Пропавшие наши сердца Инг Селеста

OUR MISSING HEARTS by CELESTE NG

Copyright © 2022 by Celeste Ng

© Марина Извекова, перевод, 2023

© «Фантом Пресс», издание, 2023

I

Письмо приходит в пятницу, вскрытое и запечатанное самоклейкой, как все адресованные им письма: Проверено в целях вашей безопасности – ПАКТ. На почте не сразу разобрались, в чем дело: служащий развернул листок, просмотрел, передал контролеру, а тот – начальнику почтового отделения. Но в итоге его пропустили, сочтя безобидным. Обратного адреса нет, только нью-йоркский штемпель шестидневной давности. На конверте его имя, Чиж, – значит, письмо от матери.

Чижом его не называют уже давно.

Ему дали имя Ной, в честь дедушки со стороны отца – ему это когда-то рассказала мать, – а имя Чиж он себе придумал сам.

В слове этом ему всегда чудилось что-то очень близкое. Крылатое создание, кто-то маленький, шустрый. Непоседа-щебетун, всегда готовый оторваться от земли.

В школе на это смотрели косо, мол, Чиж – не имя, тебя зовут Ной. Воспитательница в детском саду возмущалась: зову его, а он будто не слышит, только на Чижа и откликается.

Потому что его так зовут, отвечала мать. Откликается на Чижа, вот и зовите его Чижом, и плевать на свидетельство о рождении. По каждой записке из школы она проходилась с маркером – «Ноя» вычеркивала и писала «Чиж».

Такая была мать – самая ярая его защитница, всегда на его стороне.

В конце концов все смирились, но имя учительница с тех пор писала в кавычках, как бандитское прозвище: Дорогой «Чиж», пусть мама подпишет согласие. Уважаемые мистер и миссис Гарднер, ваш «Чиж» – воспитанный и прилежный ребенок, но иногда витает в облаках. И только в девять лет, когда мать ушла, он стал зваться Ноем.

Отец говорит, это к лучшему, и никому больше не позволяет его называть Чижом.

Если кто-то тебя так назовет, сразу поправь. Скажи: простите, вы ошиблись.

Не только это переменилось после ухода матери. Другая квартира, другая школа, другая работа у отца. Совсем другая жизнь, как будто отец решил полностью их преобразить, чтобы мать, если вернется, никогда их не нашла.

В прошлом году он как-то раз встретил по дороге домой свою бывшую воспитательницу. Ну, здравствуй, Ной, сказала она, как дела? – то ли свысока, то ли с жалостью.

Ему уже двенадцать; три года, как он стал Ноем, но имя Ной до сих пор для него точно карнавальная маска, неудобная, неприятная, и как носить ее, не знаешь.

И вот, словно с неба, письмо от матери. Почерк вроде бы ее – и Чижом его называет она одна. Чиж. После стольких лет он иногда забывает ее голос, пытается вызвать его в памяти, но голос ускользает тенью.

Дрожащими руками он открывает конверт. За три года ни слуху ни духу, зато теперь он наконец все поймет – почему она ушла, где пропадала.

А в письме ни слова, только рисунки. Весь лист, от края до края, изрисован кошками, каждая с мелкую монетку. Взрослые кошки и котята, полосатые и черепаховые, одни просто сидят, другие умываются, третьи нежатся на солнце. Совсем простенькие – таких ему рисовала когда-то мама на пакетах с завтраками, таких он рисует иногда в школьных тетрадках. Незатейливые, но выразительные. Живые. И больше ничего – ни строчки, ни слова, только кошки, кошки, кошки, шариковой ручкой. Рисунки будят смутное воспоминание, но за него никак не ухватиться.

Он переворачивает листок, ища хоть какую-то зацепку, но на обратной стороне пусто.

Ты что-нибудь помнишь про свою мать? – спросила его однажды Сэди. Они были на игровой площадке перед школой, наверху лесенки, а возле их ног уходила вниз горка-труба. Пятый класс, последний год, когда на большой перемене выпускают на площадку. Всё здесь малышовое, всё они уже переросли. Внизу, по ту сторону асфальта, гонялись друг за дружкой одноклассники: кто не спрятался, я не виноват!

На самом деле он много чего помнил, только ни с кем не хотел делиться, даже с Сэди. Сблизило их то, что оба остались без матери, но истории были у них разные. Одно дело мама Сэди, другое – его мама.

Почти ничего, ответил он, – а ты про свою?

Сэди схватилась за поручни горки, будто собиралась подтянуться.

Помню только, что моя мама герой, сказала она.

Чиж не ответил. Всем было известно, что отца и мать Сэди лишили родительских прав, так она попала в приемную семью и в эту школу. Каких только слухов про них не ходило – мол, мама у Сэди чернокожая, а отец белый, но оба китайские прихвостни, предатели Америки. Про Сэди тоже болтали всякое – дескать, когда за ней пришли полицейские, она одного укусила, завизжала и кинулась к родителям, пришлось ее уводить в наручниках. И это у нее уже не первая приемная семья, все от нее отказывались, никто с ней сладить не мог. И даже после того, как ее забрали, родители ее продолжают бороться против ПАКТа, будто им все равно, вернут им дочь или нет; кажется, их арестовали, держат где-то в тюрьме. Наверняка и о нем, о Чиже, ходят слухи, но знать он о них не хочет.

Вот подрасту, продолжала Сэди, поеду домой, в Балтимор, и найду маму с папой.

Она была на год старше Чижа, хоть и училась с ним в одном классе, и никогда не давала ему забыть, что она взрослее. Второгодница, шептались родители, когда приходили за детьми в школу, а всему виной воспитание, и даже новая жизнь ее уже не исправит.

