Ты никогда не исчезнешь Бюсси Мишель
Я вспомнила статьи про родимые пятна. Еще позавчера вера в реинкарнацию показалась бы мне бредовой, все равно что верить в существование единорогов или источник вечной молодости.
– Что вы об этом думаете, Мадди? – продолжал Ваян. – Надо ли доказывать, что нечто существует, до того, как в это поверить? Или, напротив, считать, что все возможно, поскольку нет доказательств обратного?
Спасибо, Ваян. Эти балийские максимы мне очень помогают.
– Я ничего об этом не думаю. Я такая же, как все европейцы… Реинкарнация – это что-то… нечто, по-моему, далекое от нас.
– Вам так лишь кажется А по результатам опросов более четверти европейцев верят в реинкарнацию. И идея эта зародилась в европейской колыбели.
Нет, Ваян, мне бы такое и в голову не пришло. До вчерашнего дня я принадлежала скорее к большинству скептиков.
– Теория реинкарнации развивалась в античной Греции, одновременно с демократией или республикой. Платон, Пифагор и многие другие в нее верили. Греков хоронили с золотыми пластинками, это были своеобразные инструкции, как душе не заблудиться между двумя жизнями. Эту религию называли орфизмом, отсылая к мифу об Орфее.
– Орфей? Этот тот самый, который играл…
– На лире. Гитаре богов, если хотите. Той, что околдовывает стражников ада, чтобы можно было увести любимых в новую жизнь.
Лира!
Том играл на подобии лиры во дворе фермы. Эстебан попросил у меня в подарок на день рождения лиру-гитару. Как он мог узнать, что она означала? От кого он мог это узнать? Зачем бы ему…
– Мадди? Мадди, вы меня слышите? Успокойте меня! Я в Гавре, до вас шестьсот километров, но вы же знаете, меня здесь никто не удерживает. Скажите одно только слово – и я приеду.
Три дня спустя
11
Укромное мюрольское кладбище пряталось от жары в тени елей. От реки веяло прохладой, окрестные поля уже пестрели первоцветами, коровы вышли на пастбища, но вежливо держались в сторонке от церемонии. Казалось, деревенские жители собрались отпраздновать приход весны, возрождение растений, возвращение насекомых и ласточек, а не пришли на похороны.
Все в Мюроле знали Мартена Сенфуэна, и все сегодня были здесь. Мэр, она же глава крупнейшего молочного кооператива в регионе, дала понять, что мне как врачу коммуны нужно присутствовать на церемонии. Услуга за услугу. Недавно она предоставила в мое распоряжение нескольких своих служащих, чтобы они помогли обновить кабинет: Ален-Сушняк обрезал деревья у меня перед окном, Удар Бенслиман составил для меня список культурных мероприятий на весь сезон, Савина Ларош рассказала о социально незащищенных людях, которые больше всего ее заботят, Нектер Патюрен предложил свои услуги на случай, если мне понадобится ставить печати на бумагах или если надо будет выбрать растения для травяных чаев, и, разумеется, Мартен Сенфуэн рассказал мне про местные проблемы, не такие уж мелкие: наркотики, алкоголь, домашнее насилие…
Все считали Мартена хорошим человеком. Не потому ли природа воздавала ему почести, не облачаясь в белое или серое?
Церемония на кладбище тоже получилась яркой, расцвеченной.
Гонщики Арвернского велоклуба пришли в своей официальной синей с золотом форме. Они положили перед могилой два круглых венка, к мраморной плите был прикреплен гранитный руль, разве что гроб не накрыли белым в красный горошек полотнищем[6]. Мартен Сенфэун это оценил бы, но кюре не позволил. У Мартена было чувство юмора и большое сердце. В конце концов оно не выдержало.
Кюре читал молитвы, рядом стояли два мальчика из церковного хора, один держал ведерко со святой водой, другой – корзинку для пожертвований. Я знала обоих, это Янис и Энзо, один – астматик, второй – диабетик, те еще подарочки им достались от небес, но они не злопамятны.
