Наследие Сорокин Владимир

– Глеб! – одёрнула сына Вера.

– Что-то помнишь, сынок? – спросил сына Телепнёв.

Глеб прочитал нехотя:

– В школе? – спросил Протопопов.

– В школе.

– Звучит красиво, но я не знаю автора.

– Ду Фу, – буркнул Глеб.

– Ду Фу и Ли Во в китайских школах – как в русских Пушкин и Лермонтов, – захрустел огурцом Телепнёв.

– Интересно, молочный Лермонтов великолепен, а Пушкин – не очень, – произнесла Лидия.

– “Евгений Онегин” в молоке хорош! – несогласно тряхнул брылями Телепнёв.

– Хорош! – кивнул Лурье. – Как только слепили – сразу пробировал.

– Вполне, – согласился Киршгартен. – Чего не скажешь о Мандельштаме.

– Дорогие мои! У молока свои законы! Не нравится молочка — читай бумагу!

– Петя, не все читают, – возразила Вера. – Не у всех есть бумага.

– Пусть разорятся!

Телепнёв продолжил, тяжело заходив по веранде:

– Эра milklit уникальна тем, что подняла и воздвигла совсем забытые имена, а многих бумажных гениев утопила! Например, Пригов гениально стоит в молоке! Улитин! Norman Mailer! Wyndham Lewis! А Набоков – плохо! Беккет – плохо! А Кафка – так себе!

– И “Улисс” – так себе, – подхватила Вера. – А “Finnegans Wake” – гениально!

– Гениально! В Дублине был фест по этому поводу, moloko и гиннес рекой лились! Второе рождение! Это невозможно объяснить!

– И не надо, – согласился Протопопов. – Пробируй – и всё!

– Пробируй – и всё!

– Это железный аргумент…

– Переплётчик должен объяснять. – Лидия приблизилась к Киршгартену, глядя с лукавством из-подлобья.

– Он никому ничего не должен, – холодно проговорила Ольга.

– Объяснить можно всё, – ответил Ролан. – Даже Вселенную. Даже Бога.

– A moloko?

– Я этим постоянно занимаюсь! – рассмеялся Киршгартен.

– Но что толку от обоснований? – развёл руками Телепнёв. – Надо плыть в молоке вперёд и не оглядываться. Гребите дружней, дорогие!

– Это тост! – усмехнулся Протопопов.

Они выпили.

– Петя? – Лидия посмотрела на мужа.

– Я? – Лурье поднял брови. – Друзья, как признался уже Пётр, у прозаиков плоховатая память на стихи.

– Неу всех! – пророкотал Телепнёв.

– Ну… сейчас…

Лурье потеребил свою короткую седоватую бороду, прищурился:

– Прекрасно! – дёрнул головой Телепнёв.

– Господи, опять про войну! – Вера взялась ладонями за виски. – Сколько можно?! Она же закончилась.

– Верочка, это не про эту войну, про другую.

– Кто автор?

–Ион Деген, – ответил Киршгартен.

– Фронтовик, – сообщил Лурье, беря со стола гренку с форшмаком.

– Фронтовая поэзия должна быть только такой! – заключил Телепнёв и размашисто шлёпнул Глеба по попе. – Не надоело тебе со стариками?

– Не-а.

– Сейчас пойдём есть. – Вера стала гладить сына по голове, но тот отстранился.

– Осталась Ольга, – произнесла Лидия, не глядя на неё.

– Я… да.

– А она стихов не знает! – Глеб зло-насмешливо глянул на Ольгу.

– Уверен, стрелок по банкам? – усмехнулась она.

Подошла к буфету, прислонилась к нему спиной:

– Хлебников – абсолютный гений! – ударил кулаком в свою ладонь Телепнёв. – Спасибо, Оленька!

– Не ожидала такого от вас, – произнесла Лидия, иронично улыбаясь и глядя на Ольгу.

– Что же вы ждали? – усмехнулась та, стоя у буфета. – Стадлера? Graaaw?

– Ну, Graaaw вы точно читать не стали бы. Это надо рычать.

– Рыка не хватило бы?

– Рык – не ваш диапазон. Низкие частоты.

– Слишком глубоко?

– Скорее – слишком высоко.

– То есть – не доросла?

– Вы доросли до многого, Ольга Павловна, – нарочито-серьёзно проговорила Лидия. – Хлебников! Ух, какая вершина! Продолжайте, продолжайте расти.

– Непременно.

– Продолжайте, продолжайте. Об одном прошу – растите прямо, а не в стиле норильской берёзки.

– А-ха-ха! – зло проговорила Ольга. – Каков намёк! История голубого Марка не забыта?

– Давно забыта! – махнула пухлой рукой Лидия. – Я – о будущем.

