Здесь слишком жарко (сборник) Ривлин Влад
Учитель верил в него и старался научить чему мог. В школе учителя рисования и черчения не любили за своеволие. В младших классах он предпочитал проводить занятия не в классах, а на природе, считая что учиться нужно «не у стен», как он выражался, «а у совершенства жизни». В старших классах он предлагал ученикам разные замысловатые графические задачи. «Ну же, пораскиньте мозгами», – весело говорил он, лукаво щуря свои светлые глаза, – «это же так интересно!»
Ученики с недоумением и досадой смотрели на него – им хватало заданий по другим предметам. Они жаловались на него. Жаловались и их родители, но учитель все равно все делал все по-своему.
Учитель предоставил ему в распоряжение свою мастерскую, делился красками и холстами.
Чем старше Виктор становился, тем меньше старался бывать дома. Отчуждение между ним и родителями росло все больше.
Чтобы не зависеть от родителей, он подрабатывал во время каникул где мог – разносил почту, например.
К его увлечению рисованием мать относилась снисходительно, как к какой-то блажи. Отец был гораздо более резок. «Это не работа. Найди себе профессию которая позволит тебе нормально зарабатывать», – часто говорил ему отец.
И Виктор затаил на родителей глубокую обиду за то, что хотели сделать из него ремесленника. Обращаясь к ним он опускал «мама» или «папа», просто излагая то, что необходимо было сказать.
Особенно доставалось его младшему брату.
Тот, будучи ребенком, тянулся к старшему, но старший демонстративно даже не смотрел в его сторону, а когда ребенок однажды попытался приблизиться к его холстам, то Виктор схватив его как котенка, выкинул из комнаты, заперев дверь.
Это вызвало самый громкий скандал между ним и родителями. «Фашист!» – сказала тогда отец. «На себя посмотри!» – огрызнулся Виктор.
Глаза отца побелели от ярости, и они обязательно бы сцепились, если бы не мать. После этого отец дня три болел, хватался за сердце, но Виктор, глядя на отца, не испытывал к нему ни жалости, ни сострадания. Он вообще ничего к нему не испытывал, как будто это был совершенно чужой для него человек. Точно так же и к матери. Младший брат смотрел на него теперь все время с обидой, а у Виктора он вызывал все большую неприязнь.
Незадолго до окончания школы он решил поступать в художественный институт и начал серьезно готовиться.
Не то чтобы он стал лучше учиться. Но он тянулся, и не в последнюю очередь ему помогло то, что он украсил всю школу гравюрами из дерева, на которых выжигал по сделанным заранее эскизам картины (это было его новое увлечение).
Благодаря этой работе директор выделила ему отдельный кабинет в подсобке, где он при желании мог даже жить, если бы захотел.
Дома он теперь почти не появлялся, буквально поселившись у художника. В школе знали о странной дружбе учителя и ученика, но решили не вмешиваться в жизнь двух чудаков, каковыми считали обоих.
После школы он собрался поступать в Академию Художеств. Отец, узнав о его планах, сказал: «Тебе будет тяжело заработать себе на хлеб. Всю жизнь будешь ходить без штанов».
Тогда он высказал отцу все, выплеснув накопившуюся обиду за то, что тот никогда всерьез не воспринимал его талант, что вечно он должен был искать для своих занятий и материалы, и принадлежности сам.
«Ты забыл, что у нас есть еще один сын», – сказал отец. «У вас есть один сын», – злобно бросил он и не глядя на отца повернулся и вышел.
Поступая в институт, он жил то у новых знакомых, с которыми познакомился во время вступительных экзаменов, то у художника и, готовясь, подрабатывал где мог. Мать пыталась дозвониться до него, обзванивая всех, кого можно, но он либо отделывался односложными предложениями в разговоре с ней, либо просто не подходил к телефону, хотя деньги, которые она передавала для него, всегда брал.
Потом уже, когда родители уходили навсегда, каждый в свое время, он побывал у каждого из них всего один раз. Посидел, поднялся, и ушел.
С братом же лишь обменялся взглядом. И все.
Поступая, он был уверен, что увидев его работы, комиссия тут же зачислит его в институт. Но все получилось совсем наоборот – его не приняли.
Это был жестокий удар.
Можно было бы конечно попытаться поступить снова, но он не стал рисковать и совершил первый в своей жизни компромисс, подав документы в педин, на факультет изобразительного искусства. «Ничего, потом как-нибудь выйду на свою дорогу», – думал он.
На собеседовании декан факультета, испытующе посмотрев ему в глаза, спросил: «В школу работать потом пойдете?» «Пойду», ответил он слукавив. Нет, школа – это не для него. Пускай неудачники идут в школу, у него же другая судьба.
Учился он легко, очень любил историю искусств и вскоре уже часто спорил с преподавателями по тому или иному вопросу.