На кладбище все встали тесной кучкой, а я держалась в сторонке, догадываясь по взглядам местных, что я здесь чужая. Габриэль взял меня за руку. После моего звонка Ваяну Балику Кунингу мы помирились. Габриэль выслушал мой долгий рассказ и успокоил меня насчет лиры, родимого пятна, сходства и всего прочего. «Объяснение непременно существует, – заверил он меня, – нужно только подумать и найти его». Он пообещал мне помочь. И, чтобы не оставлять меня одну на кладбище, согласился вылезти из своей норы, надеть черный пиджак, темные джинсы и даже галстук. Спасибо, Габриэль, я знаю, каких усилий тебе стоило так вырядиться.
Четверо велосипедистов – самому младшему двадцать лет, самому старшему под сто – разом встали, чтобы поднять гроб. Я их узнала: красавчик-спасатель Максимильен, тренер по горным лыжам Люка, фермер-пенсионер Жюль, ученик пекаря Батист.
Следом за ними выстроилась процессия, все с кошельками наготове. Перед могилой и гробом мальчики из хора поставили ведерко и корзинку – немного святой воды для потустороннего мира и несколько евро для этого. Я узнавала почти всех деревенских, за три недели все они перебывали в моем кабинете, и, возможно, мне было известно больше их секретов, чем тем, кто родился и вырос в Мюроле.
Не потому ли они смотрели на меня таким неподвижным, тяжелым взглядом? Вот уже несколько дней мне казалось, что местные жители за мной следят. Особенно двое из них – полная энергии социальная работница и флегматичный секретарь мэрии.
Я готова была поклясться, что секретарь мэрии одинок, с виду – типичный старый холостяк. Но нет, он держал под руку даму настолько же эксцентричного облика, насколько консервативным был его собственный. Должно быть, его ровесница, лет пятидесяти, но одета так, будто моложе лет на двадцать. Этнического стиля туника поверх цветных колготок, из-под соломенной шляпы свисают серьги в виде буддийских барабанов, на шее странная медная подвеска из перекрученных спиралей.
По другую сторону от секретаря стояла Амандина, полная противоположность первой даме – строгая, во всем темном. Она тоже держалась поодаль – стеснялась или ей трудно было долго стоять и хотелось прислониться к кладбищенской ограде? Глядя на ее усталое лицо, я склонялась ко второму объяснению. Она пришла без Тома – наверное, решила, что десятилетнему ребенку не место на похоронах. Раньше я бы тоже подумала так. В свое время я не взяла Эстебана с собой на похороны моего отца. Ему тогда было всего восемь. Я попыталась ему объяснить, что люди там будут грустные, станут плакать, это может его напугать, и предложила, если хочет, нарисовать что-нибудь для дедули или написать ему записку.
Передавая из рук в руки кропило, некоторые крестились, другие что-то бормотали, но я не слышала слов, потому что здоровенные мужики в синей с золотом форме ревели, как большие младенцы. Потерять друга – значит утратить иллюзию бессмертия.
А дедуля сможет прочитать записку?
Странно, как иногда всплывают воспоминания. Я ни разу за двенадцать лет не вспоминала тот разговор с Эстебаном. И только эта церемония, это кладбище… эта тайна.
Надеюсь.
Я сидела на краю его кровати, дожидаясь, пока Эстебан заснет.
Значит, дедуля не умер? Только его тело было слишком старым. Но его ум еще жив. Ему надо найти новое тело. Мама, почему бы тебе не родить ребенка? И у дедули было бы совсем новое тело.
