Здесь слишком жарко (сборник) Ривлин Влад

Бывший гуру

Провожая своих гостей, Аркадий все повторял одну и ту же фразу: моя жена – это просто чудо. При этом он как-то беспомощно потирал руки и улыбался жалкой, натужной улыбкой. В этот момент он был похож на старого, местечкового еврея, жалкого и одинокого. За его фальшивым восторгом явно сквозили страх и растерянность. Но у него не было для этого ни сил, ни мужества, чтобы признаться себе в реальном положении дел, и он стоял с идиотской, восторженной улыбкой и так же идиотски-восторженно восхвалял свою чудо-жену, хотя она не имела никакого отношения ко всему предшествовавшему разговору.

Казалось, весь этот спектакль был рассчитан именно на нее. Оно так и было в действительности. Затылком он чувствовал, что она внимательно за ним наблюдает, за каждым его жестом, за каждым его словом, движением лица, или поворотом головы. Ее внезапные появления и постоянно вопрошающий взгляд сильно угнетали его в последнее время. Незаметно приоткрыв дверь, она украдкой наблюдала за его разговорами с посетителями, опасаясь, что что-то пойдет не так, и в этот момент она напоминала маленькую собачонку, бесстрашно защищающую своего большого хозяина.

А он при ее появлении, чувствовал себя незадачливым школьником, застигнутым врасплох матерью или учительницей. Он не знал, в чем виноват перед ней, но был абсолютно уверен, что его вина будет выявлена и доказана, после чего он будет опозорен и наказан.

В последнее время он сильно тушевался в ее присутствии, чувствуя себя дворняжкой, которую подобрали на улице и теперь кормят из милости.

Сам того не замечая, он растерянно потирал руки, как будто ему было холодно и напряженно ждал, когда же гости уйдут. Когда гости уходили, ему все казалось, что в их взглядах и выражении лиц была скрытая насмешка. Впрочем, может быть это ему лишь показалось?

Закрывая за гостями дверь, он иногда ощущал как невыносимо ноют у него затылок и плечи. Боль была какой-то унылой, как ожидание ее тревожных вопросов: «ну, как?», «ну, что?»

Когда она задавала свои вопросы, он начинал чувствовать досаду на нее, хотя без жены, которая никогда и ни в чем его не упрекала, он давно бы уже пропал здесь.

Это была ее идея – собрать группу наподобие той, что была у него в прежней жизни. Только сейчас он понял, насколько идиотской была эта затея. После каждого такого начинания он еще острее чувствовал собственную беспомощность, ненужность и…. зависимость от нее.

При всей своей безудержной самовлюбленности, он прекрасно осознавал, что обанкротился как личность, как профессионал, как мужчина, и единственным его достоянием была его жена, которая умела все: она стригла, красила, делала маникюр и педикюр и еще успевала продавать косметику. И ее доходов вполне хватало на жизнь в хорошем районе в самом центре.

В последнее время ему казалось, что в его жизни незримо присутствует он сам и еще кто-то, и этот кто-то все больше действовал ему на нервы, потому что все время утешал и ободрял его, но делал это крайне неумело – ложь была очевидна, и сам этот некто, казалось, был соткан из сплошной лжи.

Тот, кого он утешал был состарившимся звездным мальчиком, из тех, кого переполняли бесчисленные амбиции и в ком души не чаяли родители. Они заканчивали с золотой медалью школу, перебирали престижные вузы, уверенно заходили в любые двери, всегда были на виду, вызывая всеобщие зависть и восхищение.

Обласканные жизнью, они, как бенгальские огни, сыпали вокруг себя холодные искры своих нереализованных талантов, не замечая времени, пока однажды не натыкались на старость.

Старость, будто ехидный и безжалостный ростовщик, предъявляла незадачливому звездному мальчику счет, заставляя платить за все сразу.

Ему казалось несправедливым, что жизнь требует оплаты именно в тот момент, когда он оказался полным банкротом и от него абсолютно ничего не осталось. Но именно в этот момент пришлось платить за все сполна.

Его отец занимал высокую должность в министерстве транспорта. Мать была еврейкой, но благодаря фамилии и авторитету отца об этом мало кто знал и редко вспоминали. Мать не чаяла в нем души и жила, фактически, лишь ради него, и он довольно быстро уверовал в то, что весь этот мир создан лишь для него и для того, чтобы им восхищаться.