Как ты их найдешь? – спросил Чиж.

Сэди промолчала и, выпустив поручень, плюхнулась возле ног Чижа маленьким дерзким комочком. А через год, как раз перед каникулами, Сэди пропала – и вот, в седьмом классе, Чиж снова один.

Начало шестого, скоро придет папа и, если увидит письмо, заставит сжечь. Они не хранят дома ничего из маминых вещей, даже одежды. После маминого ухода папа сжег в камине ее книги, разбил брошенный мобильник, а остальное сложил грудой перед домом. Не вспоминай о ней больше, сказал он тогда. К утру от вещей и следа не осталось – все растащили бездомные. А через несколько недель Чиж с папой переехали в квартиру при университете и ничего не взяли из старого дома, даже кровать оставили, потому что на ней спала мама. Теперь они спят на другой, двухэтажной, – папа внизу, Чиж наверху.

Лучше сжечь письмо самому. Все, что связано с мамой, хранить опасно. Мало того, когда он видит на конверте свое имя, свое прежнее имя, внутри словно приоткрывается дверца и оттуда сквозит. Порой он приглядывается к спящим на тротуаре бездомным, нет ли на ком из них маминых вещей. И, заметив что-то знакомое – шарф в горошек, блузку с красными цветами, фетровую шляпку, надвинутую на глаза, – в первый миг он думает: она. Нет, на самом деле даже проще, если она ушла навсегда, если она никогда не вернется.

Слышно, как с трудом ворочается в тугом замке папин ключ.

Чиж пулей летит в спальню и прячет письмо в наволочку.

Воспоминаний о маме у него не так уж много, но одно он помнит точно: у нее всегда был план. Она не стала бы просто так рисковать – искать их новый адрес, писать ему. Мамино письмо что-то да значит, в этом он уверяет себя снова и снова.

Она нас бросила – вот и все, что папа говорил.

И продолжал, опустившись на колени, чтобы заглянуть Чижу в глаза: это к лучшему. Забудь о ней. Я тебя никогда не брошу, и это главное.

Чиж тогда еще не знал, что она натворила. Лишь одно засело в памяти: в последние недели ему каждую ночь мешали уснуть приглушенные голоса родителей на кухне. Обычно их вечерние беседы убаюкивали, служили знаком, что все хорошо. А в те дни, напротив, их разговоры напоминали схватку: то папин голос, то мамин, напряженный, сквозь стиснутые зубы.

Даже тогда он понимал, что вопросов лучше не задавать, – просто кивал и грелся в папиных объятиях, теплых и надежных.

Лишь спустя время на школьной площадке ему бросили в лицо правду, точно камнем запустили; твоя мать предательница, сказал Ди-Джей Пирс и плюнул ему под ноги.

Всем было известно, что мама его – ЛАП, лицо азиатского происхождения. «Лапки куриные», дразнились ребята. Это не новость, по лицу Чижа все и так ясно – по несходству с отцом, по выступающим скулам, по разрезу глаз. Если ты ЛАП, постоянно напоминали власти, это само по себе не преступление. ПАКТ не имеет отношения к расе, он касается патриотизма и мировоззрения.

Но из-за твоей матери начались беспорядки, сказал Ди-Джей, мне родители говорили. Она антинародный элемент, и за ней охотились, вот она и сбежала.

Папа его предупреждал: всякое будут болтать, ну а ты не обращай внимания, твоя задача сейчас – учиться. Отвечай: у нас с ней ничего общего. Говори: мы ее вычеркнули из жизни.

Он и говорил.

У нас с ней ничего общего, ни у папы, ни у меня. Мы ее вычеркнули из жизни.

Сердце готово было разорваться. На асфальте блестел и пенился плевок Ди-Джея.

Когда возвращается папа, Чиж сидит за учебниками. В обычный день он бы вскочил, прижался к папиному боку, обнял. Сегодня, весь в мыслях о письме, он прячет взгляд, еще ниже склонившись над книгой.

Опять лифт сломался, говорит папа.

Живут они в одном из общежитий, на самом верху, на десятом этаже. Здание из тех, что поновее, но университет такой древний, что даже новые корпуса на самом деле не такие уж новые.

Мы старше американского государства, повторяет папа. Он говорит «мы», хоть сам в университете давно уже не преподает. Теперь он работает в университетской библиотеке – ведет каталоги, расставляет книги по полкам, – а квартира у них служебная. Спору нет, выгодно, ведь платят папе мало и нужно экономить, но для Чижа служебная квартира – довольно сомнительный плюс. Раньше у них был целый дом с садом, а теперь двухкомнатная конура: спальня на двоих и гостиная, где один угол отведен под кухоньку. Плитка с двумя конфорками; мини-холодильник, такой крохотный, что даже упаковка молока в нем не помещается стоймя. Соседи снизу – студенты – постоянно меняются, едва их запомнишь в лицо, а они уже съехали. Летом здесь духота, кондиционера нет; зимой батареи жарят на всю катушку. А когда капризный лифт отказывается работать, приходится бегать туда-сюда по лестнице.

Ну что ж, – папа ослабляет узел галстука, – скажу коменданту.

Чиж уткнулся в тетрадку, но чувствует, что папа на него смотрит, ждет, когда он поднимет глаза. Чиж не решается.

Сегодняшнее задание по английскому: Дайте краткий ответ на вопрос: как расшифровывается «ПАКТ» и в чем его значение для национальной безопасности? Приведите три примера. Чиж точно знает, какого ответа от него ждут, в школе им каждый год объясняют. Закон о Поддержке Американской Культуры и Традиций, так расшифровывается ПАКТ. В детском саду его называли клятвой: Клянемся защищать американские ценности. Клянемся оберегать друг друга. Каждый год они учат одно и то же, только формулировки все усложняются. Учителя на этих уроках многозначительно поглядывают на Чижа, следом оборачиваются и ребята.