Чтобы ни от кого не зависеть, подрабатывал где придется – то дворником, то сторожем.
В это же время у него стало сильно падать зрение, из-за чего его не взяли в армию.
С Ольгой он познакомился на третьем курсе. Она училась здесь же, в институте, только на факультете математики. Ее восхитили его познания, независимость в суждениях и она влюбилась.
Для каждого из них это была первая любовь. До сих пор он нравился многим девушкам, но узнав его поближе, они быстро с ним порывали. Ольга же воспринимала его таким, как он есть: со всеми его достоинствами и недостатками.
Когда он говорил, она слушала его затаив дыхание, и ей хотелось, чтобы он говорил так целую вечность.
Ее родители жили в Подмосковье, она часто к ним ездила. Родителям не нравился ее выбор. «Они рано или поздно все уедут», – говорили они дочери, – «И останешься ты одна, а то еще одна и с ребенком».
Но она, возможно, впервые в жизни не послушала родителей и уже не представляла себе свою жизнь без Виктора.
И Виктор тоже привязался к этой скромной и доброй девушке. Она была первой, кто любила его таким, какой он есть.
Они были совершенно счастливы, но жизнь вокруг них вдруг резко изменилась.
Под красочное телевидение и елейные речи с прилавков магазинов исчез даже тот небогатый ассортимент, по поводу которого еще недавно все вокруг ворчали.
Вместо них появились, как грибы после дождя, бесчисленные лотки и магазины с импортной одеждой и косметикой, а потом и вся страна вдруг превратилась в бескрайний базар импортного барахла.
Никому уже ни до кого не было дела. Обязательное посещение занятий отменили, и студенты, так же как и все граждане страны, выживали кто как мог.
Большинство его однокурсников неплохо зарабатывали тем, что рисовали портреты прохожих на набережной. Подрабатывал и Виктор.
Ольга работала в школе, они сняли отдельную квартиру, но денег не хватало, и она тоже занялась торговлей. Ей совсем не шло это занятие, но выхода не было. Они начали ездить то в Польшу, то в Венгрию, привозили и продавали что могли.
Поначалу дело это было весьма доходным, хотя и нелегким. Но по мере того, как росло количество магазинов импортных товаров, хлопот становилось все больше, а денег все меньше. Расходы росли, нужно было платить всем – на таможнях, в поездах, на рынках.
И все-таки это был хоть и нелегкий но заработок, которого хватало на вполне сносное существование.
Продолжать учебу в институте он не стал. Кому в стране торгашей нужны художники, тем более – учителя рисования?
Однажды он получил известие от родителей – те собрались уезжать. Он не поехал к ним и даже не стал отвечать на телефонные звонки, когда мать пыталась дозвониться до него через знакомых.
Родители сдали квартиру, как тогда полагалось, коммунальным службам и уехали.
Возвращаться ему было теперь некуда. Такая жизнь вскоре надоела ему, и тогда он объявил Ольге о своем решении.
Документы он оформил чрезвычайно быстро и, взяв картины, отправился на землю обетованную.
Когда он прилетел в Израиль, цены на жилье достигли своего пика. Тех денег, что он получил в аэропорту в рамках так называемой «корзины абсорбции» – помощи новым иммигрантам – едва хватало, чтобы заплатить за два месяца проживания на съемной квартире.
С собой он привез незаявленные в декларации 500 долларов, но эти деньги, огромные для России того времени, здесь для него мало что меняли.
Начались бесконечные переезды с квартиры на квартиру. Один он снимать квартиру не мог, приходилось делить старые халабуды в южном Тель-Авиве с совершенно незнакомыми людьми.
Израиль был переполнен гастарбайтерами со всего мира: здесь были филипинцы, таиландцы, уроженцы Центральной Африки и масса палестинцев с оккупированных территорий. К ним прибавились еще четыреста тысяч «русских».
Он, что называется, «попал», как и многие другие.
Денег на обратный билет не было, а долг уже был – те деньги, что он получил прямо в аэропорту в виде помощи.
Чтобы улететь обратно, нужно было вернуть эти деньги, но кроме того, нужно было еще как-то жить.
В такой ситуации оказались почти все «русские», приехавшие со ста долларами в кармане: чтобы выжить, хватались за любую работу.
Он не стал исключением.
Поначалу Виктор пытался пробиться в Академию, но местная высшая школа давно уже перешла на коммерческую основу, и израильские профессора были крайне озабочены в первую очередь тем, чтобы оказаться не в последнем децеле среднего класса.
До его картин и талантов никому не было дела, это был не чудаковатый учитель рисования, который вместе со знаниями отдавал своим ученикам душу. Здесь уровень способностей оценивали секретарши на основании предоставленных документов и справок.
Ему выдали перечень курсов, которые он должен досдать, чтобы его приняли на учебу. Курсы стоили недешево и таких денег у него не было. Помощь студентам со стороны Сохнута была ограничена двадцатитрехлетним возрастом и оплачивали они лишь часть обучения.