Он легко и радостно прожил первые семнадцать лет своей жизни. Впоследствии же он поменял как минимум четыре ВУЗа, нигде долго не задерживаясь. Мать оправдывала его тем, что любой институт слишком тесен для его талантов и ему очень нравилась эта ее версия. Он настолько вошел в роль звездного мальчика, сгибающегося под бременем собственных талантов, что любое усилие стало его тяготить и развалясь где-нибудь в кресле, он вальяжно рассуждал о том, что еще не нашел свое высшее предназначение, а заниматься чем попало не желает.

Однако подойдя к двадцати пяти годам, он понял, что пора остепениться. Где-то к двадцати семи он закончил медицинский, получив диплом психиатра. Но однообразная работа где-нибудь в больнице или поликлинике претила ему, и он вскоре занялся главным делом своей жизни – поиском своего высшего предназначения.

В процессе поиска он успел трижды жениться и ото всех браков у него были дети. Романы его были бурными, но непродолжительными. В процессе разводов он всегда чувствовал безоговорочную поддержку матери, которая утешала его и защищала от жестоких и коварных женщин, так несправедливо обидевших ее сына.

К тому времени отец перестал с ним разговаривать, считая его тунеядцем и асоциальным элементом, но, тем не менее, продолжал помогать в трудных ситуациях. А таких было немало. Так, например, он решил писать диссертацию и рьяно взялся за дело. Он видел себя новым Фрейдом, надеясь преподнести миру новую теорию или что-то в этом роде. Но прошло три года, а он, так ничего и не написав, в конце концов вылетел из аспирантуры и стал практиковать при санаториях в Крыму.

Однако спокойная жизнь очень скоро стала тяготить его. Ему не хватало в его новой деятельности чего-то – какого-то компонента, без которого жизнь становится совершенно пресной и безвкусной. А ему хотелось быть новатором, подвижником и он решил пойти наперекор устоям.

Обращались к нему пациентки, и он лечил их по Фрейду, видя корень всех бед в сексуальных расстройствах. Когда Фрейд не помогал, он лечил своих пациенток в постели. Так он познакомился с тремя своими женами, в их числе – и с нынешней.

В то время он бесстрашно спускался в бездонный подвал человеческого сознания и творил чудеса. Пациентки его боготворили – он утешал их как мог до тех пор, пока о его методах лечения не стало известно начальству. Разразился страшный скандал, его лишили диплома и работы.

Но Аркадий не растерялся. Из своих бывших пациенток и пациентов, которые смотрели на него как на Бога, он создал настоящую секту. В течение нескольких лет, секта стремительно росла. Приходившим к нему людям казалось, что он утверждает их право быть такими, какие они есть, а может быть и лучше, чем непосвященные.

Аркадий создал для них искусственное общество, в котором все они были подобны аквариумным рыбкам, а он – их Богу.

Тогда, к нему в секту попадали лишь избранные, те, кого Бого-человек решил приблизить к себе. Своих апостолов он покорял в том числе и уникальной способностью читать мысли на расстоянии. Точнее, это было скорее не чтение, а внушение. Общаясь с ним, люди слабые, особенно женщины быстро начинали верить в то, что его мысли – это их собственные, и что его желания – это их желания.

Ни одна женщина из числа его пациенток не могла устоять перед его обаянием, когда он брал ее за руки и начинал рассказывать ей о ее судьбе. Она начинала ему беззаветно верить, вера и восхищение скоро перерастали в любовь, и он начинал лечить ее уже через постель.

Так попала в его объятья и она, его нынешняя жена. В отличие от других женщин, прошедших через его постель, она не вернулась обратно к мужу, а переехала к нему. Она влюбилась в него без памяти, она поклонялась ему как божеству, смотрела на него, как будто маленькая девочка на вдруг ожившего Будду. Тогда, ей казалось, что он может легко разрешить любые, казалось, самые неразрешимые проблемы, и она слепо повиновалась ему во всем.

Он относился к ней снисходительно, как к преданной собачонке, позволяя себя любить. Но теперь все изменилось.

А началось все с того, что о секте узнали компетентные органы и завели на него уголовное дело. Неизвестно, чем бы все кончилось, но тут началась перестройка, и дела его снова резко пошли вверх. Он даже начал готовиться к старту в большой политике, но тут снова начались проблемы.

Более именитые влиятельные гуру стали его теснить, снова начались проблемы с органами, и в один прекрасный день Аркадий вдруг обнаружил, что прижат к стенке.

Тогда бросив все, он буквально сбежал, сначала в Штаты, затем в Германию, пока не очутился в Израиле. Здесь все его попытки подтвердить когда-то полученный диплом с треском провалились. Его былая слава никого не интересовала.