Отложив сочинение, Чиж берется за математику. Допустим, что ВВП Китая составляет 15 триллионов долларов и растет на 6 % в год. Если ВВП Америки равен 24 триллионам долларов, но рост составляет всего 2 % в год, через сколько лет Китай обгонит Америку? С числами проще – всегда понятно, где правильно, а где ошибка.

Все хорошо, Ной? – спрашивает папа, и Чиж, кивнув, указывает на тетрадь: да, хорошо, просто задали много, и папа, вполне довольный ответом, уходит в спальню переодеваться.

Чиж сносит единицу, аккуратно обводит ответ. Нет смысла рассказывать папе, как прошел день, все дни у него одинаковые. Дорога в школу, всегда тем же маршрутом, линейка, гимн, переходы из класса в класс с опущенной головой, страх поднять руку. В удачные дни его не замечают, в обычные либо дразнят, либо жалеют. Неизвестно еще, что хуже, но и в том и в другом он винит маму.

Папу тоже нет смысла расспрашивать о новостях. Насколько знает Чиж, у папы что ни день, то одно и то же: знай себе ходи с тележкой по рядам, расставляй книги, а в хранилище поджидает новая тележка. Сизифов труд, говорил папа, когда только начинал. Раньше он преподавал лингвистику; он свободно говорит на шести языках, читает еще на восьми. Это он рассказал Чижу миф о Сизифе, обреченном вечно катить в гору камень. Папа любит мифы, непонятные латинские корни, длинные слова, которые нужно заучивать, как скороговорки. Когда папа рассказывает, он то и дело отвлекается: перескакивает с темы на тему, растолковывает сложные термины, объясняет происхождение слов и их родство – словом, глубоко копает. Раньше Чижу это нравилось – давным-давно, когда он был маленький, а папа преподавал в университете, и мама жила с ними, и все было по-другому. Когда он верил, что истории хоть что-то объясняют.

Теперь папа уже не рассказывает подолгу о словах. Из библиотеки он возвращается усталый, к вечеру у него болят глаза; он приходит окутанный тишиной, будто впитал ее с книжных полок, из прохладной духоты, из мрака, который не в силах рассеять тусклые лампочки в проходах. О маме Чиж не расспрашивает, да и сам папа избегает о ней говорить, по одной простой причине: лучше не жалеть о том, чего уже не вернешь.

И все-таки она возвращается – внезапными проблесками, обрывками полузабытых снов.

Ее смех, хриплый, будто фырчит тюлень, – смеялась она раскатисто, запрокинув голову. Неженственно, говорила она с гордостью. Или ее привычка в задумчивости барабанить пальцами, словно мысли ей не дают покоя. И еще воспоминание: глубокая ночь, Чиж сильно простужен. Просыпается в поту, сам не свой от страха, задыхаясь от кашля и слез, грудь будто залита расплавленным свинцом. Он, кажется, умирает. Мама, завесив полотенцем ночник, сворачивается клубочком рядом, прильнув к его лбу прохладной щекой, и он засыпает в ее объятиях, и всю ночь мама его обнимает. А когда он просыпается, мама по-прежнему рядом, и страх, что встрепенулся было в нем, топорща перья, снова прячется.

Чиж с папой сидят за столом – Чиж барабанит карандашом по листку, папа уткнулся в газету. Все вокруг узнают новости из интернета – услышав сигнал, достают из карманов телефоны, прокручивают ленту. Раньше и папа так делал, но после переезда отказался и от телефона, и от ноутбука. Старомодный я человек, и все тут, отвечал он на расспросы Чижа. Теперь он читает газету, от корки до корки. До последнего слова, говорит он, каждый день. В его устах это почти похвальба. Чиж решает задачи, стараясь не оборачиваться в сторону спальни, где лежит письмо. Чтобы отвлечься, он пробегает взглядом заголовки на первой странице газеты, заслонившей от него папу. «ЗОРКИЕ ДРУЖИННИКИ ПРЕДОТВРАТИЛИ БЕСПОРЯДКИ В ВАШИНГТОНЕ».

Чиж считает.

Если корейская машина стоит 15 000 долларов, но служит она всего три года, а американская стоит 20 000 долларов, но служит десять лет, то сколько денег можно сэкономить за 50 лет, если покупать только американские машины? Если опасный вирус распространяется среди десяти миллионов человек и каждый день поражает вдвое больше людей…

Папа, сидя напротив, сворачивает газету.

Осталось только сочинение. Чиж с трудом выдавливает из себя слово за словом, выходит косноязычно. ПАКТ – это очень вжный закон, который положил конец Кризису и поддерживает безопасность в нашей стране, потому что…

Папа, свернув газету, смотрит на часы, и Чиж облегченно вздыхает – наконец можно отложить сочинение и карандаш.

Почти полседьмого, говорит папа. Идем ужинать.

Ужинают они в столовой через дорогу. Еще одно якобы преимущество папиной работы: не нужно готовить, для отца-одиночки в самый раз. Если вдруг они опаздывают на ужин, папа что-то стряпает на скорую руку – скажем, варит макароны из синей коробки, что стоит в буфете; скудный ужин, совсем не утоляет голод. Когда мама еще жила с ними, ели они все втроем за кухонным столом, под разговоры и смех, а потом мама, тихонько напевая, мыла посуду, а папа вытирал.