И он хватался за любую работу – мыл посуду в ресторане, строил дороги, выносил мусор со стройки… Заработанных денег хватало как раз впритык…
После нескольких раз, когда ему недоплатили, а потом задержали зарплату, он несколько дней ночевал на улице. Точнее, слонялся, не в силах заснуть на скамейке посреди парка (свободных скамеек было тоже немного).
Помыкавшись дня три, он пришел в маклерскую контору в поисках более дешевого жилья, которое было бы ему по карману.
Здесь он и встретил Миру.
У нее был талант – всему находить применение и из всего извлекать деньги. Узнав о том, что он художник, она сразу же нашла ему заказчиков. Если он, по ее мнению, рисовал не то, что нужно или не так, как нужно, она тут же ему об этом говорила и приобретала с каждым днем все большее влияние на него.
Платили ему копейки – четыреста шекелей за картину маслом, но этих денег вполне хватало, чтобы оплачивать уже хоть и развалюху, но без соседей в комнате, которую, кстати, тоже нашла ему Мира.
У нее был дар продавать. Она могла продать все, даже воздух. Начав с Гербалайфа, она в отличие от многих горе-коммерсантов, не только не прогорела, но все выше поднималась в лабиринте этой пирамиды, став в конце концов воплощением успеха и зависти жаждавших денег и такого же успеха начинающих коммерсантов.
Очередной успех лишь разжигал ее не знавший границ аппетит. Даже родив одного за другим двоих детей, она и дома занималась не столько детьми, сколько расчетами и подсчетами.
Заработав на гербалайфе, она подалась затем в маклеры. Здесь удача также сопутствовала ей. Маленькая, с несуразной фигурой и лошадиными зубами, она умела очаровать кого угодно. Она всегда была доброжелательна, приветлива, а тех, кто, по ее мнению, не купит, умела отвадить незаметно, но эффективно. Спустя два года, она открыла свою собственную посредническую контору.
В Викторе она обнаружила немалый потенциал, и он сам не заметил, как полностью оказался в ее власти.
Сначала она нашла ему заказчиков, потом, когда он подучил иврит, устроила его вести кружки рисования для детей. Наконец, она убедила открыть его собственное дело – мастерскую для оформления картин и магазин принадлежностей для живописи по совместительству.
Теперь он сам выступал в качестве подрядчика для молодых художников, перепродавая картины. У него были золотые руки, но на самом деле, всем владела и руководила она.
По иронии судьбы, он обрамлял теперь чужие картины. Сам же оставил живопись, как он думал, навсегда, став ее подмастерьем.
Он оказался всецело в ее власти: точно все рассчитав, они, по ее настоянию, взяли колоссальные кредиты на покупку собственного дома и бизнес. Чтобы выплачивать долги, им приходилось в месяц зарабатывать столько, сколько другие семьи зарабатывали в течение полугода.
Казалось, что вместо сердца в груди у этой женщины – часы, безразлично отсчитывающие минуты. Ей всегда было мало, и она постоянно расширяла свой маклерский бизнес, потом расширяла его магазин и мастерскую, кидалась из одной финансовой авантюры в другую.
Она не забывала про деньги ни дома, ни в постели, ни даже когда рожала и кормила детей. При слове «деньги» ее огромные – на выкате – темно-карие глаза начинали гореть каким-то дьявольским огоньком, а главным интересом в жизни были новости из финансовой или светской хроники.
Узнав о том, что кто-то добился большего успеха, чем она в той же сфере, она лезла из кожи вон, чтобы добиться такого же или еще большего успеха.
Их семейный бизнес постоянно рос. Расширялся и штат работников.
Сама она продавала квартиры, пока, наконец, не осуществила своей главной мечты, став хозяйкой конторы по найму. А он с тех пор как они поженились сначала писал картины на заказ, а потом и вовсе забросил занятия живописью.
Его картины, которые он когда-то привез еще из Союза, так и лежали у них в кладовке, свернутые в тубус уже много лет. Он ехал за признанием, чтобы стать мастером, но в результате стал ремесленником, подмастерьем у собственной жены.
Дети слушали только ее, а на него смотрели лишь как на неотъемлемый и необходимый предмет обихода. Но все это было аккуратно упаковано в блестящую обертку внешнего благополучия.
Они не забывали отдыхать за границей, ходить в дорогие рестораны, менять машины и дома, обзаводиться новыми и поддерживать старые связи.
Тщательно собрав детальную информацию, она каждый раз умудрялась выторговать хоть символическую, но скидку или бонус, как постоянный и солидный клиент, и не стеснялась торговаться за каждую агору. И торг всегда оставался за нею.
Прежняя жизнь казалась сном. И вдруг…
Ольгу он встретил, когда они с женой отдыхали на Мертвом море.
