Кости сердца Гувер Колин

3

Просыпаюсь от сильной встряски: голова мотается туда-сюда по подголовнику, все тело вздрагивает. Распахиваю глаза.

– Паром, – поясняет отец. – Извини, тут всегда трясет – заезд неровный.

Я в смятении оглядываюсь по сторонам, непонимающе смотрю на отца… Наконец потихоньку восстанавливаю картину происходящего.

Вчера умерла моя мать.

Отец по-прежнему не в курсе.

У меня есть мачеха и сводная сестра.

Выглядываю в окно, но за плотными рядами ничего не видно.

– А почему мы на пароме?

– Навигатор предупредил о пробке на Восемьдесят седьмом шоссе, поездка удлинилась на два часа. Авария, наверное. Я решил, что в это время дня быстрее добраться до Боливара на пароме.

– Куда-куда добраться?

– На полуостров Боливар. Там у Аланы летний дом. Отличное место, тебе понравится!

– Летний, говоришь? – Я вскидываю одну бровь. – У твоей жены по дому на каждое время года?

Отец смеется, а ведь я и не думала шутить.

Когда я последний раз приезжала к нему в Вашингтон, он жил в дешевой однокомнатной квартире, и спала я на диване. А теперь у него несколько домов?

Я секунду-другую разглядываю его лицо. До меня дошло, что в нем изменилось. Возраст тут ни при чем. Это деньги.

Он никогда не был богат. Даже близко. Ему хватало на выплату алиментов и аренду однокомнатной, но он был из тех папаш, что экономят на всем – вплоть до того, что сами стригутся. И несколько раз пользуются одним пластиковым стаканчиком.

А теперь я гляжу на него и вижу, в чем причина этих едва заметных перемен, – конечно же, в деньгах. Он стал стричься в парикмахерской. Носить брендовую одежду. А в его машине вместо рычагов – кнопки.

Я кошусь на руль и замечаю посередине сверкающую эмблему: дикая кошка в прыжке.

Мой отец ездит на «Ягуаре».

Мое лицо кривится от отвращения, и я быстренько отворачиваюсь к окну, пока отец не заметил.

– Так ты теперь богач?

Он снова прыскает. С души воротит от его смеха – такой снисходительный, хуже не придумаешь.

– Ну, пару лет назад меня повысили в должности, однако прибавка там была не такая, чтобы я смог позволить себе летний дом. Алане после развода досталась кое-какая недвижимость плюс она стоматолог – очень хорошо зарабатывает.

Стоматолог.

Это катастрофа.

Я росла в трейлере с матерью-наркоманкой, а теперь должна провести лето в доме на пляже, под одной крышей с богатенькой мачехой-стоматологом и ее дочкой – наверняка заносчивой избалованной девицей, с которой у нас нет и не может быть ничего общего.

Лучше бы я осталась в Кентукки.

Мне надо на воздух. Хоть минутку побыть одной.

Приподнимаюсь на сиденье и высматриваю вокруг людей – можно ли тут выходить из машины? Я никогда не видела океан и не плавала на пароме. Мой отец большую часть жизни прожил в Спокане, вдали от моря. Кентукки и Вашингтон – единственные штаты, в которых я пока что была.

– Выйти можно?

– Ага, – отвечает отец. – Наверху есть обзорная площадка. У нас еще минут пятнадцать.

– Ты пойдешь?

Он мотает головой и берется за телефон.

– Надо сделать несколько звонков.

Я выхожу из машины и смотрю назад – там толпятся семьи с детьми, кормят хлебом чаек. В передней части парома и на обзорной площадке тоже куча народу, поэтому я просто иду прочь, пока не скрываюсь у отца из виду. На другой стороне парома никого нет, и я пробираюсь туда, петляя между машинами.

Подойдя к ограждению, я хватаюсь за него руками, чуть подаюсь вперед – и вот он, мой первый в жизни океан.

Если у чистоты есть запах, она должна пахнуть так.

Я совершенно уверена, что никогда еще не дышала столь чистым воздухом. Закрываю глаза и пытаюсь надышаться впрок. Кажется, что этот соленый воздух, разбавляя затхлый кентуккский, все еще липнущий к стенкам легких, преображает меня изнутри.

Ветер треплет волосы, поэтому я собираю их руками и стягиваю резинкой, которую весь день таскала на запястье.

Смотрю на запад. Солнце вот-вот зайдет, и небо расцвечено розовыми, оранжевыми и алыми вихрями. Я видела множество закатов, но еще ни разу не видела солнце вот так – когда между нами лишь океан и тоненькая полоска земли. В небе словно парит громадный огненный шар.

