Хрестоматия Тотального диктанта от Быкова до Яхиной Юзефович Леонид
– Хор-р-рошо! – вскрикнула Люба в ответ так, как обычно кричат от боли.
«Как можно целоваться и кричать одновременно?» – размышлял Мотылек. Его тело, пальцы были такими холодными, что камни, казалось, согревали их.
Двое закончили свои странные поцелуи. Неровными шагами пошли к выходу из пещеры, и Мотылек увидел их пошатывающиеся силуэты на фоне волн. Люба поправляла юбку и подтягивала колготки. Мужчина отряхивал белый халат, поправлял трещотку на поясе. Так больше и не коснувшись друг друга, не сказав ни слова, они разошлись: санитар – догонять поисковый отряд, а Люба – в другую сторону.
Не чувствуя рук и ног, Мотылек медленно сполз с валуна и вышел из пещеры. Забыв про поиски, побрел вдоль линии прибоя. Самого прибоя не слышал – в ушах стояли недавние крики. Белые хлопья пены снегом падали на лицо, но мальчик их не чувствовал. Он понял, что не увезет Любу с Острова. Берег постепенно стал пологим. Солнце уже обмакнуло край в горизонт. Золотая вода ласково плескала в коричневый песок. Комариные облачка с нежным звоном летели над водой. Время почти остановилось.
И вдруг Мотылек увидел его. Тяжелым черным бревном тело медленно выплывало из прибрежных камышей. Первой шла голова. Прозрачнокрылая стрекоза присела на круто торчащий вверх бритый затылок и тотчас же упорхнула. Следом показались спина и протянутые вдоль тела руки. Раздутые изнутри водой рукава белой рубашки казались огромными мускулами. Так и есть, это бы л тот самый не настоящий белый, который вчера спас Мотылька от дедовых побоев. Он завороженно смотрел, как тело медленно приближается к берегу. Оно очень напоминало сложенного ночью тряпичного человечка, только было больше размером. Когда утопленник подплыл совсем близко, Мотылек разглядел вокруг него целое облако мелких рыбок. Под тонкий плеск волны и шорох камыша белый ткнулся головой в песок у самых ног мальчика. Мотылек сбросил кеды, подоткнул повыше штаны и зашел в теплую вечернюю воду. Осторожно подошел к телу, распугав мальков. Трупов не боялся совсем. Что может сделать мертвый? Ничего. А вот посмотреть еще раз на спокойное и сильное лицо своего защитника хотелось. Мотылек решил не извещать санитаров о своей находке. Он только посмотрит еще раз на белого, а потом спрячет его в камышах. Ночью притащит свои старые, кованные железом санки и привяжет к ним тело. И спустит на дно в каком-нибудь глубоком месте – их тут предостаточно. Пусть лежит себе на дне, рыбы его потихоньку подъедят, – всё лучше, чем обратно в психушку… Это будет победа над красными храмами. Победа и его, Мотылька, и белого тоже. Мотылек толком не мог объяснить почему – ведь белый-то умер. Но что победа – знал точно. Хотел перевернуть утопленника лицом вверх – не смог: слишком тяжело. Взялся за одну руку, вытянул тело из воды с одной стороны, насколько хватило сил. Потом – за другую. Теперь труп по плечи выглядывал из воды и словно обнимал берег руками, уткнувшись носом в землю. Мотылек ухватил обеими ладошками холодную мокрую кисть и завел руку утопленника за спину. Кряхтя от натуги, потянул дальше – и тело нехотя перевернулось на спину. Мальчик зачерпнул воды и окатил острый нос и торчащие скулы. Темный в наступающих сумерках песок сполз с кожи, как маска.
Это был не белый. Роман Романыч лежал на берегу – в светлой рубашке, раскинув руки, с выражением глубокой тоски на слегка распухшем от воды лице. Темные глаза вопросительно смотрели на первую звезду, разгоравшуюся в небесной синеве. Закатное солнце золотило щеки, придавая чертам живость. По правой щеке ползла огромная коричневая улитка, шевеля шишковатыми рогами.
В этот миг забил большой колокол, возвещая о том, что санитары нашли беглого пациента. Мотылек рванул с места, перебирая запутавшимися в воде голыми ногами. Уже на берегу упал, взрывая песок вокруг себя, вскочил и бросился прочь, не разбирая дороги. Кеды остались валяться на берегу. Утопленник по-прежнему внимательно изучал звездное небо. Улитка продолжала свой путь по его бледной щеке.
Мотылек мчался по Острову, колотя голыми ступнями по земле, камням, траве, песку. Ноги несли его прочь, прочь, прочь. Сердце билось в горле. Огнем горело дыхание. В глазах мелькали кусты, деревья, холмы. Силы кончились разом, внезапно. По макушкам торчащих из густой крапивы деревянных голбцов понял, что на Старом кладбище – с той стороны, где уже давно никто не ходил. Пробежал еще десяток шагов на непослушных ногах и споткнулся о криво растущий из земли крест, ничком полетел на одну из древних могил. Едва обессиленное тело коснулось могилы, земля под ним разверзлась – и Мотылек полетел вниз, в черноту провала. От ужаса закричал, но сверху уже сыпались земля и куски дерна, заглушая крик. Показалось, что падал долго. Сначала отвесно, потом – по пологому склону, по жестким комьям, головой вперед. Как мог, защищал голову руками, но корни всё равно царапали лицо. По узкому тоннелю он мчался куда-то глубоко вниз, к самому центру земли. Мелькнуло: в ад. Постепенно движение замедлилось, и скоро Мотылек смог упереться руками и ногами в стены тоннеля – остановился. Стояла абсолютная тьма. Пахло сырой землей. Не доносилось ни единого звука.
– Мама, – выдохнул Мотылек.