Он увидел ее в ресторане гостиницы. Жена в это время принимала очередные процедуры.
Сомнений быть не могло: это была она, хотя изменившаяся, очень бледная и исхудавшая. Сердце его сразу будто остановилось. «Нет, не может быть», – успокаивал он себя. «Откуда ей здесь быть?» – продолжал он убеждать самого себя. Раньше такое с ним часто случалось. Ему все казалось, что вот он нашел ее, когда видел похожую на Ольгу женщину.
Но сейчас это была она. При взгляде на нее сердце у него замерло. «Прошло без малого 20 лет… неужели она?», – думал он в страшном волнении.
Он часто представлял себе их встречу, и сердце его при этом бешено колотилось. Он представлял себе, как подойдет к ней и что скажет. И когда думал об этом, ему как будто не хватало воздуха. Последнее время он особенно часто вспоминал ее и то, как они были счастливы сидя обнявшись на набережной. Тогда казалось, что есть только они, и это их счастье навсегда…
Она тоже сразу узнала его.
– Здравствуй, – сказал он, подойдя к ней, давясь от волнения.
– Здравствуй, – тихо ответила она так, как будто не было всех этих долгих лет разлуки.
– Это ты?
– Я, – ответила она улыбаясь, но глаза при этом были грустными.
– Но как ты здесь?!
– Друзья мужа помогли. Я давно уже мечтала побывать в Иерусалиме… Хотелось успеть.
– Успеть… – повторил он как во сне. И встрепенувшись спросил: – Ты надолго здесь? – будто боясь, что она уйдет.
– Еще три дня. Завтра я возвращаюсь в Иерусалим.
– Ты одна?
– Нет, – она сделала паузу. – Нас здесь целая группа паломников.
– Могу я тебя увидеть? – спросил он в волнении.
– Вот, ты меня видишь, – просто сказала Ольга.
– Мне так много нужно сказать тебе… – он в волнении с силой тер свой лоб.
– Хорошо. У тебя есть время, – так же спокойно произнесла она.
– Ты не торопишься? – спросил Виктор.
– Мне некуда торопиться, – ответила она.
Они вместе шли к выходу под удивленные взгляды знакомых.
Они вышли из гостиницы и расположились на небольшой веранде, прямо напротив невысоких, но живописных гор с одной стороны и глади Мертвого Моря – с другой.
Сколько раз он представлял себе их встречу. Она даже снилась ему, и он все что-то говорил ей в необычайном запале, будто хотел в чем-то убедить или оправдаться. А она спокойно слушала и смотрела на него как тогда, когда он сообщил ей об отъезде.
Во сне она была такая же, как в дни их юности. В жизни же это была изможденная тяжелой болезнью, стареющая женщина. Он представлял, как будет рассказывать ей о своей жизни, просить прощения за малодушие, умолять горячо, изо всех сил, так, чтобы она услышала его и простила.
Но в жизни же все вышло просто и жестко. Им ничего не нужно было говорить друг другу. Они все поняли друг о друге сразу. И казалось, что не было всех этих лет, и они никогда не расставались, но, в то же время, была невидимая и непреодолимая стена.
– Ты давно женат? – спросила Ольга.
– Да. Уже 17 лет. А ты?
– Была замужем, почти столько же. Муж умер два года назад. Умер нелепо… Всю жизнь был боевым летчиком, а умер от воспаления легких… У тебя дети?
– Двое: сын и дочь. А у тебя?
– После твоего отъезда был выкидыш, а потом не получилось.
– Я виноват перед тобой, – с горечью сказал Виктор, – Прости, если сможешь.
– Бог простит, – ответила она, – А я на тебя зла не держу. Время не то, чтобы считаться обидами.
Он не мог говорить, потому что горло его перехватило спазмом, а из глаз против воли лились слезы. Он не мог выдержать этого всепрощающего взгляда любимых светло-серых глаз.
– Плачь, – сказала она, – Тебе легче станет. А я уже давно все выплакала.
Он стыдился своих слез, но внутри как будто прорвало огромную плотину, и он чувствовал себя как разведчик-нелегал, много лет проживший чужой жизнью, с чужими мыслями и вдруг вырвавшийся из чужого мундира и из власти чужой жизни.
Будто разряды молнии сверкали в его мозгу и сознание стало совершенно ясным. Именно тогда он, вдруг исполнившись необычайной решимости, неожиданно произнес: «Давай убежим». Он давно готовился к этому побегу, но каждый раз, обнаружив, что скован по рукам и ногам, безвольно опускал руки и продолжал жить прежней жизнью. Теперь же он решился, и все теперь зависело от этой хрупкой, но мужественной женщины.
Она посмотрела на его протянутую руку, потом прямо ему в глаза. Их взгляды встретились. Он смотрел на нее, будто ожидая приговора. А в ее взгляде был как будто вопрос.