Закат пробирает меня до глубины души – со мной это впервые. От такой красоты на глаза наворачиваются слезы.

И как это меня характеризует? По матери ни единой слезинки не пролила, зато расчувствовалась при виде заурядного природного явления.

И все же я ничего не могу с собой поделать – зрелище действительно меня трогает. В небе смешалось столько красок, что кажется, будто земля пишет облаками стихи, воздавая хвалу тем, кто о ней заботится.

Я делаю еще один глубокий вдох, стараясь хорошенько запомнить это чувство, запахи и крики чаек над водой – на случай, если со временем острота ощущений притупится. Меня всегда интересовало, как жители морских побережий воспринимают окружающую их красоту. Ценят ли они ее меньше, чем те, у кого окна выходят на крыльцо убогого хозяйского дома?

Я оглядываюсь по сторонам, гадая, что сейчас испытывают другие пассажиры. Принимают ли они этот вид как данность? Кое-кто любуется закатом, но большинство не вылезают из машин.

Если я проведу все лето под этим небом, рядом с этим морем, неужели я тоже стану принимать его как данность?

С хвоста парома раздается крик: «Дельфины!» Очень хочется увидеть дельфинов, тем не менее перспектива оказаться подальше от толпы манит еще сильней. Пассажиры дружно устремляются на корму, как мотыльки на свет.

А я, недолго думая, перехожу на нос. Теперь здесь никого, да и машины стоят подальше.

Замечаю на палубе полбуханки хлеба «Санбим» – дети только что кормили им чаек. Наверное, кто-то так торопился увидеть дельфинов, что случайно его обронил.

Живот тут же принимается урчать, напоминая мне, что я голодаю почти сутки: если не считать пачки крендельков в самолете, последний раз я ела вчера за обедом, на работе. Ну, как ела – перекусила картошкой фри.

Прислоняюсь к ограждению и, отрывая помаленьку от куска хлеба, начинаю медленно его жевать.

Я всегда ем хлеб именно так. Не спеша.

Это заблуждение – по крайней мере, в моем случае, – что нищие жадно набрасываются на еду. Наоборот, я всегда ее смакую. Кто знает, когда снова представится возможность поесть? В детстве, добравшись до горбушки, я могла растянуть этот последний кусочек на весь день.

Скоро мне придется избавиться от этой привычки, особенно если новая жена моего отца готовит. Они, наверное, и ужинают всей семьей.

Это будет так странно.

Печально, что мне кажется странным иметь постоянный доступ к еде.

Я закидываю в рот еще кусочек хлеба и оборачиваюсь, чтобы получше рассмотреть наш паром. На боку верхней палубы большими белыми буквами выведено: «Роберт Х. Дедмэн [1]».

Ну и названьице для парома! Не очень-то обнадеживает.

Люди стали понемногу возвращаться на нос. Видимо, дельфины уплыли.

Взгляд ненароком падает на какого-то парня с фотоаппаратом. Он держит камеру непринужденно, словно сущую безделицу, даже ремешок на запястье не накинул. Будто дома у него целая куча запасных камер на случай, если эта упадет и разобьется.

Объектив нацелен прямо на меня.

Я бросаю взгляд за спину, однако ничего интересного там не вижу, – значит, он в самом деле фотографирует меня, больше-то некого.

Когда я вновь к нему поворачиваюсь, он по-прежнему целится в меня из фотоаппарата. Хотя он далеко, на верхней палубе, внутри моментально срабатывают защитные механизмы. Так всегда бывает, стоит мне увидеть симпатичного парня.

Чем-то он напоминает наших кентуккских ребят, что целое лето вкалывали на ферме под палящим солнцем и возвращались в школу вот такими же загорелыми. Лицо смуглое, в волосах много выгоревших на солнце прядей.

Интересно, какого цвета у него глаза?

Нет. Неинтересно. Плевать. Сначала тебя к кому-то влечет, потом ты начнешь ему доверять, а там и до любви недалеко. Все это мне совершенно ни к чему. Я давно научилась выключать эмоции: парень может разонравиться мне так же быстро, как понравиться. Только что меня влекло к человеку – щелк! – и я уже смотреть на него не могу.

Снизу не разглядеть, какое у него выражение лица. Я не очень-то умею читать выражения лиц своих сверстников, потому что у меня никогда толком не было друзей, – и тем более не умею читать лица богатых сверстников.

Опускаю глаза на свою одежду – мятый выцветший сарафан и старенькие шлепанцы (уже два года их ношу). В руке до сих пор кусок хлеба.