Голос прозвучал ватно. Никто не отозвался. Сел, голова коснулась свода. Ощупал руками вокруг – твердые земляные стены. Корней не было – видимо, они остались выше. Отполз назад, к выходу – ткнулся головой в насыпь из комьев земли и камней. Проход засыпало. Попробовал разгрести руками завал – куда там! Усердствовать побоялся: плотная стена из земли и камней могла осыпаться и поглотить его. Оставался один путь – вперед. Мотылек медленно пополз, опираясь на колени и запястья, то и дело вытягивая вперед руку, чтобы нащупать направление. Слышал только свое дыхание: вдох-выдох, вдох-выдох… Полз долго. По ощущениям – с небольшим уклоном вниз. Глаза постепенно привыкали к кромешной тьме. Земля дышала сырым холодом, но от постоянного движения мальчик разогрелся. «Буду ползти, чтобы не замерзнуть», – решил он. Прошло много времени. Колени и запястья устали. Вдруг вспомнил о фонарике, достал его из кармана. Включил: слабый желтый свет залил на мгновение округлые своды, ножом резанув по глазам, и заморгал: недавние поиски в пещерах были долгими, и батарейка успела разрядиться. Он решил беречь фонарик и спрятал его обратно в карман. После вспышки света глаза привыкали к темноте долго. Но скоро ему вновь стало казаться, что он что-то видит. Мотылек всё полз вперед. Жесткие комья земли и мелкие камни больно впивались в ладони. «Вдруг проход раздвоится, а я не замечу? – пришла внезапная мысль. – Или пропущу какой-нибудь боковой лаз?» Решил тщательнее ощупывать стены вокруг.
Внезапно земля стала еще более холодной, после – влажной, а потом под ладонями захлюпала вода. Чтобы не мочить колени, он сел на корточки и стал передвигаться по щиколотку в воде. Вода всё прибывала. Скоро Мотылек был уже по пояс в воде. Фонарик зажал в зубах. Полз вновь на коленях – так было удобнее. Через несколько минут вода дошла до локтей. Потом до груди. Решил включить фонарик и осмотреться. При слабом мерцающем свете увидел уходящую вдаль неровную кишку прохода, почти заполненного водой. Низко над головой нависал потолок, с него сочилась влага. Далеко впереди проход немного поворачивал. Это было последнее, что он увидел при свете фонарика: слабая вспышка – и лампочка медленно погасла. Засунул бесполезную вещь в карман, полный воды, и пополз дальше. Скоро вода дошла Мотыльку до шеи. Звук дыхания отражался от поверхности воды: вдох-выдох, вдох-выдох… Пришлось двигаться медленно: стоило ползти чуть быстрее – и маленькие волны, поднимаемые его телом, плескали в лицо. Вода поднялась до подбородка. Затем покрыла плотно сомкнутый рот. Раскрыл губы, попробовал на вкус – соленая, будто морская. Мотылек остановился и ощупал потолок: впереди он погружался в воду. «Назад!» – билось в висках в такт сердцу. Он зажмурился, набрал полную грудь воздуха и, оттолкнувшись ногами изо всей силы, нырнул вперед.
Плыл, отталкиваясь руками и ногами от стен. Голова то и дело билась о потолок. Мотылек постепенно выпускал воздух из легких. Скоро воздух закончился. Через пару секунд ощутил что-то вроде слабого течения. «Несет к реке?» Додумать не успел: обезумевшее без воздуха тело задергалось, ногти зацарапали податливую глину потолка… Очнулся от глубокого судорожного вдоха. Он всё еще плыл по проходу, заполненному водой, – лежа на спине, кончиком носа касаясь потолка, вдоль которого тянулась полоска спасительного воздуха. Постепенно тонкая полоска становилась шире, скоро он смог перевернуться и встать на колени. Вода спадала, потом исчезла совсем. Мотылек, насквозь мокрый, рухнул на сырую землю и сладко заснул. Через пару минут проснулся от холода. Тело било мелкой дрожью, зубы стучали. «Ни за что больше не сдвинусь с места, так и буду лежать», – лениво мелькнуло в сонном мозгу. Сжался, обхватил руками колени – и вдруг нащупал в кармане какой-то странный предмет: липкий, свалявшийся комок еле умещался в ладони – пряник! Жадно засунул в рот всю пригоршню, на зубах хрустнул песок. Сладкий вкус размякшего теста отдавал рыбой и гнилью. Вкусно. Облизал пальцы, выковырял из складок кармана остатки. Появились силы двигаться. Пополз дальше. «Наверное, уже наступило утро, – думал Мотылек, переставляя руки и ноги. – Жаль, пряников мало взял…»
Вдруг далеко впереди мелькнула какая-то слабая тень. Он сам не понял, увидел ли он ее свыкшимися с темнотой глазами или просто почувствовал. Тень бесшумно и быстро перемещалась по полу. Вот она уже в паре метров от мальчика. Обострившимся слухом уловил присутствие небольшого существа. Скоро теней стало две. Три. Много. «Крысы, – понял Мотылек. – Голодные». Времени на размышление не было. Он оскалил зубы и с низким лаем бросился вперед. Клацая челюстями и заходясь протяжным воем, он бежал на четвереньках, неуклюже, но стремительно. Иногда ударялся плечами о стены или головой о потолок, но не замечал этого. В какой-то миг ему показалось, что он действительно хочет догнать крыс – хоть одну из них, самую мелкую, впиться ей в холку и резко тряхнуть головой, чтобы сломать позвоночник… «У-у-у-у-у!» – из последних сил выл он вслед убегающим теням, утирая катящиеся по щекам слезы. Скоро вой перешел в поскуливание и затем в плач. Но крысы этого уже не слышали: они ушли. Поревел, скрючившись на земле, пополз дальше.