Они выбирают самый уединенный столик, в дальнем углу обеденного зала. Вокруг сидят по двое-трое студенты, со всех сторон струится их шепот. Чиж не знает их по именам и лишь немногих знает в лицо: он не привык смотреть людям в глаза. Просто иди мимо, всегда говорит папа, если на них смотрят прохожие, ощупывая взглядами, щекочущими, словно сороконожки. Чиж рад, что не нужно улыбаться и кивать студентам, поддерживать разговор. Студенты тоже не знают, как его зовут, да и все равно к концу года они разъедутся.

Под конец ужина с улицы доносится шум. Крики, грохот, визг тормозов. Сирены.

Никуда не уходи, велит папа, а сам подбегает к окну, где уже толпятся студенты, выглядывая на улицу. На столах остывают забытые тарелки, по стенам и потолку мечутся сине-белые лучи. Чиж не трогается с места. Скоро все кончится. Ни во что не ввязывайся, учит его папа, это значит – не привлекай к себе внимания. Если видишь, что где-то что-то неладно, сказал папа однажды, разворачивайся и беги. Такой он, папа, – идет по жизни с опущенной головой.

Но шепот в столовой нарастает. Все громче сирены, все ярче огни, по потолку пляшут жутковатые широкие тени. За окном недовольные голоса, толкотня, топот. Ничего подобного Чиж никогда не видел, так и тянет подбежать к окну, выглянуть, узнать, в чем дело. И в то же время хочется юркнуть под стол, спрятаться, как загнанный зверек, – Чиж и не знал, что он такой пугливый. С улицы хрипит репродуктор: «Полиция Кембриджа. Всех просим не покидать помещений. Не подходите к окнам до особого распоряжения».

Студенты возвращаются на места, а Пегги, заведующая столовой, обходит зал и наглухо задергивает все шторы. В воздухе звенит шепот. Чиж представляет на улице разъяренную толпу, баррикады из мебели и обломков, коктейли Молотова, пламя. Перед ним оживают фотографии Кризиса из школьных учебников. Колено дрожит, постукивает о ножку стола, а когда возвращается папа, дрожь опускается в самую глубь, в сердце.

Что случилось? – спрашивает Чиж.

Папа качает головой: кажется, провокация. И, заглянув в огромные от испуга глаза сына, добавляет: не волнуйся, Ной. Полиция уже здесь, они во всем разберутся.

В годы Кризиса беспорядки были обычным делом, об этом им твердили в школе, сколько он помнит. Армии безработных, закрытые заводы, дефицит; банды грабили магазины, буянили на улицах, поджигали целые кварталы. Страну парализовало.

Невозможно было жить нормальной жизнью, объяснял им учитель обществознания, переключая слайды на интерактивной доске, – улицы в руинах, выбитые окна. Танк посреди Уолл-стрит. Рыжий столб огня и дыма под аркой в Сент-Луисе.

Понимаете, дорогие мои, как вам повезло? – в наше время благодаря ПАКТу вооруженные протесты остались в прошлом.

И в самом деле, беспорядков Чиж почти не застал. ПАКТ был принят десять с лишним лет назад подавляющим большинством голосов в обеих палатах Конгресса и подписан президентом в рекордный срок. По данным многочисленных опросов, большинство населения до сих пор поддерживает ПАКТ.

Однако в последние месяцы страну захлестнуло нечто непонятное – не забастовки, шествия и волнения, о которых рассказывали им в школе, а что-то новое. Странные, с виду бессмысленные выходки, слишком диковинные, чтобы о них умолчать; все устроены неизвестными, все направлены против ПАКТа. В Мемфисе злоумышленники в балаклавах пригнали к берегу мусоровоз, высыпали в реку полный кузов шариков для пинг-понга и скрылись. На каждом шарике алело крохотное сердечко, а под ним надпись: «Долой ПАКТ!» Не далее как на прошлой неделе два дрона развернули над Бруклинским мостом транспарант. «К черту ПАКТ», – гласил он. Не прошло и получаса, как полиция перекрыла мост, подогнала к опорам автокран и сняла транспарант, но Чиж видел фото с телефонов, успевшие разойтись по Сети, их опубликовали на всех новостных сайтах и даже в некоторых газетах. Большая растяжка с толстыми черными буквами, а внизу, кровавым пятном, сердечко.

В Нью-Йорке, пока был перекрыт мост, движение остановилось на несколько часов, люди выкладывали видео с длинными рядами машин, цепочкой огней, уходящей в ночное небо. Домой мы попали к полуночи, рассказывал журналистам один из водителей. Под глазами у него темнели круги, точно копоть. Нас, можно сказать, в заложниках держали, говорил он, и никто не понимал, в чем дело, – думали, теракт. В новостях приводили цифры: сколько потрачено впустую бензина, выделено углекислого газа, какие убытки понесла из-за простоя экономика. По слухам, в Миссисипи до сих пор находят пинг-понговые шарики; в Мемфисе полиция опубликовала фото утки, которая задохнулась, проглотив шарик, – с раздутым, словно от опухоли, зобом.

Форменное безобразие, кипятился учитель обществознания. Если кто из вас услышит, что готовятся подобные акции, ваш гражданский долг согласно ПАКТу – сообщить властям.

В школе провели внеплановую беседу, дали дополнительное задание: написать сочинение из пяти абзацев о том, как нынешние беспорядки угрожают обществу. Пока Чиж писал, рука у него заныла и онемела.

И вот провокация, совсем рядом, под окнами столовой. Чижа переполняет ужас пополам с любопытством. Что там – теракт? Восстание? Бомба?

Папа тянется к Чижу через стол, берет его за руку. Раньше, когда Чиж был маленький, папа часто так делал, а теперь это редкость, и Чиж втайне тоскует. Ладонь у папы мягкая, без мозолей – ладонь кабинетного ученого. Пальцы, теплые и сильные, обхватывают пальцы Чижа и ласково гладят.