Попытки сблизиться с ортодоксами также не принесли результата. Вдобавок ко всему он никак не мог выучить язык.

Тогда он, узнав о том, что здесь же живут бывшие члены его секты, попытался снова восстановить свое прежнее влияние. Но и эта попытка не принесла никакого результата.

Аркадий уже не чувствовал былой уверенности, руки были холодными, и люди, всегда нуждавшиеся в сильной личности, быстро это почувствовали. Прежняя восторженность быстро сменилась разочарованием, постепенно перераставшим в ненависть. Поклонявшиеся идолу теперь желали вдребезги разбить его.

Сейчас он был полностью раздавлен и унижен и, по сути, жил за счет жены. При этом ему даже не приходило в голову найти себе простую работу. Он был выше того, чтобы работать садовником, или просто рабочим на заводе.

Но она по-прежнему продолжала любить его со всей силой той внезапной, налетевшей как смерч, восторженной любовью, но уже не как гения и Бога, а так, как мать любит неудачливого, больного ребенка, или как идолопоклонница, крепко прижимающая к груди вдруг упавшего с полки идола. Лишь в ее взгляде, восторг уступил место тревоге.

Когда они встретились, Дора работала медсестрой в больнице и жила с мужем почти вдвое старше себя. Она вышла замуж в 18 лет, влюбившись в преподавателя училища, в котором училась. С годами юношеская влюбленность улетучилась, и все их отношения ограничивались бытом.

Жизнь с мужем стала угнетать ее, у нее начались сильные головные боли, врачи и таблетки не помогали и тогда ей посоветовали обратиться к Аркадию.

Через какое-то время, она развелась с мужем и переехала к Аркадию. До отъезда они прожили вместе несколько лет, и лишь незадолго до его отъезда поженились.

Все годы до отъезда, она была его домработницей, секретаршей, горничной. Во время его сеансов и встреч с важными людьми вся ее роль ограничивалась лишь тем, что она с робкой улыбкой приносила и уносила чай, накрывала и убирала со стола, стараясь при этом быть как можно более незаметной, отвечала на телефонные звонки холодным, бесстрастным голосом и ублажала его в постели по ночам.

Но он был всегда рядом, и это было для нее высшим счастьем. Она ловила каждое его слово, каждый его взгляд и даже не смела думать о том, чтобы упрекнуть его в изменах. Почувствовав следы другой женщины на его лице или на теле, она лишь внутренне сжималась как от удара. При этом ее большие, темно-карие глаза становились еще больше.

Она поклонялась ему, как Богу, и видела в служении ему свое высшее предназначение. Она стояла на этой Земле твердо, как коренастый, закаленный солнцем и тяжелым трудом крестьянин, и работала с утра до ночи, чтобы иметь возможность снимать хорошую по здешним меркам квартиру в самом центре Тель-Авива.

Аркадий нуждался теперь в ней как никогда раньше. Так, во всяком случае, ей казалось, и так оно было на самом деле. Она стала тем спасительным кругом, благодаря которому он не утонул. А Дора была бы совершенно счастлива, если бы не депрессия мужа.

Ей все казалось, что она держит в руках упавшую звезду и пытается вдохнуть в нее жизнь, согрев собственным дыханием. Она была готова на все, лишь бы снова любоваться его сиянием.

В конце концов, она сама организовала ему группу из своих клиентов – маклеров, уборщиц, официанток и прочего люда.

Он демонстрировал им то, чем когда-то очаровывал своих пациентов: пытался читать их мысли и рассказывать об их жизни. Но это ему плохо удавалось, потому что его новые пациенты воспринимали все его попытки как дешевый трюк, и сам Аркадий был в их глазах лишь старым клоуном, пытающимся заработать себе на жизнь поднадоевшими фокусами.

И он действительно был похож теперь на клоуна – одинокого и постаревшего.

Бенгальский огонь догорел, и лишь верная жена по-прежнему видела в нем всемогущего Гуру.

К нему приходили несколько из его бывших членов секты. Один из них был одним из первых, кого он в свое время приблизил к себе. Тогда он боготворил своего учителя и ловил буквально каждое слово, слетавшее с его уст.

С тех пор прошло десять лет, и теперь уже Аркадий искал поддержки у своего бывшего апостола.

За эти годы апостол сильно изменился. Волосы на макушке сильно поредели. Некогда восторженный взгляд стал недоверчивым, губы вытянулись ниточкой в саркастическую ухмылку, мягкая ладонь с длинными, нервными пальцами огрубела.

Изменился и Аркадий. Некогда строгий взгляд его казавшихся стальными глаз, казался теперь растерянным, и он напоминал человека, которого несет мощным горным потоком, и он пытается ухватиться за что попало.

Подобно тому, как слабый и ранимый юноша открывал когда-то душу полубогу, так теперь и полубог, пользуясь занятостью своей жены, стригшей кого-то, открывал своему бывшему почитателю самые сокровенные и наболевшие проблемы.

Но, даже откровенничая, он не замечал что сильно переигрывает. «Меньше всего я хотел быть гуру». «Да, я давно уже понял, что никому не помог. Скорее наоборот, принес колоссальный вред».

Бывшего почитателя раздражало самолюбование этого человека, умудрявшегося любоваться собой даже в нынешней ситуации. Сострадания к нему он не испытывал.

«Если ты Мессия, спаси самого себя» вдруг подумал бывший почитатель, но сдержался и не произнес этого в слух.

«Если бы кто-нибудь из пророков попал сегодня по ошибке в наш мир, он был бы безработным», – пытался острить Аркадий.

«Но Вы же не пророк» – вдруг сказал гость.

Аркадий явно не ожидал этого выпада. Он пытался что-то говорить про свой колоссальный опыт и интуицию, но молодой человек снова его перебил: – «Здесь ваши умения», – он еле удержался, чтобы не сказать «трюки» – «Имели бы определенный успех в цирке, но вы ведь в цирке работать не станете, равно как и на стройке, или на уборке– это ниже вашего достоинства. А здесь нужны не экстрасенсы и пророки, а парикмахеры, педикюристки, как Ваша жена, например, сварщики, слесари. А если у вас этого нет, то станьте маклером, продавайте квартиры».

От такого пассажа у Аркадия отвисла челюсть, как от мощного боксерского удара. Он был совершенно растерян и только сейчас осознал, что его можно не только любить, но и презирать. Он рассчитывал на сочувствие этого когда-то восторженного юноши, но вместо сочувствия натолкнулся на стену холодного презрения.

В этот миг в комнату вбежала его жена. Ее глаза беспокойно бегали. Она переводила вопросительный взгляд с мужа на гостя, пытаясь оценить ситуацию.

Молодой человек поднялся и, криво усмехнувшись, произнес: «Если ты спаситель, спаси самого себя» и направился к двери.

«Не сотвори себе кумира» тихо, но внятно бросил ему вслед бывший Гуру. Бывший апостол вышел вон не оборачиваясь, а жена тревожно заглянула мужу в глаза.

Он стоял перед ней такой же прекрасный, как и тогда, двадцать лет назад, с густой темной бородой и умными, насмешливыми глазами цвета стали. И хотя хозяином положения была теперь она, ее никогда не оставляло чувство тревоги, что даже находясь в полной зависимости от нее, он рано или поздно от нее ускользнет.

Так оно и произошло. Все это время ему казалось, что если он вернется, то все можно будет начать сначала. Его там помнят. У него там связи. И вообще, там все будет совершенно иначе.

Уверовав в собственные иллюзии, он однажды сбежал от нее обратно.

Прошел год.

Аркадий так и не вернулся к ней. Он живет по-прежнему в России и даже что-то пишет для какой-то газеты. Иногда пишет или даже звонит ей. А она все ждет, когда он позовет ее к себе, или вернется к ней обратно.

Грезы старого еврея

Менахем – старый еврей из Ирака. Когда он приехал в Израиль, ему было 26 лет. Теперь ему 75. Из-за маленького роста и худобы издали его можно принять за подростка. Пока Менахем был молод, он работал на стройке. Теперь, когда здоровья почти не осталось, он работает ночным сторожем, а днем заботится о своей престарелой маме – покупает для нее продукты, готовит ей еду, убирает квартиру, помогает выходить на прогулку.

Кроме престарелой матери у Менахема есть жена и четверо взрослых детей, у которых есть уже свои взрослые дети. Жизнь одной из двух дочерей Менахема не сложилась. Она живет одна с двумя детьми, и Менахем помогает ей как может.

Из-за дочери, старик сильно переживает и это пожалуй главная причина, по которой он до сих пор работает. Его положение на работе весьма неустойчивое. Он боится, что его уволят, и поэтому соглашается работать по ночам, почти без выходных и терпит насмешки со стороны начальства.

Как-то раз, например, инспектор, совсем еще молодой парень, развлекался с приятелями и коллегами тем, что устроил старику экзамен на профпригодность, заставляя его в течение получаса на время доставать пистолет из кобуры. Менахем не успевал уложиться в установленное время и инспектор снова и снова заставлял старика выполнять упражнение, а в конце сурово предупредил, что если тот хочет остаться на работе, то должен как следует потренироваться.

Скучающим юнцам из северного Тель-Авива – так называемым «северным», что подразумевает местный бомонд, было весело. Менахем тогда лишь напомнил инспектору о своем возрасте.

Впрочем, одними насмешками и придирками дело не ограничивалось. Так, например, в выдаваемой ему зарплате регулярно не хватало сорока-пятидесяти, а иногда и больше шекелей. Ошибка, спокойно объясняли ему в бухгалтерии компании, но деньги возвращать не торопились.

Меня поразила реакция этого пожилого человека на, как принято теперь выражаться, «крысятничество» работодателей. Он не возмущался, не ругал своих работодателей. Вместо этого он пустился в глубокомысленные рассуждения о том, что Храмов возможно было не только два, а гораздо больше. Может быть десять, или даже двадцать, задумчиво говорил старик. И все они пали от нечестности и ненависти людей друг к другу.

В то время мы учились допоздна, просиживая за компьютерами иногда и за полночь, и выходя из лаборатории, я случайно услышал этот задумчивый монолог. Рассуждения этого с виду простого человека произвели на меня сильное впечатление.

Разговорившись с ним, я узнал его историю, помимо всего и о том, что он был солдатом еще в иракской армии, а здесь в Израиле прошел все войны вплоть до Войны Судного Дня. С тех пор мы время от времени беседовали с Менахемом.

Он почти никогда не жаловался. Вместо этого он любил вспоминать дни своего детства и юности, проведенные в Багдаде среди родителей, многочисленных братьев, сестер и близких друзей, которых был целый двор.

Он часто рассказывал о том, как ему нравилось учиться в школе, но из-за того, что отец его рано ушел из жизни, ему не довелось закончить школу, и он начал работать будучи еще подростком, чтобы помочь матери и своим младшим братьям и сестрам.

Жизнь никогда не баловала Менахема, но свою бывшую Родину, затерявшуюся во времени, он всегда вспоминал с каким-то особым благоговением.

Израиль же так и не стал для Менахема домом, хотя он часто с гордостью говорил о своем «доме». Так он называл свою квартиру в старом доме в Южном Тель-Авиве. Дом был, а чувство дома так к нему и не пришло.

По ночам, он часто слушал радио на арабском языке, и не раз, проходя мимо него, я замечал, что он не то говорит, не то страстно спорит с кем-то невидимым.

Как-то я не удержался и спросил его, с кем он говорит по ночам. «С Богом» – спокойно ответил мне он так, как будто речь шла о беседе с соседом по дому. Старик внимательно посмотрел на меня и, заметив мое удивление, с улыбкой сказал: «Я вижу его, как сейчас тебя, и так – каждую ночь». «Это правда», – продолжал Менахем, будто испугавшись, что я ему не поверю, – «как жив Господь!» – воскликнул он, – «Скоро наступит мир, и тогда я смогу вернуться в Багдад, в наш двор, и, наконец, увижу всех своих друзей. Наконец-то я смогу с ними встретиться! Как жив Господь», – продолжал старик, – «Это будет, и очень скоро, вот увидишь», – с жаром говорил старик, и его глаза сияли от счастья в предвкушении скорой встречи.

А я смотрел в его всегда печальные глаза, сейчас преображенные счастьем, и начинал сам верить, что все именно так и будет.

Любовь бездомных

Они лежали, обнявшись, прямо на песке.

Их можно было бы принять за обычных молодоженов во время медового месяца или просто пару влюбленных, если бы они находились в какой-нибудь гостинице и выглядели иначе.

Но крышу над головой им заменял деревянный навес посреди пляжа, и весь их вид говорили о том, что они не просто пара влюбленных. Они были бездомными.

На обоих была поношенная одежда, и их возраст едва ли можно было с точностью определить. Мужчина был атлетически сложен, и на вид ему можно было бы дать лет сорок с небольшим, если бы не лицо, все в глубоких морщинах, как у старика, и сильная проседь в густых, русых волосах. Испитого лица женщины не было видно, потому что она прижималась к плечу мужчины, но волосы ее были тусклыми, как шерсть у больной собаки.

Еще несколько недель назад здесь было не протолкнуться от отдыхающих и туристов. А сейчас, кроме нескольких «русских» старушек, наведывавшихся сюда ежедневно, здесь никого не было, и весь пляж был в их распоряжении.

Крепко прижавшись друг к другу, они, казалось, забыли обо всем на свете: и о собственной судьбе, которая не сулила им ничего хорошего, и о беспощадном, беспардонном мире вокруг, который обошелся с ними так жестоко…

Прижавшись к мужчине, женщина не отрываясь смотрела в его синие глаза, а он отвечал ей ласковым взглядом, бережно поглаживая ее лицо и вьющиеся, когда-то ярко-рыжие волосы.

Впереди была зима – еще одна проверка на прочность для тех, кто волею судьбы оказался на улице.

«Тебе не холодно?» – спросил он с нежностью глядя ей в глаза. «С тобой – нет», – ответила женщина. Он крепче обнял ее, а она еще сильнее прильнула к нему.

Днем было еще жарко, но ночью становилось холодно, и на бетонных скамейках уже было не посидеть как летом. Да и на влажном песке тоже уже не особенно поспишь в такое время. Несколько раз в течение недели, заявлял о себе короткий, но довольно сильный дождь, и все говорило о том, что зима не за горами.

Бездомный человек как никто другой зависит от погоды. Чем теплее будет зима, тем больше у него шансов выжить. До сих пор им везло – последние две зимы выдались на редкость теплыми. Такую зиму здесь так и называют – «летняя». Летняя зима… объяснить, что это такое трудно, особенно жителю Сибири…

«Как думаешь, зима будет теплой?» – спросила женщина. «Не знаю», – на секунду задумавшись, ответил мужчина. «Не бойся, переживем», – успокоил он ее, с нежностью глядя на свою возлюбленную.

«А я и не боюсь», – с мягкой улыбкой ответила женщина. А про себя подумала: «Мне с тобой ничего не страшно. Ведь ты такой сильный и добрый». Если бы она встретила его раньше…

Наверное он думал о том же – почему они встретились так поздно, когда уже ничего нельзя изменить. От обычных людей бездомные отличаются не только отсутствием очага, но еще и отсутствием будущего. Едва ли кому-нибудь из них удастся снова подняться с человеческого дна. Из тех, с кем он начинал три года назад свою бездомную жизнь, остались трое-четверо. Кто-то умер сам от старых и новых болезней, которые цепляются к бездомным как вши. Кто-то что-то не поделил с такими же бедолагами, как сам, или украл, и ему проломили череп. А кто-то заснул счастливым сном, найдя испорченный керогаз, и так – счастливым – и умер во сне от угара в какой-нибудь заброшенной лачуге. Были и такие, что распив бутылку какой-нибудь дряни, замерзали прямо на улице в особенно холодные ночи, которые, хотя и не часто, но бывают в этих краях.

Как-то ему довелось познакомиться с одним бездомным родом из Москвы по имени Павел. Он бомжевал дольше всех и с гордостью заявлял при каждом удобном случае, а иногда и без случая, что из всех, кто жил на улице начиная с 1993, дожил до сегодняшнего дня только он один. Павел был уверен, что поставил рекорд выживания, который вряд ли у него кто-то отнимет.

Свою участь бомжи воспринимали по-разному. Одни свою обреченность воспринимали покорно. Другие, как Павел – сын крупных чиновников, поссорившийся и с родителями, и с женой, и со всем миром – как будто бросали вызов собственной судьбе.

Артем же принадлежал к той категории людей, которые просто молча выживали. «Пережили мы две предыдущие зимы, переживем и эту», – уверенно сказал он. «Конечно, переживем», – со все той же мягкой улыбкой сказала женщина.

Артем задумался. На самом деле, гораздо большую опасность чем зима, для них представляли «крысы». Это были не обычные крысы, которыми кишел Южный Тель-Авив. Еще когда он арендовал квартиру здесь же, в Южном Тель-Авиве, крысы ежедневно, ежечасно отравляли ему жизнь в его убогой лачуге, которую он арендовал за 400 долларов в месяц. Крысы портили вещи, грызли мебель и даже деревянные двери в комнатах и туалете, уничтожали его еду. Как-то к нему в гости пришли друзья и принесли с собой большую коробку конфет. Коробку они только открыли, и дети съели всего несколько конфет. Провожая гостей, он отлучился минут на десять, оставив коробку на столе. А когда вернулся, коробка была пуста и лишь в самой середине, будто издеваясь, крысы оставили одну единственную конфету. Он гнал их как мог, и если настигал одну из них, то под ударом его палки, которую он специально держал для них, убиваемая крыса кричала как истязаемый человек. Но чаще всего им удавалось благополучно скрыться. Ведь они знали тысячи неведомых человеку путей бегства и чаще всего безнаказанно возвращались в свой крысиный мир. А в отместку за преследования, оставляли ему после себя горы крысиного помета.

Во время одного из тяжелых запоев, когда ему было уже не до крыс, он, закусывая очередной стакан, бросил наглым существам, считавшим эту квартиру своей, обрезки колбасы. С тех пор обитатели его квартиры появлялись каждый раз, когда он доставал бутылку и закуску, высовывая из крохотных, с десятирублевую монетку, нор свои узенькие мордочки. Он подкармливал своих соседей то остатками колбасы, то хлебом, и – о, чудо! – они перестали портить его вещи, оставлять после себя кучи помета и больше не покушались на его еду. Теперь они терпеливо ждали, когда он поделится с ними своей трапезой.

Для него эта кормежка превратилось в развлечение, и он усмехаясь звал их по именам, которые сам же им и придумывал.

Но с настоящими крысами в человеческом обличии он столкнулся лишь оказавшись на улице. Эта разновидность «крыс» для бездомного – опаснее непогоды. Против них не помогали даже самые жестокие законы беспощадного мира бездомных. Пойманного или заподозренного в воровстве бомжа били остервенело, без всякой пощады, жестоко калеча или убивая.

Но «крыс» от этого меньше не становилось. При каждом удобном случае они воровали у своих собратьев по несчастью все, что было возможно украсть – от бутылки водки до палатки.

Были среди «Крыс» и такие, кто грабили своих же. Дождавшись, когда просивший милостыню пьяный бомж ненароком задремлет возле своего ящика с собранной мелочью (как правило, это была коробка из под обуви), грабитель стремительно хватал коробку собрата по несчастью и, высыпав мелочь в карман куртки или шортов, швырял жертве уже пустой ящик, а сам спешил скрыться в ближайшем закоулке.

Дабы защититься от «Крыс» и невзгод бездомной жизни, некоторые из бомжей объединялись в подобие общины. Испокон веков люди объединялись чтобы выжить. Бездомные не были в этом исключением и оказавшись в экстремальных условиях, они подобно бродячим собакам сбивались в стаю. Как правило, у них был свой лидер, который пытался руководить общиной, опираясь на свой авторитет и опыт прежней и новой, уже бездомной жизни.

Облюбовав подвал какой-нибудь автостоянки или заброшенную развалюху, они превращали это место в подобие ночлежки, а утром суетились, спеша скрыть следы своего присутствия и пряча в специальные тайники одеяла и матрасы. Если поблизости был пустырь, то они дружно собирали хворост и сухие ветки для костра, чтобы согреться, если дело было зимой, или приготовить себе горячую пищу, которая была необходима всегда. Если пустыря не было, или просто не позволяли условия, то довольствовались тем что есть, завтракая в сухомятку. А если и этого не было, то рыскали возле многочисленных магазинов и складов южного города, ища чем поживиться.

Впрочем, без еды они никогда не оставались. Особенно им везло в пятницу, перед наступлением субботы. Именно в это время перед закрытием рынка торговцы оставляли прямо на лотках, в ящиках на земле или бросали прямо на асфальт кучу всякой снеди. Здесь можно было найти все что угодно: от завонявшихся куриных или индюшачьих окороков и целых кур, до еще вполне сносных, правда второй свежести, диковинных овощей и фруктов.

Правда и здесь у бездомных были конкуренты в виде завсегдатаев таких мероприятий. Наряду с полубезумными старухами и наркоманами, сюда не брезговали наведываться за халявой и несколько дам преклонного возраста из дорогих квартир неподалеку. Дамы эти спешили на рынок с огромными тележками и успевали увезти с рынка добычу и вернуться обратно за следующей партией дармовой жрачки по нескольку раз. Но и бездомным перепадало достаточно.

Один из них, бывший штурман дальнего плавания даже делился иногда с собратьями по несчастью своими гурманскими фантазиями: «Вот этот ананас я очищу вот здесь», – он показывал на порченные части, – «возьму вот это манго, потом апельсин, все это порежу, и останется добавить сюда лишь взбитые сливки… Такая порция в ресторане обойдется вам шекелей в 50 минимум, а здесь – совершенно бесплатно».

Его грустные, большие семитские глаза за толстыми линзами очков таили скрытый сарказм, но наведавшиеся как-то на рынок журналюги приняли все его «откровения» за чистую монету и сделали репортаж о бездомных в Израиле.

Из репортажа следовало, что быть в Израиле бездомным даже лучше нежели иметь собственное жилье, потому что далеко не каждый, кто платит за аренду или выплачивает ипотеку, может позволить себе такие изысканные блюда как штурман-бомж.

Через полгода после этого интервью, штурман умер, но журналисты об этом не знали.

В будни же бездомные в течение дня промышляли кто чем мог: собирали пустые бутылки, или стоя на коленях со склоненной к самому асфальту головой и вытянутой вперед рукой, просили милостыню на оживленном перекрестке, поставив возле себя пустую коробку для мелочи…

Большинство необходимых для себя вещей они добывали из мусорников. В мусорниках можно было найти все что угодно, начиная от хотя и поношенной, но иногда весьма качественной одежды и обуви до палаток и надувных лодок. Но чтобы завладеть этим богатством им нужно было быть порасторопнее, поскольку у них было немало конкурентов – уборщики мусора и старьевщики также не брезговали мусорниками в поисках поживы.

Встретить среди бездомных можно было кого угодно: бывших зэков, пьяниц, наркоманов, советских диссидентов… Были среди них даже бывший опер и кандидат наук. Среди них встречались люди самых разных национальностей, этнических и социальных групп: русские, евреи, гастарбайтеры из Румынии… Общим у них являлось то, что все они были бывшими.

А объединяла их необходимость выжить, точнее, протянуть подольше. Ведь даже им хотелось жить – жить, несмотря ни на что.

Это было своего рода общежитие, коллективное хозяйство. Но такие общины жили недолго. Тех, кто просил милостыню или собирали пустые бутылки, брали в оборот местные бандиты, заставляя работать на себя, а для наркоманов и алкашей ничего святого не существовало – за бутылку водки или дозу они были готовы на все – украсть, убить, предать – для них уже давно не существовало ни своих, ни чужих, и им было уже все и вся абсолютно равно.

А в жестокой зависимости от бутылки или от дозы были все без исключения. Тысячелетиями человек стремился обеспечить себя крышей над головой. И даже этим обреченным была необходима если не крыша над головой, то хотя бы иллюзия ее. Поэтому без хорошей дозы спиртного или дури обычный человек прямо на улице не заснет. Да и жить такой жизнью под градусом гораздо легче, чем без него. И если до того, как попасть на улицу, человек мог еще держаться, то оказавшись на дне, без бутылки он обходиться уже не мог.

В отличие от подавляющего большинства бездомных, Артем никогда не просил милостыню и не собирал пустых бутылок. Пока мог, он работал на одном из городских рынков, подрабатывая то в одной, то в другой лавке перетаскиванием тяжелых мешков и доставляя товар покупателям, если заказ был крупным.

Он работал так, пока однажды не открылись старые раны. Тогда он упал прямо на загаженный асфальт посреди рынка. Кто-то по мобильному телефону вызвал скорую, и его откачали.

Какое-то время после этого он жил в приюте для бездомных, а потом снова вернулся на улицу, поскольку держать вечно в приюте его не могли, как объяснила ему социальный работник, а денег на аренду квартиры у него не было.

Потом он еще не раз терял сознание. Как-то он поднял тяжелый мешок, и у него вдруг лопнули геморроидальные узлы. Хозяин испугался и вызвал скорую. Его снова откачали, хотя кровь из него била тогда фонтаном.

А началось все когда он приехал в Израиль с женой, дочерью и родителями жены.

Бывшие родственники считали Артема человеком с гонором. Ведь он был единственным из всех «русских» кто отказался работать дворником, или мыть задницы старикам. Артем был непревзойденным каменщиком и брезговал неквалифицированной работой.

«Да кто ты такой вообще!» – возмущались теща с тестем, бросая на него брезгливый взгляд, как будто сверху вниз. Правда это плохо им удавалось – Артем был исполинского роста, тесть ростом не выделялся, а теща и вовсе была ниже среднего.

На такие выпады он никогда не отвечал. В его жизни к тому времени было уже столько всего, что на подобные плевки отвечать просто не стоило.

Отец умер, когда ему едва исполнилось 13 лет. До своей смерти отец научил Артема всему что умел сам, и уже в 12 лет он наравне с отцом мог выполнять почти все строительные работы в доме.

Потом был Афган, где однажды, вымотанные после двухдневного перехода, они пошли напрямую, не поднимаясь в горы, и попали в засаду.