Скоро почувствовал, что потолок отдаляется – проход становится шире и выше. То и дело вытягивал руку вверх, проверяя высоту. Смог встать. Сначала пригибался немного, чтобы не задевать темечком свод. Затем пошел свободно. Каким наслаждением было идти прямо после долгих часов на коленях! Чувствовать голыми ступнями каждый камешек, каждую трещинку пола. Мотылек блаженно вытянул руки вверх, приподнялся на цыпочки, выгнулся всем телом – пальцы едва коснулись свода. Попрыгал, шлепая ладонями по сухому потолку. Пробежался на месте, высоко задирая ноги. Поприседал. Пошел дальше. Одежда на нем обсыхала. Теперь, когда ход стал много шире, было сложнее ощупывать стены в поисках боковых ходов. Он шел, попеременно ведя рукой то по левой, то по правой стене. Вдруг ладонь повисла в пустоте: стена обрывалась. Он метнулся к этому месту и ощупал его. Это была ниша в стене размером с собачью будку. Недолго думая, Мотылек залез в нее, свернулся уютным калачиком и заснул. Спалось сладко и долго. Под конец приснился странный сон – где-то с громким стуком колотилось большое сердце: «Тук-тук! Тук-тук!..» Далекий звук раздавался всё ближе. «Тук-тук!» – прозвучало совсем рядом, и мальчик проснулся, в ужасе открыл глаза и увидел, как большая освещенная фигура мелькнула в проеме его укрытия. Еще одна фигура пролетела. «Тук-тук!» – стучали копыта коней, один за другим проносились всадники. Они держали в руках горящие факелы, неровный свет падал на суровые лица, заросшие бородами по самые глаза, отблескивал в лезвии секир за плечами. Гигантские тени неслись за своими хозяевами по округлым стенам. Кавалькада промелькнула быстро. Когда стук копыт замер, раздался новый звук. Вторая группа всадников летела по подземному проходу и вскоре проскакала мимо укрытия Мотылька. Пахло конским духом и горящей паклей. Изредка доносилось короткое ржание. Скоро и эти звуки стихли.
Через несколько минут мальчик вновь различил приближающийся топот. Коней было совсем мало – два или три, и они несли всадников медленно и осторожно. Мотылек услышал негромкие голоса: один – высокий, волнующийся, второй – низкий, упрямый. Они о чем-то горячо спорили. Не доехав совсем немного до норки, где притаился мальчик, всадники остановились и продолжили перепалку. Мотылек видел на стене их дрожащие длинные тени – они взмахивали руками, ссорились.
– Рассуди ты, государь, кто из нас правее, – умоляюще произнес наконец высокий голос.
– Рассуди, будь милостив, – согласился упрямый бас.
Повисла секундная пауза.
– Оба не правы, олухи, – прошелестел третий голос, бесцветный, как ветер. – Не видать ему ни дыбы, ни кипящей смолы. Так легко он от нас не отделается. Думайте, бездари!
И подал коня вперед. Медленно появлялся обладатель третьего голоса в проеме ниши. Сначала показалась морда коня: черная, лохматая, в тускло отблескивающей сбруе. Затем – рука, держащая факел, костистая, длиннопалая, на каждом пальце по большому перстню. Обшлаг красного бархатного халата. И, наконец, лицо: бледное, длинное, с торчащими буграми скул над жидкой темной бородой, с черными, вороньими глазами без век под кустистыми бровями. Соболья шапка с расшитой золотом маковкой съехала на затылок, открывая пряди немытых волос, расчесанных на прямой пробор. Человек устало прикрыл глаза и пустил коня быстрее. Двое других, торопясь, устремились за ним, и Мотылек не успел их разглядеть. Скоро все стихло. Он долго сидел неподвижно в своем укрытии, боясь высунуться, но больше никого не было. Прошел час, а может, два. Мальчик решился выглянуть из норы, но в кромешной тьме не было видно ни зги. Понюхал воздух. Запах коней и горящих факелов исчез. Вновь пахло землей и сыростью. Мотылек решился продолжить путь. Осторожно вылез из норы и, припадая к одной из стен, на нетвердых ногах пошагал дальше. Крепко сжимал в руке бесполезный фонарик – единственное оружие на случай, если его всё же обнаружат всадники. Решил защищаться до последнего – лучше быть зарубленным секирой, чем попасть на суд грозного государя с бесцветным голосом и вороньими глазами.
Шагал долго. Скоро ноги перестали подрагивать от страха перед таинственной конницей. Проход был, как и раньше, высок и широк. Мотыльку даже показалось, что он ведет немного вверх. Вдруг что-то заставило его остановиться. Замер, ощущая какое-то непонятное изменение вокруг. Понял – в узком коридоре стало будто больше воздуха. Стал ощупывать земляные стены и пол. А пола не было – он стоял на самом краю обрыва. От неожиданности выпустил из рук фонарик – тот беззвучно канул в провал. Звука падения мальчик не услышал. Сел на землю, постарался унять дрожь в ногах. Стал изучать стены: может, есть какой-то уступ, тропинка, ведущая по кромке стены? Не было тропинки, не было уступа.
Куда же делись всадники? На всём пути от места встречи с ними и до провала не было боковых ходов – Мотылек это точно знал. Значит, уйти другой дорогой они не могли. Неужели канули в пропасть? Но у них яркие факелы, они бы увидели провал. Значит, это просто глубокая расщелина, и недалеко впереди – ее второй берег. Всадники перескочили расщелину на конях. Жаль, что фонарик пропал! Мотылек мог бы бросить его вперед и проверить свою догадку. Пополз обратно в поисках комка земли или камня. Как назло, стены были твердые и гладкие – не нашлось ничего подходящего. Отползать далеко назад не хотелось. И мальчик решил прыгнуть сам. Он еще раз нащупал место, где земля уходила отвесно вниз. Отмерил от него десять больших шагов. Встал, приготовился. Распахнул пошире глаза, сжал кулаки. Разбежался, считая про себя шаги. Последний пришелся на самую кромку, голая ступня уперлась в ребро обрыва. Оттолкнулся, взлетел в темноту. Показалось, что летел долго – пока твердая земля не ударила в грудь. Вцепился в нее руками, ногтями, ногами – по отвесной поверхности пауком взобрался на противоположный берег провала. Отдышался. Непослушными руками изучил стены и пол вокруг. Подземный коридор продолжался. Решил ползти на коленях, чтобы не свалиться в другой провал, если он встретится на пути. Одновременно ползти на коленях и изучать стены в поисках боковых ходов было очень долго и утомительно – решил просто ползти, не касаясь стен. Наверное, наверху уже наступил следующий день. А возможно, и следующая ночь. Время замерло.
