Черный тюльпан Дюма Александр

Мертвенно-бледное лицо, хрупкое, болезненное сложение, беспокойная походка человека, следовавшего от Бюйтенгофа к Хогстрету за рычащей толпой, могли быть признаками, характерными или для недоверчивого хозяина, или для встревоженного вора. И полицейский, конечно, увидел бы в нем последнее, благодаря старанию, с каким человек, интересующий нас в данный момент, пытался скрыть свое лицо.

К тому же он был одет очень просто и, по-видимому, не имел при себе никакого оружия. Его худая, но довольно жилистая рука, с сухими, но белыми тонкими аристократическими пальцами опиралась не на руку, а на плечо офицера, который до того момента, как его спутник пошел за толпой, увлекая его за собой, стоял, держась за эфес шпаги, и с вполне понятным интересом следил за происходившими событиями.

Дойдя до площади Хогстрета, человек с бледным лицом стал вместе со своим сотоварищем у окна одного дома за открытой, выступающей наружу ставней и устремил свой взор на балкон городской ратуши. На неистовые крики толпы окно ратуши распахнулось и на балкон вышел человек.

– Кто это вышел на балкон? – спросил офицера молодой человек, только взглядом указывая на заговорившего, который казался очень взволнованным и скорее держался за перила, чем опирался на них.

– Это депутат Бовельт, – ответил офицер.

– Что за человек этот депутат Бовельт? Знаете вы его?

– Порядочный человек, как мне кажется, монсеньор.

При этой характеристике Бовельта, данной офицером, молодой человек сделал движение, в котором выразилось и странное разочарование, и явная досада. Офицер заметил это и поспешил добавить:

– По крайней мере, так говорят, монсеньор. Что касается меня, то я этого утверждать не могу, так как лично не знаю Бовельта.

– Порядочный человек, – повторил тот, кого называли монсеньором, – но что вы хотите этим сказать? Честный? Смелый?

– О, пусть монсеньор извинит меня, но я не осмелился бы дать точную характеристику лица, которое, повторяю вашему высочеству, я знаю только по наружности.

– Впрочем, – сказал молодой человек, – подождем, и мы увидим.

Офицер наклонил голову в знак согласия и замолчал.

– Если этот Бовельт порядочный человек, – продолжал принц, – то он не особенно благосклонно примет требование этих одержимых.

Нервное подергивание руки принца, помимо его воли судорожно вздрагивавшей на плече спутника, выдавало жгучее нетерпение, которое он порою, а особенно в настоящий момент, так плохо скрывал под ледяным и мрачным выражением лица.

Послышался голос предводителя делегации горожан. Последний требовал от депутата, чтобы тот сказал, где находятся другие его товарищи.

– Господа, – повторил Бовельт, – я говорю вам, что в настоящий момент я здесь один с господином Аспереном и ничего не могу решать на свой страх.

– Приказ! приказ! – крикнули тысячи голосов.

Бовельт пытался говорить, но слов не было слышно, и можно было видеть только быстрые, отчаянные движения его рук.

Убедившись, однако, что он не может заставить толпу слушать себя, Бовельт повернулся к окну и позвал Асперена.

Асперен также вышел на балкон. Его встретили еще более бурными криками, чем депутата Бовельта десять минут тому назад.

Он также пытался говорить с толпой, но вместо того, чтобы слушать увещания господина Асперена, толпа предпочла прорваться сквозь правительственную стражу, которая, впрочем, не оказала никакого сопротивления суверенному народу.

– Пойдемте, – сказал спокойно молодой человек, в то время как толпа врывалась в главные ворота ратуши. – Переговоры, как видно, будут происходить внутри. Пойдемте, послушаем, о чем будут говорить.

– О, монсеньор, монсеньор, будьте осторожны!

– Почему?

– Многие из этих депутатов встречались с вами, и достаточно лишь одному узнать ваше высочество…

– Да, чтобы можно было обвинить меня в подстрекательстве. Ты прав, – сказал молодой человек, и его щеки на миг покраснели от досады, что он проявил несдержанность и обнаружил свои желания. – Да, ты прав, останемся здесь. С этого места нам будет видно, вернутся ли они оттуда удовлетворенные или нет, и таким образом мы сможем определить, насколько порядочен господин Бовельт, честен он или храбр. Это меня очень интересует.

– Но, – заметил офицер, посмотрев с удивлением на того, кого он величал монсеньором, – но я думаю, что ваше высочество ни одной минуты не предполагает, что депутаты прикажут кавалеристам Тилли удалиться. Не правда ли?

– Почему? – холодно спросил молодой человек.

– Потому, что этот приказ был бы просто равносилен подписанию смертного приговора Корнелю и Яну де Витт.

– Мы это сейчас узнаем, – холодно ответил молодой человек. – Одному лишь Богу известно, что творится в сердцах людей.

Офицер украдкой посмотрел на непроницаемое лицо своего спутника и побледнел.

Этот офицер был человеком честным и смелым.