Тогда я, кажется, улыбнулась. Или объяснила ему, что маленький ребенок совершенно не входит в мои планы или что у тела с духом все совсем по-другому, что у ребенка есть собственная личность, а может, и ничего не ответила, поцеловала Эстебана и выключила свет. По правде сказать, это напрочь вылетело у меня из головы. Я тогда не прислушалась к его рассуждениям, я восприняла это как милую выдумку маленького мальчика то ли под влиянием мультфильма, увиденного по телевизору, то ли после какого-нибудь разговора на переменке. Почему это воспоминание не всплыло раньше? Потому что тогда оно не имело никакого значения, ни с чем не перекликалось. А сегодня…
Амандина наконец подошла ближе, в последний момент, чтобы не пришлось томиться в очереди у гроба. Она шла осторожно, походкой куклы, у которой садятся батарейки, малейшее препятствие – и упадет. Походкой алкоголички, вот только у Амандины нет симптомов алкогольной зависимости. Скорее похоже на хроническую усталость. Я успела изучить ее походку, наблюдая за ней от источника над ее фермой, или от моста в Фруадефоне, или еще из двух-трех укромных мест, которые я нашла в заброшенной деревушке.
Да, это можно было бы назвать слежкой. Но я предпочитала называть это наблюдением, даже своего рода бдительностью. Почти профессиональным долгом.
Как бы то ни было, это навязчивое состояние.
Наблюдать за Томом. Следовать за Томом. Оберегать Тома.
Я знала, что не смогу продолжать так до бесконечности. Мне придется придумать другой план. Амандина в конце концов меня заметит. Она или социальная работница, Савина Ларош. Эта женщина, с тех пор как пришла на кладбище, то и дело искоса поглядывала на меня.
Пусть успокоится, я ничего плохого Тому не желаю, совсем наоборот!
Пусть они все успокоятся, я не сумасшедшая, я приехала сюда, чтобы их лечить, делать свое дело как можно лучше. Даже ощущая на себе тяжелые, давящие, настороженные взгляды. Я внезапно почувствовала себя слабой, потерянной. Мне нужна была помощь, самой с этим не справиться. И первым, о ком я подумала, был доктор Ваян Балик Кунинг, хотя я толком не понимала почему. Пытаясь отогнать его образ, я еще крепче стиснула руку Габриэля.
12
Мюрольское кладбище постепенно пустело. Некоторые направились к машинам, припаркованным на обочине, остальные разрозненными группками возвращались в деревню пешком. Спускаться легче, чем подниматься, все будто сбросили ношу с плеч, когда церемония закончилась.
Савина шла быстрым, решительным шагом, поглядывая на колокольню церкви и свисающие из окон мэрии трехцветные флаги. Она перекинулась несколькими словами с мэром и садовником Аленом. За это время Нектер и его спутница в шляпе и цветных колготках ушли вперед на сотню метров, но двигались они медленно, Савина без труда их нагнала. Пара цеплялась друг за дружку, словно чета старичков, вышедших на ежедневную прогулку, – маршрут всегда один и тот же, и все же они боятся потеряться.
– Астер, можно я похищу у тебя Нектера?
Астер отпустила руку Нектера, уступая место Савине:
– Забирай этого Усэйна Болта[7]. Мне все равно надо идти лавку открывать.
Савина взяла под руку секретаря мэрии, который безропотно смирился со сменой партнерши.
– До вечера, братик, – попрощалась Астер и зацокала по асфальту каблучками ботинок, как у Мэри Поппинс.
Астер Патюрен держит в Бессе лавку «Галипот». Продает там разные штуки, которые туристам должны казаться экзотическими, полки заставлены исцеляющим лавовым камнем, омолаживающими кремами и мылом, склянками с родниковой водой, избавляющей от ревматизма, мазями от змеиных укусов, настойками на вулканической саламандре, а с потолка над головами покупателей свисают сплетенные из шерсти пятиногой овцы ловушки для снов, ведьмы на метле и марионетки, вырезанные из коры, подобранной в зачарованных лесах. Туристы в восторге, тем более что Астер, похоже, во все это крепко верит. Они с Нектером живут в квартире, которую обустроили над лавкой. Брат с сестрой почти ровесники, разница между ними меньше года.
Астер уже достигла деревни и скрылась из виду, как и все остальные. Теперь Нектер с Савиной шли одни среди лугов. Ходьба для Нектера – своего рода йога, почти мистическое занятие, где каждое движение, каждое усилие надо как следует прочувствовать.