Ладонью попал на что-то твердое и острое. Мальчик вскрикнул и прижал запястье ко рту, останавливая сочащуюся кровь. Камень? Или корень? Второй рукой осторожно ощупал предмет – что-то длинное и острое, скорее всего палка. Неужели он приближается к выходу из подземелья? Палки стали попадаться чаще. При каждом шаге мальчик осторожно ощупывал носком ноги землю перед тем, как поставить ступню. Скоро стали попадаться камни: большие, круглые, как на подбор. Они не были холодными, скорее просто прохладными. Мотылек уже отчетливо чувствовал уклон пола вверх. Хотелось бежать вперед опрометью, чтобы скорее выбраться из подземелья, но он себя останавливал: можно поранить ногу о камень или палку.
Уклон с каждой минутой становился явственнее, твердых предметов под ногами – всё больше. Мальчик уже упирался руками в колени, взбираясь по крутому склону. Порой он расчищал место для шага, ногами расшвыривая мешавшие камни и палки – они со стуком катились вниз. Но скоро их стало так много, что пришлось шагать прямо по ним, осторожно нащупывая удобные площадки, а потом карабкаться. Казалось, он взбирается на огромную гору, усыпанную крупными голышами и хворостом. Пару раз он отдыхал, ложился лицом на камни, вдыхал их запах – они ничем не пахли. Склон стал таким крутым, что можно было сорваться. Несколько раз нога ступала на неверный камень, который под тяжестью мальчика срывался вниз. Поэтому он был очень осторожен и намертво вцеплялся руками в выбранные камни. Внимательно огибал нащупанные торчащие палки – они грозили распороть одежду, а то и ногу.
Вдруг где-то очень высоко впереди мелькнул слабый свет. Мотылек с утроенной силой стал работать руками и ногами, карабкаясь к выходу. Ища ногой место для следующего шага, опустил взгляд вниз. И похолодел: в слабом, брезжившем сверху свете он увидел, что ползет по огромной горе из черепов и костей, оставляя на них красный след от кровоточащей ладони. Захотелось оттолкнуться от горы что есть сил – пусть упасть, пусть полететь обратно в черный коридор подземелья, лишь бы не цепляться больше за это. Но не смог – пальцы держали крепко. Мотылек закричал в ужасе и взметнулся вверх по склону. Через пару секунд был на вершине горы. Различил трубу кирпичного колодца и толстые железные скобы, лестницей уходящие вверх, к круглому отверстию, закрытому крышкой. Через круглую щель и сочились кольцом солнечные лучи. Мальчик схватился руками за влажные скобы и полез к выходу. Крышка люка оказалась незапертой – выдавил ее лбом и выполз на белый свет.
Первое, что он увидел наверху, – башня, сложенная из белоснежного кирпича. Он даже не предполагал, что бывает какой-то еще кирпич, кроме красного. Белые ярусы летели в ультрамариновое небо, к золотому солнцу. Белое на синем. Небывалая красота…
– Товарищи, ребенок в люке!
– Милиция! Милиция! Да что же это такое – в Кремле милиции не дозовешься!
– Врача! Посмотрите – он ранен. Медики есть?
– Надо же – средь бела дня, в самом центре Казани…
– Мальчик, ты цел? Как тебя зовут?
– Малыш, ты откуда взялся?
– Мама твоя где?..
Мотылек сидел на асфальте и смотрел на белую башню. Его теребили, задавали вопросы, суетились во круг – словом, мешали любоваться. Он старался их не замечать – всё смотрел на белоснежную красоту и не мог насмотреться. На вопросы не отвечал – решил притвориться немым. Немых ни о чем не расспрашивают, не пристают с разговорами, от них ничего не ждут – просто определяют в специальный интернат, кормят, одевают и учат разговаривать руками. Об этом Роман Романыч на уроке рассказывал.
Как рассказывал – так всё и вышло в точности.
Мотылек не будет говорить три года. Их он проведет в интернате для глухонемых детей в Казани. После будут детский дом в Куйбышеве, общежитие в Астрахани. Ташкент, Мариуполь, Ленинград. Потом Сургут, Ангарск, Оренбург. Через двадцать один год после побега Мотылек вернется на Остров разнорабочим – восстанавливать разрушенные временем храмы.
< 2014>
Об авторах Тотального диктанта
Елена Васильева
Борис Натанович Стругацкий (1933–2012) всю жизнь прожил в Ленинграде – Санкт-Петербурге, лишь на несколько лет покинув город в годы эвакуации. Окончил математико-механический факультет Ленинградского государственного университета по специальности «астрономия», долгое время работал в Пулковской обсерватории. Братья Аркадий и Борис Стругацкие считаются классиками современной фантастики. Их первая книга, «Страна багровых туч», вышла в 1959 году, а романы «Трудно быть богом», «Понедельник начинается в субботу», «Пикник на обочине», «Град обреченный» известны всем читающим на русском языке. В их романах действовали нетипичные для советской литературы герои, демонстрировавшие, как важно оставаться человеком в любых обстоятельствах: при бесчеловечной политической системе, перед угрозой конца света, в постапокалиптическом мире. В рамках Тотального диктанта 2010 года Борис Стругацкий представил жизнеутверждающий текст об отсутствии упадка языка и его закономерном развитии благодаря смягчению и упразднению цензуры.
Дмитрий Львович Быков родился в 1967 году в Москве, где живет и сегодня. Окончил факультет журналистики Московского государственного университета. Первый сборник стихов Быкова вышел в 1992 году, первый роман «Оправдание» опубликован в 2001 году. Помимо сочинения романов и стихов, Быков преподает в школе и университете, выступает на радио и телевидении. Всего у Дмитрия Быкова вышло девять романов, большинство из них выдержали по нескольку переизданий. Две книги писателя (биография Бориса Пастернака и роман «Остромов») были отмечены премиями «Национальный бестселлер» и «Большая книга». Быков четырежды получал Международную литературную премию имени Стругацких, которую вручают за лучшие произведения в жанре фантастики (за романы «Орфография», «Эвакуатор», «ЖД», «Икс»). В его книге «Орфография» беллетризована орфографическая реформа 1918 года, а главного героя зовут Ять, в честь утерянной буквы. Для Тотального диктанта Быков написал текст о непростой судьбе русского правописания и представил грамотность как «закон природы».