Перевожу взгляд на парня с камерой. Объектив по-прежнему нацелен на меня. И тут мне становится неловко.

Давно он меня фотографирует?

Видел ли, как я подобрала с пола чужой хлеб? Снял ли, как я его ела?

Может, планирует запостить снимок в соцсетях, чтобы он тоже завирусился, как тот мерзкий проект «Люди Уолмарта»?

Доверие, любовь, влечение, разочарование – от всего этого я давно научилась защищаться, а вот со стыдом, похоже, еще работать и работать. Меня с ног до головы обдает волной жара.

Растерянно оглядываюсь по сторонам, вспоминая, что на пароме есть и другие люди. Отдыхающие на джипах – в шлепанцах, обмазанные кремом от солнца. Бизнесмены в деловых костюмах (те так и сидят в своих машинах).

И я. Девчонка, которой не по карману ни отпуск, ни автомобиль.

Мне не место на этом пароме, среди шикарных тачек, полных шикарных людей, которым не жалко уронить в море фотоаппарат.

Оглядываюсь на парня. Он все еще пялится. Наверное, гадает, что тут забыла такая, как я – в задрипанном сарафане, с грязными ногтями, секущимися кончиками и темным прошлым.

Прямо передо мной – дверь, ведущая куда-то вглубь парома. Недолго думая, забегаю в нее. Справа уборная. Захожу в нее и запираюсь.

Разглядываю свое отражение в зеркале. Лицо красное – не знаю, от стыда или от техасского зноя и палящего солнца.

Распускаю стянутые резинкой спутанные волосы и пытаюсь немного расчесать их пальцами.

Поверить не могу, что собралась знакомиться с новой семьей отца в таком виде. Они-то наверняка из тех, кто ходит на стрижку и «ноготочки» в салоны красоты, а от морщин и прочих несовершенств их избавляют специальные врачи. Такие женщины источают аромат гардении, а еще у них грамотная речь и богатый словарный запас.

Я вся потная и бледная как поганка, воняю плесенью и прогорклым фритюром.

Выбрасываю остаток хлеба в урну.

В зеркале – самая жалкая и неприглядная версия меня. Возможно, смерть матери подкосила меня куда сильнее, чем я готова признать. И с приездом к отцу я поторопилась. Я не хочу тут быть.

Но и там я быть не хочу.

В данный момент мне вообще трудно быть.

Точка.

Снова убираю волосы в хвост и, вздохнув, открываю дверь. Она тяжелая, из толстой стали, и затворяется за моей спиной с громким хлопком. Не успеваю я сделать и пары шагов, как от стены тесного коридорчика отделяется мужской силуэт. Кто-то преграждает мне выход на палубу.

Я гляжу прямо в непроницаемые глаза того самого фотографа. Он смотрит на меня так, будто догадался, куда я пошла, и нарочно подкарауливал меня у выхода.

Теперь, когда он рядом, я вижу, что он не совсем мой ровесник – скорее, на пару-тройку лет старше. А может, богатство прибавляет ему лет? От него веет самоуверенностью и – готова поклясться! – деньгами.

Я ничего не знаю об этом человеке, но он уже меня бесит.

Он и все ему подобные. Этот подлец думает, что имеет право подлавливать нищих людей в неловкие моменты, фотографировать их, когда им плохо, да еще так гнусно и небрежно держать при этом камеру!

Я пытаюсь обойти его, а он делает шаг в сторону и преграждает мне путь.

Он стоит невыносимо близко. Его глаза (увы – светло-голубые, невероятные) внимательно изучают мое лицо. Бросив взгляд за спину и убедившись, что мы одни, он осторожно вкладывает мне что-то в ладонь. Я опускаю глаза и вижу сложенную двадцатку.

Ну, приехали. Все ясно. Мы ведь стоим возле туалета. И он, конечно, понял, что я бедная.

Думает, у меня все настолько плохо, что я затащу его в туалет и по-быстрому отработаю предложенные деньги?

Не понимаю, что заставляет мужчин так думать? Неужели у меня на лице написано, что я готова перепихнуться за деньги?

В бешенстве комкаю двадцатку и швыряю в парня. Целюсь вообще-то в лицо, но он ловкий и без труда уворачивается.

Тогда я выхватываю у него камеру. Верчу ее в руках в поисках слота для карты памяти, наконец нахожу, вытаскиваю карту и бросаю камеру обратно. Поймать он не успевает. Камера с грохотом падает на пол, и от нее что-то отлетает – прямо к моим ногам.

– Ты чего?!