– Ники, может, немного ускоримся? Хотелось бы вернуться в мэрию до темноты. Потому что если ты на каждом шагу будешь останавливаться, чтобы ненароком не раздавить муравья…
Нектер не обиделся. Он никогда не обижался и философски предоставлял миру опережать себя. Задумчиво посмотрел на Савину, на ее серую шерстяную кофту поверх крестьянского платья, на ее стройные ноги в грубых ботинках. Ему всегда нравился ее облик неутомимой горянки.
– Иди вперед, если торопишься, не жди меня.
– Нет, ты мне нужен. Я хотела попросить тебя о помощи… – Савина замялась, прежде чем продолжить. – Скажи, ты никогда не думал еще послужить?
– Ты о чем?
– О твоей службе… Ты ведь раньше был полицейским?
Нектер остановился, разглядывая пасущуюся на соседнем лугу корову с темной шерстью. Та вытянула шею над колючей проволокой, будто прислушиваясь.
– И что же тебе понадобилось от бывшего полицейского?
– Чтобы он поработал, провел расследование.
– Для этого существуют жандармы. А чтобы они сюда явились, надо, чтобы кто-то совершил кражу или убийство.
Савина не сдавалась:
– Вот потому они и не явятся! И мне приходится обратиться к овернскому Шерлоку Холмсу.
– Скажи лучше – к Эркюлю Пуаро. Он ближе к сельской местности.
Социальная работница сделала вид, будто оценила шутку. Человек, который смеется, уже наполовину согласен.
– Я прошу тебя всего лишь навести справки. У тебя ведь остались друзья в полиции Клермона?
– Возможно… А о ком я должен навести справки?
– Угадай.
– Доктор Либери? Ты по-прежнему убеждена, что она готовится похитить этого мальчика, Тома Фонтена? Если она надеется получить от Амандины выкуп, то с тем же успехом можно ждать на вершине Санси следующего извержения.
И Нектер неспешно, как корова, которая возвращается в хлев, побрел дальше. Савина подхватила его под руку.
– За последние несколько дней я не раз заставала докторшу в Фруадефоне – у источника, у моста, на берегу реки. Рыщет вокруг фермы, будто шпионит за Амандиной и Томом.
– Она ведь живет в «Шодфурской мельнице», – напомнил Нектер, – вот и проезжает через Фруадефон.
– Ага! Теперь понятно, почему она всякий раз останавливается. Еще бы – ведь там есть «Мак-авто», торговый центр и ИКЕА! – Савина еще крепче вцепилась в руку секретаря, с трудом подавив желание его ущипнуть. – Я знаю, что говорю! С ней что-то неладно. Какой-то странный взгляд… Как к врачу к ней никаких претензий нет, но иногда кажется, будто у нее скрытое помешательство. Я ничего особенного не прошу, Нектер, просто разузнай о ее прошлом. Мы ведь ничего о ней не знаем. А у меня в таких делах есть интуиция, уж поверь.
– Ах, интуиция…
Нектер снова остановился и стал разглядывать траву на обочине. Они продвинулись на пятьдесят метров, до указателя «Мюроль» оставалось еще метров двести.
– Никогда не доверяй своей интуиции, – посоветовал секретарь мэрии, сорвав душистый колосок и поднеся его к губам. – Хочешь, я тебе в чем-то признаюсь? Именно из-за этого я подал в отставку. И больше ничего расследовать не намерен.
– Объясни-ка.
– Когда я служил в полиции, я только и говорил, что про мою интуицию. Воображал себя этаким Коломбо, ну, ты знаешь – полицейским, у которого особый способ сопоставлять улики. Такой убежден, что, полагаясь на свой нюх, идет прямиком к истине, не дожидаясь, пока ему сунут под нос доказательства.
Коровы на соседнем пастбище убрели прочь, как будто потеряли надежду на то, что эти двое двинутся дальше.
– Не дожидаясь доказательств, – повторила Савина. – Понятно.