– Ты думаешь, что жизнь – это обычная тетрадка, в которой много листов, и если ты напутал или испачкал один лист, его можно легко вырвать из тетради, и начать все заново на новом… Но жизнь – это всего один-единственный лист, и написать новое или исправить старое ты сможешь только на том месте, которое еще есть на этом одном-единственном листе…»
– Пусть хоть пол-листа, хоть четверть… пусть, но они будут наши.
– Меня скоро не будет, – сказала женщина, пристально глядя ему в глаза.
– Пойдем со мною, – сказал Виктор, – Теперь я готов. Единственное что у меня есть – эта четверть листа и ты. Не бойся, на этот раз я не сбегу… и тебя не отпущу…
Пристально посмотрев в его глаза, она с прежней полуулыбкой положила свою легкую как облако ладонь в его протянутую руку…
– Я ухожу от тебя, – сказал Виктор вернувшись к жене. Он произнес это спокойно, но тоном, не допускающим возражений.
Жена явно растерялась.
– А как же… – начала было она.
– Дети уже достаточно взрослые и могут позаботиться о себе сами, – прервал ее Виктор. Он сделал паузу, – О тебе я тоже не забыл, – добавил он многозначительно, – Я оставляю тебе свой бизнес, наш дом, отказываюсь от наших общих счетов… словом, от всего. Себе я оставил лишь самое необходимое, то, что тебе по любому приходится выплачивать своим работникам, когда ты их увольняешь… Но я ухожу сам. Надеюсь, у тебя нет ко мне претензий, – заключил он.
– Но как же… – пролепетала жена.
– Тебе придется научиться обходиться без меня, – тоном не терпящим возражений сказал муж, – Я достаточно для вас всех сделал, и думаю, за все это, – он выразительно обвел рукой стены, – Я заслужил свободу.
Жена хотела еще что-то спросить, но он развернулся и направился к выходу. Она явно не ожидала от него такого поступка, твердо уверенная, что он не посмеет уйти от нее из-за весьма солидного имущества. А он вдруг отбросил все это, как грязную тряпку, и уходит.
И ей впервые за много лет вдруг стало сиротливо и одиноко.
Она вдруг с обжигающей ясностью осознала, насколько одинока. Дети почти выросли, у них уже своя жизнь, муж ее не любит и сейчас отшвырнул как старую, ненужную обувь… Она старая и никому не нужна.
От неожиданности и потрясения у нее даже не было сил плакать. У Миры было ощущение, что она взобралась на самую вершину горы и вдруг сорвалась в бездонную пропасть. Там, внизу – холодная, уродливая старость, будто чудовище открыло свою уродливую пасть.
Она никогда не любила его и вышла замуж по расчету. Но сейчас у нее было ощущение, что старый, обжитый и любимый дом вдруг рухнул.
А ему казалось, что он готовился к побегу очень давно – всю жизнь. Подхватив старый, еще советских времен тубус с картинами, он нетерпеливо рванул дверь и вдруг у самых своих ног услышал душераздирающий вопль:
– Не оставляй меня, я не смогу без тебя! – она вцепилась мертвой хваткой в его штанину, но он с силой брезгливо отбросил ее – расплывшуюся, с еще более выпирающими зубами из-за ужасной плаксивой гримасы, с огромными болтающимися грудями, всю увешенную золотыми цепями. Отбросил и вышел.
– Альфонс! Негодяй! После всего того, что я для тебя сделала! – неслось ему вслед.
Но ему было уже все равно. Он торопился спасти, то, что еще осталось.
Он не отходил от Ольги ни на шаг, оставляя ненадолго лишь затем, чтобы уладить формальности, которых было много. Большую часть времени они проводили сидя у моря. Была середина осени, и они наслаждались теплым воздухом и морем.
Говорили они мало, как будто разговаривали мысленно, или им вообще не нужны были слова.
Однажды он заметил, что щеки женщины порозовели, а бескровные губы как будто ожили.
«Значит, есть надежда», – радостно подумал Виктор. А проснувшись иногда среди ночи, он лежал, боясь нарушить хрупкий сон женщины, и все повторял про себя: «Пол-листа, пол-листа…»
Самоубийца
Как и в прежней жизни, он вставал каждый день ровно в 5.30 утра, принимал душ, брился, заваривал крепкий чай и сам готовил завтрак. Утром он всегда готовил себе сам, не желая беспокоить жену. За завтраком он по старой привычке изучал газеты, затем надевал рубашку, повязывал галстук, надевал костюм и брал на руку плащ, если дело было зимой или рубашку с коротким рукавом летом, но неизменно с галстуком. Брал кожаный портфель, привезенный из прежней жизни, и, попрощавшись с уже проснувшейся к тому времени женой, ровно в 7.30 уходил на работу.
Провожая каждое утро мужа на работу, она без устали повторяла, «Слава Богу, Слава Богу».