Знаешь, откуда произошло слово «провокация»? – говорит папа. И объясняет: pro означает «вперед», «за» или «в пользу». Как в словах «прогресс», «проамериканский» или «прокурор».

Давняя папина привычка – разбирать слова на части, точно старые часы, чтобы показать, как устроен механизм. Он будто сказку Чижу рассказывает, старается его успокоить, отвлечь, а может быть, и самому отвлечься.

А vocare означает по-латыни «звать, бросать вызов». От слова vox, «голос». Как в словах «вокал», «вокалист».

Папин голос от волнения взлетает вверх, звенит натянутой струной. И «провокация», говорит он, на самом деле значит «вызов, подстрекательство».

Чиж представляет взорванные рельсы, перекрытые дороги, руины зданий. Вспоминает, как в школе им показывали фотографии: демонстранты швыряют камни, полицейские заслоняются стеной из щитов. На улице работает рация – сквозь помехи пробиваются голоса и вновь пропадают. Студенты за столиками уткнулись в телефоны – выкладывают новости, ищут объяснений.

Ничего, Ной, уверяет папа, скоро все кончится. Нечего бояться.

Я и не боюсь, отвечает ему Чиж. Он и правда не боится. Волосы у него встают дыбом не от страха, а от напряжения, что сгустилось в воздухе, словно перед грозой.

Минут через двадцать снова хрипит динамик – звук пробивается сквозь задернутые шторы и двойные стекла: «Отбой тревоги. В дальнейшем просим сообщать о любых подозрительных действиях».

Студенты понемногу расходятся – ставят на стойку подносы и спешат в общежитие, ворча, что их задержали. Уже перевалило за половину девятого, и у всех вдруг обнаружились срочные дела. Чиж с папой собираются, а Пегги отдергивает шторы, за окнами уже стемнело. В глубине зала суетятся работницы столовой – снуют от столика к столику с тряпками и флаконами моющего средства, одна возит щеткой по кафелю, подметая крошки и овсяные хлопья.

Давайте я шторы отдерну, Пегги, предлагает папа, и Пегги благодарно кивает.

Оставляю на вас, мистер Гарднер, – и с этими словами она спешит на кухню. Чижу не сидится на месте: скорей бы папа закончил, скорей бы домой.

Чиж с отцом выходят на улицу – прохладный воздух неподвижен. Ни полицейских машин, ни людей, квартал опустел. Чиж ищет глазами разрушения – воронки, сгоревшие здания, битое стекло. Нет, ничего похожего. А когда они переходят дорогу, Чиж видит на асфальте, посреди перекрестка, пятно алой краски. Размером с машину, невозможно такое не заметить. Сердце, как на растяжке в Бруклине. И его обрамляет надпись: ВЕРНИТЕ ПРОПАВШИЕ НАШИ СЕРДЦА!

Чижа пробирает озноб.

На перекрестке он замедляет шаг, вглядываясь в надпись. ПРОПАВШИЕ НАШИ СЕРДЦА. Краска липнет к подошвам кроссовок, в горле пересохло. Чиж косится на папу – узнал ли он? Но папа тянет его за руку, тащит прочь, не глядя под ноги. И в глаза Чижу он тоже не смотрит.

Поздно уже, торопит он. Скорей домой.

Мама была поэтесса.

Знаменитая, сказала однажды Сэди, а Чиж пожал плечами: да ну!

Шутишь? – ответила Сэди. Кто не знает Маргарет Мяо?

Она призадумалась.

То ее стихотворение точно все слышали.

Сначала это была строчка как строчка.

Вскоре после маминого ухода Чиж нашел в автобусе, в щели между стеной и креслом, листовку, тонкую, словно крыло мертвой бабочки. Одну из многих. Папа выхватил ее у Чижа, скомкал, швырнул под ноги.

Не подбирай мусор, Ной.

Но Чиж успел прочесть: ВСЕ ПРОПАВШИЕ НАШИ СЕРДЦА.

Фразы этой он прежде не слыхал, но после маминого ухода она стала попадаться всюду, месяц за месяцем, год за годом. В подземном переходе, на ограде баскетбольной площадки, на фанерных щитах вокруг долгостроя. ПОМНИТЕ ПРОПАВШИЕ НАШИ СЕРДЦА. Широкой кистью поперек плакатов народной дружины: ГДЕ ПРОПАВШИЕ НАШИ СЕРДЦА? А в одно достопамятное утро слова эти появились на листовках – ночью кто-то их разбросал на тротуаре, у бетонных подножий фонарных столбов, подсунул под дворники машин на стоянке. Листки размером с ладонь, размноженные на ксероксе, и на каждом – одна-единственная строчка: ВСЕ ПРОПАВШИЕ НАШИ СЕРДЦА.

Наутро надписи на стенах замазывали, плакаты срывали, листовки сметали, словно сухие листья. Чистота и порядок – уж не привиделось ли ему?

Тогда он не знал, что это означает.

Это лозунг против ПАКТа, коротко ответил на его вопрос папа. Это распространяют те, кто добивается отмены ПАКТа. Безумцы, добавил он. Одно слово, чокнутые.

Да, против ПАКТа только чокнутый станет бороться, согласился Чиж. ПАКТ помог справиться с Кризисом; ПАКТ стоит на страже покоя и безопасности. Это и детсадовцу понятно. ПАКТ продиктован здравым смыслом: если поступаешь непатриотично, последствий не миновать, а если нет, то к чему волноваться? А если ты увидел или услышал что-нибудь непатриотичное, твой долг – сообщить властям. Чиж не представляет жизни без ПАКТа; он непреложен, как закон всемирного тяготения или как заповедь «не убий». Непонятно, кому не угодил ПАКТ, при чем тут сердца и как они могут пропасть? Разве можно жить без сердца?