– И постоянно промахивался. Из-за меня свидетели оказывались в камере предварительного заключения. Из раза в раз я ставил не на ту лошадь. Хуже того, упорствовал, воображая себя внутри детективных историй, в которых преступником всегда оказывается не тот, кого подозревали. Я не верил очевидному, выдумывал ловушки и сложные махинации… Но истина часто оказывается удручающе простой. Виновен тот, на кого указывают улики, и полицейскому остается лишь надеть на него наручники и составить протокол. В конце концов в участке меня прозвали Боколом – Коломбо навыворот. Стоило мне кого-то заподозрить, и его тут же вычеркивали из списка подозреваемых.
– Вот видишь, сколько им от тебя было пользы, – пошутила Савина, – коллеги не смогут тебе отказать. А что касается интуиции – оставь ее девушкам. Я всего лишь прошу тебя разузнать насчет Мадди Либери. Нет ли у нее судимости? И насчет смерти Мартена Сенфуэна тоже узнай.
Они почти дошли до указателя с надписью «Мюроль». Уже была видна мэрия. У входа в деревню дети перекидывали друг другу шапку Яниса, единственного из них, кто был слишком тепло одет.
– Мартена? – удивился Нектер. – А он-то к этому какое отношение имеет?
– Помнишь, когда ты днем угощал его чаем, он говорил, что вечером хочет встретиться со мной наедине и поговорить про Амандину Фонтен.
– На что ты намекаешь? Мартен умер от сердечного приступа.
Савина помедлила, не зная, стоит ли продолжать. Посмотрела на Яниса, который бегал за своей шапкой, перелетавшей из рук в руки.
– Знаю… но тебе не кажется странным, что главный свидетель умирает, не успев заговорить?
– О чем заговорить? Разве Мартена убили? Ни на секунду в это не поверю!
– Тогда, может, я на верном пути, а, Боколом?
– Ха-ха-ха!
Они обогнули ватагу детей, которые все еще весело галдели и толкались. Шапка Яниса в конце концов повисла на водостоке агентства по недвижимости. Где проходит граница между игрой и издевательством?
– Сушняк говорит, – продолжала Савина, – что лейтенант Леспинас просил медиков провести вскрытие. Насколько ему известно, полицейским этот инфаркт тоже показался странным. Мартен всегда занимался спортом и был под наблюдением врача. У него не отмечалось проблем с сердцем, это подтверждает справка, выданная ему меньше двух недель назад.
– И кто эту чертову справку подписал?
– Если бы ты поменьше интересовался травами и марками и побольше – людьми, ты бы это знал. Все в курсе, кроме тебя. Ты не заметил, как все на нее смотрели? Сколько, по-твоему, у нас в деревне врачей? Разумеется, это доктор Мадди Либери подтвердила, что сердце у Мартена работало как часы!
Нектер Патюрен обдумывал информацию. Может, мозг бывшего полицейского уже раскочегарился? Или, напротив, отказывался строить какие бы то ни было домыслы?
Они поравнялись с мэрией, оставалось лишь дорогу перейти, но Нектер потянул спутницу дальше, к единственному пешеходному переходу.
Савина шагнула на мостовую.
– Только не говори мне, что ты ко всему прочему еще и боишься переходить не по зебре.
Секретарь шел к белым линиям.
– Да здесь самое большее три машины в день проезжают! – не унималась Савина.
Нектер остановился и с улыбкой повернулся к ней:
– Видишь ли, люди делятся на две группы. Одни переходят дорогу там, где положено, другие где попало. Понимаешь? Одни ждут, чтобы появился зеленый человечек, другие протискиваются среди машин, едва те притормозят.
Савина уже была на другой стороне улицы.
– Ладно, я поняла. Я определенно в лагере вторых. Это опасно, доктор?
– Очень… И даже смертельно опасно. Это значит, что ты живешь в постоянной спешке, что каждая минута у тебя на счету, а каждая потерянная секунда – частица жизни, которую никогда уже не вернешь. Короче говоря, ты боишься умереть.