Парень нагибается за камерой.

Воспользовавшись моментом, я хочу сбежать… и натыкаюсь на другого. Черт, сперва один подстерег меня в коридоре и предложил отсосать за двадцатку, а теперь их двое?! Второй не такой высокий, но пахнет от них одинаково. Гольфом. У гольфа есть запах? Должен быть. Его надо разливать по флаконам и продавать таким вот придуркам, как эти двое.

На втором черная футболка с надписью «Hispanic» на груди, причем слово разделено на два, написанных разными шрифтами: «His» и «panic». Получилось «Его паника». Успев оценить оригинальность задумки, прилипаю к стене.

– Прости, Маркус, – говорит фотограф, пытаясь приладить отвалившуюся от камеры часть.

– Что случилось?

Может, парень по имени Маркус заметил неладное и поспешил мне на помощь? Нет. Его куда больше волнует разбитый фотоаппарат, чем я. Теперь мне немного неловко за свой поступок – камера явно принадлежала Маркусу, а не тому, кто ею пользовался.

Я вжимаюсь в стену, надеясь незаметно просочиться мимо.

– Мы с этой девушкой случайно столкнулись в коридоре, и камера упала, – говорит фотограф, беспечно махнув рукой в мою сторону.

Маркус переводит взгляд с меня на Голубоглазого Гада. Такой, знаете, понимающий, выразительный взгляд – они словно беседуют друг с дружкой на неизвестном мне безмолвном языке.

Маркус протискивается мимо и заходит в туалет.

– Встретимся в машине, мы уже почти на месте.

Я опять остаюсь наедине с фотографом. Хочется одного – поскорей сбежать отсюда и вернуться в машину отца. Парень крутит в руках камеру, пытаясь ее починить, и говорит:

– Я ничего плохого не имел в виду, просто заметил, как ты подобрала хлеб, и решил помочь.

Я склоняю голову набок и, прищурившись, изучаю его лицо в поисках какого-нибудь намека на ложь. Даже не знаю, что обиднее: домогательства или жалость?

Хочется съязвить или сострить – в общем, хоть как-то ответить, – но я только стою и смотрю на фотографа. Что-то в нем есть такое… Он будто впивается в меня своей когтистой аурой.

За ясными глазами скрыто что-то тяжелое и мрачное. Я думала, так бывает только у людей вроде меня. Что такого ужасного могло случиться с этим парнем? Неспроста ведь я сразу разглядела в нем что-то… ущербное.

Да. Ущербный ущербного видит издалека. Это вроде клуба, членами которого никто не хочет становиться.

– Вернешь мне карту? – просит он, протягивая руку.

Ну нет, ни за что не отдам ему фотографии, сделанные без моего согласия! Подбираю с пола двадцатку и сую ему в ладонь.

– Вот, держи двадцать баксов. Купишь новую.

С этими словами я разворачиваюсь и выбегаю в дверь. Крепко стискивая в ладони карту памяти, пробираюсь сквозь ряды машин к отцовской.

Прыгаю в салон и тихо прикрываю за собой дверцу: отец еще разговаривает по телефону. Тянусь к своему рюкзаку на заднем сиденье и прячу карту в боковой карман. Когда я снова поворачиваюсь вперед, те парни уже выходят на палубу.

Маркус болтает по телефону, а фотограф разглядывает камеру и по-прежнему пытается ее починить. Они пробираются к стоящей неподалеку от нас машине. Я вжимаюсь в сиденье, надеясь остаться незамеченной.

Их «БМВ» стоит в двух рядах от нас, со стороны отца. Они садятся в салон.

Папа заканчивает звонок и заводит машину ровно в ту минуту, когда паром пристает к берегу. В небе осталась только половинка солнца: вторую половину проглотили земля и море. Ловлю себя на мысли, что хочу оказаться на ее месте.

– Сара очень ждет вашей встречи, – говорит отец, заведя двигатель. – У нее тут парень, но кроме него на полуострове почти нет сверстников, которые жили бы здесь постоянно, – народ в основном приезжает на выходные. Большинство домов сдаются на AirBnb и Vrbo, такая текучка! Так что она очень рада, что у нее появится подруга.

Машины начинают ряд за рядом съезжать на сушу. Не знаю зачем, гляжу в папино окно на проползающий мимо «БМВ» и вижу, что с пассажирского сиденья на меня смотрит фотограф.

Замираю на месте.

Мы встречаемся взглядами. Он и не думает отводить глаза. Мне совсем не по душе, как отзывается на его взгляд мое тело, поэтому я отворачиваюсь первой.