когтей гоблина. Пять ран на боках – три на левом, две на правом – сочились кровью. Я был избит, ободран, тело болело и горело в сотне мест, но каким-то образом я все же нес Райю.
Мы не всегда черпаем силу и мужество из несчастий; иногда они разрушают нас. Не всегда в моменты кризиса у нас бывает приток адреналина и сверхчеловеческих возможностей, но все же это случается достаточно часто, чтобы войти в легенды.
В этих подземных коридорах это произошло со мной. Это не был внезапный всплеск адреналина, который придает мужу сил поднять разбитый автомобиль с придавленной женой с такой легкостью, словно поднимает какой-нибудь чемоданчик, не буря адреналина, которая дает матери силы сорвать с петель запертую дверь и пройти через горящую комнату, спасая свое дитя, не ощущая при этом жара. Нет, думаю, это было непрерывное капанье адреналина, длившееся на удивление долго и поступающее аккурат в том количестве, которое требовалось мне, чтобы продолжать путь.
Теперь, когда человеческое сердце полностью изучено и поняты основные мотивы поведения, мы знаем, что не собственная неизбежная смерть пугает нас больше всего, заставляет холодеть от страха. В самом деле, нет. Подумайте об этом. Что пугает нас больше всего, что заставляет нас трепетать от ужаса – это смерть тех, кого мы любим. С неизбежностью своей смерти, хоть и печальной, можно смириться, потому что, когда придет смерть, уже не будет боли и страдания. Но когда мы теряем тех, кого любим, страдание живет в нас, пока мы сами не сойдем в могилу. Матери, отцы, жены, мужья, сыновья, дочери, друзья – многих забирает смерть на протяжении всей нашей жизни, и боль утраты и одиночества, которую оставляет в нас уход дорогого человека, – более тяжкая мука, чем краткая вспышка боли и страха перед неведомым, сопутствующая нашей собственной кончине.
Страх потерять Райю вел меня по этим туннелям с большей решимостью, чем забота лишь о собственном выживании. Хотя мой мозг и сердце разрывались от эмоций, тело мое было бесстрастной машиной, без устали движущейся вперед – то хорошо смазанной и отлаженно гудящей, то продвигающейся с грохотом, дребезгом и стуком, но постоянно движущейся, без жалоб, без чувств. Я нес ее на руках, как нес бы ребенка, и она казалась мне легче куклы. Когда дошел до вертикальной шахты, я не стал терять время на размышления, как поднять ее на следующий уровень лабиринта. Я просто снял куртки с себя и с нее. Затем, с силой, которую могла бы и не проявить настоящая машина, разорвал плотные куртки по крепко прошитым швам, и рвал их даже там, где швов не было, до тех пор, пока от них не остались только полосы толстой прочной материи. Связав эти полосы вместе, я соорудил веревку-перевязь и пропустил ее у Райи под мышками и между ног, оставив буксирующий конец длиной в четырнадцать футов, заканчивающийся петлей. Взбираясь наверх, я потащил ее за собой. Я поднимался в наклонном положении, упираясь ногами в скобы лестницы на одной стене, а спиной прижимаясь к противоположной. Петлей буксирующего конца я как бы обвязал себе грудь, руки опустил вниз, держась за концы перевязи, чтобы не весь вес Райи приходился на мою грудную клетку. Я был очень осторожен, чтобы она не стукнулась головой о стены или о заржавевшие железные скобы, и плавно поднимал ее, легонько, легонько. Это были чудеса силы, устойчивости и координации, которые позже казались мне феноменальными, но в тот момент достигались автоматически, безо всяких мыслей о трудностях.
Мы потратили семь часов на путь внутрь, но это было, когда мы оба были в форме. Возвращение наверняка займет день или даже больше, возможно, пару дней.
У нас не было еды, но тут все будет нормально. Мы сможем продержаться без еды день-другой.