– Да нет, милая, вы о прошлом.

– Тема Марка да-а-авно закрыта! – Лидия двинулась по террасе, притопывая. – Дав-но! Дав-но!

– О нет! – угрожающе скрестила руки на груди Ольга. – Такое забыть – не в вашем характере.

– За-быта. За-быта. И за-крыта.

– Не за-бы-та! Норильская берёзка! Если я расту норильской берёзкой, то вы с моей сестричкой растёте двумя болотными хвощами! Милыми такими болотными хвощиками! И оч-чень цепкими! Когтистыми!

– Оля, прекрати, – строго произнесла Вера.

– Которые страстно оплетают не только друг дружку, но и всё, что подвернётся. Марк подвернулся – оплели. Тао Дэхуай – оплели! Теперь, насколько я в теме, – дело за D-N?

– Оля!

– D-N! Там есть что оплетать! – Ольга захлопала в ладоши. – Браво! Норильская берёзка! Oh-la-la!

– Ольга!

– Верочка, прикрой подружку!

– Ольга Павловна, это просто зависть, – проговорила Лидия. – Слишком простая.

– Лидия Андреевна, норильская берёзка болотному хвощу не позавидует!

Телепнёв примиряюще поднял руки:

– Дорогие мои дамы, прошу вас! Очень прошу! Ольга замолчала. Щёки её раскраснелись.

Лицо Лидии наоборот – побледнело и стало сосредоточенно-угрюмым. Она покусывала свою губу.

На террасе возникла неловкая пауза.

– Оля, Вера, я давно хотела вас спросить, – заговорила Таис. – Я антрополог, достаточно неплохо знаю феномен близнецов, интересовалась этим вполне профессионально, даже записки доктора Менгеле про его чудовищные эксперименты с близнецами читала. Я знаю, что близнецы иногда видят один и тот же сон. Об этом есть различные свидетельства. Вы, близнецы Оля и Вера, видели когда-нибудь одновременно один и тот же сон?

Ольга и Вера переглянулись. Ольга усмехнулась и покачала головой:

– Лучше ты.

Вера помолчала немного, потом заговорила:

– Таис, ты задала весьма чувствительный вопрос. Да, мы однажды видели один и тот же сон.

– Если это что-то очень личное, интимное – не рассказывай, просто скажи: однажды это было.

– Я готова рассказать. Нам было девять лет, мы спали в разных домах: я – у бабушки, а Оля с мамой пряталась от бомбёжки в подвале их дома, спала в подвале. Сон такой: я иду по бабушкиному саду, по дорожке, и вижу слизняка на этой дорожке. Жирного такого, малоприятного. И я его давлю ногой. И вдруг из-под сандалии раздаётся голосок: “Не убивай меня, я твой братик!” И я просыпаюсь. Оля видела точно такой же сон.

На веранде снова повисла тишина.

– Ну вот, бывает… – пробормотал Телепнёв.

– Я знаю, что у близнецов это случается, – потянулся мускулистым, поджарым телом Протопопов.

– А братик потому, что у мамы нашей покойной после контузии от взрыва бомбы случился выкидыш. Она ждала сына. То есть – братика, – проговорила Ольга, отталкиваясь спиной от буфета. – Мы тоже ждали братика. И вот, не дождались. А сон увидели.

Все помолчали.

– Вы у нас особенные, – улыбнулась Таис, кладя руку на Ольгино плечо.

– Yessss! – топнула туфелькой Вера. – Особенные! Мы все! А посему нам пора уже за стол! Прошу вас, гости дорогие!

– Да, да! – затряс брылями Телепнёв. – За стол! Немедленно и бесповоротно!

– Но мы забыли Ролана! – произнесла Таис с укором.

– О да!

– Ролан, дорогой!

– Забыли! Эх мы!

– В принципе, я мог бы и пропустить, – заулыбался Ролан.

– Нет уж, дорогой, читай!

– Порадуй нас новеньким!

Ролан сунул руки в карманы белых брюк и покачался на ногах:

– Так… читать вам современную немецкую поэзию я не буду.

– И не надо! – рявкнул Телепнёв.

Ролан прошёлся по скрипучему полу веранды, резко развернулся и встал напротив Ольги:

– Не преувеличивай, mein Негг, – сказала Ольга, слегка похлопав его по щеке.

– Дорогой, это простоватенько для тебя, – заметил Телепнёв.

– Это поэзия чистой виты… – Ролан снова покачался на ногах. – Сейчас…

Он резко крутанулся на месте и встал, глядя в открытую дверь на газон с брошенным на нём серебристо-чёрным аэропилем:

– Круто! – хлопнула в ладоши Таис.