Савина смотрела, как Нектер идет через улицу Жассаге – куда осторожнее, чем если бы он пересекал бульвар Осман.
– А ты что, нет?
– Конечно, да. Так вот, люди делятся на тех, кто думает, будто у них всего одна жизнь, и тех, кто чувствует, пусть не осознавая этого, что уже прожил много жизней и еще много их проживет.
– Значит, ты прожил раньше много жизней и потому никуда не спешишь?
– Понятия не имею, это всего лишь предположение. Иначе как ты объяснишь, что одним не сидится на месте, им хочется три раза прокатиться вокруг света, а другим, как мне, хорошо только дома? Может, это потому, что я уже десятки раз побывал в Австралии, Лапландии и на острове Пасхи в прошлых жизнях. Так что теперь мне не так уж хочется закинуть за спину рюкзак.
Савина, задумавшись, вошла во двор мэрии, и в эту самую минуту пять подростков пронеслись вниз по улице на скейтбордах, роликах и самокатах, огибая Нектера, как столб, еще немного – и сшибли бы. Она едва успела узнать Элиота, Нолана и Адана.
Нектер еще долго после того, как подростки скрылись из виду, дрожал, замерев на пешеходном переходе.
– Почему эти придурки не в школе? – возмутился секретарь мэрии.
– Сейчас зимние каникулы. – И Савина посмотрела на безлюдные зеленые склоны массива Санси вдалеке. – Да и кататься им больше негде, кроме как по улицам Мюроля.
– Жаль, что в прошлой жизни они ноги себе не переломали, – буркнул Нектер.
Он осторожно завершил переход улицы, поглядывая то на мэрию, то на закрытую калитку школы, то на пустую стоянку у медицинского кабинета.
– В одном не приходится сомневаться: твоя докторша больше не сможет выслеживать Тома после уроков.
Савина, мгновенно сделавшись серьезной, поднялась по ступенькам на террасу мэрии.
– Нектер, я не шучу! На этот раз – нет. Я чувствую, что этот ребенок в опасности. И что у Амандины не хватит сил его защитить. Ты же видел на кладбище, до чего она измученная. Это моя работа! Твоя – ну, скажем, отклеивать марки и заваривать чай. А моя – сделать так, чтобы у местных детишек все было хорошо.
Нектер наконец достиг другого берега.
– Что ж, милая моя, приготовь нарукавники и спасательный круг. Ты не хуже меня знаешь, что Том любит не кататься, а плавать. Лето он проводит на озере, а зиму – в бассейне.
13
Том только что проплыл свои двести метров в бассейне аквацентра. Четыре дорожки четырьмя стилями: баттерфляем, на спине, брассом и под конец кролем. Взглянул на большие часы, помахал тренеру Максимильену и побежал под душ.
Том был доволен. Он-то думал, что в воде будет больше народу, раз горнолыжные подъемники закрыты и туристы скучают в своих апартаментах, но нет… Надо думать, парижане, перед тем как ехать в Овернь, не поинтересовались сводкой погоды и не взяли с собой купальники и плавки. Сейчас, наверное, бродят по прогулочным тропинкам.
Том долго торчал под обжигающим душем. Конечно, он мог бы принять душ и дома, на ферме. От бассейна до Фруадефона всего семь километров в горку, на велосипеде Том пролетает их меньше чем за полчаса и подкатывает к дому весь взмыленный. Но ему больше нравится душ в бассейне. Дома из ржавого крана чуть теплая водичка течет так же слабо, как Куз-Шамбон после засушливого лета. Он еще и потому так любит бассейн в аквацентре, что здесь все чистое: стекла, синяя плитка на стенах и светлая под ногами. Даже когда льет дождь, когда везде грязь и Куз-Шамбон выходит из берегов и закручивает коричневые водовороты, а дороги превращаются в сточные канавы. Бассейн – его убежище. Стоит ему пройти через турникет и оставить кроссовки в ячейке у входа – и больше ничего с ним случиться не может.
Вот о чем думал Том, глядя на мальчика, который только что вошел в душевую. Его ровесник, лет десяти. Того же роста, и такой же тощий, с такими же длинными руками пловца – но прежде всего Том заметил его шорты. Цвета индиго. Как у него самого!
Мальчик сразу встал под душ, как Том за пятнадцать секунд до него. Под соседний, отделенный лишь стеклянной перегородкой, такой прозрачной, что казалось, будто это зеркало.
– Привет.
– Привет, – повторило зеркало.
Странно – зеркала не разговаривают! Тому захотелось пройти сквозь это зеркало. Мальчик по ту сторону стекла не так уж был похож на него самого, но при этом казалось, что незнакомец повторял, как отражение, все движения Тома. Так же намазал себя гелем, достал шампунь, когда Том достал свой.
– Давно плаваешь? – спросил Том. – Не видал тебя в бассейне.
– А меня здесь и не было, – ответило странное отражение.
Том протянул руку, прижал ладонь к стеклянной перегородке:
– Ты… настоящий?
Отражение сделало то же самое. Их ладони сомкнулись, не соприкасаясь.
– Ты спятил? – сказало отражение. – Что за вопрос!
– Почему спятил?
– Ты же меня видишь? И я с тобой разговариваю. Разве это не значит, что я настоящий?
– Необязательно, – ответил Том, не отнимая руки от запотевшего стекла. – Я мог тебя выдумать. Ты был бы у меня в голове, вроде как фантом…
Странное отражение убрало с лица волосы.
– Не очень приятно, когда тебя называют фантомом. Призраком!
– Не обижайся. Я просто рассуждаю вслух, – сказал Том. – Я вообще редко с кем разговариваю. Не так уж много у меня друзей. Кстати, меня тоже обзывают фантомом. Я Фан-ТОМ. Потому что меня зовут Том.
Отражение улыбнулось.
– У меня друзей тоже немного.
– Да что ты!
Улыбка в зеркале застыла. Отражение с обиженным видом принялось взбивать на голове шапку белой пены.
– Значит, ты решил, что я призрак?
– Нет… То есть не знаю, все сложнее. Знаешь, что я на самом деле думаю? Что ты – воспоминание о моем прошлом! Ты – мой фантом и пришел из одной из моих прошлых жизней.
Белая пена стекала по лицу отражения, видны были только глаза.
– Ух ты! Из прошлой жизни! Я такой старый? – Отражение приблизилось к стеклянной перегородке, его лицо тоже было в пене, как и у Тома.
Мальчики пристально вглядывались друг в друга.
– А если я тебе все объясню, ты никому не расскажешь? Потому что это секрет.
– Как же я могу кому-нибудь рассказать, если я фантом?
– И правда! – Том улыбнулся. – Ладно, постараюсь тебя не обидеть, но ты должен знать правду. Насколько я знаю, ты умер, когда тебе было десять лет.
Отражение смахнуло пену, от которой у него щипало глаза.
– Мне скоро будет десять. Значит, я умру?
– Да нет же, ты уже умер! Десять лет назад. Примерно тогда же, когда я родился, и твоя душа, ну то есть твое сознание, твои мысли, все это переселилось в мое тело. Вот почему я тебя вижу и могу с тобой разговаривать. Ты – будто воспоминание о моем прошлом, будто я вижу себя в зеркале, но с запозданием на десять лет! И с другим телом и другим лицом.
– Мы все-таки похожи, – заметило отражение.
– Да, немножко… И у нас одинаковые шорты. По ним я и понял, что ты – мой фантом.
Отражение сдуло пену с кончика носа, пузырьки взлетели и облепили стеклянную перегородку.
– Ты бредишь! Но мне нравится тебя слушать, – сказало отражение, разглядывая Тома.
На этот раз обиделся Том.
– Не веришь мне? Давай проверим. Контрольный вопрос: скажи, что тебе нравится?
– Кроме твоего бреда?
Том вздохнул. До него начало доходить, что его фантом не так уж легко поддается приручению.
– Да, кроме этого! Хватит тупить!
– Ну, плавать, как ты догадываешься… И от музыки я тащусь.
– В точности как я! Вот видишь!
– Нет, прости, не вижу. Разве не все мальчишки нашего возраста от нее тащатся? – Ополоснувшись наконец под душем, отражение наклонилось и подобрало флакон с шампунем. – Извини, Том, мне пора. Еще увидимся. Приятно было с тобой поболтать, узнать, что я умер, и все такое!
– Ладно, беги. И не расстраивайся. Мы все равно еще встретимся. Мне достаточно закрыть глаза – и ты появишься где и когда мне захочется… Ведь ты у меня в голове.
Отражение замерло на месте.
– Ты точно спятил! Ты что, правда не видишь, что я живой? Смотри.
И вдруг принялось изо всех сил стучать по перегородке. Грохот разносился по всей раздевалке. Тут же появился Максимильен. Ему не хотелось мочить шлепанцы, и он крикнул издалека:
– Что здесь происходит?
– Ничего, все в порядке, Макс, – отозвался Том.
Тренер ушел, снова влез на свою вышку.
– Вот видишь? – Отражение торжествовало.
– Что вижу? Ты не понимаешь, что это я все придумываю? Ты как кукла, деревянная марионетка вроде Пиноккио. Вообразил, будто можешь дышать, и не понимаешь, что двигаешься, только когда кукольник дергает за нитки.
Отражение засмеялось.
– Ты в самом деле псих! Ничем тебя не убедить, что я обычный человек? Ну ладно, попробую в последний раз. – Он положил флакон с шампунем на пол и подтолкнул ногой, чтобы тот проскользнул под стеклянной перегородкой. – Лови и убедись, что он настоящий!
Том посмотрел вниз и прочитал на покрытой пеной этикетке:
– «Мягкий шампунь. Мед и овес». – И, внезапно пошатнувшись, уперся руками в перегородку, чтобы не упасть. – Ты… ты моешь этим голову?
– Ну да. А что такого? Овес для фантомов – как чеснок для вампиров, да?
Том не отреагировал на шутку. Ему стало трудно дышать, он смотрел на флакон, как на пузырек с ядом.
– Значит, ты ничего не помнишь? – в конце концов прошептал он. – Ты потерял воспоминания.
– Эй, Томми, мне нравится, как ты валяешь дурака, но ты начинаешь меня пугать.
Мальчик наклонился и подобрал свой шампунь.
– Мне пора. Кстати, если я призрак, который все забыл, скажи мне, как я умер?
У Тома загорелись глаза. Неужели фантом наконец-то начинает поддаваться и позволит себя приручить? Он посмотрел в сторону бассейна.
– Ты утонул!
– Ага… – Фантом, изо всех сил стараясь не показать, что его это задело, прибавил: – И еще… Скажи, как меня звали?
– Почему «звали»? Имя-то не поменялось после того, как ты умер! Тебя звали и вечно будут звать… – Том сделал небольшую паузу. – Эстебан!
Эстебан? – безмолвно повторил за ним фантом.
Странный мальчик до крови закусил губу, чтобы не закричать. Словно все воспоминания нахлынули разом, словно до призрака только теперь дошло, что он в самом деле умер.
Он молча повернулся, избегая встречаться глазами с Томом, и побежал в раздевалку, скользя босыми ногами по мокрому полу.
Забрать вещи, одеться и уйти. Как можно быстрее.
В кулаке у Эстебана была зажата монетка в один евро – для его ячейки в раздевалке.
Третья стадия: Юная душа
Мадди, юные души нетерпеливы, честолюбивы и отважны. И эгоистичны. Они хотят оставить след, любой ценой, не зная, что время у них есть. Так много времени и так много других жизней. Если бы мир был населен только юными душами, он вскоре оказался бы предан огню и мечу. Но без юных душ мир был бы лишен плоти и пыла.
IV. Интуиция