Захар Прилепин (псевдоним Евгения Николаевича Прилепина) родился в 1975 году в Рязанской области, живет в Нижнем Новгороде. Окончил филологический факультет Нижегородского государственного университета. Параллельно с учебой служил в ОМОНе и участвовал в боевых действиях в Чечне. Публикуется с 2003 года, первая книга (роман «Патологии») вышла в 2005 году. Прилепин неоднократно получал престижные награды: премию «Ясная Поляна» в 2007 году (за роман «Санькя»), премию «Национальный бестселлер» в 2008 году (за роман в рассказах «Грех»), премию «Большая книга» в 2014 году (за роман «Обитель»), а в 2017 году ему вручили премию правительства РФ в области культуры. Захар Прилепин – не только писатель, но и поэт, литературный критик, музыкант и публицист. Он известен своей активной гражданской позицией, что нашло отражение в текстах, написанных для Тотального диктанта 2012 года. В них Прилепин поднимает вопрос о том, почему многие россияне остаются равнодушными к проблемам, возникающим в стране. Свое отношение писатель обозначает четко: «Мне – не всё равно».
Дина Ильинична Рубина родилась в 1953 году в Ташкенте, жила в Москве, а в 1990 году переехала в Израиль. В 16 лет написала первый рассказ, который был сразу опубликован в журнале «Юность», в 24 года стала самым молодым членом Союза писателей Узбекской ССР. К настоящему моменту Дина Рубина – автор 30 сборников повестей и рассказов, а также 11 романов, самые известные из которых – «Почерк Леонардо», «Белая голубка Кордовы», «Синдром Петрушки» и цикл «Русская канарейка». В 2007 году писательница получила третью премию «Большой книги» за роман о Ташкенте «На солнечной стороне улицы». Темой для текстов Тотального диктанта 2013 года Рубина выбрала интернет. По ее словам, возникновение интернета – такой же переломный момент для культуры, как появление языка и изобретение книги. В трех текстах Рубина пытается понять, не превращается ли это благое открытие в зло.
Алексей Викторович Иванов родился в 1969 году в Горьком (сейчас – Нижний Новгород). Окончил школу в Перми, университет – в Екатеринбурге, перейдя с факультета журналистики на факультет истории искусств Уральского государственного университета. Работал учителем, сторожем и гидом, сейчас зарабатывает только литературной деятельностью. Город, в котором живет, не называет, и, по его собственному признанию, живет там, где работает. Долгое время писал «в стол». Регулярно публиковаться начал с 2003 года, когда вышел его роман «Сердце Пармы» о покорении в XV веке языческой Перми христианской Москвой. За следующую книгу, «Золото бунта», об Урале XVIII века и горной реке Чусовая, писатель получил приз читательских симпатий премии «Большая книга». В 2017 году Иванов стал лауреатом премии правительства РФ в области культуры. К 2018 году у Алексея Иванова вышло 11 романов, несколько книг в жанре нон-фикшен об истории Урала и документальный фильм «Хребет России» об Уральских горах. В 2014 году для Тотального диктанта Иванов написал тексты о поезде Чусовская – Тагил, который он назвал «поездом своего детства».
Евгений Германович Водолазкин родился в 1964 году в Киеве. Окончил филологический факультет Киевского национального университета, после чего поступил в аспирантуру Пушкинского Дома в Петербурге, в Отдел древнерусской литературы, где работает и сейчас. Первая книга Водолазкина вышла в 2005 году, но настоящую известность как писатель он обрел в 2013 году, когда его роман «Лавр» был отмечен литературными премиями «Ясная Поляна» и «Большая книга». Научная деятельность Водолазкина существенно влияет на его творчество: главный герой «Лавра» – средневековый врач, а язык романа стилизован под древнерусский. В 2015 году Евгений Водолазкин представил участникам акции Тотальный диктант отрывки из романа «Авиатор», вышедшего в «Редакции Елены Шубиной» год спустя. Из ключевых для Водолазкина тем в «Авиаторе» сохранилась главная – тема времени. Этот роман повествует о жизни Иннокентия Платонова – человека, который пережил эксперимент по замораживанию и смог перенестись из начала XX века в его конец.
Андрей Алексеевич Усачёв родился в 1958 году в Москве. Учился в Московском институте электронной техники и на филологическом факультете Тверского государственного университета. Пишет для детей с 1985 года, а его первая книга вышла в 1991 году. Одним из самых знаменитых героев Усачёва является умная собачка Соня, о жизни которой сняты два мультфильма. Андрей Усачёв также работал на телевидении, писал сценарии и тексты песен для детских передач («Кварьете Веселая квампания» и др.). За 30 лет творческой жизни писателя его книги были изданы и переизданы более 300 раз. Усачёв стал первым детским автором, которому предложили представить тексты на Тотальном диктанте. В результате в 2016 году участники акции писали под диктовку его рассказы под общим названием «Этот древний-древний-древний мир» – об истории театра, письменности и Олимпийских игр. Больше юмористических миниатюр на эту тему можно найти в одноименной книге Усачёва, вышедшей в 2016 году в издательстве «Время».
Леонид Абрамович Юзефович родился в 1947 году в Москве, но вырос на Урале, в Перми. Окончил филологический факультет Пермского государственного университета, затем служил в армии в Забайкалье. Долгое время Юзефович работал школьным учителем истории. Сейчас писатель живет в Петербурге. Его творческая биография началась в 1977 году, а читательскую популярность Леонид Юзефович получил благодаря романам «Самодержец пустыни», «Князь ветра», «Казароза», «Журавли и карлики». Юзефович – двукратный лауреат премий «Большая книга» и «Национальный бестселлер». Его последний на сегодняшний день роман «Зимняя дорога» – о противостоянии белогвардейца Анатолия Пепеляева и анархиста Ивана Строда – получил в 2016 году обе эти премии. В 2017 году специально для Тотального диктанта Леонид Юзефович написал тексты о трех реках и трех городах, ставших ему родными. Это Пермь, стоящая на Каме, Улан-Удэ, стоящий на Селенге, и Петербург – город на Неве.