С того места, где остановились принц и его спутник, было хорошо слышно и голоса и топот толпы на лестнице ратуши. Затем этот шум стал распространяться по всей площади, вырываясь из здания через открытые окна зала с балконом, на котором появлялись Бовельт и Асперен; они теперь вошли внутрь, опасаясь, по всей вероятности, как бы напирающая толпа не перекинула их через перила.

Потом за окнами замелькали волнующиеся, беспорядочные тени. Зал, где происходили переговоры, заполнился народом.

Вдруг шум на мгновение затих, а потом вновь усилился и достиг такой мощи, что старое здание сотрясалось до самого гребня крыши.

Поток людей снова покатился по галереям и лестницам к выходной двери, из-под сводов которой он вихрем выкатывался наружу.

Во главе первой группы скорее летел, чем бежал, человек, с лицом, искаженным омерзительной радостью.

То был врач Тикелар.

– Вот он! Вот он! – кричал он, размахивая в воздухе бумажкой.

– Они получили приказ, – пробормотал пораженный офицер.

– Ну, вот теперь я убедился, – спокойно сказал принц. – Вы не знали, мой дорогой полковник, честный или храбрый человек этот Бовельт. Он ни то и ни другое.

Провожая спокойным взглядом катившийся перед ним поток толпы, он добавил:

– Теперь пойдемте к Бюйтенгофу, полковник; я думаю, что там мы сейчас увидим изумительное зрелище.

Офицер поклонился и, не отвечая, последовал за своим повелителем.

Площадь и все кругом было запружено бесчисленной толпой, но кавалеристы Тилли продолжали успешно сдерживать ее по-прежнему, а главное – с прежней твердостью.

Вскоре граф Тилли услышал все возраставший шум приближавшегося людского потока и заметил его первые валы, катившиеся с быстротой бурного водопада. В то же мгновение он увидел над судорожно простертыми руками и сверкающим оружием развевающуюся в воздухе бумагу.

– Ого, – заметил он, приподнявшись на стременах и коснувшись своего помощника эфесом шпаги, – мне кажется, что эти мерзавцы добились приказа.

– Подлые негодяи! – крикнул офицер.

Действительно, это был приказ, который гражданская милиция принесла с радостным ревом. Она тотчас же двинулась вперед и с громкими криками и опущенным оружием направилась к кавалеристам Тилли.

Но граф был не такой человек, чтобы позволить вооруженным приблизиться больше, чем это полагалось.

– Стой! – закричал он. – Стой! Назад от лошадей, или я скомандую «вперед»!

– Вот приказ! – закричала сотня дерзких голосов.

Он с изумлением взял его, окинул быстрым взглядом и очень громко произнес:

– Люди, подписавшие этот приказ, являются истинными палачами Корнеля де Витта. Что касается меня, то я скорее дал бы отрубить себе обе руки, чем согласиться написать хоть одну букву этого гнусного приказа.

И, оттолкнув эфесом шпаги человека, который хотел у него взять обратно приказ, он сказал:

– Одну минуту, бумага эта не пустячная, и я должен ее сохранить.

Он сложил приказ и бережно положил его в карман своего камзола. Затем, повернувшись к отряду, скомандовал:

– Кавалеристы Тилли, направо, марш!

И совсем не громко, но все же так, что слова его были отчетливо слышны, – произнес:

– А теперь, убийцы, делайте свое дело.

Бешеный вопль ярой ненависти и дикой радости, клокотавший на Бюйтенгофской площади, провожал кавалерию. Кавалеристы отъезжали медленно.

Граф оставался сзади, до последнего момента сдерживая оголтелую толпу, которая постепенно двигалась вперед, вслед за его лошадью.

Как видите, Ян де Витт не преувеличивал опасности положения, когда он помогал брату подняться и торопил его покинуть тюрьму.

И вот Корнель, опираясь на руку бывшего великого пенсионария, спускался по лестнице во двор.

Внизу он увидел красавицу Розу, она вся дрожала от волнения.

– О господин Ян, – сказала она, – какая беда!

– Что случилось, дитя мое? – спросил де Витт.

– Говорят, что они направились в ратушу требовать там приказа господину Тилли очистить площадь.

– О-о, – заметил Ян, – это правда, дитя мое, если кавалеристы удалятся, то для нас создастся действительно скверное положение.

– Если бы вы разрешили дать вам совет, – сказала девушка, трепеща от волнения.

– Говори, дитя мое.

– Вот что, господин Ян, я на вашем месте не выходила бы главной улицей.

– Почему же, раз кавалеристы Тилли находятся еще на своем посту?

– Да, до тех пор, пока этот приказ не будет отменен, они обязаны оставаться у тюрьмы.

– Безусловно.

– А есть у вас приказ, чтобы Тилли сопровождал вас за городскую черту?

– Нет.

– Ну, вот видите, как только вы минуете первых кавалеристов, вы попадете в руки толпы.

– Ну а гражданская милиция?

– О, она-то больше всего и беснуется.

– Как же быть?

– На вашем месте, – продолжала застенчиво девушка, – я вышла бы через потайной ход. Он ведет на безлюдную улочку; вся же толпа находится на большой улице, ожидая у главных ворот; оттуда я бы пробралась к заставе, через которую вы хотите выехать.

– Но брат не сможет дойти, – сказал Ян.

– Я попытаюсь, – ответил с твердостью Корнель.

– Но разве у вас нет здесь кареты? – спросила девушка.

– Карета там, у главного входа.

– Нет, – ответила девушка, – я решила, что ваш кучер преданный вам человек, и велела ему ждать вас у потайного выхода.

Братья с умилением переглянулись, и оба их взгляда, преисполненные величайшей благодарности, устремились на девушку.

– Теперь, – сказал великий пенсионарий, – еще вопрос, согласится ли Грифус открыть нам эту дверь.

– О нет, он никогда не согласится на это, – сказала Роза.

– Как же быть?

– Я предвидела его отказ и, пока он разговаривал через тюремное окно с одним из кавалеристов, вытащила из связки ключ.

– И этот ключ у тебя?

– Вот он, господин Ян.

– Дитя мое, – сказал Корнель, – я ничего не могу тебе дать в награду за оказываемую мне услугу, кроме Библии, которую ты найдешь в моей камере: это последний дар честного человека; я надеюсь, он принесет тебе счастье.

– Спасибо, господин Корнель, я никогда с ней не расстанусь, – сказала девушка.

Потом с улыбкой добавила про себя:

– Какое несчастье, что я не умею читать!

– Крики усиливаются, дитя мое, и я думаю, что нам нельзя терять ни минуты, – сказал Ян.

– Идемте же, – и прелестная фрисландка внутренним коридором повела обоих братьев в другой конец тюрьмы.

В сопровождении Розы они спустились по лестнице, ступенек в двенадцать, пересекли маленький дворик с зубчатыми стенами и, открыв ворота под каменным сводом, вышли на пустынную улицу по другую сторону тюрьмы, где их ожидала карета со спущенной подножкой.

– Скорее, скорее, господа! – кричал испуганный кучер. – Вы слышите, как они кричат?

Усадив Корнеля в карету первым, Ян повернулся к девушке.

– Прощай, мое дитя, – сказал он, – все наши слова могли бы только в очень слабой степени выразить нашу благодарность. Надеюсь, что сам Бог вспомнит о том, что ты спасла жизнь двух человек.

Роза почтительно поцеловала протянутую ей великим пенсионарием руку.

– Скорее, скорее, – сказала она, – они, кажется, уже выламывают ворота.

Ян быстро вскочил в карету и крикнул кучеру:

– В Толь-Гек!

Через эту заставу дорога вела в маленький порт Схвенинген, где братьев ожидало небольшое судно.

Две сильных фламандских лошади галопом подхватили карету, унося в ней обоих беглецов.

Роза следила за ними, пока они не завернули за угол.

Затем она вернулась, заперла за собой дверь и бросила ключ в колодец.

Шум, заставивший Розу предположить, что народ взламывает ворота, действительно производила толпа, которая, добившись, чтобы отряд Тилли удалился с площади, ринулась к тюремным воротам.

Хотя тюремщик Грифус, надо ему отдать справедливость, упорно отказывался открыть тюремные ворота, все же ясно было, что, несмотря на свою прочность, они недолго устоят перед напором толпы. В то время как побледневший от страха Грифус размышлял, не лучше ли открыть ворота, чем дать их выломать, он почувствовал, как кто-то осторожно дернул его за платье.

Он обернулся и увидел Розу.

– Ты слышишь, как они беснуются? – сказал он.

– Я так хорошо их слышу, отец, что на вашем месте…

– Ты открыла бы? Ведь так?

– Нет, я дала бы им взломать ворота.

– Но ведь тогда они убьют меня!

– Конечно, если они вас увидят.

– Как же они могут не увидеть меня?

– Спрячьтесь.

– Где?

– В потайной камере.

– А ты, мое дитя?

– Я тоже спущусь туда с вами, отец. Мы там запремся, а когда они уйдут из тюрьмы, выйдем из нашего убежища.

– Черт побери, да ты права! – воскликнул Грифус. – Удивительно, – добавил он, – сколько рассудительности в такой маленькой головке.

Ворота, при общем восторге толпы, начали трещать.

– Скорее, скорее, отец! – воскликнула девушка, открывая маленький люк.

– А как же наши узники? – заметил Грифус.

– Бог их уж как-нибудь спасет, а мне разрешите позаботиться о вас, – сказала девушка.

Грифус последовал за дочерью, и люк захлопнулся над их головой как раз в тот момент, когда сквозь взломанные ворота врывалась толпа.

Камера, куда Роза увела отца, называлась секретной и давала нашим двум героям, которых мы вынуждены сейчас на некоторое время покинуть, верное убежище. О существовании секретной камеры знали только власти. Туда заключали особо важных преступников, когда опасались, как бы из-за них не возник мятеж и их не похитили бы.

Толпа ринулась в тюрьму с криком:

– Смерть изменникам! На виселицу Корнеля де Витта! Смерть! Смерть!