Две жизни. Часть IV Антарова Конкордия

– Мальчик, Левушка, уже болен. Но пока это еще мало заметно. Скоро болезнь резко проявится. Возьми его, он уже засыпает. Отнеси его сам к матери. Там и письмо Франциска ей отдашь, и выполнишь сам его приказание. Ты пойдешь мимо своей кельи и захватишь письмо. Пожалуйста, Всеволод, дай Левушке провожатого, пока я буду наслаждаться мудростью твоих детей и твоими воспитательными и методическими талантами.

Я взял ребенка. Всеволод дал мне в провожатые одну из сестер-уборщиц с добрым, еще молодым и приятным лицом, одетую в очень милое коричневое платье, белый чепец и белый же передник безукоризненной чистоты. Сестра пошла со мной, захватив для заболевшего ребенка его завтрак. Ноша моя была тяжела: жара уже ощущалась сильно, и тело мальчика казалось мне огненным. Мы дошли до нашего домика, я положил мальчика на свою постель, достал пакет с письмами Франциска и сказал сестре-провожатой:

– Как вы думаете, сестра, не повредит ли мальчику, если я немного задержусь и побегу в душ? Мне кажется, я весь горю от знойного воздуха.

– Нисколько не повредит. Я его постерегу и буду махать над ним пальмовым листом. С непривычки вначале наш климат всем тяжел, потому-то у нас и устроены души в очень многих местах. Пока мы будем идти, встретим их немало.

Вы сможете еще несколько раз освежиться холодной водой, если захотите. Все, кто приезжает к нам, не могут выдержать первое время нашего зноя, но постепенно втягиваются и перестают его замечать.

Не медля, пока сестра еще договаривала последние слова, я схватил полотенце и помчался в душ, в сотый раз вспоминая мою дорогую, нежную няньку, моего друга Яссу. Где Ясса? Как он едет? Скоро ли вернется? Мысли мои, любовные и благословляющие, мчались за ним, а сердце мое гордилось оказанным ему высоким доверием, сострадало его тяжелому пути по пустыне…

Душ меня воскресил, и мы вскоре бодро зашагали по тенистой аллее. Теперь ноша моя не казалась мне такой тяжелой, хотя тело мальчика было очень горячим. Раза два сестра указывала мне на небольшие домики-души, очень мило сложенные из белого камня. Она предлагала мне еще раз освежиться. Но я еще не изнемогал, шел бодро и не мог понять, где же конец моему путешествию. Лес стал гуще. Мы шли уже более получаса, встречали стоявшие одиноко и группами домики. Я нигде не видел ни стен, ни ворот, через которые мы въехали в Общину. Также не видел я ни конюшен, ни фермы, а ведь где-то здесь они должны были быть. Мои размышления прервала сестра, указывая на небольшой, отдельно стоящий домик.

У открытого окна я увидел женскую фигуру, склоненную над шитьем чего-то крупного, белого. Женщина, заслышав мои шаги и голос моей спутницы, подняла голову, и я сейчас же узнал в ней ту самую, которую видел в мыслях Франциска.

Увидев своего сына у меня на руках, она торопливо отбросила работу и вышла нам навстречу, распахнув настежь дверь своей комнаты, большой и светлой. Она впилась глазами в личико своего ребенка. Беспокойства, страстной любви и отчаяния такой силы, как были написаны на лице женщины сейчас, не было на лице, которое сохранилось в моей памяти. Не поддаваясь ни на миг силе волнения женщины, я звал всем своим усердием Франциска. Я помнил его наставление, в каком состоянии должен быть я сам, чтобы иметь и силу, и дерзновение прикоснуться к личику ребенка тем священным лоскутом материи, который он вложил в свое письмо.

Уложив ребенка на постельку, я поблагодарил свою провожатую и отпустил ее, уверив, что найду обратную дорогу сам, в чем, впрочем, был далеко не уверен.

– Перестаньте плакать и волноваться, дорогая сестра, – сказал я матери, стоявшей на коленях у изголовья сына. Я привез вам письмо и привет от Франциска.

Не успел я произнести имя этого чудесного человека, как женщина вся преобразилась. Слезы еще катились по ее щекам, но глаза засияли и губы улыбались.

– О, какое счастье, значит, все будет хорошо и мой дорогой сыночек выздоровеет. Будьте дважды благословенны: и за то, что Вы доставили мне моего дорогого мальчика – а я хорошо знаю, какая это тяжкая ноша в такую удушливую жару, – и за то, что Вы принесли мне весть, которую я считаю божественным милосердием. Никого милосерднее и добрее великого Учителя И., спасшего меня от злодеев, и брата Франциска, помогшего мне понять смысл всей моей многострадальной жизни, научившего меня своей добротой примириться со всеми несчастьями, благословить их и освободиться от их давящей муки я не встречала и не знаю. Встреча с ними – вся моя жизнь. Я не только поверила их святой жизни – я захотела следовать за ними всей верностью моего сердца. Их помощь, их милосердие, их любовь – это вся святыня, которую я имею в жизни.

Я приветствую вас, дорогого вестника, благодарю вас за счастье, потому что выше радости, чем письмо Франциска, вы мне подать не могли.

Я вынул из своего большого кармана сумку, в которую Франциск вложил красный платок с письмами. Я взял в руки этот священный для меня пакет и молча сосредоточил все мои мысли на том моменте, когда Франциск молился у красной чаши о чистоте своих рук прежде, чем сел писать письма. Я старался мысленно соединиться с его сердечной добротой, призвал имя моего великого покровителя Флорентийца и только тогда достал его письмо с лоскутом.

– Франциск приказал мне обтереть личико вашего больного сына тем лоскутом, что он вложил в конверт, если я буду в силах слиться с его добротой и любовью. Я всеми силами собственного сердца стараюсь соединить свою волю и бесстрашно зову его мощь, моля его присоединиться к моим слабым силам. О, если бы вместо моей слабой руки вашего сына коснулась рука Учителя И., как был бы я счастлив! Я был бы уверен, что миссия Франциска будет выполнена, что ваш милый мальчик будет не только здоров сейчас, но здоров навсегда.

– Дорогой брат, что же мечтать о несбыточном? Учителя И., благословенного моего спасителя, не может быть здесь сейчас. Если бы он здесь был, всем сердцем верю, он навестил бы меня. Когда он привез меня сюда более семи лет назад, он приказал мне жить в полном уединении и даже не выходить к общим трапезам. Я так и делаю. И все эти годы я была счастлива, спокойна. Все шло хорошо. Но вот стал подрастать мой сынок и теперь часто спрашивает меня, почему мы не ходим в трапезную, как делают его сверстники. И я не знаю, что ему отвечать. Все годы моего безмятежного счастья и мира здесь теперь сменились днями сомнения и слез. Неужели мой грех падет на моего ребенка? Неужели его невинное детство омрачится какой-то отъединенностью от всех других? Он такой впечатлительный и нежный мальчик. Он часто бывает молчалив и задумчив, печально смотрит куда-то вдаль, точно пытается разрешить в своей детской головке недетские мучительные вопросы… Не будем же мечтать о чуде, которое невозможно. Мой дорогой брат, будем делать. Чисты ваши руки, чисто ваше сердце, если Франциск послал вас своим гонцом. Соединим наши молитвы и бодро, в полном бесстрашии и радости оботрите моего сына. Нет счастья выше той помощи, какую один человек может оказать другому, являясь для него вестником радости от великого Светлого Братства.

Мы опустились на колени у изголовья больного мальчика. Я старался понять великую силу материнской любви, забывающей страх и сомнения, забывающей совершенно о себе и помнящей только нужду бьющего часа жизни ребенка и интуитивно проникающей в Мудрость, указывающую путь к помощи.

Я погрузился в мысли о Флорентийце, я звал И., я молил его услышать мой зов. Не знаю, долго ли длился мой экстаз мольбы, но очнулся я оттого, что женщина схватила меня за руку и испуганно вскрикнула:

– Что это? Может ли это быть? Или я брежу?

Лицо ее было бледно, встревожено, рука, которой она меня схватила, была холодна. Весь вид ее, взволнованный, растерянный, даже несчастный, вызвал в моей памяти образ бедной беспомощной Жанны, когда я впервые увидел ее с двумя маленькими детьми, которых она обнимала, сидя на палубе парохода.

Вытолкнутый внезапно из моего глубочайшего экстаза, точно сорванный с вершин и брошенный на землю, я не мог сразу понять ни ее слов, ни причины ее расстройства. Повернувшись по направлению ее неподвижного взгляда, я увидел И., стоящего в дверях и ласково улыбающегося нам.

– О, И., дорогой мой друг и учитель, вы услышали мой зов, мою мольбу, – бросился я к нему и обнял моего милосердного покровителя.

– Я пришел, Левушка, чтобы навсегда объяснить тебе первое ученическое правило: «Всегда будь готов». Оно неизменно для всех веков, всех миров Вселенной и для всех человеческих сознаний, в какой бы форме и в какой бы атмосфере, в какой современности они ни жили, если они идут ученическим путем. В полном бесстрашии, в полной уверенности надо выполнять задания учителя, как бы и кто бы тебе их ни передал. Сосредоточь мысль свою, как тебя учил Франциск, возьми его лоскут и оботри мальчика. Исполняя всякое поручение Учителя, можно выполнить его только совсем забыв о себе, о своих личных качествах и думая только о том человеке, к которому послала тебя любовь Учителя. Возьми в руки письмо, слей свою энергию с добротой Франциска и оботри мальчика. Помни, что только радость и уверенность могут составить тот чистый мост, по которому прольется исцеляющий ток силы того, кто послал тебя своим гонцом.

Я взял конверт из рук безмолвно стоящей женщины, прижал его к устам и сердцу. Я ощутил необычайную теплоту и аромат, исходившие от письма, и самое письмо показалось мне светившимся. Я вынул из конверта лоскут, вид которого я отлично помнил, – он был красновато-оранжевого цвета, когда его подавал мне Франциск, – теперь он казался мне пылающим. Как бы кусок огня держал я в руке. Но в моем состоянии восторга, высшего вдохновения и счастья я едва обратил на это внимание.

Вновь став на колени у изголовья больного, я обтер его личико пылавшим лоскутом, перекрестил им его, произнеся: «Блаженство Любви, Блаженство Мира, Блаженство Радости, Блаженство Бесстрашия да обнимут тебя». Я взял ручки мальчика и протер его ладони, обтер его тельце и ножки и заметил, что кусок огня становится все меньше и меньше, и, когда я вытирал второй маленький следок ножки, он окончательно растаял в моей руке. Окончив свой труд, я встал с колен.

И. осторожно закрыл мальчика легкой кисеей и, повернувшись к матери, сказал:

– Почему ты так удивлена, мой милый друг Ариадна, моим появлением? Разве я не обещал тебе, что приеду? Разве ты забыла, что я обещал тебе встречу, если ты выполнишь все условия, которые я тебе поставил, не как иго и бремя, а как радость, видя в них защиту тебе и твоему сыну? Ты выполнила все, даже плакать было перестала, вспомнив об этом милом занятии только в самое последнее время.

И. ласково улыбался, и в глазах его поблескивали те юмористические огоньки, которые были мне так хорошо знакомы. Ариадна все еще стояла в столбняке, очевидно считая появление И. в ее комнате величайшим чудом из чудес, объяснения которому она не находила.

– Полно, друг, приди в себя. Нет чудес на свете, есть только ступени знания и ступени духовного развития человека. Чем выше в нем любовь, тем дальше он видит и тем ближе ощущает свою тесную связь с людьми и их путями.

В первое свое свидание со мною ты также считала чудом нашу встречу. А между тем, она была тогда, как и теперь, только результатом твоего созревшего духа, который мог тогда и может сейчас продвинуться в новую, высшую ступень откровения. Очнись и выслушай внимательно все, что я тебе скажу.

И. отвел женщину от постели ребенка, посадил ее на стул в глубине комнаты, велел мне сесть рядом и сам сел на скамью.

– В эту минуту, дорогая сестра, ты стоишь на перекрестке дорог. У каждого человека Земли бывают минуты, когда он подходит вплотную к скрещивающемуся перед ним узлу дорог. Чем ниже сознание человека, тем этих дорог больше, тем иллюзорные краски ярче и сильнее увлекают его. И внимание его разбрасывается по многим путям, он не имеет сил выбрать себе те пути, по которым могло бы идти его высшее духовное «Я». Когда начинается внутреннее раскрытие сердца человека, его желания перестают быть грубыми и многочисленными, он становится способным признать в другом важность и ценность его жизни. Дальше он думает уже о равенстве своем с окружающими, и число дорог все уменьшается. Наконец, каждый человек – рано или поздно, тем или иным путем – приходит к перекрестку четырех дорог: жажды счастья, жажды радости, жажды славы, жажды знания. Но все огни на всех дорогах горят одним ярким и коротким словом: «Я». Здесь зарождается первое индивидуальное творчество человека, свойственное ему одному, переносящее его иногда в моменты гармонии, то есть вдохновения. Здесь изредка он слышит голос высшего своего «Я» и находит счастье в творчестве. Дальнейший путь приводит каждого к перекрестку трех дорог: Счастье, Знание, Мудрость. К этому моменту каждого человека приводит самоотверженная любовь. Самой разнообразной может быть эта форма любви. Не важна форма, важен дух человека, поднявшийся в высоту самоотвержения и пролитый в труд дня. Мать ли то, герой ли, отдающий жизнь за Родину, деятель ли, создающий политику любимой Родины, вождь ли народа, лекарь или повар, швея или художник – не имеет значения. Лишь суть порывов самоотверженного творчества сердца важна, ибо только она остается в записи вечного труда человека. Двигаясь дальше, человек видит уже две дороги: Счастье и Мудрость. И в конце пути все, что он выработал, все, что он вынес из костра борьбы и мук своего «Я», сливается в одно счастье знания – Мудрость. Путь твоих страданий и трудов подвел тебя сейчас к перекрестку трех дорог. Не думай, что кто-нибудь или что-нибудь извне может указать тебе, на которой из них горит Свет. Сами по себе, все дороги темны. Их освещает только Свет в тебе. И этот Свет не признак, по которому тебя избирают, но сила, раскрывающая двери, которые не могут устоять под напором струй твоего сердца. Та дорога, на которую вступает каждый, имеет невидимую дверь, вводящую в высшую ступень дух человека, и видимые всем крушения его внешнего благополучия. Что же говорит надпись над твоей дверью, видимой четко мне и невидимой никому другому? Надпись над дверью, закрывающей вход на твою высшую дорогу, гласит: «Пройдена Голгофа, где стопы ног омыты кровью сердца. Входи в общение с людьми, ибо дух твой устойчив и энергия твоя созрела к общему труду и благу, то есть к труду на общее благо». Теперь в течение нескольких дней мальчик будет болен. Тебе придется посвятить ему все внимание. В уходе за ним изживется твоя последняя заноза: страх за жизнь сына. В эти дни поймешь, что какой-либо страх – это недостаточная верность Учителю. Будь спокойна, лекарств ребенку не надо никаких. Он будет почти все время спать. И что бы с ним ни происходило, даже если бы тебе казалось, что он спит мертвым сном, что он не дышит, помни одно: Учитель сказал, что сын твой будет жив. Пока ребенок болен, ты меня не увидишь, но когда он поправится, я приду и сам поведу вас обоих в трапезную. Помни же: храни мир и будь бесстрашна, ибо от твоего состояния в значительной степени зависит урок, проходимый твоим сыном.

И. простился с Ариадной, но предварительно велел мне пойти в ближайший душ и возвратиться к Ариадне. Я был рад этому приказанию. Я изнывал от жары и пота, катившегося с меня струями. В душе я увидел брата, поразившего меня тем, что он точно ждал меня. Он безмолвно взял мое платье и подал мне свежее, так же как и чистые сандалии. Я только сейчас заметил, что безукоризненно чистые, когда я их надевал, сандалии мои были сейчас серыми от пыли. Мне казалось, что я уже научился ходить, не поднимая ногами пыли, но, очевидно, под тяжестью я еще не умел ходить легко.

Когда я возвратился к домику Ариадны, она стояла в дверях и смотрела сияющими глазами на И. Я никак не мог бы признать в этом молодом и очаровательном существе ту женщину, которой я принес ее сына, если бы И. не стоял рядом с ней. И. простился с Ариадной, взял меня под руку, и мы быстро зашагали по аллее.

– Надо торопиться, Левушка, сейчас мы пройдем прямо к Раданде, у него пробудем немного и вместе с ним отправимся в трапезную. Там я поговорю еще с некоторыми братьями и сестрами, а по окончании обеда помогу тебе разнести письма Франциска. Если успеем, доберемся и до старца Старанды.

Идти рядом с И. было блаженством. Я и раньше замечал, что с него никогда не катился пот, что внешний вид его был всегда прекрасным, и того безобразия катящихся струй пота, от которого я так страдал, я на нем никогда не видел. Но сегодня, в эту нестерпимую жару, когда, казалось, каждое дерево жжет, а не посылает прохладу, от И. шла ко мне, точно от ручья, охлаждающая струя. Только я было приготовился спросить его об этом чародействе, как нам повстречался тот брат-подавальщик, что приходил за нами, приглашая нас в первый раз в трапезную Раданды.

– Отец-настоятель послал меня к тебе, Учитель, спросить, не нужен ли я тебе? Не надо ли помочь друзьям твоим в чем-нибудь? Быть может, я могу заменить уехавшего слугу Яссу?

Я пристально смотрел на него, и снова для меня был сюрприз: все трагическое исчезло с его лица. Он улыбался ласково и весело, точно волшебная палочка унесла все печальное с его лица. Я протер глаза, чем насмешил все подмечавшего И., и должен был убедиться, что лицо брата-печальника стало веселым лицом доброго человека.

– Спасибо, друг, что ты поспешил выполнить приказание отца-настоятеля. Я и Левушка уже привели себя в полный порядок. Но вот о чем попрошу: зайди к нам в дом, оповести всех, чтобы прибрались и через двадцать минут собрались на крыльце. Скажи им, чтобы меня не ждали, но шли за тобой к настоятелю, где я буду их ждать.

Брат поклонился и свернул в боковую аллею. Я понял, хотя не мог отдать себе отчета, как именно, что причиной радости брата и перемены в нем был И. Но я уже научился не задавать таких вопросов, стал думать, не упустил ли я сам чего-нибудь из своих обязанностей, и вдруг… вспомнил об Эта.

– Боже мой, где же моя бедная птичка? Неужели голоден до сих пор мой птенчик? И где он сейчас? И., миленький, пустите меня, я побегу его отыскивать.

– Успокойся, твой Эта провел отлично ночь с Мулгой, а утром его взял к себе Раданда. Твой неблагодарный птенчик увлечен сейчас новым другом. Раданда хорошо понимает птичий язык, и Эта это кажется пленительным. Поэтому он не только не скучает, но даже и забыл о тебе.

И. смеялся, глаза его искрились юмором, а… у меня в сердце шевельнулось нечто, похожее на огорчение.

– Почему же ты вдруг глядишь таким печальным постником? Неужели тебя огорчает, что птенчику твоему без тебя хорошо и весело? Ты предпочел бы, чтоб он проливал слезы в разлуке с тобой?

– Нет, И., мой дорогой наставник. Я бы, конечно, не хотел, чтобы кто бы то ни было пролил хоть одну слезу обо мне или из-за меня. Но… но… если бы мне пришлось расстаться с вами, я не ручаюсь, что у меня хватило бы сил не плакать, как я когда-то плакал, расставаясь с Флорентийцем.

– Это было бы очень печально, дорогой мой сынок, это значило бы, что время и пространство физические еще владеют тобой, а духовная близость не стала твоим дыханием, твоею жизнью серого дня, твоим трудом в нем. Для тех, кто слил свое сердце и сознание со своими любимыми, кто видит не облик, физически близкий самому себе, но вечный путь того, кого любит, уже не существует ни разлуки, ни разъединения. Для него существует только радость сотрудничества, радость полной гармонии, не зависящей от того, видят ли друзей физические глаза или их видят очи Духа, очи Любви. Если ты еще стоишь у того перекрестка, где есть иллюзия осязаемой формы любви, ты не сможешь найти устойчивого мира. Потому что мир сердца растет на единственном основании: все, вся Жизнь в себе. И в каждом человеке, кто бы он ни был – муж, жена, брат, дитя, друг, – надо научиться поклоняться этой жизни, чтить ее и освобождать своею любовью путь к ней в каждом любимом существе. И нет исключения из этого правила ни для одного человека, в какой бы форме бытовых отношений он ни жил.

Я всем существом внимал словам И., но впервые мне казались его слова недосягаемыми для человека, простого смертного, каким был я…

И. ласково посмотрел на меня и по обыкновению прочитал до дна мои мысли и чувства.

– Мера вещей, Левушка, меняется параллельно крепнущему духу человека. И то что кажется нам недосягаемым сегодня, становится простым действием серого дня завтра. Это «завтра» растяжимо для каждого человека по-своему. Оно так же индивидуально неповторимо, как и весь путь человека. Для одного – мгновения, для другого – века. И в течение этого «завтра» вся жизнь делится на этапы героических напряжений духа человека. Но сила каждого, та сила, что продвигает его самого и через него энергию Учителя в его окружение, достигается человеком тогда, когда всякое героическое напряжение, трудное, воспринимаемое как подвиг, становится легким и простым, привычным трудом. Не допускай никогда, дитя мое, унылого чувства «недосягаемости» перед чужим величием Духа. Всегда радостно благословляй достигшего больше твоего и лей ему свою радость, чтобы ему легче было достигать еще больших вершин. Проще, легче, выше, веселее. Эти слова Али – целая программа для каждого. В этих словах усматривай, что высота духа не иго, не отречение и не подвиг, а только полная гармония. Она выражается в постоянной, ни на минуту не нарушаемой радостности. Радостности именно потому, что человек живет в Вечном. А живя в Вечном, он видит это Вечное во всех мирах, где он сам гостит в тот или иной момент своего духовного и физического роста.

Мы подошли к сторожке Мулги, который радостно приветствовал нас и немедленно доложил мне, что Эта живет у настоятеля в его покоях и трапезной и бегает за ним, с трудом разлучаясь. Когда же, подчиняясь приказанию Раданды, должен остаться дома, то усаживается на кресло настоятеля, к полному смущению келейников, и никого к себе не подпускает, обнаруживая весьма строптивый нрав. Я представил себе эту картину борьбы Эта с келейниками, это нарушение тишины в чинных покоях настоятеля, и мне представилась в таком виде вся эта сцена, что от комизма ее я залился смехом, сам забыв о чинности места. С трудом я совладал со своим мальчишеством, и то не без укоризненного взгляда И.

Не успел я стать воспитанным, как услышал радостные вопли Эта, мчащегося ко мне через дворик. Во многих окнах появились лица, но, к моему счастью, ласково улыбавшиеся. Никто не посылал мне упрека ни за мой смех, ни за беспокойное поведение моего белоснежного друга. Я ждал, что Эта немедленно очутится на моем плече, но, видно, ряд удивляющих сюрпризов на сегодня еще не закончился.

Не добежав до нас шагов трех, проказник остановился, распустил свой хвост, – кстати сказать, я впервые увидел, как вырос, какой царственной красоты и великолепия этот хвост, – высоко поднял свою прелестную головку, затем низко-низко склонился к земле, почти касаясь ее своим хохолком. Пораженный этим невиданным фокусом моего друга, я, конечно, не замедлил вспомнить прежнее время и превратился в полном смысле слова в Левушку-лови ворон. Эта отдал свой первый поклон И., затем выпрямился и точно так же поклонился мне. Затем, сочтя, что он достаточно познакомил меня с новым воспитанием, которое получил в Общине, закричал довольно пронзительно и тут уж дал волю своей радости свидания со мной. Он бросился на меня, я исчез под его крыльями, он скакал по моим плечам и рукам, тормошил клювом мои кудри, словом, он добился желанного результата: я был растрепан, весь в поту, одежда моя была мокра и измята, а вокруг меня образовалось кольцо смеявшихся людей. Я был совершенно смущен и бессилен унять темпераментные восторги Эта.

Наконец, натешившись вволю и, очевидно, утомившись сам от гимнастических упражнений, Эта уселся на мое плечо. Я стоял весь красный, но не успел подумать о своем внешнем виде, так как увидел Раданду, от души смеявшегося проделкам Эта, и услышал его слова:

– Ну, брат Эта, и осрамил же ты меня. Я хотел похвастать своими воспитательными талантами, а ты вон что преподнес! Кто же теперь поверит, что я хороший воспитатель?

Голос Раданды звучал ласково, от него шло во все стороны сияние, и снова он казался мне шаром. Не знаю, что понял Эта из слов Раданды, но он соскочил с моих плеч, подбежал к Раданде и отдал ему глубокий поклон.

– Ну, хорошо, это мне благодарность за то, что я обучил тебя хорошим манерам. Но надо извиниться перед хозяином за то, что ты его растрепал, – протягивая руку над головой Эта, сказал Раданда.

Эта повернулся и, жалобно глядя на меня, не распуская хвоста, поклонился мне, точно моля о прощении. Его поведение вызвало новый взрыв веселого смеха окружающих и новую реплику Раданды:

– Теперь отправляйся и покажи своему хозяину дорогу в ванну. А как ударит гонг, ступай к Мулге, веди себя прилично и жди, пока Левушка за тобой придет. – Раданда говорил и поглаживал спинку приникшего к нему Эта. – Скоро будет удар гонга, спеши.

Мне показалось, что какие-то искорки бегали под рукой Раданды, я подумал, что это его мысли, которые понимает Эта. Повернувшись ко мне, павлин подергал меня за платье и побежал через дворик, следя, иду ли я за ним.

Несколько оправившись от конфуза, я пошел за Эта и очутился в таком же душе, каких видал немало в саду. Но вода здесь была не так прохладна и обстановка несколько комфортабельнее. Келейник Раданды дал мне свежее платье и обувь и удивлялся, как это я мог справляться с такой своенравной птицей и даже научить ее кланяться. Я не успел ему ничего ответить, так как раздался удар гонга. Эта вскрикнул и убежал к Мулге, дверь соседнего со мной душа открылась, и оттуда вышел И. Должно быть, занятый своим конфузом, я не заметил, когда И. вошел в душ. Мы вместе вошли и прошли в покои Раданды, где я был в первый раз.

Комната, куда мы вошли, была большая и светлая. В ней стояли высокие застекленные полки с книгами. Кое-где стояло с десяток небольших изящных белоснежных столиков, так чудесно отполированных, что казались костяными. На некоторых из них лежали стопочками книги и тетради, точно за ними только что занимались и сейчас вернутся продолжать свой труд. У меня мелькнул в памяти образ профессора Зальцмана, которому так хотелось поехать с И. Я понимал его печаль от разлуки с И., хотя хорошо запомнил последний разговор, состоявшийся по дороге от Ариадны.

Раздался второй удар гонга. Вместе с ним все друзья нашего отряда – те, с которыми мы расстались утром, и те, кого я покинул в школе, – вошли в комнату, введенные братом, что превратился в веселого. Бронский и Игоро пришли возбужденные. Поздоровавшись с Радандой, они сразу подошли ко мне, и Бронский сказал:

– Если бы я хотел описать вам, Левушка, все то, что мы с Игоро видели, то мне пришлось бы написать целый толстенный том. Кто мог бы себе представить, что в пустыне есть жизнь, что это не жизнь дикарей, но жизнь величайшей культуры, до которой еще не дошло человечество городов.

Раздался еще удар гонга, к нам подошла Андреева, и мы услышали четкий, спокойный голос И.:

– Я напоминаю вам, друзья, что в трапезную надо войти в полной сосредоточенности, соблюдать в ней молчание и думать о вековых путях людей. Старайтесь вникать в ту суть человеческих судеб, которую не видите, и не рассеивайтесь на наблюдениях внешних форм. Не оставайтесь созерцателями «чужих» жизней. Сливайте все самое лучшее, на что вы способны, с сердцами тех, кого видите в труде достижения высшей ступени духовной культуры.

Раданда напомнил нам, чтобы мы заняли те же места, что были нам указаны в первый раз.

– Левушка, – шепнула мне Андреева, – у меня так много нового понимания вашего пути за это утро, что я еще раз должна просить у вас прощения за мое прежнее ироническое отношение к вам.

– Дорогая Наталья Владимировна, во-первых, я уже давно забыл все то, что было, а во-вторых, с тех пор вы проявили ко мне так много ласки и внимания, что они покрыли с лихвой все неприятные минуты, если они и были. Все, чего бы я желал сейчас, – стоять так высоко в своем самоотвержении и силе внимания, как это делаете вы.

Раздался третий удар гонга, келейник подал Раданде его посох, и мы пошли в трапезную, как и в первый раз. Братья распахнули широченные двери, мы вошли в зал, уже наполненный людьми, и сели на свои места. Я сразу же увидел Всеволода и узнал многих из тех, кого приметил утром в его столовой. Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы собрать свои мысли. Во мне все вспыхивало воспоминание о трех фигурах, о виденном здесь их страдании и обо всем здесь пережитом. Это привело меня к совершенно новому пониманию и преклонению перед величием и ужасом человеческих путей. Я должен был констатировать факт, что все новое знание не помогло моей мысли стойко фиксироваться на чем-то до конца. Мысль, как плохая нитка, ежеминутно рвалась. Наталья Владимировна почувствовала мои усилия, несколько раз слегка меня толкнула и прошептала:

– Постарайтесь не мешать И. сосредоточиться.

Она попала в точку. Я сразу понял, в какой бездне эгоизма и самонаблюдения я кружился, вместо того чтобы действовать и прибавлять свои маленькие силы к великому труду И. Я взглянул на моего дорогого воспитателя и поразился: опять я видел И. новым.

Он был глубоко сосредоточен. Он точно молился или призывал какие-то высшие силы себе на помощь. Невольно я посмотрел на Раданду, смеющееся лицо которого осталось последним впечатлением о нем в моей памяти. Сейчас глаза мои наткнулись на неведомого мне Раданду, хотя за это короткое время я видел самые разнообразные чувства на этом лице. Раданда сидел неподвижно, шар его цветных огней играл ярче, но лицо было лишено всякого выражения, точно он напряженно слушал что-то, приходившее издали, да так и застыл.

Как я ни старался оторвать взгляд от этих двух лиц, глаза мои снова и снова обращались к ним. Вдруг Раданда слегка вздрогнул, лицо его ожило и засияло обычной ласковой добротой, цветные огни его шара засияли еще ярче. Глубочайшая сосредоточенность сошла с лица И., от него побежали точно струйки Света во все стороны, и даже в зале, мне показалось, стало светлее.

Я и не заметил, что дело дошло уже до фруктов, что первые два блюда были унесены с моего стола нетронутыми. Веселый брат-подавальщик пододвинул мне тарелку с фруктами, на которой принес мне еще и кусок сладкого пирога и фиников, думая, по всей вероятности, что еда была мне не по вкусу. Через минуту он подал мне чашку дымившегося какао и сопроводил ее таким молящим взглядом, что я кивнул ему и сейчас же принялся есть. В мгновение ока все мои тарелки оказались пусты, и только сейчас я понял, что голоден и был бы не прочь начать теперь с каши. Усердно подбирая последние крошки пирога, я встретился взглядом с Радандой. Бог мой, как я переконфузился! В глазах старца было столько ласкового юмора, что я чуть не подавился взятыми в рот крошками. Точно школьник, накрытый на месте преступления, я опустил глаза и не решался больше их поднять.

Тем временем в трапезной воцарилась мертвая тишина. Я почувствовал движение И., посмотрел на него и увидел его стоящим.

– Сегодня, друзья, для многих из вас последний день жизни в Общине. Не поддавайтесь той печали, которая закрадывается некоторым из вас в сердце. Гоните страх и опасения, что не сможете приспособиться к жизни мира, от которого давно отвыкли. Оставьте всякие колебания и опасения и унесите с собой три простых завета. Первое, что должно лечь в основу каждого дня, каждого вашего дела, – это мысль о Светлом Братстве. За что бы вы ни брались, вы должны ясно и точно отдать себе отчет: являетесь ли вы помощниками в выполнении трудового плана Светлых Братьев или ваш собственный эгоизм руководит вашими побуждениями к труду. Второе – цельность до конца, до конца отдача внимания каждой задаче, какую вам укажет Светлое Братство.

Есть миллионы путей, которыми оно может прислать вам свои задания. Никогда не смотрите на путь, примчавший к вам весть, внимайте вести и выполняйте ее. Но что значит, по мнению Светлого Братства, выполнить весть? Поверить, что задача указана вам и методически выполнять ее? Нет, это значит отдать такую любовь указанному заданию, чтобы дух человека жил в упоении, чтобы не было простого серого дня, где с напряжением вы будете героически выполнять трудное дело, все время думая, как много забот выпадает на вашу долю. Только тогда вы останетесь верными Общине и Светлому Братству, когда задача дня будет вам легка как радость, а не как беспокойство и забота. Третье, что унесите с собой как завет – мужество и такт. Никогда не произносите слова, пока полное самообладание не приведет вас к мысли: человек, что жалуется или сетует мне, стоит на той точке своей эволюции, где ему еще не открылось, что все – в себе. Что он сам сотворил всю свою земную жизнь прежде, творит ее и сейчас. И только тогда ищите мужества себе дать самый благородный ответ на самый низкий вопрос, самую недостойную жалобу. Сегодня все те, кого настоятель ваш оповестил, соберитесь к пяти часам в его домике на острове. А как взойдет луна, вы уедете. В оазисе Дартана вам дадут платье и все необходимое для дальнейшего путешествия. Пока же не тратьте времени на прощания и сожаления о разлуке, соберите самое малое количество вещей, чтобы не быть рабами их в пути.

И. поклонился и сел, а Раданда встал, благословил широким крестом всех присутствующих и сказал:

– Тем, кого я оповестил, я скажу свое прощальное слово в пять часов. А вы, дорогие братья, вспомните, что многие из вас уже не раз провожали партии своих друзей в далекий мир, не раз сознавали, что многие опередили вас в готовности к труду и действию, и все же вы лениво дремлете в духовном сне. Пробудитесь, друзья! Лень и медлительность много хуже торопливости. Они подобны смерти, так как в них не дух растет, освобожденный, самоотверженный, но личность, ищущая себе той или иной формы, того или иного оправдания, чтобы расти и закрепощать дух в желаниях и страстях. Идите, дети мои, и подумайте еще раз, сколько вы упустили случаев встать в ряды самоотверженных слуг творящего в мире Светлого Братства.

Снова все братья стали выходить, отдавая поклон Раданде и нам. На этот раз трапезная опустела быстрее. Одни торопились, чтобы поспеть к пяти часам закончить дела в Общине и уложиться, другие спешили, чтобы помочь уезжавшим, и только немногочисленные фигуры, унылые и понурые, не разделяли общего возбуждения и равнодушно шли, точно ничего не замечали и не слышали.

Когда все вышли, Раданда пригласил нас к себе. Но И. ответил ему, что сам он пойдет со мной по делам Франциска, Бронский и Игоро должны сейчас же пойти домой и записать все то, что они видели утром, Лалии и Нине необходимо спешить с разборкой книг, Терезита не выполнила и трети своей дневной программы и только Никито, Андреева и Герда могут дойти с ним в его чудесную библиотеку, где он сам даст каждому из них работу.

Снова расставшись с друзьями, в сопровождении Бронского и Игоро мы пошли в наш домик за письмами Франциска. Пачка писем была довольно большая, объемистый пакет старцу Старанде лежал в самом низу. Я стал сомневаться, чтобы мы могли обойти всех до пяти часов, когда – я был уверен в том – И. должен был присутствовать в домике настоятеля. Но вопросов я не задал, завернул платок Франциска в салфетку, вложил в сумочку и стал ждать на крылечке И. Снова только сейчас я вспомнил об Эта, но на этот раз уже беспокоился не о его судьбе, а скорее о настроении бедных келейников, которые попадали, вероятно, в положение вроде моего во дворе трапезной.

И. вскоре вышел и повел меня по густой аллее, параллельной той, по которой мы въехали в Общину. Шли мы по ней довольно долго, она стала отклоняться вправо и привела нас к широким воротам и высокой ограде. Ворота были заперты. И. ударил молотком по железной плите, вделанной в ворота. Через окошечко старческий голос спросил, кто не вовремя идет. И. ответил ему что-то, чего я не расслышал, окошечко захлопнулось, и торопливые шаркающие шаги направились к калитке, которая тотчас и открылась.

Монах, открывший нам дверь калитки, был очень стар. Лицо его, все в морщинах, было беспокойно. Глаза, суетливые жесты и протестующие нотки в голосе – все наводило меня на мысль, что перед нами строптивец.

– Как это необыкновенно удачно, друг Старанда, что сегодня ты дежуришь у ворот. Именно тебя нам и надо.

– Именно меня вам и надо? Хотел бы я знать, почему это вы входите именем великого Учителя, а не знаете, что в нашем отделении сейчас мертвый час и все отдыхают. Что же Учитель вам не сказал нашего распорядка? Да и мало того, что вы сами пришли не вовремя, вы и младенца привели. Это что же, ваш любимчик? Или вы вообразили, что я буду разговаривать с вами о священных для меня вещах при этаком неосмысленном мальчугане? Чудно, право, лет вам, пожалуй, около тридцати, а такта ни на грош не приобрели.

Голос старца и вся его повадка напоминали школьного учителя младших классов, распекающего провинившегося школьника.

– Ну, чего же вы молчите? Ведь не для того, чтобы в молчанку играть, вы сюда явились? – он не предложил И. сесть, но уселся сам на деревянную скамью у круглого стола. – Никакого почтения к старости и ее покою! Ну, времена, ну воспитание! – все бормотал он себе под нос, однако достаточно громко, чтобы быть услышанным.

Мне казалось, что я уже забыл, как люди раздражаются. Но в эти минуты я готов был по-старому закричать, затопать ногами, чуть ли не расплакаться. Я прилагал все усилия, чтобы сдержаться, обливался холодным потом, но, по всей вероятности, из моих усилий ничего бы не вышло, если бы не помощь И. Он положил мне руку на плечо, взглянул – точно просветил мне мозг и сердце, – и я сразу опомнился. Я понял, что я думал о себе, о мнимом унижении моего дорогого Учителя, а не о несчастном старце, не имевшем сил увидеть, кто был перед ним. Я осознал, что и я застревал в эти минуты в тупике духа, поддаваясь личному восприятию момента, а не глубочайшей любви, в которой я поклонялся Вечному в человеке.

– Бедный, бедный Старанда! Когда Франциск спас тебя и прислал сюда, ты дал ему клятвенное обещание, что не нарушишь мира в Общине. Мало того, ты обещал ему вносить мир в каждую встречу, в каждое дело, что тебе дадут. Первые три дня все шло хорошо…

– Постойте, постойте, молодой человек. Вы откуда это знаете? Не верю я, чтобы Франциск вам рассказывал тайны моей жизни. Вернее, настоятель вам насплетничал на меня. Ну и хорош!.. Стоять во главе, да этак вести себя…

Старанда, вероятно, еще продолжал бы свои излияния, но глаза И. сверкнули, голос был тих, но так властен, что старец выпучил на него свои злые глаза.

– Сиди молча и не прерывай моих слов до тех пор, пока я не разрешу тебе говорить. Слушай внимательно, несчастный человек. Вдумайся в ужас своего поведения и измени его, или тебе придется покинуть и этот скит, как пришлось покинуть Общину и как до Общины приходилось покидать все места мира, где ты только ни жил. На три первых дня жизни в Общине хватило твоей мудрости и доброты, чтобы не спорить и не ссориться с окружающими. Дальше ты изводил своими нравоучениями каждого, с кем имел дело. Будучи полным невеждой, нахватавшись вершков и корешков каких-то знаний, ни в одном из которых ты не умел соединить того и другого, ты всех учил, к какому бы труду тебя ни приставили. Результат твоих рационалистических предложений, несмотря на все разумные советы и даже запреты людей знающих, был всегда один: ты ломал дорогостоящие станки, портил великолепные стволы пальм, вредил посевам, целые чаны краски для циновок и ковров превращал в негодное месиво и так далее. И во всех делах ты уверял себя, что ищешь, как проще, легче и веселее жить. Ты не видел, как лица всех, к кому ты приближался, становились печальными и озабоченными, как всюду водворялась нудная скука. И только три человека тебя ласкали… Ты сам знаешь, какой страшный урок ты прошел здесь, в Общине, какой ценой своей высокой любви тебя спас Раданда и заключил в этом недоступном покровительствовавшим тебе трем фигурам скиту…

И. помолчал, точно ему было тяжело продолжать. Старец, сидевший вначале выпучив глаза – глаза протестующие, дерзко глядевшие на И., – теперь сидел сгорбившись, избегал взгляда И. и напомнил мне своей согбенностью три зловещие фигуры в трапезной Раданды…

– Разве сейчас ты не отдаешь себе отчета, как ты катишься все ниже? Неужели ты дойдешь до пределов меры вещам, и, несмотря на все усилия любви Франциска, Светлому Братству придется прибегнуть к последнему средству спасения и укрыть тебя в тайной Общине?

Бедный старец вздрогнул, закрыл лицо руками и еще ниже склонился над столом. Я понял, что он впервые за долгое время отдает себе отчет, правильный и точный, о своем истинном поведении. Огромная жалость залила мое сердце, мелькнуло воспоминание о Генри, Строгановых. Я взмолился Флорентийцу и приблизился к. И., стараясь слить свои маленькие силы доброты самоотвержения с его мощью.

– Бедный Старанда, – еще раз повторил эти слова И.

Но как по-иному они для меня зазвучали! Точно музыка всепрощающей любви, бодрящей, как привет доброты, донеслись до меня они и проникли до самого дна сердца. И, несомненно, так же воспринял их Старанда. Он отнял руки от лица, моляще, благодарно взглянул на И., и несколько крупных слезинок скатилось по его морщинистым щекам.

– Франциск говорил тебе о двух вещах. Первое, что он старался тебе объяснить, – что каждый видит только то, что дух его – чистый или засоренный – позволяет ему видеть. Второе, чего ты не мог усвоить, – что действия человека куют его связь со всем миром. Как бы ты ни жил, отъединяться от связи с людьми ты не можешь. Ты можешь только своим поведением труда в дне ковать ту или иную связь, ткать ту или иную сеть, в которую ловишь людей или ловишься сам. И такова твоя сеть – будет ли то сеть добра и любви или самоотвержения и красоты, будет ли то сеть эгоизма и раздражения – в нее ты входишь сам и вводишь встречного. Тобой ткется та или иная атмосфера, атмосфера добра или зла. Нет ни добра, ни зла самих по себе. Существуют они лишь тобой, как и другими людьми, сотканные. Как и нет для каждого Бога, помимо того Величия, что дух его может постигнуть. Франциск говорил тебе, что все твои дела будут отчетливо видны Светлому Братству. Что полная запись твоих дел будет отражаться в хронике Вечного. Милосердие Франциска посылает тебе выписку из этой хроники за все время твоей жизни здесь, то есть за весь тот период, что протек с минуты твоего с ним свиданья. Он говорил тебе, что ты должен каждый день жизни начинать благословением Вечного в человеке, ты же начинал его, составляя себе список, кого и чему ты должен поучить, кого и как ты должен «пробрать». Иными словами, живя среди людей, всю жизнь «искавших» Бога, ты действовал с теми, кто видел только человеческие качества в людях, видел пятна на них, но ни разу не поднял очей духа к их святая святых. Потому ты и в себе не смог расширить свою святыню, а все суживал вход в собственный храм сердца. Юноша, чистоты рук и сердца которого ты не заметил, принес тебе письмо и выписки Франциска. Уйди в уединение на семь дней. Постарайся радостной мыслью понять глубину любви Франциска и заботы Светлого Братства. Очисти налипшие на тебя привычки воркотни и раздражения и пойми, что они довели тебя до последней черты. У тебя есть еще сейчас время. У тебя есть еще выбор. Ты можешь еще завоевать свое освобождение. Тебе дано долголетие, чтобы ты смог еще сбросить с себя кучу предрассудков, которые закрепостили твою мысль и волю. Оставь свои навыки всех исправлять и воспитывать. И кривое деревце может доставить людям радость своей листвой и помочь своей тенью. Не на том сосредоточивай внимание, чтобы его выпрямить. Но чтобы ему, кривенькому, подставить палочку твоих радостных забот. Какой толк, встретив чужую жизнь, все читать ей нравоучения? Кто может поверить, что ты любишь человека, воспитываемого тобою, если он видит в тебе постоянное раздражение, обидчивость, требовательность к себе? Разве слова могут убедить? Только живой пример может увлечь и пробудить в человеке его высшее желание следовать за тобой.

Бессмысленны все попытки «воспитать» в человеке то, чем ты сам еще не владеешь. И каждое твое слово пронзит пулей сердце и мысли человека, если их посылала твоя истинная доброта.

– О, Учитель, теперь я узнал тебя. Ты тот чудесный брат, что спас нас в пустыне от песчаной бури. Боже мой, почему же я не узнал тебя сразу? Ведь я обещался по гроб жизни молиться за тебя, и я не молился. Даже не вспоминал тебя. И это, значит, я найду в выписке Франциска?

– Не огорчайся чрезмерно. Не теряй времени на раскаяние и уныние. Действуй, твори Духом своим, не старое, как факты, вспоминай. Но помни только, что подход твой к людям был неверный. Ты мог радовать и утешать, мог мирить и щадить, а ты огорчал и раздражал, высчитывал вины и наказывал.

Не укором звучал голос И., но такой лаской состраданья, точно не было в этом вины Старанды, а была беспомощность человека, не имевшего дальнозоркости духа. И. подошел к Старанде, беспомощно стоявшему и утиравшему с трудом удерживаемые слезы.

– Этот юноша подаст тебе пакет. Ты найдешь в нем письмо Франциска и письмо Али, которое я приложил туда, – И. обнимал старца и нежно гладил по голове.

И как изменился Старанда! Старенький-старенький, весь дрожавший, приникший к И., точно слабый ребенок, он был кроток… и добр. Под ласкающей рукой И. он становился все добрее и кротче, все милее и спокойнее.

– Простите мне оба. Я все смешал, все перепутал, все забыл, что знал. А сейчас мне кажется, будто я и не жил, так пусто в моем сердце. Тяжесть недовольства из него ушла, а доброта еще не пришла. Ох, пойму ли я ее, доброту-то?

– Не только поймешь, если будешь добр, но я уверен, что еще при мне выйдешь из скита обратно в Общину и многим украсишь жизнь своей добротой.

Ступай к твоему настоятелю, попросись в уединение и там прочти много-много раз все то, что найдешь в пакете Франциска. Передай пакет, Левушка.

Я вынул пакет. Всей доступной мне мощью мысли я звал Франциска и молил его помочь Старанде. Я просил его оставить старцу его платок, я верил, что святая доброта Франциска перейдет с этой реликвией к мыслям Старанды и поможет его сосредоточенности. Я задрожал. Я увидел Франциска стоящим с красной чашей в руках, улыбавшегося и шептавшего мне: «Отдай, отдай».

Видение исчезло. Я стал уверенно разворачивать салфетку, вынул из платка все письма, кроме пакета Старанды, завернул их в салфетку и вложил в сумку.

Свернув аккуратно платок, я поклонился низко старцу и подал ему пакет. Я взял его старенькую, маленькую ручонку и вложил в нее пакет.

– Платок этот Франциск приказал мне передать тебе, дорогой отец. В минуты самые трудные утирай им лицо, шею и руки и Воля-Доброта Франциска немедленно поможет тебе. Прости, – я снова низко поклонился несчастному, всем сердцем сострадая ему.

– До свиданья, Старанда. Я буду навещать тебя в твоем уединении.

И. обнял старика, и через минуту мы шагали по аллее. Мне казалось, что прошел не час времени, но целая вечность протекла, так я был разбит и бессилен.

– Соберись с силами, дружок, вот тебе пилюля Али. Давненько не приходилось тебе к ним прибегать. Из сегодняшнего опыта крепче осознай, как необходимо оберегать себя от раздражения. Твой дух и твое тело уже слились в одно гармоничное целое. И раздражение выталкивает тебя из атмосферы выше тебя стоящих, к которой ты прирос. Невидимая тебе и только ощущаемая как мир и радость в минуты гармоничного состояния, эта атмосфера разрезается твоим раздражением, проводник твой опустошается, и ты смертельно страдаешь. Запомни этот опыт и больше ни к одной встрече не подходи лично. Думай всегда, зачем надобно Жизни, чтобы встреча твоя состоялась, ибо только Жизнь видит ученик перед собой, только ее зов слышит во встрече.

И. усадил меня на скамью среди тенистых деревьев и сел рядом со мной. Довольно скоро моя слабость и головокружение прошли, пилюля Али восстановила мои силы и жара перестала мне казаться такой нестерпимой. Заметив, что дыхание мое нормально, что сердцебиение мое прошло, И. приказал мне омыться в душе, в пяти шагах от которого мы сидели. Возвратившись из душа, где мне снова молча брат подал свежее платье, я чувствовал себя Голиафом. Все же И. продержал меня в тени еще минут десять, и только тогда мы двинулись дальше.

– Несмотря на то что сегодня тебя следовало бы пощадить, мы все же выполним миссию Франциска до конца. Вскоре возвратится Ясса из своего более чем тяжелого путешествия, и оно будет его последним подвигом в той ступени знания, в которую он посвящен. С его возвращением тебе прибавится дела: ты должен будешь ему переводить книги, которые я тебе укажу. Ясса не знает тех языков, которые ты изучил в Общине. Времени ему их изучить уже нет. Его рост за последнее время совершился так сказочно быстро, что следующая ступень посвящения сама открывает ему дверь. Сегодня ты закончишь миссию Франциска, а завтра начнешь передавать письма Дартана. Я освобождаю тебя сегодня от вечерней трапезы. Вместо нее снесешь мой привет двум сестрам из оазиса Дартана, познакомишься с ними, и они будут помогать тебе в деле передачи приветов и посылок из оазиса. Держи в памяти сегодняшний опыт и слушай только зов Жизни, в какой бы внешней форме Она ни предстала перед тобой.

Мы довольно долго, вероятно около двух часов, путешествовали по Общине. Много разных фигур запечатлелось в моем сердце. И как я был счастлив видеть их! Это все были лица радостные, ласковые, спокойные. Были и старые, и молодые. Были люди очень высокой культуры, поразившие меня своими манерами и образованностью, сквозившей в каждом слове, были и совсем простые люди, научившиеся грамоте и ремеслам в Общине. Весь этот калейдоскоп лиц снова меня утомил, но утомил радостно, наполнив счастьем удачно выполненного поручения. Что меня особенно поразило – все эти люди благоговейно благодарили И. за совершенное когда-то их спасение. Невольно я задумался, когда же и как успевал И. делать столько дел и удерживать в памяти образы людей в Индии, в Европе и Азии и, быть может, еще в тех странах, о которых я и понятия не имел…

Мы возвратились домой. И. вызвал молодого брата, данного нам Радандой как проводника по Общине, назвал ему имена тех сестер в оазисе Дартана, о которых сказал мне, и велел через час зайти за мной, чтобы проводить туда.

И. провел со мной этот час в своей комнате, где усадил в удобное кресло и кормил прекрасными фруктами.

– Сегодня, когда ты так разбил все функции своего проводника, ничего кроме фруктов не ешь. Если, возвратясь, почувствуешь голод, подожди меня, я захвачу тебе хлебцев от Раданды. Об Эта не беспокойся, я его приведу. Он ведь теперь элегантно воспитан.

В комнату постучал брат-проводник, И. дал мне письмецо и пакет сестрам. Он ласково со мной простился, и я вышел в сад, думая всем сердцем, что Жизнь зовет и движет меня по своей великой Мудрости.

Глава IV

Мои новые знакомства в Общине. Первая неудача во встрече с жителями из оазиса Дартана. Раданда. Часовня Радости. Выполнение поручения Дартана с помощью Раданды

Все люди, которым я относил письма Франциска, поразили меня своею жизнерадостностью. Но не только одним удивлением этим их свойством запечатлелись мои встречи с ними. Каждый из адресатов активно окружал меня сетью своей простой доброты. И я на деле понял, каким образом человек сам кует сеть связи со своим окружением. В моем сознании проявилось новое действенное зерно: жить – значит выливать из себя эликсир Жизни – радость.

Я присмотрелся к брату-проводнику. Это был совсем молодой человек, на вид лет восемнадцати, стройный и довольно красивый, хотя все отдельно взятые черты его лица были неправильные. В нем была веселость, жизненность и полная уверенность. Шел он легко и несколько раз принимался мурлыкать песенку, но каждый раз, поглядев на меня, он точно извинялся за нарушенное молчание, улыбался и умолкал. Я спросил его, давно ли он живет в Общине.

– Давно, здесь родился. Мать моя лет десять уже как ушла в скит уединенных. Как только увидела, что я хорошо учусь в школе и больше не нуждаюсь в ее опеке, так и ушла.

– А что вы делаете сейчас?

– Сейчас я готовлюсь к сдаче государственного экзамена в каком-нибудь из университетов, куда меня отвезет Учитель И., если найдет мои знания удовлетворительными.

Я остановился на месте как вкопанный и мгновенно превратился в Левушку-лови ворон. Всего я ожидал, но такой ответ не снился мне и в лучшем сне.

Своим видом я насмешил брата. Он раскатисто расхохотался, заразил и меня своим смехом – я залился, мальчишески забыв все и вся.

– Бог мой, – отдышавшись наконец от смеха, сказал я ему. – Ваш ответ встряхнул меня, и даже вся моя усталость слетела. Еще раз я вижу, что абсолютно не умею разбираться в людях, не умею читать их глубокие силы. Я ожидал всего, только не такого ответа. Я должен просить у вас прощения: я даже не спросил вас о вашем имени, считая свою встречу с вами случайной, мелькнувшей на один миг в стенах Общины. Я думал только об исполнении данного мне Дартаном поручения и… забыл поклониться Единому в вас. Простите меня.

Брат остановился, лицо его стало очень серьезно, что изменило его почти до неузнаваемости.

– В вашем невнимании ко мне лично нет ничего удивительного, – сказал он ласково. И даже голос его изменился, стал глуше и теплее. – Каждый из нас пропускает мимо без внимания сотни встреч, потому что не выработал привычки гибко и всецело переключаться полным вниманием от одного предмета к другому. Несмотря на то что нас здесь с детства воспитывают, развивая точное внимание, я научился ему только тогда, когда Раданда стал заниматься со мной древними языками. Ах, какой он замечательный учитель, какая радость проводить с ним время!

Ответ брата еще больше сразил меня. Я думал, что Раданда полусвятой. Но чтобы Раданда был ученым, знатоком греческого и латыни, чтобы он мог их увлекательно преподавать!

– Вы ведь многих здесь посетили в сопровождении И. Я был как раз у старого графа, когда вы отдавали ему письмо Франциска. Граф – знаток истории и выдающийся лингвист. С ним я проходил специальный курс истории и литературы всех народов. Он дал мне так много знаний, что я не сомневаюсь в успешности экзамена по истории и языковедению.

– Скажите, как ваше имя?

– Меня здесь зовут Славой. Имя мое Вячеслав, а фамилия Силько. Вот мы и у цели. Обе сестры считаются у нас лучшими математиками. Я слышал, что у них есть дипломы из каких-то университетов, но так как они очень замкнуты и ничего о себе не говорят, кроме дела данной минуты, то точно о них я ничего не знаю. Они живут здесь не так давно, не более десяти лет.

Мы подошли к хорошенькому домику, первому оранжевому по окраске, который я увидел здесь среди белых домов Общины. На балконе сидели две еще не старые женщины. По их одежде я сейчас же узнал, что они из оазиса Дартана. Заслышав шаги, они подняли головы от книг, над которыми склонялись, и одна из них вышла нам навстречу.

– Ты что, Слава, ко мне?

– Нет, я привел к вам келейника и секретаря Учителя И. – ответил Вячеслав, кланяясь сестрам и пропуская меня вперед.

Лицо женщины вспыхнуло ярким румянцем. Ее сестра подбежала к ступеням балкона, почти вскрикнув:

– Учитель И. здесь? Когда приехал? С кем он? Где он?

Слава улыбнулся быстроте ее вопросов.

– Вот этот брат все вам толком расскажет. Я оставляю его у вас и через час зайду за ним.

Сестры пригласили меня к себе на балкон. Я рассказал им, с какой миссией прислал меня к ним И., и подал его письмо. Каждая из сестер прочла письмо, и каждая реагировала на него совершенно по-своему. Старшая, молчаливо приветствовавшая меня, очень просветлела от радости. Лицо ее выражало теперь счастье, почти экстаз. А младшая, засыпавшая меня вопросами, имела вид удрученный и скорбный.

– Я думала – конец, – прошептала она едва слышно, садясь в кресло у стола и впадая в апатию.

– Милая Рунка, перестань быть ребенком. Разве ты не видишь, что Учитель дает нам поручение? Неужели ты можешь принять в унынии первое поручение дорогого Учителя, спасшего нам жизнь?

– Да, конечно, ты права, Роланда. Но у меня нет больше сил жить здесь. Я хочу домой, в оазис, а оттуда – в широкий мир. Я больше здесь не в силах жить.

Я хочу учиться и видеть людей. Можно же наконец нас пощадить, – разбитым голосом, со слезами говорила Рунка, перейдя на французский язык.

Роланда нежно обняла ее, гладила ее чудесные черные волосы и ласково, тихо отвечала ей на том же языке:

– Ты ведь сама знаешь, что припадок раздражения пройдет. Никого добрей тебя нет, усердная моя сестричка. Вспомни, в каком состоянии ты была, когда Учитель И. вывез нас сюда. Здесь ты окрепла, здесь ты многим принесла помощь. Утешься сейчас. Посмотри, как ласково и дружелюбно глядит на тебя юноша. Он подает тебе пакет. Возьми. Он никак ведь не ожидал встретить здесь драматическую сцену вместо помощи, которую ему обещал в нас Учитель И.

Рунка отерла слезы и жалобно, точно ребенок, сказала мне:

– Простите, брат. Я десять лет не могу примириться, что оторвана от всего родного и близкого. Все вспоминаю разлуку с любимыми. Но… в этой разлуке виновна я сама. Мне очень стыдно, что я вас заставила быть свидетелем такой неприятной сцены. Я готова выполнить то, чего желает Учитель И., со всей любовью и усердием. Поверьте, это доставит мне одну радость… Я протянул ей пакет, данный мне И. для сестер.

– Я очень хорошо понимаю, как скорбит сердце человека, когда ему приходится отрываться от самого дорогого в жизни, что кажется кому-то единственным смыслом и красотою. Страдание, пережитое от такого разрыва, оставляет надолго следы. Даже тогда, когда уже раны личной скорби зажили, когда уже понимаешь, что смысл жизни в Вечном, которое ты отыскал в человеке, а не во временной его форме, и тогда еще живет в сердце память о пережитом страдании, хотя само страдание уже кажется только эхом прошлого.

– Я много раз на время достигала этой мудрости за прожитые здесь десять лет. Но достаточно какой-нибудь внешней искры, чтобы я поняла всю неустойчивость своего внутреннего мира. Ваши слова еще больше устыдили меня. Какое счастье, что Учитель И. не сам пришел, а прислал вас! У меня есть время прийти в себя. Если бы вы знали, как милостива ко мне Жизнь, послав мне такого нежного и заботливого друга в моей сестре Роланде. Роланда добровольно оставила мир и науку, которой она предана как своей единственной страсти, оставила и оазис, куда я ее увезла с собой. Роланда живет всюду в Вечном. Если бы не было ее подле меня, я бы уже не существовала.

Рунка могла бы и не говорить мне всего этого. Я сам понял – точно по книге прочел – жизнь и взаимоотношения сестер.

– Быть может, нам не стоит терять времени? Если хотите, начнем сегодня же знакомство и пройдем к кому-либо из жителей оазиса, – Роланда старалась дать иное направление нашему разговору. – Здесь, рядом с нами, живут мать и сын. Оба очень добрые, но неуравновешенные люди. Знакомство с ними будет для вас приятно тем, что в их доме постоянно собирается много друзей из оазиса. Вы сразу попадете в гущу этих людей и поймете их интересы и настроения, уровень их культуры и вкусов.

Я был очень рад пройти в ближайший домик. Мы оставили Славе записку на столе, прося его зайти за мною в соседний дом. Когда мы подходили к дому, в который меня вели сестры, то уже за несколько шагов был слышен шумный разговор, похожий скорее на спор, чем на обычный мирный разговор. Комната, куда мы вошли, больше походила на гостиную восточного стиля, чем на обычную приемную комнату, какую я рассчитывал увидеть в Общине. По стенам стояли широчайшие диваны и висели ковры, в середине комнаты были расставлены маленькие круглые столы с низкими креслами, и все это было занято людьми, громко смеявшимися, которые, разбившись на группы, интересовались только своими ближайшими соседями, не обращая внимания на всех остальных.

– Бог мой! Наши ученые затворницы! – вставая с места и подходя к нам, сказала седая элегантная женщина, прекрасно одетая по моде оазиса Дартана. – Какой же это рыцарь нашелся на Земле, сумевший вытащить из башни заколдованных принцесс? – женщина смеялась, обнимая сестер и хитро поглядывая на меня.

– Этот рыцарь – спутник Учителя И., – ответил Роланда.

Как только она произнесла эти слова, в комнате воцарилась гробовая тишина. Точно по мановению волшебной палочки речь каждого оборвалась на полуслове, фигуры застыли, точно в живой театральной картине.

– Позвольте познакомить вас, сестра Леокадия, это секретарь Учителя И. брат Левушка, как называет его Учитель в своем письме, – нарушила гробовое молчание комнаты Роланда.

Сестра Леокадия оказалась хозяйкой дома. Она любезно приветствовала меня, но за ее внешней любезностью я почувствовал острое беспокойство. Не менее резко ощутил я и токи окружавших теперь нас кольцом людей, лица которых были растеряны. Все веселье точно ветром смело, в комнате повисло какое-то печальное уныние.

– Деметро, сынок, где ты? – обернувшись к дверям соседней комнаты, довольно громко позвала Леокадия.

Много пар глаз пристально рассматривали меня. Я уже начинал было чувствовать смущение, как в дверях комнаты появилась рослая фигура красавца-мужчины. Это был в полном смысле слова безукоризненный красавец. Черные как смоль волосы, черные глаза и прямые сросшиеся брови, алые губы, безукоризненной правильности черты. На плечах его был красиво задрапированный ярко-красный плащ такого яркого цвета и блеска, что казался огненным. Красавец подошел к нашей группе, очень вежливо поздоровался с сестрами и с нескрываемым сарказмом посмотрел на меня. В его взгляде что-то слегка напомнило мне Браццано, хотя злой, животной злобы глаз Браццано в этих черных глазах не было. Я читал в них презрение ко всему, что не соответствовало его личным удовольствиям и шло вразрез с его вкусами и мнениями.

– Ты, мать, так поражена необычным визитом сестер-ученых, что даже забыла познакомить меня с их кавалером, – улыбаясь, но холодно и надменно сказал он матери.

– Это секретарь Учителя И., Деметро, – очень тихо сказала Леокадия. – Позвольте вас познакомить с моим сыном, – обратилась она ко мне. И снова за внешней ласковой любезностью я ощутил ее беспокойство. – Мой сын художник. Здесь он не участвует в общих работах, но в его мастерской уже много прекрасных картин.

Я понимал, что женщина говорит первые приходящие на ум слова, чтобы оттянуть время и найти самообладание. Деметро же, услыхав слова матери, рассмеялся довольно деланным смехом и, здороваясь со мной, старался быть развязным.

– Узнаю Учителя И.! Всегда выберет себе спутников самого неожиданно разнообразного вида и характера, что мне, художнику, исключительно интересно. Скажите, пожалуйста, на этот раз все его сопровождающие так же молоды, как вы?

Он дерзко рассматривал меня, бесцеремонно отодвинул какого-то человека, несколько закрывавшего от него мою фигуру, и, рисуясь своей красотой, поправлял красивой рукой свой огненный плащ. Я не успел ему ничего ответить, как услышал голос Рунки:

– Мы привели сюда посла Учителя И. не для того, чтобы вы красовались перед ним в своих театральных позах, Деметро. Он их много, вероятно, видел, пока жил в мире, но для того, чтобы в доме вашей матери он мог увидеть все лучшее, что здесь живет из нашего оазиса. С ужасом я вижу, что десять лет вашей жизни здесь оставили вас все таким же.

Голос Рунки, взволнованный, глубокий, прервала Роланда:

– Деметро, гость в доме – первый человек, которому отдают все внимание. Таков завет дедушки Дартана. Гость же – посол Учителя – священный человек для каждого обитателя Общины. Почему вы хотите казаться хуже того, что вы есть на самом деле?

Деметро резко повернулся к Роланде, лицо его вспыхнуло, сравнявшись в краске с плащом, он готов был уже дать грубый ответ моей благородной защитнице. В моем уме пронеслась картина встречи со старцем Старандой. Я вспомнил, как билось негодованием и обидой мое сердце, когда я переживал мнимое унижение Учителя. Я почувствовал себя рядом с моим дорогим наставником, по всему моему организму пробежал ток знакомого мне содрогания – я стал совершенно спокоен и ласково сказал хозяйке дома:

– Я очень виноват перед вами, что пришел неожиданно и помешал вашим друзьям продолжать их интересные беседы. Я должен был сначала узнать, желаете ли вы и ваш сын видеть меня у себя, такого скромного слугу Учителя.

– Ах, что вы! Мы чрезвычайно рады вам. Мы много лет не имели никаких известий от Учителя И. Но нам не так давно говорили, что он путешествует где-то в России, поэтому ваш приход так поразил нас неожиданностью. Мы не смогли даже сразу прийти в себя. Прошу вас, садитесь. Расскажите, пожалуйста, как вы ехали? Не заезжали ли вы в оазис к нашему близкому родственнику Рассулу Дартану? Где и когда вы расстались с Учителем?

Леокадия сменяла вопрос вопросом, усаживая меня и сестер возле одного из столов так, чтобы сын не мог подойти ко мне. Очевидно, она опасалась новой вспышки в нем и не особенно рассчитывала на мою воспитанность.

– Не знаю, с чего начать свои ответы. Если начать с самого последнего вашего вопроса, то должен сказать, что я расстался с Учителем И. не более часа назад.

Целый рой возгласов: «То есть как?», «Что Вы хотите этим сказать?», «Каким образом?», «Это невероятно!» – и тому подобных ахов и охов раздался по всей комнате. Все эти возгласы покрыл мощный голос Деметро:

– Уж не желаете ли вы сказать, что сам Учитель И. здесь?

Я посмотрел вокруг и увидел на лицах гостей, таких беспечных и веселых несколько минут назад, невыразимый страх. Я никак не мог взять в толк эту панику, так как за долгое время жизни подле И. привык видеть расцветающими людские лица при упоминании имени моего дорогого друга и Учителя.

– Да, Учитель И. здесь.

Точно вопль пронеслись новые возгласы по комнате: «Да как же!», «Разве уже прошел срок?», «Что же нам теперь делать?» – и под эти возгласы комната опустела, в ней остались только мы и хозяева. Теперь вновь в комнате воцарилась мертвая тишина, которую подчеркивало тяжелое дыхание Деметро. Он стоял все так же у стола, опустив голову, совсем бледный и мрачный, похожий в своем огненном плаще на падшего ангела.

Первой нарушила это тягостное и непонятное для меня молчание Леокадия.

– Не удивляйтесь, что ваше появление произвело такое сильное впечатление на всех. Все мы, видите ли, приехали сюда по указанию Учителя И., тем или иным путем доставленные. У каждого из нас есть те или иные обязательства перед ним. Но мы здесь так весело и беззаботно жили, что совсем забыли о неприятной стороне взятых на себя обязательств. Мы…

– Брось разговоры, мать. Возможно, что приезд Учителя И. вовсе не относится к нам. Мало ли какие у него могут быть дела в Общине? Мы, видите ли, господин секретарь, живем здесь на средства дедушки Дартана, а не на средства Общины. У нас здесь своя часть в парке, где, кроме выехавших из оазиса, никто не живет. Я не отрицаю, что и я, как и все, взял на себя некоторые обязательства, но я, как и все, совершенно независим. У вас есть какие-либо поручения лично к нам от Учителя И.?

– Нет, Учитель только приказал мне выполнить поручение Дартана: передать письма и посылки из оазиса.

Лица матери и сына просветлели, оба вздохнули облегченно.

– Ах, вот как! Ну, мы здесь ни в чем не нуждаемся. Дедушка Дартан мог бы о нас и не беспокоиться. Впрочем, мы, конечно, рады будем видеть вас и получить свои подарки, – переходя снова на надменный тон и, подымая высоко свою красивую голову, сказал мне Деметро.

Я посмотрел на сестер и постарался всеми силами влить мир в их сердца, негодование которых сказывалось на их возбужденных и расстроенных лицах. Раздался легкий стук, и я увидел в дверях фигуру Славы.

– Вам что? Вы ко мне? Я сейчас занят, придите потом, – тон Деметро был невыносимо высокомерен.

– Нет, это за мной, – поспешно вставая, сказал я, огорченный неприязненным тоном, который пришлось вынести моему любезному проводнику из-за меня.

– Куда же вы так спешите? Останьтесь, пожалуйста, поужинать, – просила меня сестра Леокадия.

– Да, да, – поддержал ее сын. – Ведь вы были невольной причиной, что мы с матерью остались в одиночестве. Как видите, все друзья разбежались. Теперь ваша прямая обязанность развлечь нас.

– Простите, я лишь скромный келейник своего господина и могу только выполнять очень точно его приказания, но не больше. Я должен немедленно возвратиться домой. Я могу понадобиться Учителю И.

Мать и сын очень настойчиво протестовали, уверяя, что ужин на столе, что у них в Общине не в обычае уходить от накрытого стола, что это считается даже невежливым. Но я еще раз ответил, что не могу превысить данных мне полномочий. С большим трудом, употребив всю свою настойчивость, я вырвался из дома чрезмерно гостеприимных хозяев.

Когда я прощался с сестрами у их балкона, Роланда задержала мою руку.

– Я всему виною. Это все добрые люди, но их легкомыслие ни с чем не сравнимо, разве с их любовью к праздности. Мне надо было раньше предупредить их, тогда вам не пришлось бы наблюдать всей этой тягостной сцены. Впредь я постараюсь приготовлять людей к встрече с вами.

Страницы: «« 1234 »»

Читать бесплатно другие книги:

Виктор Шейнов – один из самых авторитетных русскоязычных психологов, признанный эксперт в области пс...
В книгу вошли повести и рассказы замечательного русского писателя Александра Ивановича Куприна.Повес...
«Карлик Нос» – одна из самых известных сказок немецкого писателя Вильгельма Гауфа.Через весь текст с...
«Побег куманики» можно назвать дневником путешествующего студента, сетевым журналом нового Вертера, ...
Действие романа происходит в средневековой Франции, на фоне войн, сложных придворных интриг и взаимн...
"Калевала" - карело-финский народный эпос, сборник эпических рун, которые отражают мировоззрение сев...