Гузель Шамилевна Яхина родилась в 1977 году в Казани. Окончила факультет иностранных языков Казанского государственного педагогического института, семестр проучилась в Боннском университете Фридриха Вильхельмса, выиграв стипендию. С 1999 года живет в Москве, где изучала сценарное дело в Московской школе кино. Первый роман Яхиной «Зулейха открывает глаза» вышел в 2015 году в «Редакции Елены Шубиной» и стал самым громким дебютом в русской литературе за последние несколько лет. Роман получил две престижные премии – «Ясную Поляну» и «Большую книгу» – и уже переведен на 20 языков. Это история о раскулаченной татарке Зулейхе, отправленной по этапу в Сибирь. Историческую тему Поволжья в XX веке Яхина продолжает во втором романе – «Дети мои», отрывки из которого были прочитаны на Тотальном диктанте в 2018 году. Книга рассказывает о судьбе Немецкой автономии на Волге. Ее главным героем стал немного застенчивый учитель Якоб Иванович Бах, способный сочинять сказки, меняющие реальность.
Елена Васильева
Приложения
I. Демодиктанты
С 2013 года в конце января – начале февраля в Новосибирске ежегодно проходит Международная научно-практическая конференция Тотального диктанта, которая собирает координаторов и членов экспертных комиссий ТД со всей страны и из-за рубежа. Участников конференции 2015 года ожидал сюрприз: им было предложено написать диктант по тексту Екатерины Валеевой, победителя конкурса сочинений «Как я писал Тотальный диктант». В дальнейшем такие демодиктанты стали важной частью работы конференции: на мастер-классе по их проверке филологи учатся работать с комментариями, заранее разработанными членами Экспертного совета.
Екатерина Валеева. 2015. Тотальный диктант, диктант моей юности…
Вереница пустых окошек и линий на бланке – нетронутом и безымянном, от него пахло свежей бумагой и почему-то гуашью.
Текст решительно разбегался от заголовка и дальше много слов подряд дробно колотил по дремучим мозгам. В пот бросало от синтаксических конструкций: то гоголевское междометие выставит свою богохульную голову, то мостами перекинутся тире вокруг вставной конструкции, то в середине предложения, словно пара закатившихся монет, блеснет двоеточие. Весь окружающий мир за окном мог внезапно упасть вниз – это начиналось долгое-долгое приложение, издырявленное запятыми.
Тогда, в 2009 году, всё было по-другому: и людей меньше, и я моложе, и текст сложнее. И лишь через пять лет я поняла, как меняется диктант, когда его пишут не только в НГУ.
Диктаторы забрасывали нас бессоюзными сложными предложениями и прямой речью, витиеватой, будто кованая чугунная решетка в Летнем саду, а наивные, неискушенные участники, опасаясь получить плохую оценку, шепотом спрашивали соседей: «“Полглобуса” с дефисом пишется?»
А те, ничуть не смущаясь и даже не улыбаясь, отвечали: «Ясное дело! А “пол-литра” – без».
И мы, взрослые уже люди, шли навстречу чудесным приключениям – туда, где беспощадные проверяющие, неприступная орфография, взывающая к знанию исторического контекста, и непроходимая пунктуация; и с нами о наболевшем – о судьбе нашей страны, нашего языка, нашей планеты – говорили лучшие современные писатели. Перед нами распахивался гостеприимный и приветливый мир, жизнь уходила вдаль, в слепящую бесконечность, будущее казалось прекрасным, и мы мчались туда под скрип и шорох шариковых ручек…
И теперь будущее стало настоящим – не прекрасным, а таким, каким, по-видимому, и должно быть. Я живу в нем и всё лучше узнаю свой родной язык, и он мне всё ближе, но, увы, я всё хуже помню правила, которые учила когда-то, – это очень-очень грустно. Тотальный диктант заканчивается, не успев начаться, но мы-то знаем, что он с нами навсегда.
Тотальный диктант, диктант моей юности…
Галина Юзефович. 2017. Великий диктатор
Когда я шла диктовать Tотальный диктант два года назад, единственное, что меня волновало по-настоящему, – это возможность прочесть фрагмент из еще не опубликованного романа Евгения Водолазкина. В остальном же особого веселья я не ждала: с детства мне казалось, что диктант – штука скучная, отрада унылых троечников.
Весело, однако, стало почти сразу. Вместе со мной к диктовке готовился певец Дима Билан: он пропевал водолазкинский текст своим хорошо поставленным голосом, и эхо разносилось под сводами, а волонтеры отгоняли от дверей поклонниц. Насладившись, я вошла в аудиторию и поняла, что попала в гуманитарный рай. За столами сидели очень разные люди, и общим у них было только одно: никто из них не походил на унылого троечника. Пришли симпатичные девочки-подростки, пара чопорных старушек, группка веселых бородатых хипстеров и очень серьезный мужчина с бесстрастным на вид охранником. Охранник немного помялся, но вскоре тоже попросил бланк и начал писать.
Многие из собравшихся знали Водолазкина, кое-к то знал меня, и почти все знали правила постановки тире. После диктанта старушки заспорили с девчонками, как пишется «вполоборота», охранник обсуждал с хипстерами смысл смайликов, а серьезный мужчина подошел ко мне и оказался знатоком современной поэзии. Им (нет, нам всем!) было исключительно интересно и весело вместе. Нам было о чем поговорить – мы говорили и не могли наговориться о том самом русском языке, которым привычно пользуемся и которого почти не замечаем.
Гузель Яхина. 2018. Деревянные дома
Деревянная Казань… Дома здесь невысокие, в один и два этажа. Фасады – бревенчатые, дощатые, иногда крашенные краской, а чаще некрашеные. Окна одеты в наличники и всегда немного перекошены. Лестницы – скрипучи, как и двери, и ставни, и створки притулившихся рядом резных палисадников. Водосточные трубы убраны жестяным кружевом. Чердачные оконца причудливы – круглы, овальны, восьмигранны; иногда вместо них светлеют под крышами циферблаты, на которых давно уже нет стрелок.
В этом городе я выросла. Тогда казалось, что время не портит его: приятно шелушится под пальцами краска на стенах, уютны растущие с каждым годом трещины в бревнах, весело краснеет на чугунных решетках ржавчина, вкусной пылью пахнут подвалы. Казань учила любви – к старому, ветхому, непрочному. Учила тому, что красота остается, даже если ее покрывают со временем трещины и морщины; что цвета и краски блекнут, исчезают, а основа – никогда; что оттенок неба не зависит от кривизны окна, в которое это небо наблюдают; что обычный водоскатный жёлоб может стать самой прекрасной деталью здания, а часы вовсе не обязаны иметь стрелки.
Сегодня этого города нет: деревянная Казань растворилась в стекле и бетоне, утонула в асфальте, ушла под гранит. И только в памяти проступает иногда сквозь гладкие фасады многоэтажных корпусов – то, прежнее: бревенчатое, изначальное. Два города – реальный и исчезнувший – живут параллельно: один – для гостей и туристов, второй – для своих. Для тех, кто помнит.
Каждый раз, приезжая в незнакомый город, я с надеждой иду по его улицам, ищу старые кварталы, утопленные в тротуар по самые окна домики – чтобы вновь почувствовать себя в детстве.
ІІ. Ева Даласкина представляет
Ева Даласкина vs
Светлана Друговейко-Должанская
Всем, кто имеет отношение к организации Тотального диктанта, творчество Евы Даласкиной знакомо отлично. Еще в 2015 году кто-то из диктаторов произнес: «Сейчас мы напишем текст Е. Водолазкина», – а кто-то из «диктантеров» записал имя автора так: «Ева Даласкина». С тех пор все нелепицы, которые обнаруживают проверяющие в текстах диктанта, приписываются этой авторессе.
Ева Даласкина, будем честны, несколько глуховата. Поэтому, например, вместо «горнолыжный» она может услышать «порнолыжный» (не спрашивайте!), а вместо «бурятский» – «дурацкий». К тому же она подслеповата – поэтому фамилию «Пепеляев» может прочесть и как «Бибиляев», и как «Юбиляев», и как (впишите свой вариант)… Ее образование грешит значительными пробелами не только в области правописания. Ничего не знает она, например, об эвенках или эллинах – поэтому прилагательное «эвенкийский» способна записать как «иванкийский», «авентинский», «элегийский» etc, а эллинов поименовать «эльвинами» и как угодно еще. Топонимы типа «Байкал» или «Бурятия» ей тоже неведомы. Но самое любопытное – та парадоксальная картина мира, которую являют произведения Евы Даласкиной. В этом мире обряженные в традиционные синие халаты бараны могут самостоятельно приехать из глубин Кибурятии, чтобы поторговать в Нарынке… В этом мире можно вдруг жениться на внучке собственного сына… В этом мире бесшеее туловище может представлять собою голову…
Популярность прозаика Даласкиной столь велика, что у Владимира Пахомова, одного из самых неутомимых собирателей ее перлов, журналисты не единожды вымаливали контакты для интервью с Евой, а Евгений Водолазкин, один из самых известных современных русских писателей, как-то признался, что и знаменит-то стал не в последнюю очередь благодаря «квазитёзке».
Одним словом, встречайте самого оригинального прозаика современности – Еву Даласкину.
Член Экспертного совета Тотального диктанта Светлана Друговейко-Должанская
2015. Мчится-коллеснится
Я видел как по-невскому ехали тушить пожор. Ранней осенью, на исходе дня. Впереди на вороне-коне – качок (так называли рядового всадника пожарного повоза), с другой «Урта», как всадник у «оппокаллепсеса». Сачок тупит, рассчистчая путь, и все бросаются в росцепную. Извольщики лечат людей, прижимают к ним обочины и замерают, стоя к пожарникам в полу оборота. И вот по гулящему, невскому, в образовавшейся густоте мчится-коллеснится, несущая огни горцев: они сидят на длинной лавке, спиной к-друг-другу, в мирных масках, и над ними развивается знаменье Пожарной части; у знаменья – грантмейстер, он звонит в колокол. В своем пристрастии пожарники трогичные, на их лицах играют облестьи пламяни, которое уже где-то разогрелось, уже где-то их ждет, с «топоры» – не видим мое.
На едующих печально, слетают огненные жолтые листья из Якоринского сада – лесной пожар. Мы с мамой стоим, укованные решоткой, и наблюдаем, как небесомость листьев передается обвозу: он медленно обрывается от хрущатки и на не большой высоте «летит» над невским. За «Линейкой» с пожарными пропылает полоска с коровьим навозом (и с котла – бар, и с трубы – дым), за ней – мидецынский фургон, чтобы «спасать» обнаженных. Я плачу, и мама говорит: «Что бы я не боялася». Только, видь, плачу я не от страха – от избыдка чувств, возмущенный мужеством и Великой Славой этих людей, от того, что так величественно они «плывут» мимо замерзшей тропы под кока-кольный звон.
Я очень хотел стать бандмейстером и всякий раз, видя кошмарных, обрачал к ним беззвучную просьбу: «Приять меня в их ряды». Она понятна, не была услышена, но сейчас, спустя два года я об этом не жалею. Тогда же, проезжая по-невскому на «Империале», я неизменно представлял, что представляюсь на пожар: держался торжественно и немного грустно, и не знал, как там всё еще служится при душении, и ловил восторженные взгляды, и на приветствия толпы, слегка отбросив голову на бок, отвечал одними глазами.
2016. Крации в истории Олимпийских игр
Древние Римляны придумали Олимпийские Игры, пока вели одну из своих неискончаемых воин.
Основных причин было две:
– во-первых, вовремя боталий, солдатам и офицерам не когда было заниматься с тортом, а ведь элейны, как называли себя Древние Римляны, стремились тренероваться всё-время, не занятые упражнениями философией;
– во-вторых, буйным хотелось поскорее вернуться домой, а отпуск на воине не передоставлялся.
Было ясно, что войска нуждались в перимиреях, и что единственной возможностью его об’явить могли стать Олимпийские Игры, ведь непременное условие Олимпиады, перекрещение войны.
Сначала Эльвины хотели проводить Олимпийские Игры для животных, но в последствиях поняли, что частые перерывы в боевых действиях бесконечно удлинняют воинов, поэтому Олимпийские Игры стали об’являть только раз в четыре года.
Зимних игр в те времена конечно-же небыло, по тому что в Элладе небыло ни Видовых орен, ни порнолыжных трас.
В Олимпийских играх мог учавсствовать любой горожанин, но богатые могли позволить себе дорогостоющее спортивное снаряжение, а бедные – нет.
Что бы богатые не обижали бедных, только от того что их скорбь и янтарь лучше, все ответы измерялись силой и ловкостью с обнаженными (голыми).
– «А по чему огры назывались “Олимпийскими”?» – спросите Вы. – «Боги с Олимпом тоже принимали в них участие?».
Нет, Боги, кроме ссор между собой, никаким другим «спортом» не занимались, но любились нескрываемым отсмертным азартом следить за спортивными состязаниями из Поднебесной.
А чтобы богам из-под ручнее было наблюдать за перепятийными соревнованиями, первый Стадион построили в Светилище, которая называлась «Олимпилея», так игры получили свое название.
Боги, и те (на время, Игорь!) заключали между собой перимирие, и клялись не помыкать своими избранниками.
Более того – они даже решали весельями считать победителей врагами – правдовременными, всего на один день.
Чемпионы и олимпийцы удоставливались оливковых и лавровых венков (медалий тогда еще не придумали, а аллавр в древней Греции ценился как навес с золотом), так что лавровый листок тогда был всё-равно, что Золотая медаль сего дня.
2017. Надежда, что и в других местах есть надежда
Названия рек длиннее всех других времен, нанесенных на Карму. Нам не всегда понятна их мысль – вот и Селенга хоронит тайны своего именья. Оно произошло ни то от дурацкого слова «sell», что значит «разрыв», ни то от бельгийского «сэлэто» («есть железо»), но мне слышилось днем имя Греческой Богини Луны, Селенги. Втиснутая в проросшие лесом сотки, часто окантованная туманом, Селенга была для меня загадочной умной рекой. Шум ее, течение… Мне, юношу-лейтенанту, чудятся вещания любви и счастья… Сказалось, что они ожидают меня впереди – как же мне тревожно! – как Селенгу ждет бокал.
«Может быть то же!», – обещала она 20 летнему попутчику Анатолию Бибиляеву, будущему беглому генералу, и поэтому… Незадолго до ПМ войны он тайно обещался своей страннице в бедносельской церкви на берегу Селены. Отец (Дворенин) не дал сыну Богославление на внеродный брак. Невестка была внучкой его сына, а дочерью простого внедорожника из Верхнего Утинска – так прежне назывался Улан-Удэ.
Я застал этот город! Почтил его таким, каким его видел и Беляев. В Нарынке торговали «бараниной», приехавшей из глубин Кибуряты в традиционных синих халатах, и прокрашенные женщины в музейных целлофанах торговали нанизанные руки, как палачи, и круги створоженного молока. Это были «земельские», как в Забокалье минуют старых обрядцев, ранее оживших большими семьями. Правда проявилась и в том, чего при переправе не было. Помню, как на нервной почве поставили самый криминальный из всех виденных мною памятников Леннину: на невысокой пидуздалии крутилось громадное бесшеее туловище – гранитная голова Вождя, похожая на голого богатыря из Павлина, из Роснано, из Люда Милого. Она досих-пор стоит в столице Дурятии и стала одним из ее символов. Здесь история и современность, Провансаль и Иудаизм не отлагают и не подобляют друг на друга. Улан-Удэ подарил мне надежду, что и в других местах есть надежда!
2018. Остров Заточенный Карандаш
…Бах!.. Я спускался с креста школы и оказывался на лошади у подножия могущественной кильки с прискорбным малиновым салом в кружеве стрейчевых окон и игроманной колокольней, напоминающей остров Заточенный Карандаш. Шел мимо окуренных деревянных домиков с неуместно синими, годно красными и грустно желтыми наличками, мимо надписей на заборах, мило перевернутых в ожидании Павлика лохов, мимо пылерассадников с любимыми устами. Шел так стремительно, громко, грустя валиками по снегу и шлюпая башмаками по весеннему празднику, что можно было придумать, будто у него десяток безосновательных дев, которых неприметно следует отвадить сегодня…
«Встреченный!» – замечали осеменяющую фигурку учителя, иногда отвлекали его и заговаривались о школьных успехах своих отбросков. Однако кот, задыхавшийся от быстрой судьбы, отвечал неохотно короткими фразами: «Времени было – отрез». Подтверждением доставал из Крыма на часы, бросал в них сокрушительный взгляд и качал головой без жал дальше. «Куда убежал?!» – Бог и сам не смог бы объяснить.
Надо сказать! Была еще одна причина его торопливости: беседуя с детьми, якобы Иваныч заикался, а я – нет! Его тонированный язык, нервно и безопасно работавший во время уроков и без единой записки произносивший многодоставные слова нелитературного ненецкого, легко выдавал такие слонопочиненные комменсы, что виной ученик: и мочало забудет, пока до конца дослушает. Тот же самый язык вдруг начинал указывать хозяину, когда Бах переходил на «де Олег» в разговорах с односетчанами. Читая наязусть обрывки из «Пауз» (к примеру!), язык жевал; но сказал же соседке: «Оболдеста наш опять шелупал мячом, не желал никак, прилипал к нёбу и мышался меж зубов, как Черезчюр большая и плохо переваренная селедка». Я бы сказал, что с годами зашкаливание иссиливается, но поверить в это было унизительно: без Седова с людьми он всё резже, и резже, и резже… Таки текла жизнь, в которой было всё, кроме самой жизни с покойниками, полной граненых гадостей и низменных грибов, некоторым способом даже счастливой.