Ничего этого Чиж не понимал, пока не встретил Сэди. Ее забрали у родителей, потому что те выступали против ПАКТа.

А ты не знал? – удивилась она. Не знал, что за «последствия»? Да ну, Чиж, не придуривайся!

Она ткнула пальцем в листок с домашним заданием: Три столпа ПАКТа. ПАКТ запрещает пропаганду антиамериканских ценностей. ПАКТ обязывает всех граждан сообщать о потенциальных угрозах нашему обществу. И там, куда Сэди показывала пальцем: ПАКТ защищает детей от дурного влияния.

Даже тогда он не желал верить. Может быть, у кого-то и отобрали детей из-за ПАКТа, но это единичные случаи, иначе об этом уже заговорили бы, разве нет? Если у тебя забрали ребенка, значит, ты и вправду опасен и ребенка нужно оградить – от тебя, от твоих слов и дел. И если на то пошло, говорят некоторые, у тех, кто издевается над детьми, тоже нельзя их отбирать?

Так он и сказал Сэди сгоряча, и она притихла. А потом сжала в кулаке свой бутерброд с тунцом и майонезом и залепила комком Чижу в лицо. Чиж протер глаза, а ее уже и след простыл, и весь день его преследовал запах рыбы.

Через несколько дней Сэди подошла к нему и что-то выудила из рюкзака.

Смотри, сказала она. Впервые за эти дни она к нему обратилась. Смотри, Чиж, что я нашла.

Газета почти двухлетней давности, с потрепанными уголками и поблекшими строчками. И заголовок, чуть ниже сгиба: «МЕСТНАЯ ПОЭТЕССА ВОВЛЕЧЕНА В БЕСПОРЯДКИ». Мамина фотография – улыбка, ямочка на щеке. Перед глазами все заволокло серой пеленой.

Где ты это взяла? – спросил Чиж, а Сэди пожала плечами: в библиотеке.

Эти строки скандируют на митингах против ПАКТа по всей стране, но корни их здесь – так близко, что становится страшно. С этой фразой все чаще и чаще обрушиваются на всенародно поддерживаемый закон о национальной безопасности; фраза эта – детище местной поэтессы Маргарет Мяо, строчка из ее сборника «Пропавшие наши сердца». Мяо, дочь китайских иммигрантов и мать несовершеннолетнего сына…

Строчки поплыли перед глазами.

Улавливаешь, что это значит, Чиж? – спросила Сэди. И встала на цыпочки – от волнения, была у нее такая привычка. Твоя мама…

Тут Чиж все понял. Понял, почему она их бросила, почему они с папой никогда о ней не вспоминают.

Она одна из них, сказала Сэди. Она где-то там, организует протесты. Борется против ПАКТа, за его отмену, чтобы дети вернулись домой. Как мои родители.

Глаза ее потемнели и мечтательно блеснули. Казалось, она смотрит сквозь Чижа на что-то далекое, нездешнее.

Может быть, они там, все вместе, сказала Сэди.

Вот размечталась, подумал Чиж. Мама – во главе бунтовщиков? Вряд ли – а точнее, и вовсе невозможно. Но вот же они, ее строки, на всех плакатах и транспарантах с призывом к отмене ПАКТа, по всей стране.

Как именуют в новостях противников ПАКТа? Подлые диверсанты. Вероломные китайские клевреты. Язвы на теле американского общества. Некоторые слова ему пришлось искать в папином словаре, вместе со словами «ликвидировать» и «нейтрализовать».

Всякий раз, когда им попадались мамины строки – в новостях, на экране чужого телефона, – Сэди толкала Чижа в бок, будто заметила в толпе знаменитость. Значит, мама где-то там – печется о чужих детях, а родного ребенка бросила? Несправедливость поражала его до глубины души.

А теперь она уже не «где-то там». Вот мамины слова, алеют, точно кровь, посреди улицы, где он живет. А наверху, у него под подушкой, мамино письмо. И на асфальте возле его ног – такое же сердце, как на Бруклинском мосту. Чиж оглядывается через плечо, всматривается в темные уголки двора и не понимает, отчего у него похолодело в горле – от страха или надежды, не знает, чего бы он хотел – броситься в мамины объятия или найти, где она прячется, и вытащить ее на свет. Но в темных углах никого, и папа тянет его за руку в дом, на лестницу, вверх по ступенькам.

Дома папа, взмокший и усталый после подъема, снимает пальто и вешает на крючок. Чиж снова берется за уроки, но мысли не слушаются, разбегаются. Он смотрит в окно на двор, но видит лишь отражение их убогой конуры. На столе перед ним черновик сочинения.

Папа, зовет он.

Папа из своего угла поднимает взгляд от книги. Он читает словарь, рассеянно переворачивая страницы, – старая привычка, странная и в то же время милая. Когда-то родители проводили так целые вечера, на диване с книгами, и Чиж заглядывал через плечо то папе, то маме, выспрашивал значения самых трудных слов. Теперь в квартире у них из книг одни словари – только их они и забрали из домашней библиотеки, когда переезжали. Сейчас по глазам видно, что папа бесконечно далеко, в другом времени, изучает извивы истории какого-нибудь древнего слова. Чижу жаль возвращать его в наш мир, но ему необходимо знать правду.

Ты, случайно… Чиж откашливается. Ты, случайно, писем от нее не получал, нет?

Папино лицо застывает на миг, словно маска. Хоть Чиж и не сказал, о ком речь, все и так ясно. Для них существует только одна «она». Папа захлопывает словарь.

Разумеется, нет. Он подходит к Чижу вплотную, нависает над ним. Кладет руку ему на плечо.

Она исчезла из твоей жизни. Для нас ее больше нет. Понимаешь, Ной? Скажи, что понимаешь.

Чиж точно знает, что он должен сказать – понимаю, конечно, – но слова застревают в горле. Да есть она, есть! – хочет он закричать. Она… я не знаю… она пытается что-то мне рассказать, надо со всем этим развязаться, распутать этот клубок. И пока Чиж раздумывает, папа смотрит ему через плечо на неоконченное сочинение.

Дай взглянуть, просит он.

Папа уже несколько лет не преподает, но потребность учить никуда не делась. Ум его как большой пес, запертый в загоне, – мается без дела, рвется на волю. Вот папа уже склонился над сочинением, тянет к себе листок, который Чиж заслонил рукой.

Еще не готово! – Чиж грызет ластик на конце карандаша. Ластик крошится на зубах, во рту привкус графита и резины. Папа качает головой: яснее надо излагать. Вот, смотри, ты написал: ПАКТ очень важен для национальной безопасности. Надо уточнить, усилить: ПАКТ – ключевое звено в защите Америки от тлетворного иностранного влияния.

Он проводит пальцем по строке, размазывая буквы.

Или здесь. Пусть учитель увидит, что ты все понял – до конца разобрался. ПАКТ защищает невинных детей от недостойных, непатриотичных родителей, внушающих им ложные, подрывные антиамериканские идеи.

Он постукивает пальцем по бумаге.

Ну же, папа снова тычет в листок, так и напиши.

Чиж оборачивается, стиснув зубы и гневно сверкая глазами. Впервые в жизни папа видит у него такие глаза – словно два кремня, от которых разлетаются искры.

Пиши, велит папа, и Чиж пишет, и папа, шумно вздохнув, уходит в спальню со словарем в руках.

Покончив с уроками и почистив зубы, Чиж гасит в квартире свет и прячется за занавеской. Отсюда видна столовая через дорогу – сейчас она закрыта, окна темные, лишь тускло мерцают красные буквы «Выход». Вот подъезжает к обочине грузовик, гаснут фары. Выходит человек, еле различимый в темноте, что-то ставит посреди проезжей части и берется за работу. Через миг Чиж понимает: рабочий вынес ведро с краской и поролоновый валик. И замазывает сердце, наутро от него и следа не останется.

Ной, слышен за дверью папин голос, пора спать.

Ночью, пока папа тихонько похрапывает на нижней койке, Чиж, сунув руку в наволочку, нащупывает мягкий край конверта. Бережно достает письмо, разглаживает. Включает фонарик, который хранит здесь, наверху, чтобы читать тайком по ночам.

В зыбком свете кошки сливаются в мешанину из прямых и кривых линий. Что это – тайное послание? Шифр? Может быть, здесь спрятаны буквы – в полосках, кончиках ушей, изгибах хвостов? Чиж поворачивает письмо так и сяк, водит лучом фонарика вдоль линий, нарисованных шариковой ручкой. На спинке у полосатой кошки ему чудится буква М; изгиб лапки черной кошки напоминает С или Г, но трудно сказать наверняка.

Уже готовясь убрать письмо, он кое-что замечает – луч фонарика, словно миниатюрная линза, высвечивает деталь. В уголке, там, где должен быть номер страницы, – прямоугольник, величиной с ноготь мизинца. А в нем – другой, поменьше. Кошкам, разумеется, дела до него нет; если не присматриваться, то и не разглядишь его среди них. Но Чиж все-таки заметил. Что это – рамка, а в ней пустой лист? Старый телевизор с выключенным экраном? Окно, а за окном пустота?

Чиж приглядывается. С одной стороны точка, с другой – две петли. Дверь. Дверца чулана или сундука, закрытая наглухо. И тут словно ветерок из прошлого перевернул страницу, навеял воспоминание. Мамина сказка, полузабытая. Мама все время ему что-то рассказывала: сказки, притчи, легенды, мифы – прекрасные пестрые небылицы, разноцветье вымысла. Глядя на рисунок, Чиж вспоминает: да, была такая сказка. Про кошек, сундук и мальчика. Подробностей он не помнит, но точно была такая сказка. Что же там вначале?

Давным-давно… Давным-давно жил да был мальчик, который очень любил кошек.

Он ждет, когда сам собой вспомнится мамин голос, доскажет ему сказку до конца. Ждет, что покатится история, словно мячик с горы. Но слышит лишь папино мерное дыхание. Он забыл мамин голос. А голос, что рассказывает ему сказку, – его собственный.

После урока естествознания все бегут в буфет, толкаются в очереди за какао и сосисками в тесте, спешат занять самые удобные столики. Чиж никогда не любил обедать здесь, под вечный шепоток. Несколько лет он занимал столик в самом укромном углу, за торговым автоматом. А потом, под конец пятого класса, появилась Сэди и без смущения отвоевала место для них двоих. И весь этот год, чудесный год, он был не один. В первый же день Сэди схватила его за руку и потащила на улицу, на чахлый газончик. Там, в тиши и прохладе, все звуки казались громче, и когда он опустился рядом с ней на траву, он слышал все: и шорох пакетов, из которых доставали они бутерброды, и как шаркнула по бетону кроссовка, когда Сэди поджала под себя ногу, и шелест молодой листвы на ветру.

За спиной у них стали шептаться по-другому. Ребята теперь распевали: «Тили-тили-тесто, жених и невеста!»

Эту чушь до сих пор поют? – удивился папа, когда Чиж ему рассказал. Этой ерунде даже конец света не страшен. Все книги сожгут, а она останется.

Папа умолк на полуслове.

Не обращай внимания, скоро им надоест.

И задумался. Только не очень-то водись с этой Сэди, добавил он. А то все решат, что вы одного поля ягода.

Чиж кивнул, но с тех пор он и Сэди обедали вместе каждый день, в любую погоду, – вместе жались под козырьком в дождь, вместе дрожали от холода в зимнюю слякоть. А когда Сэди пропала, Чиж в буфет уже не возвращался и по-прежнему обедал в их любимом месте. К тому времени он уже усвоил: иногда быть одному – это не самое страшное.

Сегодня на улицу он не спешит, а задерживается в кабинете естествознания, нарочно долго роется в сумке с книгами, ждет, когда все разойдутся. За учительским столом миссис Поллард, складывая аккуратной стопкой бумаги, устремляет на него испытующий взгляд.

Тебе что-нибудь нужно, Ной? – спрашивает она. И достает из ящика стола коричневый бумажный пакет с аккуратно загнутым краем – свой обед. Позади нее на стене пестреют плакаты. На одном – гирлянда бумажных кукол, красных, белых и синих, растянутая вдоль карты Соединенных Штатов, и надпись: «МЫ ВМЕСТЕ!» Другой гласит: «Каждый благонадежный гражданин сеет добро, неблагонадежный – зло». И флаг, как в каждом классе, – нависает над плечом миссис Поллард, словно занесенный топор.

Можно я посижу за компьютером? – спрашивает Чиж. Хотел кое-что поискать.

Он указывает на стол возле дальней стены, где стоят шесть ноутбуков для общего пользования. Большинство одноклассников Чижа всё ищут в телефонах, а Чижу папа отказывается покупать смартфон. Ни в какую, поэтому Чиж – один из немногих, кто пользуется школьными компьютерами. За ними – пустые книжные полки, словно памятник из далекой эпохи, а книг на них Чиж никогда не видел.

Знаете ли вы, объясняла им год назад учительница, что бумажные книги устаревают, не успев выйти в свет?

Первый день учебного года, классный час. Все ребята сидят кружком на ковре возле ее ног.

Вот до чего быстро меняется мир. И наши представления о нем.

Учительница щелкнула пальцами.

Мы хотим, чтобы у вас была самая свежая информация. Чтобы вы пользовались только проверенными, современными источниками. Все нужное вы найдете здесь, в Сети.

Но куда они все делись? – подала голос Сэди. В школе она была новенькая, непуганая. Книги. Здесь точно были книги, иначе зачем тут полки? Куда вы их дели?

Улыбка учительницы стала натянутой.

Нельзя копить до бесконечности, объяснила она. Вот мы и изъяли книги, которые сочли ненужными, неприемлемыми или устаревшими. Но…

То есть вы все эти книги запретили, сделала вывод Сэди, а учительница так и заморгала сквозь очки.

Да что ты, милая, возразила она. Эта мысль напрашивается, но нет. Ты что, не слыхала про Билль о правах?

Весь класс со смеху так и покатился, а Сэди вспыхнула.

Каждая школа сама вправе решать, объясняла учительница, какие книги полезны ученикам, а из каких можно набраться заразы. Позвольте задать вам всем один вопрос: ваши родители хотят, чтобы вы водились с плохими людьми?

Учительница обвела взглядом класс. Ни одна рука не поднялась.

Нет, конечно. Родители пекутся о вашей безопасности, это их обязанность. Все вы знаете, что и у меня есть дети, да?

Согласный шепот.

Представьте себе лживую книгу, продолжала учительница. Или книгу, которая вас учит плохому – скажем, вредить другим или себе. Ваши родители никогда бы не поставили такую книгу дома на полку, верно?

Все в классе округлили глаза, закачали головами. Одна лишь Сэди сидела неподвижно, сжав губы ниточкой.

Вот так, сказала учительница. Все мы оберегаем детей. Все мы хотим оградить их от дурных идей – тех, которые могут им навредить, склонить к плохим поступкам. Против самих себя, против родных, против страны. От таких книг мы избавляемся, а вредоносные сайты блокируем.

И с улыбкой оглядела ребят.

Наш учительский долг, сказала она ласково, но твердо, заботиться обо всех вас как о родных детях. Решать, что стоит хранить, а от чего избавиться. Последнее слово остается за нами.

Наконец взгляд ее остановился на Сэди.

Так было всегда, продолжала она. Ничего не изменилось.

А сейчас, пока миссис Поллард раздумывает, Чиж ждет затаив дыхание. За месяц с начала учебного года он уже успел привязаться к миссис Поллард; дочь ее, Дженна, в шестом классе, а сын, Джош, – в первом. Волосы у нее светлые с проседью, она носит пиджаки с карманами и большие круглые серьги, похожие на карамельки. Если речь заходит о ПАКТе, на Чижа она никогда не смотрит, не то что учитель обществознания, а если слышит, что Чижа дразнят, говорит: «Седьмой класс, не отвлекаемся» – и стучит кулаком по столу.

Это для школы? – спрашивает она.

Чижа чем-то настораживает ее тон – а может быть, прищур; она будто знает, что он задумал. Ему бы побольше уверенности! Знать бы, что его поиски – не пустая затея. На лацкане у миссис Поллард поблескивает при свете ртутных ламп крохотный флажок.

Не совсем, отвечает Чиж. Просто интересно узнать. Про кошек, придумывает он на ходу. Мы с папой… кошку хотим завести. Я хотел почитать про разные породы.

Миссис Поллард чуть приподнимает бровь.