(У меня даже мысли не возникло, как я буду поддерживать свои силы без пищи. Моя бездумность исходила не из уверенности, что тело, подкачиваемое адреналином, не подведет меня. Нет, я просто был не в состоянии думать о таких вещах, потому что мной руководили чувства – страх, любовь. О практических вещах заботилось мое тело-машина, запрограммированное, поставленное на автоматический ход и не нуждающееся в размышлениях для выполнения своих обязанностей.)
Однако позже я все же подумал о воде, потому что без воды тело не сможет функционировать так же просто, как и без еды. Вода – это горючее человеческого механизма, и без нее вскоре начинаются поломки. Термос с апельсиновым соком выпал у Райи из рук, когда гоблин прыгнул на нее со стены шахты, и позднее я потряс его, чтобы выяснить, не разбился ли он. Звон разбитого стекла колбы избавил меня от необходимости открывать крышку и заглядывать внутрь. Теперь все питье, которое у нас было, – это вода из мелких лужиц в некоторых туннелях. Она была в основном покрыта пенкой шлаков и наверняка пахла углем, плесенью и чем-нибудь еще похуже, но я уже не ощущал ее вкуса так же, как не чувствовал боли. Время от времени я опускал Райю и оставлял ее достаточно надолго, чтобы наклониться над каким-нибудь углублением с застойной водой, снять грязь с поверхности и зачерпнуть воду пригоршнями обеих рук. Порой я придерживал Райю, открывал ей рот и поил водой с ладони. Она не шевелилась, но когда вода текла по ее горлу, я приободрялся, видя, как сокращаются и расслабляются мускулы при непроизвольном глотании.
Чудо – это событие, измеряемое мгновениями: мелькнувшие в земном материальном мире видения бога, на миг выступившая кровь на стигматах статуи Христа, пара слезинок, выкатившихся из невидящих глаз иконы девы Марии, крутящийся вихрь в небесах. Мое чудо силы длилось многие часы, но не могло продолжаться вечно. Я помню, как упал на колени, поднялся, двинулся вперед, снова упал, чуть не уронив Райю, решил, что мне надо отдохнуть – ради нее, а не ради себя, просто малость отдохнуть, чтобы восстановить силы, – и заснул.
Когда я проснулся, я горел в лихорадке.
А Райа была так же неподвижна и молчалива, как и прежде.
Дыхание было то еле уловимым, то более отчетливым. Сердце по-прежнему билось, но мне казалось, что ее пульс стал слабее, чем раньше.
Я не выключил фонарик, когда уснул. Теперь он горел тускло, умирая.
Проклиная собственную тупость, я вытащил запасной фонарик из кармана брюк, зажег его и спрятал гаснущий фонарь в карман.
Судя по моим наручным часам, было семь часов, и я решил, что сейчас семь вечера понедельника. Но все же, кто его знает, может, сейчас утро вторника. Мне трудно было определить, как долго я пробирался с Райей через шахты или сколько я проспал.
Я нашел для нас воду.
Я снова подхватил ее. После этого перерыва я желал, чтобы чудо продолжалось, и оно продолжалось. Однако сила, вливавшаяся в меня, была настолько слабее той, которую я испытывал вначале, что я решил, что бог куда-то отлучился, возложив заботу обо мне на кого-нибудь из младших ангелов, а тот не мог тягаться силенками с творцом. Моя способность блокировать боль и усталость ослабла. Я тяжело продвигался вперед с достойной восхищения безразличностью робота и прошел так немалый путь, но время от времени появлялась боль, такая сильная, что иногда я тихо стонал и пару раз даже вскрикнул. Все чаще боль в измученных мышцах и костях становилась явной, и мне приходилось блокировать это ощущение. Райа больше не казалась мне легкой, как кукла, и порой я готов был поклясться, что она весит тысячу фунтов.
Я миновал собачий скелет. Я постоянно оглядывался на него с неловким чувством – мой воспаленный лихорадкой мозг переполняли образы, навеянные этой кучей собачьих костей, преследующие меня.
То приходя в чувство, то снова впадая в беспамятство, точно мотылек, порхающий между пламенем и темнотой, я постоянно находился в состоянии, которое до чертиков пугало меня. Не один раз, выйдя из внутренней тьмы, я обнаруживал, что стою на коленях над Райей и неудержимо всхлипываю. Каждый раз мне казалось, что она мертва, но каждый раз я нащупывал пульс – пусть нитевидный, но все же пульс. Порой я приходил в себя и понимал, что, бредя с Райей на руках, я пропустил белую стрелу и прошел пару сотен футов, если не больше, не по тому коридору. Следовательно, приходилось возвращаться и искать правильный путь в лабиринте. Порой я просыпался, бормоча и захлебываясь, лицом в луже, из которой пил.
Я был в жару. Горел. Это была сухая, иссушающая жара, и я чувствовал себя таким же, каким был Скользкий Эдди в Джибтауне, – как древний пергамент, как пески Египта, скрипящие и безводные.
Какое-то время я то и дело поглядывал на часы, но мало-помалу перестал обращать на них внимание. Это не приносило мне ни пользы, ни успокоения. Я не мог сказать, к какому времени суток относятся показания часов, не знал, утро сейчас или вечер, ночь или полдень. Я не знал даже, какой сейчас день, хотя и решил, что, должно быть, вечер понедельника либо утро вторника.
Спотыкаясь, прошел я мимо покрытой ржавчиной кучи давно заброшенного горняцкого оборудования, которое волею случая образовало грубую, неведомую фигуру с рогатой головой, утыканной шипами грудью и острым позвоночником. Я был почти уверен, что ее заржавевшая голова повернулась, когда я миновал ее, что железный рот приоткрылся, а одна рука пошевелилась. Много позже, в других туннелях, мне показалось, что я слышу, как она идет за мной, продвигаясь с огромным терпением, клацаньем и скрежетом, не в состоянии тягаться с моим темпом, но уверенная, что догонит меня благодаря одной лишь настойчивости – и скорее всего так и случилось бы, потому что моя скорость неуклонно снижалась.
Я не всегда отдавал себе отчет, когда бодрствую, а когда грежу. Порой, неся, поднимая или осторожно волоча Райю по узким проходам, я думал, что нахожусь в кошмарном сне и что все будет нормально в тот самый миг, как я проснусь. Но, разумеется, я уже бодрствовал и жил в этом кошмаре.
Из света сознания во мрак бесчувствия – мотаясь, как мотылек, между двумя этими состояниями, я неуклонно слабел, в голове мутилось, жар усиливался. Я просыпался, и оказывалось, что я сижу у стены туннеля, держа Райю на руках и обливаясь потом. Волосы прилипли к голове, глаза разъедали соленые ручейки, стекавшие по лбу и вискам. Пот сочился со лба, с носа, с ушей, с подбородка. Казалось, я искупался прямо в одежде. Мне было жарче, чем когда я лежал на пляже во Флориде, но жара шла только изнутри. Внутри меня находилась топка, пышущее жаром солнце, запертое в грудной клетке.
Когда я пришел в чувство в следующий раз, я все так же был в жару, в невыносимом жару, и в то же время неудержимо трясся, мерз и горел одновременно. Пот был почти закипающим, когда вырывался наружу, но, попав на кожу, мгновенно заледеневал.
Я старался не думать о своем состоянии, пытался сфокусироваться на Райе и вновь обрести чудесную силу и выносливость, которые утратил. Осматривая ее, я больше не мог отыскать пульс ни в висках, ни на шее, ни на запястьях. Ее кожа казалась холоднее, чем была раньше. Когда я торопливо поднял ей веко, мне показалось, что с глазом произошло какое-то изменение, там была ужасная пустота.
– О нет, – вырвалось у меня, и я снова начал щупать пульс. – Нет, Райа, нет, пожалуйста, нет, – но все так же не мог обнаружить сердцебиения. – Черт побери, нет!
Я прижал ее к себе, обнял как можно крепче, как будто мог помешать Смерти вырвать ее из моих объятий. Я укачивал ее, как ребенка, напевал ей, говорил ей, что с ней все будет в порядке, все будет хорошо, что мы снова будем валяться рядом на пляже, что мы снова будем заниматься любовью и смеяться, что мы будем вместе очень и очень долго.