Они приехали в Израиль в самый разгар лета 1991 года. Лето в Израиле – время отпусков, нещадной жары и подготовки к бесконечным религиозным праздникам. Лично мне Израиль напоминает в это время самодовольного, сытого жлоба, дремлющего в полуденной дреме.
Изнеженным израильским социализмом и тропическим климатом чиновникам было не до них, прибывших в столь неподходящее время. «Вот закончатся праздники» – всякий раз говорили им, когда они обращались в какое либо учреждение – «И все станет на свои места».
Спокойные за свое светлое и безмятежное будущее, их официальные опекуны из министерства абсорбции никак не могли понять, отчего эти «русские» так суетятся. «Постепенно все устроится и будет хорошо», – повторяли они каждый раз главную израильскую мантру.
А они суетились потому, что обоим было за сорок, и с ними было двое детей школьного возраста.
В Союзе и муж, и жена были инженерами-химиками. В свои неполные тридцать лет он был уже главным инженером на крупном предприятии и очень гордился этим. Да ему и вправду было чем гордиться. Он привык к уважению, его ценили за ум, знания и отношение – как к делу, так и к людям.
Он ни секунды не сомневался, что его личные и профессиональные данные будут по заслугам оценены и здесь. Поэтому первым делом, они перевели свои дипломы на иврит и отправили в квалификационную комиссию в Иерусалим. Потом на иврит были переведены их трудовые книжки и резюме. Это было их главное достояние: Образование, опыт, умение работать.
Кроме своих опыта и дипломов, они привезли с собой по сто долларов на каждого члена семьи и контейнер с вещами, состоявшими главным образом из книг и домашней утвари. Он особенно беспокоился из-за своих костюмов, которые они пошили перед отъездом, дабы ему не ударить лицом в грязь на предстоящих интервью. Но все обошлось, его костюмы благополучно прибыли в Израиль. Только вот надеть их здесь было некуда.
По старой привычке он надевал костюм всякий раз, когда они собирались в присутствие. Но куда бы они ни пришли, их везде встречали коричневые от загара мужчины и женщины в майках и сандалиях на босу ногу, как будто их только что забрали с пляжа. Их брюки были пошиты таким образом, что когда они поворачиваясь к посетителю задом и сосредоточенно искали какие-то бумаги, из штанов выглядывали трусы и половина голой задницы. В это время щеки обоих горели как от пощечин. Но они не теряли надежду и веру в то, что когда-нибудь его костюмы обязательно понадобятся.
А пока время шло, и чем больше проходило времени, тем меньше оставалось надежд и денег. Ответ из Иерусалима ждали по полгода, а все это время нужно было как-то жить. Все пособие испарилось в течение трех месяцев, и тогда женщина приняла решение начать работать – неважно где, главное, чтобы муж мог спокойно искать работу.
Бросив ульпан, она пошла работать на кассу в супермаркете. А он день и ночь учил иврит и рассылал свои резюме по всему Израилю.
Так прошло два года. Жена работала на кассе. Новая работа выматывала ее. Привыкшая к своей лаборатории, она сходила с ума от водоворота лиц и товаров. Ее утешало лишь то, что дети наконец-то привыкли к новой школе, где поначалу было столько проблем, а главное – муж нашел работу по специальности.
Когда он сообщил ей об этом, она была готова забыть от радости все перенесенные испытания. Два года он изо дня в день бегал с утра до вечера в поисках работы, покупал кипы газет, где печатались объявления о работе, без конца звонил и повсюду рассылал свои резюме. За эти два года он успел объездить весь Израиль с Юга на Север. И каждый раз его внимательно выслушивали, жали руку, похлопывали по плечу или же благосклонно улыбались, но при этом никогда не говорили ни да, ни нет. И это тянулось месяцами.
Чаще всего, ему вовсе не отвечали. Если же ему в конце концов отвечали, то оказывалось, что он подходит предприятию абсолютно по всем критериям, но – вот беда – живет он слишком далеко. Им как раз нужен человек на Севере, а он вот как назло поселился на Юге. Ради работы он готов уже было переселиться на Север, но к этому времени, все ставки уже были заняты и он оставался ни с чем.
Иногда его приглашали на интервью, но перед тем как принять долго держали в приемной, а когда его приглашали зайти, то не предлагали сесть, а вместо этого хозяин кабинета сидел подолгу уткнувшись в какие-то бумаги и он не знал, его ли это бумаги, или сидящий человек занят чем либо другим. Потом его долго расспрашивали о семье, о том, сколько ему лет и почему он пришел именно сюда, а не куда-то в другое место, а главное – что он будет делать, если его не возьмут на работу.
Иногда у него даже брали телефон и старательно отмечали в своем ноутбуке день и место встречи с ним, при этом прямо в его присутствии давали своей секретарше задание – обязательно напомнить ему накануне о предстоящей встрече. Но ни накануне, ни потом никто так ему и не звонил.