– Это точно не Василиск Гнедов, – пробормотал Телепнёв.

– И не Монастырский, – почесал висок Лурье.

– Позже, – возразил Протопопов. – Похоже, это не неофутуризм, а визуальная поэзия Москвы советской. Я их плохо знаю… Сигей, Мальчук? Не помню…

– Альчук, – подсказала Лидия. – Классная поэтесса. “Изящерица” – это её.

– Ещё позже, – ответил Киршгартен.

– Позже?

– Позже. Сильно позже.

– Наше время? – не очень удивился Телепнёв. – Вполне! Так сейчас пишут тоже.

– Конечно, наше время! – хлопнула в ладоши Таис. – Так сейчас и надо писать. И в молоке это встанет… ух! Как Кентерберийский шпиль!

– Скорее, как теллуровый гвоздь.

– Клин! Белым клином – красных бей!

– И наоборот!

– Кто же это?

– Щегшк, – произнесла Ольга, подмигнув Киршгартену.

Ролан кивнул:

– Архип Щегшк.

– Архитектонично, – одобрительно мотанул брылями Телепнёв.

– Имя на слуху, – теребил бороду Лурье.

– Я тоже слышал.

– А я не слышала, – дёрнула плечом Лидия.

– Он откуда?

– Белорус, рос в Самаре, воевал, был ранен шрапнелью, потом переехал, естественно, за Урал.

– В общем – наш!

– Абсолютно!

– Поэзия жива, чёрт возьми!

– Жива, жива. Война её разбудила.

– И мы пока живы…

Протопопов потёр ладони и заглянул в дверь, ведущую в столовую:

– Поэзия жива! И она… многое в нас пробуждает. А не откушать ли нам, Верочка?

– Давно пора! Пойдёмте! Просим!

Все перешли с террасы в столовую.

Там был накрыт стол на восемь персон. Вера взяла в руку мягкую умницу, сжала, и через минуту в столовую вошла Даша в тёмно-зелёном платье с белым передником.

– Даша, мы здесь.

Все стали рассаживаться по местам. Стол был богато и со вкусом сервирован: заливная осетрина, сёмга, сельдь под шубой, осетровая икра, раковые шейки в томатном соусе, паштет из дичи, пирожки, тыква, полная свежих огурцов, всевозможные салаты, венки из цветов и свечи, хрустальная и серебряная посуда.

– Сегодня у нас русский стол, – объявила Вера.

– Прошлый раз был японский, помним, помним, – улыбалась Лидия, усаживаясь.

– А позапрошлый – монгольский. – Таис опустилась на стул рядом с Киршгартеном. – Я помню томлённый в молоке лошадиный желудок.

– Ну вот! Сколько языков, столько и кухонь! – громко заметил Пётр Олегович. – И все они разговаривают с нами!

– Китайский разговор поднадоел, – заметил Протопопов. – Меня уже подташнивает от китайской кухни.

– Ваня, она очень разная, – откинула чёрные прямые волосы назад Таис. – Их всего восемь, и все разные, разные. Есть острые, есть кислые, есть сладкие, есть просто очень простые…

– Знаем, пробовали, – усмехнулся он. – “Борьба тигра с драконом”. Проще не бывает!

– Ролан, ты не переплетаешь китайцев? – спросила Лидия.

– Нет пока. Но готов.

– Du bist ein Riese![34] – пророкотал Телепнёв.

– Nach “Der Mann ohne Eigenschaften” – schon nicht[35].

Даша стала обносить всех квасом и морсом.

– Мне хочется выпить за стиль жизни Телепнёвых, – произнесла Таис. – Обычно пьют за уют дома, за гостеприимство, за радушие, за сер-деч-ность, не люблю это слово, но я хочу выпить за ваш стиль жизни, дорогие Телепнёвы. Мы с Ваней никому никогда не завидовали и, надеюсь, не будем. Но ваш стиль, ваши отношения между собой, ваше пространство дома, космос, который вы создали, ваша L-гармония вызывают у меня зависть. Лёгкую, конечно, лёгкую! Тяжёлая зависть – не для меня, я человек чудовищно счастливый. Я вам завидую, дорогие Петя, Вера и Глеб. Вы живёте стильно. Это дико звучит, но это правда! Стиль – это не модные наряды и интерьеры, не пафос, не blue lodge и не высокомерие. Хотя, конечно, milkscripter – это модная профессия, ничего не скажешь. Оба Петра, Ваня и Ролан – парни модной, хорошо оплачиваемой профессии. Но – стиль! Какой у вас гармоничный и красивый стиль! Я пью не за вас, а за ваш космос!

Она подняла бокал с морсом.

– Прекрасно сказано, Таис! За стиль! За космос Телепнёвых!

С Таис стали чокаться.

– Мы всегда готовы поделиться нашим космосом! – улыбалась Вера.

– Наши галактики распахнуты! – рокотал Телепнёв.

– Ваши галактики – наши галактики!

– И планеты!

– И планеты!

Гости приступили к трапезе. Даша наполняла бокалы.

– Хочу поделиться одной историей, совсем свеженькой, – с аппетитом жуя, заговорил Протопопов. – Её парадоксальность компенсирует её свежесть, и наоборот. И наоборот! Вы знаете, что на смену фронтовой прозе, царствие которой довольно-таки, мягко сказать, прямо скажем… ну… э-ээ… под затянулось, да? пришло наконец время прозы постфронтовой, или, как её уже окрестили некоторые продвинутые умники, milklit’a, прозы голодных тыловиков.

Некоторые из обедающих хмыкнули – кто иронично, кто недовольно.

– Так вот, к моему издателю, Нариману, пришёл один из этих голодных. Вернее, его привели под руки жена и сын. Слепой юноша. Когда ударили ядром по Канску, он был мальчиком. И смотрел на взрыв. В общем, девятнадцатилетний слепой. Принёс роман. Издатель мой – человек толерантный, как вы знаете. “Хорошо, я готов отведать”. Романиста усадили за стол, сын поставил перед ним блюдо, жена влила принесённого в канистре молока. Он стал пахтать, потом лепить. Потом пластовать. И за восемнадцать часов напластовал такую историю: Николай Гоголь просыпается в гробу после летаргического сна. Проснулся в ужасе, естественно, обкакался, описался, потерял сознание. Снова очнулся. И от тотального ужаса, умирая от удушья, стал придумывать роман “Живые души”.

По гостям прошли вздохи разочарования и иронические хмыканья.

– Да, да, – “Живые души”. Умирая и задыхаясь во тьме гробовой, Гоголь стал придумывать этот роман, дабы вымолить себе прощение за сатиру на мир Божий, а заодно компенсировать тот самый кьеркегоровский экзистенциальный ужас, выдвижение в ничто, страх и трепет небытийности, как это точно звучит, Ролан?

– Кажется, Angest, Ваня. Но вообще-то… я не датчанин, а немец!

Все заулыбались.

– По-немецки это просто die Heidenangst.

– Genau! Спасибо, mein lieber Ролан. Вот. И этот слепой парень спахтал и слепил такую историю. Как вам идея?

– Лежит на поверхности. Весьма, – ответил Лурье, спокойно пожёвывая.

Лидия вздохнула:

– Это понравилось бы ушедшему от нас Виктору. Телепнёв выдохнул с усталым недовольством, раздувая щёки:

– Ну вот, Ваня… это… юмореска. Для рассказа в “Moloko Сибири” под Рождество – вполне сойдёт. Творожничек. На роман не тянет. Да и на повесть.

– Вот я так же думал – творожник. Рассказ. Какой роман? Хотя парень слепой, усидчивый, прости меня, Амитофо, жертва войны, несмотря на молодость, пластает профессионально, шестипал и всё такое… Но, но! Нариман показал мне его творог.

– Ты съел? – спросил Телепнёв.

– Не всё, конечно. Пару пластов.

– Ну и?

Протопопов пожал острыми плечами и знакомо изогнул тонкие губы:

– Знаете, что я вам скажу? Это весьма недурно. И я ещё вам скажу кое-что, братья мои молочные: это новое.

Сидящие за столом смолкли, жуя и выпивая.

– А он что, долго смотрел на вспышку? – спросил Глеб.

– Вероятно, – кивнул Протопопов. – Мальчишка, что взять.

– Глупый мальчишка. – Глеб зло оттопырил губу. – И родители дураки, ничего ему не рассказали о ядерке.

– А может, он испугался? – Вера положила руку на плечо сына.

– Если б испугался, сразу бы спрятался, – возразил Глеб.

– Ты в Белокурихе сразу спрятался?

– Ну… не сразу. Но я в пять лет знал, что такое вспышка!

– Вспышки у нас тогда не было видно. Горы нас спасли. А в Канске, дорогой мой сынуля, гор не было, – проговорил Телепнёв. – Ваня, а что значит для тебя – новое?

– Замес, только замес.

– Это ясно, любое искусство – это не что, а как. То есть парень хорошо пахтает?

– Не только хорошо. Он по-другому пахтает. Я увидел там новую зернистость масла. Поэтому его творог другой плотности. И сыворотка — как слеза.

Лурье и Телепнёв переглянулись. Киршгартен невозмутимо жевал.

– Другая зернистость, – проговорила Лидия с осторожностью. – Это звучит как… другой мир!