Я вспомнил о необычной способности моей матери смешивать различные травы в целебные отвары и припарки. Те же самые травы не обладали медицинскими свойствами, когда их смешивали другие. Исцеляющая сила была в самой маме, а не в истолченных листьях, коре, плодах, корнях и цветах, с которыми она работала. Все мы в семействе Станфеуссов обладали каким-либо особым даром, странные хромосомы вплетались там и тут в наши генетические цепочки. Если моя мать могла исцелять, почему, черт возьми, не могу сделать это и я? Почему на мне лежало проклятие Сумеречного Взгляда, если бог мог так же запросто благословить меня исцеляющими руками? Почему я обречен лишь на то, чтобы видеть гоблинов и надвигающуюся опасность, образы смерти и катастроф? Если моя мать могла лечить, почему не могу я? И поскольку я, совершенно очевидно, был самым одаренным в семье Станфеуссов, почему я не могу исцелять больных даже лучше, чем могла мама?
Крепко держа Райю в объятиях, баюкая ее, как баюкают ребенка, я пожелал, чтобы она была жива. Я требовал, чтобы Смерть ушла прочь. Я спорил с этим черным призраком, пытался развеселить его, умаслить, затем прибег ко всей силе убеждения и логики, затем начал молить, но мольбы скоро вылились в резкий спор. В конце концов я угрожал Смерти, как будто существовало что-то, чего могла испугаться Смерть. Безумец. Я был безумцем. Потерявшим рассудок от лихорадки, но также и от горя. Через свои руки я пытался передать ей свои жизненные силы, перелить в нее жизнь из себя, как наливал бы воду из кувшина в стакан. В своем сознании я создал образ ее, живой и смеющейся, сжал зубы, стиснул челюсти, затаил дыхание и пожелал, чтобы этот мысленный образ стал реальностью, и так напрягся над этой странной задачей, что снова упал в обморок.
После этого лихорадка, горе и усталость сговорились унести меня подальше в царство бреда. Приходя в себя, я то обнаруживал, что пытаюсь исцелить ее, то тихонько напеваю ей – чаще всего старые мелодии Мадди Холли, строчки в которых странным образом перековеркал бред. Порой я бормотал строчки из старых фильмов с Уильямом Пауэллом и Мирной Лой, которые мы оба так любили и временами говорили друг другу в моменты нежности и любви. Я то гневался на бога, то благословлял его, резко обвинял его в садизме вселенского масштаба, а через мгновение всхлипывал и напоминал ему о его репутации милосердного. Я рассыпался в восхвалениях и в неистовстве, причитал и ворковал, молился и сыпал проклятьями, потел и трясся, но в основном плакал. Помню, как я думал, что мои слезы исцелят ее и вернут к жизни. Безумие.
Учитывая обильный поток слез и пота, казалось всего лишь делом времени, когда я полностью ссохнусь, превращусь в пыль и меня унесет прочь. Но в тот момент такой конец был страшно желанным для меня. Просто обратиться в пыль и улететь, рассеяться, как будто я никогда не существовал.
Я больше не мог подняться и сделать хоть один шаг вперед, но путешествовал в сновидениях, являвшихся мне. В Орегоне я сидел на кухне дома Станфеуссов и уплетал кусок домашнего яблочного пирога, который испекла мама, и она улыбалась мне, а сестры говорили, как это здорово, что я снова с ними, и как я буду счастлив снова увидеть отца, когда – уже совсем скоро – я присоединюсь к нему в загробном мире и покое. На ярмарочной аллее, под голубым небом, я подходил к силомеру, чтобы представиться мисс Райе Рэйнз и попроситься на работу, но владелицей силомера была какая-то другая женщина, которую я прежде никогда не видел, и она сказала, что никогда не слышала о Райе Рэйнз, что никакой Райи Рэйнз не существует, что я, должно быть, что-то напутал, и в страхе и панике я бегал по всей ярмарке, от аттракциона к аттракциону, в поисках Райи, но никто никогда не слышал о ней, никто, никто. А в Джибтауне я сидел на кухне, пил пиво с Джоэлем Таком и Лорой, и вокруг толпились другие балаганщики, и среди них Студень Джордан, больше не мертвый, и когда я вскочил, протянул руки и с неподдельной радостью обнял его, толстяк сказал мне, что не надо удивляться, что смерть вовсе не конец, чтобы я посмотрел туда, в сторону мойки, и когда я посмотрел, то увидел отца и моего брата Керри – они пили яблочный сидр, и усмехались мне, и говорили: «Привет, Карл, отлично выглядишь, малыш», а Джоэль так сказал:
– Господи Исусе, парень, как ты вообще ухитрился столько пройти? Взгляни-ка на эту рану на плече.
– Выглядит, как будто укус, – заметил Хортон Блуэтт, нагибаясь поближе с фонариком.
– Бока в крови, – огорченно сказал Джоэль Так.
А Хортон сказал:
– И вот брючина вся намокла в крови.
Каким-то образом мои грезы переместились в шахту, где я сидел, держа в объятиях Райю. Все остальные обитатели сна улетучились, кроме Джоэля и Хортона.
И Люка Бендинго. Он возник между Джоэлем и Хортоном.
– Д-д-держись, С-С-Слим. Мы т-т-тебя отнесем домой. Ты п-п-просто хватайся за н-н-нас.
Они попытались взять Райю у меня из рук, и это было непереносимо, хоть это и был всего-навсего сон, поэтому я начал отбиваться. Но сил у меня оставалось немного, и я не мог долго противостоять им. Они забрали ее у меня. Оставшись без этой сладостной ноши, я лишился цели и тяжело опустился вниз, мокрый, как тряпка, и всхлипывающий.
– Все в порядке, Слим, – сказал Хортон Блуэтт. – Мы позаботимся. Ты просто лежи и дай нам сделать то, что мы должны сделать.
– Пошел на хер, – ответил я.
Джоэль Так засмеялся и заметил:
– Вот это дух, парень. Это дух того, кто выжил.
Остальное я помню плохо. Обрывками. Помню, как меня несли через темные туннели, где лучи фонариков метались взад-вперед, время от времени превращаясь в моей горячке в лучи прожекторов, кромсающих на куски ночное небо. Последняя вертикальная шахта. Два последних туннеля. Кто-то приподнимает мне веко… Джоэль Так, заботливо глядящий на меня… его кошмарное лицо, самое приятное из всего, что я когда-либо видел.
Потом я очутился снаружи, на воздухе, где тяжелые серые тучи, которые, казалось, многие века нависали над графством Йонтсдаун, опять закрыли небо, густые и темные. На земле лежал свежий снег, много снега, толщиной в два фута, а то и побольше. Я вернулся мыслями к снежной буре, собиравшейся в воскресенье утром, когда Хортон повел нас в шахты, и только с этого момента начал осознавать, что я не сплю. Буря пришла и прошла, и горы покрывало одеяло свежего снега.
Сани. Они захватили с собой две длинных волокуши, с широкими, точно лыжи, полозьями и сиденьем сзади. И одеяла. Великое множество одеял. Они привязали меня ремнем к одним саням, завернув в пару теплых шерстяных накидок. На вторые сани они положили тело Райи.
Джоэль сел на корточки рядом со мной.
– Не думаю, чтобы ты уже полностью находился среди нас, Карл Слим, но, надеюсь, кое-что из того, что я говорю, просочится в твою голову. Мы пришли сюда поверху, кружным путем, потому что гоблины зорко следят за всеми горными дорогами и тропами с того самого момента, как вы разнесли к чертям угольную компанию «Молния». Нас ждет долгий и трудный путь, и мы должны проделать его так тихо, как только возможно. Ты меня слышишь?
– Я видел собачьи кости в глубинах Ада, – сказал я ему, сам удивившись своим словам, – и я думаю, что Люцифер, должно быть, хочет выращивать помидоры химическим способом, потому что тогда он сможет поджаривать души и готовить бутерброды.
– Горячка, – сказал Хортон Блуэтт.
Джоэль положил мне на лицо руку, как будто этим прикосновением он мог на минуту сконцентрировать мое сознание, распавшееся на куски.
– Слушай меня внимательно и запоминай, мой юный друг. Если ты начнешь выть, как ты выл там, под землей, если ты начнешь бормотать или всхлипывать, нам придется сунуть тебе кляп в рот, чего мне очень не хочется делать, потому что тебе трудновато дышать порой. Но мы не можем рисковать и привлекать к себе внимание. Ты меня слышишь?
– Мы снова поиграем в крыс, – отозвался я, – как на электростанции, быстро и бесшумно прокрадемся по водостоку.
Это, вероятно, прозвучало для него еще большей бессмыслицей, но мне казалось, лучше выразить, что понял сказанное им, я не могу.
Обрывки. Я помню, как Джоэль волок меня на санях. Люк Бендинго тащил тело Райи. То и дело на короткие промежутки времени Люка и Джоэля подменял неукротимый Хортон Блуэтт, здоровый, как бык, невзирая на его годы. Оленьи тропы в лесу. Нависающие над головой вечнозеленые деревья, образующие полог – зеленые иглы, часть из которых была покрыта льдом. Замерзший ручей, использующийся в качестве дороги. Чистое поле. Держаться поближе к сумраку на краю леса. Привал. Горячий бульон, который лился в меня из термоса. Темнеющее небо. Ветер. Ночь.
С наступлением ночи я понял, что буду жить. Я возвращался домой. Но дом не будет домом для Райи. И что толку в жизни, если я должен жить без нее?
32
Второй эпилог
Сны.
Сны о смерти и одиночестве.
Сны об утрате и скорби.
Большую часть времени я спал. А когда мой сон прерывали, виновен в этом был, как правило, доктор Пеннингтон, тот самый излечившийся алкоголик, который был горячо любимым доктором ярмарки братьев Сомбра и который уже выходил меня однажды, когда я скрывался в трейлере Глории Нимз после убийства Лайсла Келско и его подручного. Док прилежно прикладывал к моей голове пакеты со льдом, делал уколы, внимательно проверял у меня пульс, побуждал меня пить как можно больше воды и – позже – как можно больше сока.
Я находился в странном месте: маленькая комната с грубыми дощатыми стенами, с двух сторон не доходящими до деревянного потолка. Грязный пол. Верхняя половина деревянной двери отсутствовала, как будто это была двустворчатая – голландская – дверь, которую плотники не установили полностью. Старая железная кровать. Единственная лампа, стоящая на ящике с яблоками. Стул, на котором сидел доктор Пеннингтон и на который садились остальные, когда приходили проведать меня. В углу стоял переносной электрический обогреватель, его спираль светилась красным.
– Ужасный сухой жар, – сказал доктор Пеннингтон. – Очень скверно. Но это самое лучшее, что мы можем сейчас сделать. Мы не хотим, чтобы ты находился в доме Хортона. Ни один из нас не может там ошиваться. Соседи могут заметить множество гостей, начнутся разговоры. Здесь мы должны залечь на дно. Тут даже окна закрашены, чтобы не проникал свет. После того, что произошло на угольной компании «Молния», гоблины из кожи вон лезут, высматривая всех пришлых, всех чужаков. Было бы не дело привлекать к себе внимание. Боюсь, что придется тебе и дальше маяться от жара, хотя в твоем положении это вряд ли пойдет на пользу.
Постепенно горячка прошла.
Даже когда мой мозг прояснился настолько, что я смог связно говорить, я был слишком слаб, чтобы выговаривать слова, а когда слабость прошла, я некоторое время был еще слишком подавлен, чтобы говорить. Позднее любопытство все же одолело меня, и я хриплым шепотом спросил:
– Где я?
Док Пеннингтон ответил:
– За домом Хортона, в дальнем конце его участка. Стойла. Его покойная жена… она любила лошадей. У них одно время были лошади, до того, как она умерла. Это загон с тремя стойлами и одной большой комнатой с кормушками, и ты находишься в одном из стойл.
– Я видел тебя, – сказал я, – и подумал, неужто я во Флориде? Ты приехал со всеми?
– Джоэль решил, что, возможно, понадобится врач, умеющий держать язык за зубами, иными словами, балаганщик, иными словами, я.
– А сколько вас приехало?
– Только мы с Джоэлем и Люком.
Я попытался сказать ему, как я благодарен им за все их усилия и за весь риск, на который они пошли, попытался сказать, что я, тем не менее, хотел бы, чтобы меня оставили, дав умереть и присоединиться к Райе там, куда ушла она. Но мое сознание снова затуманилось, и я погрузился в сон.
Может быть, чтобы увидеть сны.
Готов об этом спорить.
Когда я проснулся, ветер завывал за стенами загона.
На стуле возле моей кровати сидел и глядел на меня Джоэль Так. Весь такой большой, с этим лицом и третьим глазом, с той челюстью, как черпак экскаватора, он, казалось, был привидением, духом, стихией, из-за которой и выл ветер.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил он.
– Плохо, – хрипло прошептал я.
– Голова ясная?
– Слишком ясная.
– Ну, тогда я тебе поведаю малость того, что произошло. В шахтах угольной компании «Молния» произошла крупная катастрофа. Погибло не меньше пятисот гоблинов. Может, и больше. Может быть, это самая большая катастрофа на шахтах в истории. Прибыла толпа горных инспекторов и чинов безопасности как из штата, так и из федерального правительства, до сих пор идут спасательные работы, но дело дрянь. – Он осклабился. – Разумеется, и инспектора, и чины, и спасатели – все гоблины, тут они соблюли осторожность. Они сохранят в тайне то, над чем на самом деле там трудились. Надеюсь, когда к тебе вернутся силы и голос, ты мне скажешь, что же это было, чем они занимались.
Я кивнул.
– Славно, – сказал он. – На это уйдет длинный вечер с кучей пива в Джибтауне.
Джоэль поведал мне еще много чего. В понедельник утром, немедленно после того, как прогремели взрывы на шахте, Хортон Блуэтт отправился в наш дом на Яблоневой тропе и забрал все наши с Райей вещи, включая и ту взрывчатку, которую мы не смогли захватить в шахты. Он решил, что что-то могло пойти не так и мы могли задержаться с выходом из шахт. И скоро, в поисках диверсантов, навредивших угольной компании «Молния», гоблины-полицейские начнут внимательно приглядываться ко всем приезжим, недавно поселившимся в городе, включая и нынешних жильцов дома Клауса Оркенвольда. Хортон решил, что будет лучше, если дом на Яблоневой тропе будет чист как слеза и все следы нашего там пребывания исчезнут из него прежде, чем власти решат заглянуть туда. Не найдя молодых студентов-геологов, снявших его дом, Оркенвольд попытается связаться с ними через университет, при котором они предположительно состоят. Он обнаружит, что история, которую они преподнесли агенту по недвижимости, – липа, и решит: именно они и были диверсантами, и, что более важно, они покинули графство Йонтсдаун в неизвестном направлении.
– Тогда, – продолжал Джоэль, – все уляжется или по крайней мере уйдет в сторону, и тогда для нас будет менее опасно выскользнуть отсюда и направиться обратно в Джибтаун.
– Как ты, – у меня сорвался голос, я закашлялся. – Как ты смог…
– Ты пытаешься спросить, как я узнал, что тебе нужна моя помощь?
Я кивнул.
– Это учительница, Кэти Осборн, позвонила мне из Нью-Йорка, – объяснил он. – Это было в понедельник, рано утром. Она собирается прибыть в Джибтаун во вторник вечером, сообщила она, хотя я о ней в жизни ничего не слышал. Она сказала, что ты должен был позвонить мне в воскресенье и все объяснить, но ты не позвонил, и я решил, что случилась беда.