Бывало и так, что увидев в местной газете объявление о том, что требуется инженер-химик с опытом работы, он немедленно звонил по указанному телефону, и когда его просили выслать резюме и документы, подтверждающие его квалификацию, он немедленно все отправлял по факсу или заказным письмом. За время ожидания ответа телефон приобрел для него какой-то магический смысл. Ему казалось, что он перестал различать все звуки, кроме одного-единственного.
Будто оглохший, он ждал заветного звонка так, как ждет религиозный еврей прихода Мессии. И когда наконец-то звонок раздавался в звенящей пустоте, он дрожащей рукой снимал трубку, и если в это время дома была жена, она тоже с замиранием сердца бежала к телефону и с робкой надеждой во взгляде возносила молитвы Богу.
Но молитвы не помогали. «Нельзя отчаиваться», – говорила она мужу, – «Если тебе не звонят, звони сам».
Когда он звонил по поводу объявления, увиденного в газете, на другом конце провода выражали крайнее удивление, так как они вообще никакого объявления не давали и, честно говоря, и рады бы помочь, но не знают и не понимают чем.
В такие минуты он физически, корнями волос на голове ощущал лютую ненависть к себе на другом конце провода и не мог понять, в чем же причина этой злобной зависти.
У него было такое чувство, как будто ему мстят, мстят беспощадно и с завидным упорством. Но за что?!
Он вспомнил, как еще в то время, когда он, живя с родителями в коммуналке, ежедневно, ежечасно ощущал на себе ненависть соседей, живших за стенкой.
Соседям почему-то всегда казалось, что он и его родители живут лучше, хотя на самом деле жизнь, как и коммуналка, была общей для всех. И несмотря на то, что материально соседи – вчерашние лимитчики, приехавшие в Москву из глухой российской глубинки, – жили намного лучше, постоянно подпитываясь из деревни, а его семья такой возможности не имела и часто недоедала (особенно в голодные годы), соседи все равно считали, что им живется лучше и ненавидели их лютой ненавистью.
Они как будто ненавидели их за собственную убогость, за то, что им не дано было стать инженерами и учителями, как его родителям, и всю свою ненависть они выражали уродливым «жиды».
И вот, спустя годы, жизнь как будто снова вернулась на круги своя, только уже здесь – за тридевять земель: то же убожество, та же мелкая зависть, питающая такую же отвратительную ненависть.
Все то же, только покрытое толстым слоем жира. Ни он, ни его жена никогда не могли смириться с этим. Разве они – причина их убожества?! Разве они и их близкие мало натерпелись в своей жизни, долгие годы прожив в коммуналке с родителями и детьми?!
За то время, что они здесь прожили, на их глазах как из-под земли вырастали будто грибы после дождя новые, шикарные многоэтажные дома и виллы, которые строили такие же, как он, а маленькие лавочки превращались в крупные магазины, в одном из которых теперь работала его жена.
Ее хозяева поменяли свою старую квартиру на новую, в одном из тех новых, многоэтажных домов, в то время как они жили в старой дыре; сменили свои прежние золотые цепи на новые, которые вполне могли заменить якорные, в то время, как они покупали обрезки колбасы, экономя на чем только можно. Пересели на более престижные машины, в то время как он продолжал ходить пешком, экономя на проезде, где это было возможно.
Так что же им еще надо и в чем он провинился перед этими людьми и этой страной?
Разве его желание работать, пользоваться заслуженным уважением да и просто жить по-человечески – преступно?! Зачем этим людям, торопящимся на их горбу в свой земной рай, понадобилось еще и ежечасно унижать их гнусными замечаниями и сентенциями в адрес страны их исхода, о которой эти людишки не имели ни малейшего представления. Почему они не устают задавать идиотские вопросы, типа – были ли у них в России холодильник и телевизор? Неужели им мало их страданий – его и жены, неужели их еще постоянно нужно тыкать носом в то дерьмо, в котором они здесь сидят по уши, прикрываясь при этом мерзким, приторным патриотизмом и фальшивыми рыданиями по поводу своих перенесенных страданий, по сравнению с которыми их нынешние трудности просто насморк по сравнению с инфарктом? Как будто бы этими беспрестанными издевками их, загнанных в угол, хотели заставить смириться со своим гнусным положением, чтобы его жена молча сидела на кассе в супере, а он – инженер – убирал мусор на стройке.
В ее волосах прибавилось седых нитей, и хотя она старалась казаться, по крайней мере дома и на работе, уверенной и жизнерадостной, в ее глазах все чаще проскальзывали тревога и страх.
Жизнь шла от недели к неделе, и с каждым днем надежды становились все призрачней. За два года поисков он как-то сильно ссутулился и приобрел какой-то непривычно растерянный вид. Он стал стесняться есть дома, рано уходил и поздно возвращался.
Постепенно он стал испытывать отвращение к самому себе. Ему начало казаться, что у него воняет изо рта и что сам он издает какой-то отвратительный запах. Он стал через силу бриться, нехотя становился под душ, сдерживался, чтобы не сорваться на жену или детей.
Ночью он делал вид, что спит, но жене передавалась его тревога, и она тоже не спала, хотя утром ей было рано вставать. От этого он мучился еще больше и, в конце концов, уходил спать в салон.
Но вот в один прекрасный день все резко изменилось. Он неожиданно сообщил жене, что нашел как раз ту работу, которую так долго искал. В тот день он принес бутылку шампанского купленную в «русском» магазине, и разные деликатесы из дорогого супера, многие из которых они раньше и в глаза не видели.
После этого, он вдруг сразу как-то преобразился. Появилась прежняя осанка, он снова стал с удовольствием бриться, изысканно одеваться, остроумно шутить, как когда-то прежде, а главное – стал строить планы на будущее.
– Пройдет еще немного времени, и мы обязательно купим и квартиру и машину, – говорил он жене.
Теперь, когда к ним приходили друзья, он часами обсуждал с ними преимущества и недостатки всевозможных марок, а также – где лучше купить квартиру.
«Слава Богу», – без конца повторяла про себя женщина, «Слава Богу», – без устали повторяла она, боясь спугнуть столь долгожданное счастье. Ее не насторожил даже тот факт, что раньше он никогда не интересовался машинами. Она была счастлива.
Но счастье ее было недолгим. Смутная тревога, с самого начала поселившаяся в душе, которую она с самого начала пыталась затолкать в самый отдаленный, самый темный уголок души, назойливо напоминала о себе, росла и крепла с каждым днем, уже не умещаясь в недрах подсознания.
Она заметила странно изменившийся взгляд мужа. В то время, как он живо рассказывал о своей работе и делился с женой планами на будущее, его глаза будто были прикованы к чему-то невидимому, ведомому лишь ему одному.
Её опасения усилились после того, как спустя месяц после начала работы, он вдруг заявил, что ему назначили испытательный срок без зарплаты но если он справится, то тогда ему начнут платить через три месяца.
Жене показалось это странным. Что-то подсказывало ей, что здесь что-то не так. Но она гнала прочь назойливую, как муха, тревогу, а на радостное сообщение мужа лишь как всегда промолвила: «Слава Богу».
На какое-то время она успокоилась. Вскоре, однако, она заметила, что он лишь старательно делает вид что спит, но сам, сжавшись как резиновый мячик, бодрствует всю ночь.
Шли месяцы, он, как робот, каждое утро пил чай, одевался и выходил за дверь. Приходил поздно вечером, жалуясь на большое количество работы.
Однажды она заметила, что он начал вставать посреди ночи и долго сидел на кровати, подперев голову руками.
В глубине души она знала причину его страданий, но боялась сама себе в этом признаться.
Все открылось разом и очень страшно.
В тот ноябрьский вечер его не было дольше обычного. Она уже собралась было звонить в полицию, обзванивать больницы, когда в дверь постучали. На пороге стояли полицейские – парень и девушка, говорившие исключительно на иврите.
Ещё не осознавшие до конца происходящее, но уже насмерть перепуганные, дети помогли перевести ей страшную правду о том, что их отца и ее мужа больше нет. Он прыгнул с перехода, соединявшего два новых многоэтажных здания в Университете. Переход располагался где-то на уровне восьмого этажа. Он, оказывается, часто приходил туда, блуждая по многочисленным коридорам. Это было одно из мест, куда он уходил каждое утро будто бы на работу. Здесь он бесцельно блуждал с утра до вечера, возвращаясь домой лишь с наступлением темноты. Поначалу он часто заходил в библиотеку, подолгу с интересом читая книги и журналы. Потом это занятие показалось ему бессмысленным, и он все чаще стал наведываться в новое высокое здание. Здесь он задумчиво бродил по коридорам и все чаще выходил на мост, соединявший два корпуса здания, и задумчиво смотрел вниз. В самом низу здания располагалась лаборатория, где проводились эксперименты над животными. Зимой, когда темнеет особенно рано, он слышал в вечерних сумерках тоскливый, обреченный вой подопытных собак, который произвел на него странное действие. Возможно, эта сцена и этот вой и были той последней каплей, которая переполнила его сознание. Когда у него поинтересовались, что он делает в здании и не нужна ли ему помощь, он лишь горько усмехнулся и, поблагодарив за участие, направился к переходу. Постояв немного на мосту, он перелез через перила и прыгнул вниз. При падении он сломал себе шейные позвонки, но лицо почти не пострадало.
История попала в газеты, главным образом из-за того, что место самоубийства давно уже пользовалось дурной славой, и он был не первым среди использовавших переход чтобы свести счеты с жизнью.
Читать бесплатно другие книги:
